Текст книги "Зверь в Ниене"

Автор книги: Юрий Гаврюченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 31 страниц)

Вновь раскурив трубку, он перешел ко второй части своей тематической таблицы.

2. ВИНОВНИК

Письма. См. выше.

Скот. Рабочие на бойне? Мясники? Фермеры? Ср. сходные дела. Способ типичный/нетипичный? Спец – кто? Сплетни/подозрение (Гарри Ч.)

Орудие. Не бритва (суд)… что? Баттер? Льюис? «кривое с вогн. боками» Нож? Садовый инстр.? назначение? Приспособленный инстр-т?

Промежуток. 7 лет тишина 96–03. Почему?? Намеренно/ненамеренно/вынужд.? Кто отсутствовал? Кто мог знать?

Уолсолл. Ключ.

Гимназия

Грейторекс. Др. подростки. Окно/плевки. Брукс. Уинн. Шпек. Связаны? Не связаны? Обычно? Любые дела/связи Дж. Э. в данном р-не (спросить). Директор?

Предыд./последующ. Др. случаи изуверства. Фаррингтон.

На данный момент это все. Попыхивая трубкой, Артур пробегал глазами таблицы, пытаясь найти сильные и слабые позиции. Взять хотя бы Фаррингтона. Фаррингтон – грубиян-шахтер, трудился на уэрлийской шахте и угодил за решетку весной четвертого года (примерно в то время, когда Джорджа перевели из Льюиса в Портленд) за нанесение увечий лошади, двум овцам и ягненку. Естественно, полицейские тут же заявили, что этот буян, неграмотный, не вылезавший из питейных заведений, был подручным известного преступника Эдалджи. Явно родственные души, саркастически подумал Артур. Подскажет ли Фаррингтон ему ответ или заведет в тупик? Не было ли его преступление чисто подражательным?

Возможно, что-нибудь сообщат наемник Брукс и таинственный Шпек. Странная фамилия – Шпек; в настоящий момент на ум приходила только Южная Африка. На военной службе Артур объедался шпеком – так на местном наречии называли шпиг. Этот продукт, в отличие от английского бекона, получали от любых животных: как-то раз Артуру довелось попробовать даже гиппопотамовый шпек. Где же это было? В Блумфонтейне или в экспедиции на север страны?

Мысли его блуждали. А опыт показывал, что единственный способ сосредоточиться – это первым делом очистить ум. Холмс мог бы сыграть на скрипке, а возможно, предаться порочной страсти, которую, к своему нынешнему смущению, приписал ему его создатель. Кокаиновый шприц – это не для Артура: он полагался на комплект клюшек для гольфа со стержнями из дерева пекана.

Теоретически эту игру, как он считал, изобрели специально для него. В ней участвовали глаз, мозг и тело: подходящее сочетание для офтальмолога, который переключился на литературу, но, как прежде, поддерживал свою физическую форму. Во всяком случае, теоретически. На практике эта игра постоянно тебя манит, а сама не дается. Вот в таком танце она и водит его по всему свету.

Подъезжая к гольф-клубу в Хэнкли, Артур вспомнил убогую площадку перед отелем «Мена-хаус». Посланный резаным ударом мяч вполне мог впиться в землю у пирамиды какого-нибудь Рамзеса или Тотмеса. Как-то раз случайный прохожий, понаблюдав за мощной, но беспорядочной игрой Артура, язвительно заметил, что, по его сведениям, в Египте введен особый налог на раскопки. Но еще большей странностью отличалась игра в Вермонте, у Киплинга. Близился День благодарения, землю уже замело снегом, и после удара мяч тотчас же исчезал из виду. К счастью, один из игроков (они до сих пор спорили, кто именно) придумал раскрасить мячи в красный цвет. Странности этим не ограничивались, потому что снежный наст придавал мячу совершенно фантастическую траекторию после вполне приличных, даже самых легких ударов. В какой-то момент они с Редьярдом вышли на склон; аляповатые мячи, не встречая никаких препятствий, летели за добрых две мили, прямо в реку Коннектикут. Две мили: так всегда считали они с Редьярдом – и к черту скепсис некоторых клубов.

Кокетка-игра сегодня была к нему благосклонна, и он вскоре оказался на восемнадцатом фервее, не теряя надежды набрать свыше восьмидесяти очков. Если бы он сумел провести удар так, чтобы потом достаточно было подтолкнуть мяч к лунке… Вспоминая тот удар, он вдруг понял, что играть на этом поле ему осталось считаные разы. По той простой причине, что из «Подлесья» придется уехать. Расстаться с «Подлесьем»? Это невозможно, машинально ответил он. Да, и вместе с тем неизбежно. Он построил этот дом для Туи, которая оставалась здесь первой и единственной хозяйкой. Нельзя же привезти сюда Джин как невесту? Это было бы не только бесчестно, но попросту неприлично. Одно дело, когда Туи в своей неизбывной святости намекала на его повторный брак, и совсем другое – привести вторую жену в тот же самый дом и предаваться с нею тем ночным радостям, которые были недоступны для него и Туи на протяжении всех лет, прожитых под этой крышей.

Об этом не могло быть и речи. Но до чего же тактично и умно вела себя Джин, которая ни словом не обмолвилась об этой ситуации, предоставив ему сделать собственный вывод. Поистине необыкновенная женщина. Трогало его также и то, что она близко к сердцу приняла дело Эдалджи. Проводить сравнения – это не по-джентльменски, но для Туи, которая безусловно одобрила бы эту миссию мужа, мало что изменилось бы с его победой или поражением. Для Джин, конечно, тоже, но ее интерес меняет все дело. Он придает Артуру решимости добиваться победы – ради Джорджа, во имя справедливости, во имя – забирай выше – чести его страны; и, конечно, во имя его любимой. Этот трофей он положит к ее ногам.

Воодушевленный такими эмоциями, Артур забросил первый мяч футов на пятнадцать дальше лунки, второй не добросил на шесть футов, а потом ухитрился по нему промазать. Восемьдесят два вместо семидесяти девяти; в самом деле, женщинам не место на поле для гольфа. Не только на фервеях и гринах, но и в головах игроков, а иначе наступит хаос, как только что и случилось. Джин когда-то намекнула, что собирается заняться гольфом; у Артура это не вызвало энтузиазма. Но идея была явно неуместная. Это ведь даже не кабинка на избирательном участке, куда не следует допускать прекрасный пол в интересах гражданской гармонии.

Вернувшись в «Подлесье», он обнаружил в дневной почте сообщение от мистера Кеннета Скотта с Манчестер-Сквер.

– Есть! – вскричал он, распахивая ногой дверь в кабинет Вуда. – Есть!

Секретарь посмотрел на развернутый перед ним листок бумаги. На нем читалось:

П.: дптр сф. 8.75

   дптр цил. 1.75. Ось 90°

Л.: дптр сф. 8.25

– Смотри: я поручил Скотту парализовать аккомодацию атропином, чтобы пациент не мог повлиять на результаты. На тот случай, если кто-нибудь станет утверждать, будто Джордж симулировал слепоту. И вот пожалуйста: именно на это я и рассчитывал. Стопроцентно! Неопровержимо!

– Позвольте спросить, – начал Вуд, которому в этот день роль Ватсона давалась легче, – о чем именно это свидетельствует?

– Это свидетельствует, это свидетельствует… За все годы моей врачебной практики мне ни разу не доводилось корректировать такую высокую степень астигматизма. Вот, послушай, что пишет Скотт. – Он выхватил у секретаря письмо. – «Как и все миопики, пациент Эдалджи постоянно испытывает трудности при необходимости различения любых предметов, находящихся на расстоянии нескольких дюймов и далее, а в сумерках практически не способен ориентироваться на местности, незнакомой ему досконально». Иными словами, Альфред, иными словами, господин присяжный, он слеп, как пресловутый крот. Только крот, естественно, способен – в отличие от нашего друга – под покровом ночи найти луг. Я знаю, что надо делать. Я брошу вызов. Закажу по этому рецепту очки, и если какой-нибудь защитник полиции нацепит их в темноте, он, гарантирую, не сможет дойти от дома викария до луга и обратно в пределах одного часа. Готов поставить на кон свою репутацию. Почему я вижу на вашем лице сомнение, господин присяжный?

– Я просто внимательно слушаю, сэр Артур.

– Нет, ты выражаешь сомнение. Мне ли не видеть. Ну же, задавай свой очевидный вопрос.

Вуд вздохнул:

– Мне всего лишь подумалось, что зрение у Джорджа могло ухудшиться за три года тюремного заключения.

– Ага! Так я и знал, что это придет тебе в голову. Нет, исключено. Слабое зрение Джорджа – это неизменное структурное состояние. Подтверждено официально. Так что с тысяча девятьсот третьего никаких изменений не произошло. А в то время у него даже не было очков. Еще вопросы есть?

– Вопросов нет, сэр Артур.

Было, впрочем, одно наблюдение, которое он не решился высказать вслух. Возможно, его работодатель в бытность свою глазным врачом и впрямь никогда не встречал такой степени астигматизма. Но он сам в присутствии Вуда за ужином неоднократно развлекал гостей историей о том, как его приемная на Девоншир-Плейс вечно пустовала и вследствие полного отсутствия пациентов у него появилась возможность писать книги.

– Думаю запросить три тысячи.

– Три тысячи чего?

– Фунтов, друг мой, фунтов стерлингов. Мои расчеты основываются на деле Бека.

Выражение лица Вуда была красноречивее любого вопроса.

– Дело Бека, неужели не помнишь дело Бека? Серьезно? – Сэр Артур с насмешливым осуждением покачал головой. – Адольф Бек. По происхождению, как мне помнится, норвежец. Был осужден за мошенничество в отношении женщин. Его сочли бывшим каторжником по имени – ты не поверишь – Джон Смит, который отбывал срок за аналогичные преступления. Бек получил семь лет каторжной тюрьмы. Освобожден по особому решению лет пять назад. Через три года арестован вновь. И вновь приговорен. У судьи оставались некоторые сомнения, он назначил отсрочку исполнения приговора, а тем временем объявился не кто иной, как первоначальный мошенник – мистер Смит. Припоминаю одну подробность. Каким образом было установлено, что Бек и Смит – не одно и то же лицо? Один подвергся обрезанию, второй нет. Вот на каких подробностях зачастую базируется правосудие… Так-так. Вид у тебя еще более недоуменный, чем в самом начале. Оно и понятно. Итак, основная тема. Две главные темы. Во-первых, Бека осудили на основании ошибочных показаний многочисленных свидетельниц. Десяти или одиннадцати, представь себе. Я не комментирую. Но основанием для вынесения обвинительного приговора послужило также безапелляционное заключение некоего графолога, специалиста по измененному и анонимному почерку. Этим специалистом был наш старый знакомый Томас Гаррин. Его обязали явиться в комиссию по пересмотру дела Бека и признать, что проведенная им экспертиза дважды привела к осуждению невиновного. А менее чем за год до этого признания своей некомпетентности он с пеной у рта свидетельствовал против Джорджа Эдалджи. С моей точки зрения, такого человека следует лишить права свидетельствовать в суде, а каждое дело, которое рассматривалось с его участием, должно быть направлено на пересмотр. Однако продолжим. Во-вторых, после доклада комиссии Бек был помилован и получил от казны пять тысяч фунтов. Пять тысяч фунтов за пять лет. Вычислить тариф несложно. Я запрошу три тысячи.

Кампания не стояла на месте. Сэр Артур намеревался обратиться к доктору Баттеру с просьбой о личной беседе; к директору Уолсоллской гимназии – для наведения справок о юном Шпеке; к капитану Энсону – за полицейскими протоколами; наконец, к Джорджу – чтобы проверить, не было ли у него каких-нибудь продолжительных дел в Уолсолле. Он собирался ознакомиться с докладом комиссии по делу Бека, чтобы подтвердить, как низко пал Гаррин, и официально потребовать от министра внутренних дел нового и окончательного расследования.

День-другой он планировал посвятить изучению анонимных писем, с тем чтобы сделать их менее анонимными за счет перехода от графологии к психологии, а оттуда, возможно, и к установлению личности. После этого он собирался передать собранное досье доктору Линдсею Джонсону для профессионального сравнения с образцами почерка Джорджа. В Европе Джонсон был признанным авторитетом: мэтр Лабори привлекал его к процессу по делу Дрейфуса. Да, думал Артур: к моменту осуществления моих планов дело Эдалджи получит такой же резонанс, как дело Дрейфуса во Франции.

С лупой, блокнотом и неизменным автоматическим карандашом он уселся за стол, положив перед собой стопки писем. Сделал глубокий вдох, а потом медленно, осторожно, словно боясь выпустить джинна, развязал ленточки на стопке викария и шпагат на стопке Брукса. Письма в стопке викария были датированы и пронумерованы карандашом в порядке поступления; у лавочника письма хранились без видимого порядка.

Артур прочел от начала до конца эту ядовитую ненависть, издевательскую фамильярность, это бахвальство и подступающее безумие, эти широковещательные заявления во всей их пошлости.

Я Бог и я Господь Всемогущий я дурень враль клеветник подлипала Ох и задам я жару почтальону.

Это было смехотворно, однако нелепицы, нагроможденные одна на другую, вырастали в какую-то дьявольскую жестокость, способную надломить умы жертв. Артур читал дальше; его гневное отвращение стало утихать; он сделал попытку переварить эти фразы.

Вы грязные подлипалы вам светит двенадцать лет каторги… Я шарпей зубы всех острей… Ты чучело неуклюжее подлюга я тебя раскусил ты грязное дрянцо, мерзкая обезьяна… У меня наверху связи и пусть рожа у меня протокольная она ничем не хуже твоей… Кто в среду вечером стырил яйца зачем ты или твой подручный это сделал но меня-то посадить не должны…

Он вчитывался и перечитывал, сортировал и пересортировывал, анализировал, сравнивал, резюмировал. Мало-помалу зацепки перерастали в подозрения, а потом и в гипотезы. Прежде всего, не важно, существовала шайка потрошителей или нет, но шайка бумагомарателей вырисовывалась определенно. Артур насчитал троих: двух взрослых и подростка. Кое в чем двое взрослых пересекались, но различие, по его мнению, было налицо. Один кипел злобой, а у другого сквозили всплески религиозной мании, переходящей от истерической набожности в гнусное богохульство. Этот подписывался именами Сатана, Бог и их теологическим сращением: Бог Сатана. Что до младшего, тот сквернословил напропалую; Артур давал ему от двенадцати до шестнадцати лет. Взрослые также бахвалились своими способностями к подлогу. «Думаешь нам не под силу изобразить почерк твоего мальчишки?» – написал один из них викарию в тысяча восемьсот девяносто втором году. И в доказательство умело испещрил целую страницу вполне правдоподобными подписями всех домашних Эдалджи, Брукса и других местных жителей.

Для значительной части писем использовались одинаковые листы бумаги и одинаковые конверты. Иногда письмо начинал один злопыхатель, а заканчивал другой: на одной странице излияния Бога Сатаны перемежались с грубыми каракулями и непотребными – непотребными во всех смыслах – рисунками, сделанными мальчишеской рукой. Это наводило на мысль, что все трое живут под одной крышей. Где же ее искать? Поскольку ряд писем пришел к уэрлийским жертвам, минуя почту, резонно было предположить, что находится эта крыша неподалеку, в радиусе одной-двух миль.

Далее, под какой же крышей могла уживаться тройка таких бумагомарателей? В каком-нибудь учреждении, где обитают лица мужского пола, причем разного возраста? Например, в скученном учебном заведении? Просмотрев справочники образовательных учреждений, Артур не нашел в округе ничего похожего. А что мешало троим злоумышленникам работать клерками в одном офисе или быть на подхвате в какой-нибудь конторе? В ходе своих рассуждений Артур все больше склонялся к мысли, что имеет дело с членами одной семьи, где есть два старших брата и один младший. Некоторые письма оказались чрезвычайно длинными: как видно, тут постаралась семейка бездельников, которым некуда девать время.

Ему требовались более конкретные сведения. Например, здесь постоянно фигурировала Уолсоллская гимназия, но насколько это важный фактор? Или взять такое письмо. Религиозный маньяк с полной очевидностью ссылался на Мильтона. «Потерянный рай», книга первая: падший ангел и геенна огненная, которую бумагомаратель объявлял своим последним пунктом назначения. Будь на то воля Артура, так бы и произошло. Так вот, еще один вопрос к директору: входит ли «Потерянный рай» в программу по литературе, и если да, сколько учеников к нему приобщилось и не принял ли кто-нибудь один это произведение слишком близко к сердцу? А что сейчас делал Артур: цеплялся за соломинку или отмечал для себя любую возможность? Трудно сказать.

Он прочел все письма с начала до конца, потом от конца к началу, рассматривал в произвольном порядке, тасовал, словно карточную колоду. А потом его глаз зацепился за нечто такое, отчего Артур через пять минут едва не вышиб дверь в кабинет своего секретаря.

– Альфред, поздравляю. Ты попал в самую точку.

– Кто, я?

Артур бросил ему на стол одно письмо.

– Смотри сюда. А теперь сюда и вот сюда.

Ничего не понимая, Вуд следил за постукивающим пальцем Артура.

– И в какую же точку я попал?

– Полюбуйся, друг мой: «мальчишку надо отослать в море». А вот здесь: «сомкнутся над тобою волны». Это же первое письмо Грейторекса, неужели не доходит? И вот здесь: «вряд ли меня повесят скорее отправят в море».

По лицу Вуда было видно, что на сей раз очевидное от него ускользает.

– Интервал, Вуди, интервал. Семь лет. Я тебя спрашивал: почему такой промежуток? А ты отвечал: потому, что этого человека здесь не было. А я спрашиваю: и где его носило? А ты: «Не иначе как в море сбежал». И это – первое анонимное письмо после того семилетнего перерыва. Я еще не раз проверю, но готов поспорить на твое недельное жалованье, что в первой волне травли не было ни слова насчет моря.

– Пожалуй, – сказал Вуд, позволив себе малую толику самодовольства: его предположение действительно звучало вполне правдоподобно.

– И подкрепляется это, если у тебя есть хоть малейшие сомнения, – получив такие похвалы за свой блестящий ум, секретарь не склонен был сомневаться, – тем, откуда пришла заключительная фальшивка.

– Боюсь, без вашей подсказки не соображу, сэр Артур.

– Декабрь девяносто пятого, помнишь? Объявление в блэкпулской газете о продаже с торгов дома викария.

– Так-так?

– Ну же, друг мой, ну же! Блэкпул: что такое Блэкпул? Курорт близ Ливерпуля. Оттуда он отплывал – из Ливерпуля. Это же ясно как день.

В послеобеденные часы у Альфреда Вуда была масса дел. Он составил запрос директору Уолсоллской гимназии о преподавании Мильтона; отправил инструкции Гарри Чарльзуорту, чтобы тот выяснил, кто из местных жителей уходил в море между тысяча восемьсот девяносто шестым и тысяча девятьсот третьим годами, а также установил личность подростка или мужчины по фамилии Шпек; напоследок он обратился к доктору Линдсею Джонсону с просьбой о срочном сопоставлении писем в прилагаемом досье и ранее присланных материалах, написанных рукой Джорджа Эдалджи. Тем временем Артур написал матушке и Джин, как продвигается дело.

На другой день с утренней почтой пришло письмо в знакомом конверте, причем с кэннокским штемпелем:

Милостивый государь,

мы, полицейские осведомители, коротко извещаем вас, что лошадь убил Эдалджи и письма тоже написал он сам. Незачем сваливать вину на других. Виноват один Эдалджи, и это будет доказано, тем паче что он не тутошний и к тому же…

Перевернув лист, Артур стал читать дальше – и взревел.

…никакого образования в Уолсолле получить не мог, потому как в гимназии директорствовал этот гад Олдис. Недаром ведь он пулю словил, когда попечителей стали жалобами на него засыпать. Ха-ха.

Директору Уолсоллской гимназии тотчас же послали дополнительный запрос – насчет тех обстоятельств, при которых его предшественник покинул свой пост, – а свежая улика была отправлена доктору Линдсею Джонсону.

В имении царило затишье. Дети были в отъезде: Кингсли заканчивал свой первый семестр в Итоне, а Мэри обучалась в пансионате «Прайорз-филд», что в Годалминге. Погода стояла хмурая; Артур садился обедать в одиночестве, при пылающем камине, а вечерами сражался с Вуди на бильярде. На горизонте уже маячило его пятидесятилетие – если считать, что до горизонта оставалось всего два года. Как прежде, Артур играл в крикет и временами превосходно выполнял кавер-драйв, что любезно отмечали даже капитаны противников. Но все чаще он, стоя у криза, видел, как размахивает руками нагловатый боулер, чувствовал глухой удар по своим щиткам, бросал гневный взгляд через весь питч на судью и слышал с расстояния двадцати двух ярдов прискорбное «сожалею, сэр Артур». Решение, не допускающее апелляции.

Настало время признать, что его золотая пора миновала. Один сезон – семь за 61 против Кембриджшира, другой – калитка У. Г. Грейса. Допустим, этот великий мастер уже выиграл сотню, когда Артур вышел на поле в качестве боулера пятой смены и выбил его из игры стандартным дилетантским приемом. И все равно: У. Г. Грейс набрал 110. На радостях Артур написал пародийно-героическую поэму в девятнадцати строфах, но ни стихи, ни описанное в них достижение не обеспечили ему места на страницах «Уиздена». Капитан сборной Англии, как некогда пророчил Партридж? Нет, его потолок – капитан команды писателей в прошлогоднем матче против команды актеров на стадионе «Лордз». В тот июньский день он отбивал в паре с Вудхаусом, который шутовски позволил себя выбить. Сам Артур получил два иннинга, тогда как Хорнунг – ни одного. Хорас Бликли как-то набрал пятьдесят четыре очка. Наверное, чем лучше писатель, тем хуже из него крикетист.

Да и в гольфе происходило примерно то же самое: разрыв между мечтой и реальностью увеличивался с каждым годом. Зато бильярд… пожалуй, в такой игре, как бильярд, угасание не подразумевалось само собой. У игроков, которым перевалило за пятьдесят, шестьдесят и даже семьдесят, не наблюдается заметного снижения мастерства. Сила не играет решающей роли; на первый план выходят опыт и тактика. Абриколь, рикошет, рокамболь, карамболь… – вот это игра. Если немного попрактиковаться и, возможно, взять несколько уроков у профессионала, почему бы, собственно, не выступить в любительском чемпионате Англии? Придется, конечно, отработать длинные удары. Каждый раз он внушал себе: высмотри шар на линии балки для простого удара в полшара в верхнюю лузу, а потом сыграй с тонкой резкой через всю поляну. У Вуда длинные удары получались как нельзя лучше, зато дуплет изрядно хромал, на что постоянно указывал ему Артур.

Скоро пятьдесят; начнется, хотя и с запозданием, вторая половина жизни. Он потерял Туи, но обрел Джин. Он отошел от научного материализма, на котором был воспитан, и нашел способ чуть-чуть приоткрыть великую дверь в запределье. Остряки любили повторять, что англичане, лишенные духовности, изобрели крикет, дабы прочувствовать вечность. Близорукие наблюдатели воображали, что бильярд – это бесконечное повторение одного и того же удара. Оба утверждения – полная чушь. Англичане действительно народ сдержанный, не то что итальянцы, зато духовности у них не меньше, чем у любой другой нации. А двух одинаковых ударов кием просто не бывает, как не бывает и двух одинаковых человеческих душ.

Он съездил в Грейшотт, на могилу Туи. Возложил цветы, всплакнул, а повернувшись, чтобы уйти, задался вопросом: когда он окажется здесь в следующий раз? Через неделю, через две? А после этого? А потом? Сначала он перестанет приносить цветы, а потом и приезжать будет все реже. У него начнется новая жизнь с Джин – возможно, в Кроуборо, по соседству с ее родителями. И навещать Туи станет… не с руки. Он внушит себе, что достаточно хранить в памяти ее образ. Джин, дай-то Бог, сможет родить ему детей. Кто же тогда станет навещать Туи? Он тряхнул головой, прогоняя эту мысль. Что толку раньше времени рассуждать о предстоящих угрызениях совести? Надо поверять свою жизнь самыми высокими принципами, а затем поступать сообразно с теми условиями, которые начнет диктовать тебе будущее.

Тем не менее, вернувшись в «Подлесье», в опустевший дом Туи, он невольно устремился в спальню жены. Никаких перестановок и ремонта он не затевал – мыслимое ли дело? Здесь по-прежнему стояла кровать, на которой в три часа ночи, когда в воздухе плыл запах фиалок, умерла Туи, вложив хрупкую ладонь в его огромную, неуклюжую пятерню. Мэри и Кингсли, обессилевшие и перепуганно-вежливые, сидели рядом. Туи приподнялась и буквально из последних сил наказала Мэри заботиться о брате… Артур со вздохом подошел к окну. Десять лет назад он выбрал для жены комнату с самым прекрасным видом: на сад, на принадлежащую им долину, стрелой уходящую в лес. Спальня Туи, больничная палата, последнее пристанище – ему всегда хотелось, чтобы здесь все радовало глаз и ограждало от боли.

Так много раз он повторял это себе… повторял себе и другим… что в конце концов сам этому поверил. Неужели он всегда себя обманывал? Ведь в этой самой комнате за считаные недели до своей кончины Туи сказала их дочери, что отец вступит в повторный брак. Когда Мэри пересказывала ему тот разговор, он пытался отшутиться – глупое решение, как сейчас до него дошло. Ведь это был шанс воздать должное Туи, а также подготовить почву; вместо этого он задергался, стал отмахиваться и спрашивать, не наметила ли она конкретную кандидатуру. На это Мэри бросила: «Отец!» Неодобрение, заключавшееся в одном этом слове, нельзя было спутать ни с чем.

Он не отходил от окна, разглядывая заброшенный теннисный корт и долину, некогда причудливым образом напомнившую ему о немецкой сказке. Сейчас этот клин выглядел обычным пейзажем графства Суррей, ни больше ни меньше. Возобновить тот разговор с дочерью не представлялось возможным. Но одно было ясно: если Туи знала, он раздавлен. А если знала не только Туи, но и Мэри, то он раздавлен вдвойне. Если Туи знала, Хорнунг был прав. Если Тут знала, матушка ошибалась. Если Туи знала, то с Конни он вел себя как отъявленный ханжа и позорно манипулировал престарелой миссис Хокинс. Если Туи знала, то все его понятия о чести и достоинстве оказались профанацией. На холмах Мейсонгилла он сказал матушке, что честь и бесчестье стоят очень близко, ближе, чем можно себе представить, а матушка ответила, что именно это и делает честь архиважной. А что, если все эти годы он барахтался в бесчестье, обманывая себя, но не окружающих? Что, если в свете его считали заурядным прелюбодеем – пусть даже по сути он таковым не был, но ведь разницы это не делало? Что, если Хорнунг был прав и вина в подобном случае мало чем отличается от невинности?

Тяжело опустившись на кровать, Артур стал вспоминать свои непозволительные путешествия в Йоркшир: как они с Джин, изображая невинность, прибывали и уезжали разными поездами. Инглтон находился в двухстах пятидесяти милях от Хайндхеда; там было безопасно. Но он смешивал безопасность и честь. С годами это, по всей вероятности, поняли все. А что такое английская провинция, если не водоворот сплетен? Пусть Джин находилась там под неусыпным присмотром, пусть они с нею ни разу не ночевали под одной крышей, он оставался знаменитым Артуром Конан Дойлом, который некогда венчался в местной церкви, а нынче разгуливает по горам и долам с посторонней женщиной.

А ведь был еще Уоллер. В своем блаженном самодовольстве Артур даже не задавался вопросом, как смотрит на это Уоллер. Матушка одобряла – вот что главное. Кого заботило мнение Уоллера? А тот, человек безмятежный и легкий в общении, никогда не опускался до грубостей. Он держался так, словно верил в любую предлагаемую ему легенду. Якобы чета Лекки давно состоит в дружбе с Дойлами, а матушка всегда тепло относилась к их дочурке. Уоллер привычно ограничивался тривиальными любезностями вкупе с тривиальной предусмотрительностью. При игре в гольф не говорил ему под руку, что Джин Лекки – привлекательная девушка. Но Уоллер сразу заметил бы подводные течения. Не исключено (боже упаси), что за спиной у Артура он обсуждал ситуацию с матушкой. Нет, лучше об этом не думать. Но в любом случае Уоллер что-нибудь заметил бы и все понял. А кроме всего прочего, – для Артура это осознание было самым болезненным, – Уоллер получил бы право смотреть на него с чудовищным самодовольством. Когда они стреляли куропаток или выбирались на хорьковую охоту, ничто не мешало Уоллеру припомнить вернувшегося из Австрии школяра, который, узрев в нем кукушонка в чужом гнезде, но ничего не зная наверняка, заносился, строил неистовые домыслы и сгорал от неистового смущения. Однако по прошествии многих лет Артур стал наезжать в Мейсонгилл, чтобы украдкой провести время с Джин. И теперь Уоллер получил все основания для молчаливого, безропотного и оттого еще более нестерпимого и высокомерного морального отмщения. Ты еще смел меня осуждать? Ты мнил, будто знаешь жизнь? Ты отважился подвергать сомнению честь родной матери? А теперь заявляешься к нам, чтобы использовать и меня, и родную мать, и всю деревню для прикрытия своих шашней? Берешь материнскую двуколку и вдвоем с возлюбленной катаешься мимо церкви Святого Освальда. Думаешь, люди ничего не замечают? Думаешь, у твоего шафера отшибло память? И ты еще твердишь себе и другим, что поступаешь по чести?

Нет, хватит. Артур слишком хорошо знал эту спираль, знал ее нисходящие искушения и к чему конкретно они ведут: к летаргии, отчаянию и самоосуждению. Нет, нужно придерживаться фактов. Его действия матушка одобряла. Равно как и все окружающие, кроме Хорнунга. Уоллер помалкивал. Туи всего лишь предостерегла Мэри, чтобы для девочки не стал потрясением его повторный брак, – так выразилась любящая, заботливая жена и мать. Больше Туи не сказала ничего, а следовательно, ничего и не знала. Мэри тоже ничего не знала. Ни живым, ни мертвым не будет легче от его самоистязания. А жизнь должна продолжаться. Туи это понимала; Туи не противилась. Жизнь должна продолжаться.

От доктора Баттера пришло согласие на встречу в Лондоне; другие корреспонденты не проявили такой отзывчивости. У Джорджа никаких дел в Уолсолле никогда не было. Мистер Митчелл, директор Уолсоллской гимназии, сообщил, что за последние двадцать лет ученика по фамилии Шпек в списках у них не значилось и, далее, что предшественник его, мистер Олдис, достойно отдал своему делу шестнадцать лет, а потому любые домыслы о его позоре или смещении с директорского поста – это нонсенс. Министр внутренних дел мистер Герберт Гладстон, выразив свое восхищение и уважение сэру Артуру, добавил несколько абзацев похвал и пустословия, чтобы затем с сожалением отклонить возможность очередного пересмотра дела Эдалджи, уже неоднократно направлявшегося на пересмотр. Последний из полученных ответов был написан на фирменном бланке полицейского управления Стаффордшира. «Уважаемый господин, – начиналось оно, – мне было бы необычайно интересно узнать мнение Шерлока Холмса на предмет реального дела…» Но шутливый тон не означал готовности к содействию: капитан Энсон не намеревался идти навстречу сэру Артуру. Для передачи полицейских протоколов частному лицу, пусть даже самому выдающемуся, прецедентов не имелось, как не имелось их и для допуска частного лица к опросу подчиненных капитана Энсона. Более того, поскольку в намерения сэра Артура явно входила дискредитация Управления полиции Стаффордшира, руководитель этого подразделения не усматривал ни стратегической, ни тактической целесообразности взаимодействия с противником.