Текст книги "Зверь в Ниене"

Автор книги: Юрий Гаврюченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 31 страниц)

После того свадебного приема он дважды писал сэру Артуру. На последнем году войны скончался отец; неприветливым майским утром его похоронили рядом с дедом Компсоном, шагах в десяти-двенадцати от церкви, где он прослужил более сорока лет. По ощущениям Джорджа, сэр Артур, видевший его отца, наверное, не захотел бы остаться в неведении. В ответ пришла короткая записка со словами соболезнования. Но потом, несколько месяцев спустя, он прочел в газете, что сын сэра Артура, Кингсли, был ранен в битве при Сомме, так и не оправился от ран и, как многие другие, стал жертвой инфлюэнцы. За какие-то две недели до заключения мира. Он написал вторично: сын, потерявший отца, – отцу, потерявшему сына. В этот раз ему пришло более длинное письмо. Кингсли оказался последним в горьком списке, оглашенном смертью. Жена сэра Артура потеряла брата, Малкольма, в первую неделю войны. Его племянник, Оскар Хорнунг, пал у Ипра, вместе с еще одним из его племянников. Муж его сестры Лотти умер в окопах в свой первый фронтовой день. И так далее, и так далее. Сэр Артур перечислил своих близких и близких жены. А в заключение выразил уверенность, что они не потеряны, а всего лишь ждут на дальней стороне.

Джордж более не считал себя набожным. Если он и оставался в какой-то степени христианином, то не из сыновнего почитания, а из братской любви. Он ходил в церковь, чтобы сделать приятное Мод. Что же касалось загробного мира, поживем – увидим, говорил он себе. Всякий фанатизм внушал ему подозрение. В Гранд-отеле, когда сэр Артур так истово говорил о своих религиозных чувствах, не имевших никакого отношения к насущным делам, Джордж встревожился. Но это, по крайней мере, подготовило Джорджа к будущему известию о том, что его благодетель стал убежденным приверженцем спиритуализма и планирует отдать этому движению оставшиеся силы и годы жизни. Многих здравомыслящих людей неприятно поразило это заявление. Они бы, вероятно, не возражали, ограничься сэр Артур, образцовый английский джентльмен, деликатным воскресным столоверчением в кругу друзей. Но не таков был нрав сэра Артура. Уж если он во что-нибудь верил, то хотел, чтобы все остальные тоже прониклись его верой. Это всегда было его сильной стороной, но изредка – слабостью. Насмешки сыпались со всех сторон; бесцеремонные газетные заголовки вопрошали: «Шерлок Холмс свихнулся?» Где бы ни случалось сэру Артуру выступать с лекциями, в зале начинались контрлекции от оппонентов всех мастей: иезуитов, плимутских братьев, сердитых материалистов. Как раз на прошлой неделе епископ бирмингемский Барнс обрушился на «причудливые вероучения», множащиеся день ото дня. Христианская наука и спиритуализм были названы ложными верованиями, которые «толкают простодушных оживлять агонизирующие идеи», прочел Джордж. Однако ни насмешки, ни клерикальные упреки не могли остановить сэра Артура.

Относясь к спиритуализму с безотчетным скепсисом, Джордж все же не разделял этих нападок. Пусть он даже не считал себя вправе судить о таких материях, но когда приходилось выбирать между епископом бирмингемским Барнсом и сэром Артуром Конан Дойлом, сомнений у него не было. Он помнил – и это было одним из его драгоценных воспоминаний, какими он мысленно делился со своей несуществующей женой, – завершение той первой встречи в Гранд-отеле. Они встали, чтобы распрощаться, и возвышавшийся, естественно, над ним сэр Артур, крупный, энергичный, благородный человек, глядя ему в глаза, произнес: «Нет, я не верю, что вы невиновны. Нет, я не думаю, что вы невиновны. Я знаю, что вы невиновны».

Это было нечто большее, чем стихи, нечто большее, чем молитва, это было выражение правды, о которую разбивается ложь. Если сэр Артур говорил, что знает какой-то факт, то бремя доказательства, по юридическому разумению Джорджа, переходило к собеседнику.

Он взял с полки «Воспоминания и приключения» – автобиографию сэра Артура, объемную полуночно-синюю книжку, выпущенную шестью годами ранее. Она сама собой открылась где всегда, на двести пятнадцатой странице. «В 1906 году, – уже в который раз прочел Джордж, – не стало моей жены, ее унес многолетний недуг… Некоторое время после этого удара я не мог взяться за работу, но потом дело Эдалджи заставило меня направить свою энергию в совершенно неожиданное русло»[8]8
  Здесь и далее «Воспоминания и приключения» (гл. 21 «Годы между войнами») цитируются, с необходимыми изменениями, по переводу А. Глебовской (СПб.: Азбука, 2011).


[Закрыть]. Такое начало всегда немного смущало Джорджа. В нем словно подразумевалось, что его дело подвернулось в удобный момент и в силу своих особенностей оказалось как раз тем, что требовалось, дабы вытащить сэра Артура из трясины уныния; словно он отреагировал бы иначе (а то и вовсе не откликнулся), не умри незадолго перед этим первая леди Конан Дойл. Или так рассуждать несправедливо? Не слишком ли въедливо он вчитывался в одну простую фразу? По сути, так и было: на протяжении всей своей профессиональной жизни он день за днем читал въедливо. А сэр Артур, по всей видимости, писал для въедливых читателей.

В книге было еще много предложений, которые Джордж подчеркнул карандашом и прокомментировал на полях. Вот, для начала, о своем отце: «Как случилось, что викарий оказался парсом, а парс – викарием, не имею представления». Вообще говоря, когда-то сэр Артур имел представление, вполне отчетливое и верное представление, потому что Джордж сам рассказал ему в Гранд-отеле на Черинг-Кросс, какой путь проделал отец. А дальше так: «Возможно, какой-то покровитель решил таким образом утереть нос католикам и продемонстрировать терпимость Англиканской церкви. Надеюсь, больше никто не станет проводить подобных экспериментов, потому что, хотя викарий и был симпатичным и глубоко верующим человеком, появление темнокожего священника с сыном-полукровкой в глухом, малограмотном приходе рано или поздно должно было закончиться несчастьем». Джордж считал это утверждение несправедливым; в нем, можно сказать, вся вина за последующие события возлагалась на родных его матери, распоряжавшихся в приходе. Не нравилось ему и выражение «сын-полукровка». Сомнений нет, оно использовалось здесь как термин, но он больше не рассуждал о себе в таких терминах, равно как и не думал о Мод как о сестре-полукровке или о Хорасе как о брате-полукровке. Неужели нельзя было выразиться как-нибудь иначе? Вероятно, его отец, который верил, что будущее мира зависит от гармоничного смешения рас, нашел бы выражение получше.

«Что вызвало мое негодование и придало мне сил бороться до конца, так это полная беспомощность маленькой, затравленной семьи – темнокожего викария в его двусмысленном положении, его мужественной голубоглазой седоволосой жены и юной дочери, которых изводили местные хамы». Полная беспомощность? Разве из этого можно понять, что его отец обнародовал свой собственный анализ дела еще до того, как сэр Артур появился на горизонте, или что мать и Мод постоянно писали письма, искали поддержки и заручались свидетельствами в его пользу? Джорджу казалось, что сэр Артур, который заслуживал благодарности и признания за проделанную работу, все же слишком решительно приписывал себе все заслуги и благодарности. Он, безусловно, преуменьшил роль длительной кампании мистера Ваулза из «Истины», не говоря уже о мистере Йелвертоне, и недооценил петиции и сбор подписей. Даже рассказ сэра Артура о его первом соприкосновении с делом грешил откровенными неточностями. «В конце 1906 года мне в руки попала малоизвестная газетка под названием „Арбитр“, и я обнаружил в ней статью, где молодой человек сам излагал обстоятельства случившегося». Но эта «малоизвестная газетка» лишь потому попала ему в руки, что Джордж прислал на его адрес все свои статьи вместе с сопроводительным письмом. Сэр Артур не мог этого не знать.

Нет, подумал Джордж, так нехорошо. Не иначе как сэр Артур писал по памяти, опираясь на ту версию событий, которую сам и пересказывал годами. По опыту собственных свидетельских показаний Джордж знал, что при многократном пересказе острые углы сглаживаются, рассказчик приобретает больший вес и наделяет все события излишней достоверностью в сравнении с тем, какими они выглядели на первых порах. Пробегая глазами повествование сэра Артура, Джордж больше не выискивал погрешности. После слов «Какое двуличие!» говорилось: «„Дейли телеграф“ провела сбор денег в его пользу, было собрано около трехсот фунтов». Здесь Джордж позволил себе чуть натянутую улыбку: точно такая же сумма была собрана на следующий год по инициативе сэра Артура в помощь итальянскому марафонцу. Эти два события тронули сердце британской общественности в совершенно одинаковой, измеримой степени: три года незаслуженной каторги – и падение у финиша спортивного забега. Слов нет, полезно увидеть свое дело в контексте реальности.

Но двумя строчками ниже было предложение, которое Джордж перечитывал чаще любого другого в этой книге; оно компенсировало все погрешности и неверные акценты, проливая бальзам на душу того, чьи муки были столь унизительно выражены в цифрах. Оно гласило: «Он был на моей свадьбе, и этим гостем я гордился больше, чем любым другим». Да. Джордж решил взять «Воспоминания и приключения» с собой на церемонию прощания – вдруг кто-нибудь станет возражать против его прихода. Как выглядят спиритисты, а тем более в количестве шести тысяч, он не знал, но очень сомневался, что сам может сойти за одного из них. Если возникнет какая-нибудь заминка, книга станет ему пропуском. Смотрите, вот здесь, на двести пятнадцатой странице, это про меня, я пришел с ним проститься, я горжусь, что еще раз оказался у него в гостях.

В воскресенье днем, в начале пятого, он вышел из дома номер семьдесят девять по Боро-Хай-стрит и направился в сторону Лондонского моста: невысокий смуглый человек в синем деловом костюме, с темно-синей книгой, прижатой левым локтем, и с биноклем через правое плечо. Со стороны могло показаться, что он идет на скачки, да только по воскресеньям они не проводятся. А книгу у него под мышкой вполне можно было принять за справочник орнитолога-любителя, но кто же пойдет наблюдать за птицами, надев деловой костюм? В Стаффордшире он являл бы собой диковинное зрелище, и даже в Бирмингеме его бы сочли большим оригиналом, но Лондон – совсем другое дело: чудаков здесь и без него пруд пруди.

Переехав сюда жить, он терзался дурными предчувствиями. Насчет, естественно, своего будущего: как он уживется с Мод, как освоится в этом колоссальном городе, многолюдном, шумном; а главное – как здесь к нему отнесутся. Не будут ли привязываться к нему хулиганы вроде тех, которые в Лендивуде протащили его через живую изгородь, испортив ему зонт, или чокнутые полицейские, как Аптон, грозивший ему неприятностями; не вызовет ли он к себе расовую ненависть, которая, по убеждению сэра Артура, лежала в основе всех его бед. Но при переходе через Лондонский мост Джордж чувствовал себя вполне комфортно, как и все последние двадцать лет. Никто тебя не замечает, то ли из вежливости, то ли из равнодушия – Джорджа это устраивало в любом случае.

Правда, он постоянно слышал ошибочные предположения: что они с сестрой приехали в страну совсем недавно, что он индус, что торгует специями. И конечно, все интересовались, откуда он родом; впрочем, услышав ответ (во избежание ненужных географических подробностей Джордж говорил, что он из Бирмингема), его собеседники по большей части кивали и ничуть не удивлялись, будто изначально считали всех жителей Бирмингема похожими на Джорджа Эдалджи. Звучали, естественно, и шутливые намеки в духе Гринуэя и Стентсона (разве что без упоминаний Бечуаналенда), но Джордж считал их обыденной неизбежностью вроде дождя или тумана. Между прочим, кое-кто, узнав, что ты родом из Бирмингема, даже высказывал разочарование, понадеявшись услышать заморские вести, – а откуда их взять?

Доехав на метро до станции «Хай-стрит Кенсингтон», он свернул налево, и через некоторое время впереди показалась громада Альберт-Холла. В силу своей пунктуальности (над которой любила подтрунивать Мод) он явился почти за два часа до начала и решил прогуляться по парку.

Этим погожим воскресным июльским днем, в начале шестого, там гремел духовой оркестр. Заполонившие парк семьи, туристы, солдаты нигде не сбивались в плотную толпу, а потому Джордж не испытывал никакой тревоги. И не завидовал, как случалось раньше, ни милующимся парочкам, ни благонравным родителям, пасущим малолетних детей. Впервые оказавшись в Лондоне, он не терял надежды жениться и даже задумывался, как его будущая жена поладит с Мод. Понятно, что бросить Мод одну он не мог, да и не хотел. Но годы шли, и он стал понимать, что ему важнее отношение сестры к его будущей супруге, нежели обратное. А еще через несколько лет общие неудобства от присутствия жены стали для него еще очевидней. Вдруг жена будет на лицо миловидной, а по характеру злющей; вдруг откажется понимать бережливость; жена, разумеется, захочет детей, а Джордж не привык к шуму и помехам в работе. И потом, есть же еще супружеские отношения, которые зачастую далеки от гармонии. Джордж не занимался бракоразводными делами, но как юрист повидал немало случаев, когда брак становился причиной несчастий. Сэр Артур вел продолжительную кампанию против драконовских законов о разводе и много лет был президентом Союза реформ, прежде чем передать этот пост лорду Биркенхеду. Кстати, от одного имени в почетном списке к другому: не кто иной, как лорд Биркенхед, прежде известный как Ф. Э. Смит, в парламенте задавал Гладстону острые вопросы о деле Эдалджи.

Но это – к слову. Джорджу исполнилось пятьдесят четыре года; жил он в относительном комфорте и к своему гражданскому состоянию относился в основном философски. Его брат Хорас был теперь отрезанный ломоть: он женился, переехал в Ирландию и сменил фамилию. В какой последовательности он это проделал, Джордж знать не мог, но все три этапа явно были взаимосвязаны, и нежелательность каждого из этих поступков перетекала в остальные. Что тут сказать: жизнь складывается по-разному, а положа руку на сердце, ни Джорджу, ни Мод семейная жизнь, по всей вероятности, не была написана на роду. Брат с сестрой походили друг на друга своей застенчивостью; каждый создавал видимость неприступности для тех, кто пытался с ними сблизиться. Но законных браков в мире и так было предостаточно, да и убыль населения планете явно не грозила. Брат с сестрой могли сосуществовать не менее гармонично, чем муж и жена, а в отдельных случаях – более.

На первых порах они с Мод наведывались в Уэрли два-три раза в году, но счастья эти визиты не приносили. Джорджу они навевали слишком много характерных воспоминаний. От одного вида дверной колотушки он вздрагивал, а вечерами, глядя в окно на сумеречный сад, вдруг замечал мелькающие под деревьями тени и, хотя умом понимал, что там никого нет, все равно сжимался от страха. У Мод было иначе. При всей своей преданности отцу и матери, в родительском доме она становилась замкнутой и нерешительной; мнения своего почти никогда не высказывала, смеха ее никто не слышал. Джордж готов был поручиться, что она заболевает. Но лечение было ему известно: называлось оно «вокзал Нью-стрит и поезд до Лондона».

Вначале, когда они с Мод вместе появлялись на людях, порой их принимали за мужа и жену; Джордж, не желавший, чтобы его считали неспособным к браку, отчетливо проговаривал: «Нет, это моя дорогая сестра Мод». Однако со временем он все реже исправлял эту ошибку, а Мод просто брала его под руку и тихонько посмеивалась. Вскоре, думалось ему, когда она поседеет, как он сам, их будут принимать за пожилых супругов, и такое мнение можно будет вообще не оспаривать.

Он брел куда глаза глядят и теперь остановился перед мемориалом принца Альберта. Принц сидел под бронзовым золоченым киворием, в окружении знаменитостей всего мира. Джордж извлек из футляра бинокль, чтобы потренироваться. Он медленно направлял зрительные трубы вверх, выше уровней, на которых властвовали Искусство, Наука и Промышленность, выше сидячей статуи задумчивого принца-консорта, в направлении вышних сфер. Ребристое колесико проворачивалось с трудом, иногда в поле зрения попадала только несфокусированная листва, но в конце концов он добился четкой видимости основательного христианского креста. Потом стал медленно опускаться по шпилю, который оказался столь же густонаселенным, как и нижняя часть монумента. Дальше шли ярусы ангелов, а под ними, чуть ниже, – группа человеческих фигур в античных одеждах. Он обошел монумент кругом, часто теряя фокус и пытаясь угадать, кого изображают эти фигуры: женщина с книгой в одной руке и змеей в другой; мужчина в медвежьей шкуре, с большой дубинкой; женщина с якорем; некто в капюшоне, с длинной свечой в руке… Может, это святые? Или символические фигуры? Ага, наконец-то одну распознал, в углу пьедестала: меч в одной руке, весы в другой. Джорджу понравилось, что скульптор не стал закрывать ей глаза повязкой. Эта деталь часто вызывала у него неодобрение: не потому, что сам не понимал ее смысла, а потому, что его не понимали другие. Повязка на глазах давала основания невеждам отпускать шуточки насчет его профессии. Этого Джордж не допускал.

Убрав бинокль в футляр, он переключился от одноцветных застывших фигур к подвижным и пестрым, окружавшим его со всех сторон; от скульптурного фриза – к живому. И тут его поразило осознание, что все они умрут. Временами он задумывался о собственной смерти; он оплакал родителей: отца – двенадцать лет назад, мать – шесть; он читал газетные некрологи и ходил на похороны коллег; да и здесь, собственно, оказался ради торжественного прощания с сэром Артуром. Но прежде он как-то не отдавал себе отчета – да и сейчас скорее почувствовал это нутром, нежели понял умом, – что умрут все. Ему, разумеется, объяснили это еще в детстве, правда в контексте того, что все – как тот же двоюродный дед Компсон – будут жить вечно либо на лоне Авраамовом, либо – если плохо себя вели – совсем в другом месте. Но сейчас он смотрел вокруг. Принца Альберта, естественно, уже нет в живых, равно как и Виндзорской Вдовы, которая его оплакала; но ведь умрет и эта женщина с зонтиком от солнца, а ее мать, идущая рядом, – и того раньше, а вот те ребятишки умрут позже, но если вспыхнет новая война, мальчики, видимо, умрут первыми; умрут и две их собаки, и невидимые музыканты духового оркестра, и младенец в коляске – даже младенец в коляске, даже если протянет до возраста старейшего жителя планеты, которому стукнуло то ли сто пять, то ли сто десять, не важно, этот младенец тоже умрет.

И хотя воображение Джорджа уже близилось к своему пределу, он пошел немного дальше. Если тебе известны люди, кого уже нет в живых, ты можешь рассуждать о них двумя способами: либо как о мертвецах, полностью угасших, и полагать, что смерть тела есть проверка и доказательство прекращения существования их «я», их сути, их личности; или же ты можешь, сообразно своей вере, сообразно ее истовости или прохладце, считать, что в каком-то месте, каким-то образом они продолжают жить, как это описано в священных текстах, но нами еще не постигнуто. Либо так, либо этак; срединной, компромиссной позиции не бывает; и Джордж в глубине души склонялся к тому, что прекращение существования более вероятно. Но когда в теплый летний день ты стоишь в Гайд-парке, окруженный тысячами других человеческих существ, из которых лишь немногие задумывались о смерти, тебе уже труднее поверить, что напряженная и сложная штука под названием жизнь – это всего лишь случайное стечение обстоятельств на какой-то безвестной планете, краткий миг света между двумя вечностями тьмы. В такие минуты тебя охватывает чувство, что вся эта энергия живого непременно продлится – где-то, как-то. Джордж знал, что не поддастся никакому приливу религиозных чувств – он не собирался обращаться в Мэрилебонскую ассоциацию спиритуалистов за какими-нибудь книжками и брошюрами из тех, что ему предлагали при получении билета. Знал он и то, что, несомненно, будет жить как прежде, соблюдая вместе со всей страной – в основном ради Мод – традиции Англиканской церкви, соблюдая их вполнакала, со смутной надеждой, вплоть до своей смерти, когда только и откроется тебе истина, а более вероятно, вообще ничего не откроется. Но сегодня, когда мимо него прогарцевал всадник (обреченный – вместе со своей лошадью – отправиться вслед за принцем Альбертом), Джордж, по собственному разумению, увидел самую малость того, что открылось сэру Артуру.

От этого у него участилось дыхание и началась паника; чтобы успокоиться, он присел на скамью. Глядя на прохожих, он видел только ходячих мертвецов, арестантов, которых ненадолго отпустили на свободу и вот-вот призовут обратно. Чтобы отвлечься от этих мыслей, он открыл «Воспоминания и приключения» и принялся перелистывать страницы. В глаза тут же бросилось название «Альберт-Холл», которое под его взглядом разрослось чуть ли не вдвое. Более суеверный или доверчивый ум узрел бы здесь особый знак; однако Джордж не соглашался видеть в этом ничего, кроме совпадения. Но при всем том чтение помогало ему развеяться. Читал он про то, как лет тридцать назад сэр Артур был приглашен судить выступления силачей в Альберт-Холле. После позднего ужина с шампанским он вышел на опустевшую темную улицу и увидел впереди силача-победителя, удалявшегося в лондонскую ночь. Этот простой крестьянин решил побродить по улицам, чтобы скоротать время до отхода поезда в Ланкашир. Джордж будто погружается в яркую страну снов. Опустился туман, дыхание вырывается изо рта белыми облачками, а у силача, бредущего с золотой статуэткой, нет денег на ночлег. Джордж видит победителя со спины, как видел его сэр Артур; видит заломленную шляпу, и натянутую мощными плечами ткань пиджака, и статуэтку, небрежно зажатую под мышкой ногами назад. Скрываемый туманом, он бредет впереди спасителя – статного, благородного, говорящего с шотландским акцентом, всегда готового действовать. Что теперь станется с ними со всеми – с несправедливо осужденным поверенным, с обессилевшим марафонцем, с заплутавшим силачом, – когда с ними нет сэра Артура?

До начала оставался еще час, но к Альберт-Холлу уже стекались зрители, и Джордж к ним присоединился, чтобы избежать толкучки. У него был билет в ложу второго яруса. Ему указали на неприметную лестницу, выходящую в дугообразный коридор. Отворилась какая-то дверь, и его засосала узкая воронка ложи. В ней было пять мест, которые пока пустовали: одно сзади, два рядом и еще два впереди, у латунного поручня. Джордж заколебался, потом сделал глубокий вдох и шагнул вперед.

Этот золочено-красный колизей полыхает огнями. Не здание, а овальный каньон. Джордж смотрит далеко вперед, далеко вниз, далеко вверх. Сколько же сюда вмещается народу – тысяч восемь, десять? Борясь с головокружением, он занимает место в первом ряду. Хорошо, что Мод подсказала ему взять с собой бинокль. Джордж исследует сцену и поднимающийся амфитеатром партер, три яруса с ложами, гигантский орган над сценой, бельэтаж – более крутой амфитеатр, аркаду, поддерживаемую коричневыми мраморными колоннами, а над ними – основание взмывающего вверх купола, скрытого облаком подвешенного полотнища. Партер заполняется публикой: некоторые пришли в черных фраках, но большинство вняло желанию сэра Артура, не признававшего траура. Джордж опять направляет бинокль на сцену: там рядами расставлены, как ему представляется, гортензии, а также какие-то большие поникшие папоротники. Для членов семьи стоят стулья с квадратными спинками, поперек того, что в середине, положен продолговатый лист картона. Джордж наводит на него бинокль. На картоне надпись: «СЭР АРТУР КОНАН ДОЙЛ».

Народу прибавляется; Джордж убирает бинокль. В ложу слева входят зрители: Джорджа отделяет от них только плюшевый барьер. Вновь прибывающие любезно здороваются, улыбок на лицах нет, но обстановка непринужденная. У Джорджа напрашивается вопрос: не единственный ли он в этом зале, кто не имеет отношения к спиритуализму? Оставшиеся в его ложе места занимает семья из четырех человек; он вызывается пересесть на отдельное место у задней стены. Соседи даже слышать об этом не хотят. С виду – рядовые лондонцы, супружеская чета и двое почти взрослых детей. Немного смущаясь, жена садится рядом с Джорджем: ей, на его взгляд, под сорок, одета во что-то темно-синее, лицо чистое, круглое, струящиеся каштановые волосы.

– Мы на этой верхотуре прямо-таки на полпути к небесам, верно? – дружески замечает она.

Он вежливо кивает.

– А вы откуда будете?

В порядке исключения Джордж решает дать конкретный ответ.

– Из Грейт-Уэрли, – говорит он. – Это близ Кэннока, в Стаффордшире.

Он уже готов услышать следующий вопрос в духе Гринуэя и Стентсона: «Нет, родом вы откуда?» Но она ждет, чтобы он назвал свою спиритуалистскую организацию. У Джорджа возникает искушение сказать: «Сэр Артур был моим другом», добавить: «Я присутствовал у него на свадьбе», а уж потом, если она усомнится, представить в качестве доказательства «Воспоминания и приключения». Но он не хочет показаться кичливым. Ведь соседка может полюбопытствовать: если он был другом сэра Артура, то почему сидит так далеко от сцены, рядом с простыми людьми, не имевшими такого счастья?

В зале яблоку негде упасть; меркнет свет, и на сцену выходят главные действующие лица. Джордж думает, что всем полагалось бы, наверное, встать, а то и поаплодировать. Он так привык к порядку церковной службы – когда подняться со скамьи, когда преклонить колени, когда оставаться сидеть, – что здесь теряется. Будь это театр, где заиграли бы государственный гимн, вопрос бы решился сам собой. Не нужно ли всем подняться со своих мест в память сэра Артура и из уважения к вдове; но распоряжений никто не дает, и все остаются сидеть. Леди Конан Дойл вышла не в траурном черном, а в сером платье; двое сыновей, рослые Денис и Адриан, пришли во фраках и держат в руках цилиндры; следом появляются их родная сестра Джин и единокровная сестра Мэри, уцелевшее дитя сэра Артура от первого брака. Леди Дойл устраивается по левую руку от пустого стула. Один сын – подле нее, другой – по правую сторону от именного плаката; молодые люди неловко опускают цилиндры на пол. Джордж не различает лиц и уже хочет достать бинокль, но опасается, что такой жест будет неправильно понят. Вместо этого он смотрит на часы. Ровно семь. Его подкупает такая пунктуальность; он почему-то ожидал от спиритуалистов некоторой несобранности.

Мистер Джордж Крейз из Мэрилебонской ассоциации спиритуалистов представляется залу как ведущий этого собрания. Вначале он делает заявление от имени леди Конан Дойл:

На всех собраниях во всех частях света я сижу подле своего возлюбленного мужа, и на этом торжественном собрании, куда люди пришли с уважением и любовью, чтобы воздать ему честь, место для него оставлено рядом со мной, и я знаю, что его духовное присутствие будет очень близко ко мне. Хотя наш земной взор не способен проникнуть за пределы земных вибраций, тот, кто наделен дополнительным, богоданным зрением, что именуется ясновидением, сможет увидеть среди нас милый сердцу образ.

От имени своих детей, от своего имени и от имени моего возлюбленного мужа хочу сердечно поблагодарить вас за ту любовь, которую сегодня вы принесли с собою в этот зал.

По залу пробегают шепотки; Джордж затрудняется сказать, выражают они сочувствие к вдове или разочарование оттого, что сэр Артур не возникнет, как по волшебству, на сцене. Мистер Крейз подтверждает, что, вопреки глупейшим домыслам прессы, речь не идет о каких-то фокусах с физическим появлением сэра Артура. Он доводит до сведения неискушенных, а в особенности присутствующих в зале журналистов, что после ухода человека для духа зачастую наступает период смятения и он не сразу обретает способность к материализации. Впрочем, сэр Артур был полностью готов к своему уходу и воспринял его с безмятежным спокойствием, оставив родных продолжать долгое путешествие, но выразив уверенность, что все они встретятся вновь. В таких случаях можно ожидать, что дух обретет свое место и свои способности быстрее, чем обычно.

Джордж вспоминает интервью Адриана, сына сэра Артура, газете «Дейли геральд». Родным, сказал он, будет не хватать шагов нашего патриарха, его физического присутствия, но не более того. «В остальном все будет примерно так, как будто он всего лишь уехал в Австралию». Джордж знает, что его заступник однажды посетил этот далекий континент: несколько лет назад он брал в библиотеке «Странствия одного спирита». Если честно, подробности путешествий заинтересовали его куда больше, чем обсуждение вопросов богословия. Но он запомнил, что в Австралии, где сэр Артур и его семья – в сопровождении неутомимого мистера Вуда – пропагандировали свои идеи, их окрестили «Пилигримами». Теперь сэр Артур или, во всяком случае, его спиритуалистский эквивалент, что бы он собой ни представлял, вернулся туда же.

Со сцены зачитана телеграмма сэра Оливера Лоджа: «Наш добросердечный защитник будет продолжать свою кампанию на Другой Стороне, с умноженными знаниями и мудростью. „Sursum corda“[9]9
  «Вознесем сердца» (лат.).


[Закрыть]». Затем миссис Сент-Клер Стобарт читает из «Послания к Коринфянам» и заявляет, что слова святого Петра подходят к случаю, так как сэра Артура при жизни нередко величали «святым Павлом спиритуализма». Мисс Глэдис Рипли исполняет соло Лиддла «Пребудь со мной». Преподобный Г. Вейл Оуэн рассказывает о литературном творчестве сэра Артура и разделяет мнение автора, считавшего «Белый отряд» и его продолжение, «Сэр Найджел», своими лучшими произведениями; более того, докладчик высказывает мнение, что приведенное во втором романе описание рыцаря без страха и упрека, человека беззаветно преданного, может служить портретом самого сэра Артура. Преподобный С. Дрейтон Томас, который отслужил половину панихиды в Кроуборо, восхваляет неустанную деятельность сэра Артура как глашатая спиритуализма.

Потом все стоя поют излюбленный гимн спиритуалистского движения «Веди меня, о милосердный Свет». Джордж замечает некоторые отступления, но не сразу может их определить.

 
Веди меня, о милосердный Свет!
На шаг вперед, не в даль грядущих лет.
 

На миг его отвлекают эти слова: в его понимании не очень-то они согласуются со спиритуализмом: насколько известно Джорджу, сторонники этого движения как раз вглядываются в даль грядущих лет и указывают целый ряд шагов, способных туда привести. Вслед за тем он переключается с содержания на форму. Такое пение и в самом деле непривычно. В храме люди обычно поют гимны так, будто заново открывают для себя строки, затверженные много месяцев и лет назад, – строки, содержащие истины столь незыблемые, что нет нужды доказывать или даже обдумывать их заново. А в этом зале голоса звучат непосредственно и свежо; в них даже ощущается граничащая со страстью жизнерадостность, которая встревожила бы многих приходских священников. Каждое слово возвещается, будто содержит новейшую истину, которую требуется восславить и срочно передать дальше. Такая манера исполнения поражает Джорджа как совершенно неанглийская. И при этом, как он опасливо признает, великолепная.