Текст книги "Зверь в Ниене"

Автор книги: Юрий Гаврюченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 31 страниц)

А дважды в год им удается вместе выбраться в Мейсонгилл. Они приезжают и уезжают разными поездами, как гости, случайно прибывшие на выходные в один и тот же день. Артур останавливается у матери, а Джин определяют на ночлег к мистеру и миссис Денни, владельцам фермы «Парр-Бэнк». В субботу в Мейсонгилл-хаусе устраивается ужин. В доме Уоллера маменька сидит – и, видимо всегда будет сидеть – во главе стола.

Правда, ситуация теперь не так проста, как прежде, когда маменька только-только сюда переехала; хотя и в ту пору не все было просто. Дело в том, что Уоллера угораздило жениться. Мисс Ада Андерсон, дочь священника из шотландского города Сент-Эндрюс, приехала в торнтонский приход гувернанткой и, по словам деревенских сплетников, сразу положила глаз на хозяина Мейсонгилл-хауса. Она сумела его окрутить, но вскоре поняла (тут деревенские сплетники позволяют себе назидательный тон), что перевоспитать его не получится. Новоиспеченный муж не допускал, чтобы какие-то брачные узы нарушили созданный им самим уклад жизни. Если быть точным, он регулярно, как прежде, наведывается к матушке, ужинает с нею тет-а-тет, да еще повесил у задней двери ее коттеджа особый колокольчик, звонить в который дозволено ему одному. В браке у него детей нет.

Когда матушка приходит в хозяйский дом к ужину, миссис Уоллер туда носу не кажет и скрывается с глаз долой. Если Уоллер желает, чтобы эта дамочка сидела у него во главе стола, так тому и быть, но законная жена, как хозяйка дома, нипочем не признает ее власть. Миссис Уоллер все более истово занимается своими сиамскими кошками и розарием, который планировкой напоминает военный плац или огород. При мимолетной встрече с Артуром она держалась стыдливо и вместе с тем чопорно, всем своим видом показывая, что их шотландские корни еще не повод для близкого знакомства.

Потому-то за ужином их всегда четверо: Уоллер, матушка, Артур и Джин. Подаются и уносятся блюда, в пламени свечей поблескивают бокалы, разговор идет о книгах, и все указывает на то, что Уоллер по-прежнему холост. Время от времени Артур краем глаза видит кошачий силуэт, что крадется вдоль стены и опасливо косится на ботинок Уоллера. Змеевидное туловище маячит в потемках напоминанием о деликатно удалившейся хозяйке. Неужели, черт побери, в каждом брачном союзе есть свои тайны? Неужели в самой сути брака нет ничего простого и понятного?

Так или иначе, Артур давно понял: Уоллера придется терпеть. А поскольку проводить все время с Джин нельзя, он довольствуется партией в гольф с Уоллером. Хозяин Мейсонгилл-хауса, даром что не вышел ростом и выглядит как школяр, играет вполне сносно. Дальность у него, конечно, хромает, зато, надо признать, точностью он превосходит Артура, который по-прежнему частенько мажет. Во владениях Уоллера можно не только поиграть в гольф, но и всласть пострелять: куропаток, тетеревов и грачей. Мужчины также ходят вдвоем на хорьковую охоту. За пять шиллингов приезжает подручный мясника с тремя хорьками и гоняет их все утро, на радость Уоллеру, вспугивая начинку множества пирогов с крольчатиной.

Но если добросовестно отбыть эти повинности, можно заработать себе часы – три часа наедине с Джин. Взяв матушкину повозку, они едут кататься по окрестным деревням, исследуют холмы, вересковые пустоши и неожиданные долины к северу от Инглтона. Хотя Артур всегда приезжает в эти края с тяжелым сердцем – его вечно преследует душок похищения и предательства, – обязанности экскурсовода он выполняет непринужденно и с увлечением. Показывает Джин долину Твисс и водопад Пекка, ущелье Лани и водопад Бизли. Любуется ее бесстрашием на мосту, взмывающем на шестьдесят футов над Тисовым ущельем. Они поднимаются на гору Инглборо, и он невольно думает, какая это отрада для мужчины: иметь рядом с собой молодую, здоровую женщину. Сравнений он избегает, никого не судит, а просто благодарит судьбу, что не нужно делать бесчисленные, утомительные остановки и привалы. На вершине он выступает сначала как археолог, демонстрируя следы бригантской твердыни, а потом как топограф, показывая виды на Моркем, пролив Святого Георга и остров Уайт, а еще дальше к северо-западу – неброские горы Озерного Края и Камберлендские хребты.

Неизбежно возникают ограничения и неловкости. Даже вдали от дома о приличиях забывать нельзя; Артур даже здесь фигура известная, да и матушка занимает определенное положение в местном обществе. Поэтому время от времени требуется выразительный взгляд, чтобы умерить искренность и экспрессию Джин. И хотя Артур более свободен в выражении своей привязанности, он не всегда может чувствовать себя так, как пристало влюбленному – заново рожденному мужчине. Как-то раз едут они через Торнтон, рука Джин лежит на его локте, солнце стоит высоко, впереди – перспектива провести наедине всю вторую половину дня, и вдруг Джин говорит:

– Какая красивая церковь, Артур. Остановись, давай зайдем.

На мгновение он притворяется глухим, а потом довольно сухо отвечает:

– Не особенно красивая. Здесь подлинная только башня. Все остальное реставрировано лет тридцать назад. Это одна видимость.

Джин не отстаивает свой интерес, уважая грубоватое суждение Артура как главного экскурсовода. Он дергает вожжи, и своевольный Муи бежит дальше. Сейчас неподходящий момент, чтобы поведать, как они с Туи, обвенчавшись, выходили из этой церкви, отреставрированной пятнадцатью годами ранее, и рука Туи лежала у него на локте, в точности там, где теперь лежит рука Джин.

С виноватым чувством он возвращается в «Подлесье».

Что касается детей, Артур вверяет их заботам матери, а сам может нагрянуть с неожиданными планами и подарками. В его представлении отец – это как брат, только с чуть более серьезными обязательствами. Детей надо защищать, содержать и воспитывать на личном примере; а помимо этого, надо им внушать, кто они такие: они – дети, то есть несовершенные, а то и неполноценные взрослые. При этом он человек великодушный и не видит необходимости или нравственной пользы ограничений, а потому не отказывает им в том, чего сам был лишен в детские годы. В Хайндхеде, как и в Норвуде, имеется теннисный корт; за домом – тир, где при его поощрении Кингсли и Мэри упражняются в стрельбе. В саду сооружена монорельсовая подвесная дорога, которая скользит и петляет по всем спускам и подъемам четырех акров его угодий. Монорельс, приводимый в движение электричеством и стабилизируемый гироскопом, – это, по убеждению Уэллса, который приятельствует с Артуром, транспорт будущего; Артур не спорит.

Для себя он покупает мотоцикл фирмы «Рок», на поверку до такой степени неуправляемый, что Туи не подпускает к нему детей; а потом и авто «вулзли» с цепным приводом и двигателем мощностью в двенадцать лошадиных сил: автомобиль принимается с восторгом и регулярно врезается в стойки ворот. Это новое транспортное средство вытесняет экипаж вместе с лошадьми; когда Артур сообщает этот очевидный факт матушке, та приходит в негодование. На этой железяке, которая к тому же – вот позор! – постоянно ломается, даже не закрепить фамильный герб, возмущается она. Сыну с дочкой разрешаются вольности, недоступные большинству их знакомых ребятишек. Летом Кингсли и Мэри бегают босиком и могут хоть на пять миль удаляться от «Подлесья», лишь бы за стол садились вовремя, чистыми и опрятными. Когда они приносят домой ежика, отец разрешает его оставить. А по воскресеньям зачастую объявляет, что для души свежий воздух полезнее, чем литургия, и берет одного из детей в гольф-клуб как своего кедди: сначала поездка в высокой бричке до Хэнкли, потом неуклюжие перебежки с тяжелой спортивной сумкой и в награду – горячие тосты с маслом в помещении клуба. Если детям что-нибудь непонятно, отец готов объяснить, хотя не обязательно именно то, что им нужно или хочется знать, и голос его грохочет с высоты, даже когда он опускается рядом с ними на колени. Он поощряет самостоятельность, спортивные игры, верховую езду, дарит Кингсли книжки о великих битвах всемирной истории и рассказывает, чем чревата низкая боеготовность.

Умение находить разгадку – вот сильная сторона Артура, но своих детей он разгадать не может. Ни у кого из их приятелей или однокашников нет монорельсовой подвесной дороги, однако Кингсли с невыносимой вежливостью бросает, что скорость оставляет желать лучшего, да и вагончики могли бы быть попросторней. Что до Мэри, та лазает по деревьям, не вспоминая о девичьей скромности. Дети у него по всем понятиям хорошие. Но даже когда они ведут себя чинно и благовоспитанно, в них проявляется качество, которого Артур не ожидал: неумолимость. Можно подумать, они всегда чего-то ждут, хотя чего конкретно, он не знает, и далеко не уверен, что они сами знают. Но ждут они чего-то такого, что он не способен дать.

Артур втайне считает, что их избаловала Туи, но вслух он не может высказать этот упрек, разве что в самой обтекаемой форме. И дети растут между его бессистемными строгостями и материнским благосклонным попустительством. Находясь в «Подлесье», Артур хочет работать, а когда работа закончена – сыграть в гольф, в крикет или спокойно раскатать с Вуди партию на бильярде. Он обеспечил своей семье комфорт, защищенность и средства; взамен он ожидает покоя.

Но покоя нет, особенно у него в душе. Когда они с Джин подолгу не видятся, он, чтобы сократить расстояние между ними, выбирает для себя ее любимые занятия. Поскольку она заядлая наездница, он расширяет конюшню в «Подлесье» от одного стойла до шести и заводит у себя псовую охоту. Поскольку Джин музыкальна, Артур задумывает освоить игру на банджо, и Туи встречает это решение со своей обычной благосклонностью. Теперь Артур играет и на тубе-бомбардоне, и на банджо, хотя ни тот ни другой инструмент не считается идеально подходящим для аккомпанемента классически поставленному меццо-сопрано. Иногда они с Джин договариваются во время разлуки взять одну и ту же книгу: Стивенсона, Мередита, поэзию Скотта, чтобы воображать другого за чтением тех же страниц, фраз, абзацев, слов и слогов.

Туи всем другим книгам предпочитает сочинение Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Для нее превыше всего вера, дети, комфорт и спокойное времяпрепровождение. Муки совести заставляют Артура проявлять к жене максимальную предупредительность и мягкость. Даже когда в его глазах блаженный оптимизм Туи граничит с чудовищным самодовольством, он помнит, что не имеет права выплескивать на нее свою клокочущую ярость. Как это ни позорно, его мишенями становятся дети, слуги, кедди, проводники поездов и безмозглые журналисты. Он по-прежнему выполняет свой долг перед Туи и по-прежнему влюблен в Джин, но в других житейских сферах становится все более жестким и раздражительным. Patientia vincit, внушает ему девиз на витраже. Но сам Артур чувствует, как покрывается каменным панцирем. Естественное выражение лица меняется на прокурорское. Он взирает на других с осуждением, потому что привык осуждать себя.

Теперь Артур размышляет о себе в геометрических категориях: как будто он находится в центре треугольника. Вершины – три женщины его жизни, стороны – прочные узы долга. Естественно, в верхней точке стоит Джин, а у основания – матушка и Туи. Но порой треугольник будто бы поворачивается, и тогда начинается головокружение.

Джин никогда не жалуется и не упрекает. Она говорит ему, что не сможет и никогда не будет любить другого; что ждать его – не испытание, а радость; она абсолютно счастлива; часы, проведенные вместе, – самое драгоценное, что есть в ее жизни.

– Моя дорогая, – начинает он, – как ты думаешь, была ли со времен Сотворения мира такая история любви, как у нас с тобой?

Джин чувствует, как на глаза наворачиваются слезы. В то же время она слегка ошарашена. И говорит:

– Артур, милый, это же не спортивное состязание.

Он понимает ее укор.

– Пусть так, но у многих ли чувство выдержало такие испытания, как у нас? Мне кажется, наш случай уникален, – говорит Артур.

– Разве не все считают, что их случай уникален?

– Это общее заблуждение. Ведь у нас с тобой…

– Артур! – Джин считает, что любящему человеку не пристало кичиться своими чувствами; в этом есть что-то пошловатое.

– Все равно, – упорствует он, – у меня порой… иногда… возникает такое ощущение, будто нас бережет ангел-хранитель.

– У меня тоже, – кивает Джин.

Представления об ангеле-хранителе не кажутся Артуру ни претенциозными, ни даже надуманными. Для него они вполне правдоподобны и жизненны.

Тем не менее ему необходим и земной свидетель их любви. Кому можно было бы предъявить доказательства. Артур пересылает любовные письма Джин матушке. Он не испрашивает разрешения у Джин и не думает, что злоупотребляет ее доверием. Ему хочется, чтобы кто-нибудь другой тоже знал: их чувства свежи, как никогда, а испытания ненапрасны. Матушку он просит уничтожать эти письма, а выбор способа оставляет на ее усмотрение. Можно сжигать, но предпочтительнее рвать в мелкие клочки, а потом разбрасывать среди цветов у коттеджа в Мейсонгилле.

Цветы. Каждый год пятнадцатого марта любимый Артур исправно посылает Джин один подснежник с запиской. Раз в году – извинительный дар для Джин и круглый год – извинительная ложь для жены.

Слава Артура постоянно ширится. Он состоит членом престижных клубов, обедает в ресторанах, занимается общественной деятельностью. Его авторитет распространяется далеко за пределы беллетристики и медицины. Он баллотируется в парламент от Либеральной партии по Центральному округу Эдинбурга и оправдывает свое поражение, объявляя политику грязным делом. Одни анализируют его взгляды, другие ждут от него поддержки. Артур набирает очки. В особенности после того, как по настоянию матушки и британской читающей публики неохотно реанимирует Шерлока Холмса и командирует его туда, где появились отпечатки лап огромной собаки.

С началом Англо-бурской войны он подает заявление в действующую армию как офицер медицинской службы. Матушка всеми силами старается его отговорить: она считает, что его крупная фигура станет верной мишенью для бурской пули; а кроме всего прочего, война видится ей не чем иным, как позорной схваткой за барыши. Артур не согласен. Долг зовет его в дорогу: общепризнано, что своим сильнейшим влиянием на умы молодежи, в первую очередь увлекающейся спортом, он уступает разве что Киплингу. К тому же Артур считает, что эта война заслуживает извинительной лжи, а то и не одной: нация вступает в праведную битву.

В Тилбери он поднимается на борт парохода «Ориенталь». В предстоящих странствиях его будет опекать Клив, дворецкий из «Подлесья». Джин прислала в каюту массу цветов, но отказалась зайти попрощаться: ей претит расставание среди толпы под веселый рокот судового двигателя. Когда звучит сигнал провожающим покинуть судно, матушка, поджав губы, цедит слова прощания.

– Как жаль, что Джин не пришла, – огорчается он, маленький мальчик во взрослом костюме.

– Она где-то в толпе, – отвечает матушка. – Неподалеку. Прячется. Сказала, что боится не сдержать своих чувств.

С этими словами она удаляется. В бессильной ярости Артур бросается к перилам и высматривает матушкин белый капор, будто он способен указать, где сейчас Джин. Уже поднимают сходни, отдают швартовы, «Ориенталь» отчаливает, звучит пароходный гудок – и затуманенные слезами глаза не видят больше никого и ничего. Он ложится на койку в своей убранной цветами, благоухающей каюте. Треугольник, железный треугольник раскручивается у него в голове и останавливается: на вершине – Туи. Туи, которая сразу, всем сердцем приняла этот план, как и все остальные его начинания; Туи, которая просила его писать, но только если будет время, и не устраивала сцен. Милая Туи.

В рейсе он мало-помалу приободряется и начинает более отчетливо сознавать, что именно его сюда привело. Конечно, стремление выполнить свой долг и показать пример; но есть у него и сугубо эгоистические цели. В последнее время он чересчур изнежен и обласкан славой, ему требуется очищение духа. Долгое время не зная опасностей, он слишком расслабился и теперь жаждет риска. Слишком много времени провел он в женском обществе, слишком запутался и теперь стремится в мужской мир. Когда «Ориенталь» для дозаправки углем швартуется у островов Зеленого мыса, артиллеристы миддлсекского полка, присмотрев первую попавшуюся ровную площадку, тут же организуют крикетный матч. С радостью в сердце Артур наблюдает за их игрой против местных телеграфистов. Для досуга одни правила, для дела другие. Правила, приказы – отданные и полученные, ясные цели. Ради этого он и поднялся на борт.

В Блумфонтейне палатки полевого госпиталя расставлены на стадионе для крикета; главным корпусом служит шатер. Артур постоянно видит смерть; впрочем, брюшной тиф уносит больше жизней, чем бурские пули. Взяв увольнительную на пять дней, он следует за наступающей армией на север, через реку Фет, к Претории. На обратном пути к югу от Брентфорта их группу останавливает басуто верхом на косматой лошади и рассказывает, что примерно в двух часах пути лежит раненый британский солдат. За флорин басуто соглашается их проводить. Едут они долго, сначала через маисовые поля, затем через вельдт. Раненый англичанин на поверку оказывается мертвым австралийцем: маленький, мускулистый, лицо желто-восковое. Номер 410 конной пехоты Нового Южного Уэльса, только без своего скакуна, который пропал, как и ружье. Австралиец умер от потери крови, получив ранение в живот. Перед ним лежат его карманные часы; должно быть, он следил, как уходят последние минуты его жизни. Стрелка замерла на первом часу дня. Подле тела стоит пустая фляжка для воды, на ней красная шахматная пешка из слоновой кости. Другие шахматные фигуры – скорее добыча с бурской фермы, нежели увлечение самого солдата – в его вещмешке. Надо собрать личные вещи покойного: патронташ, стилографическое перо, шелковый носовой платок, складной нож, карманные часы фирмы «Уотербери», а также потертый кошелек, внутри которого – два фунта, шесть шиллингов и шесть пенсов. Липкое тело грузят на лошадь Артура, и рой мух неотвязно преследует их группу все две мили, до ближайшего узла связи. Там они оставляют номер 410 конной пехоты Нового Южного Уэльса для погребения.

В Южной Африке Артур насмотрелся разных смертей, но эта запомнится ему навсегда. Сложить голову в честной битве на открытых просторах во имя великой цели – что может быть благородней?

Когда он возвращается на родину, его патриотические военные очерки находят одобрение в высших кругах общества. Идет междувластие, период между кончиной королевы и восшествием на престол нового монарха. Артура приглашают отужинать с будущим Эдуардом VII и сажают с ним рядом. Дают понять, что по случаю предстоящей коронации имя доктора Конан Дойла внесено, если у него нет возражений, в список кандидатов на посвящение в рыцарское достоинство.

Но возражения у него есть. Рыцарство – это предел мечтаний провинциального мэра. Настоящих мужчин подобные мелочи не прельщают. Представить себе невозможно, чтобы Родс, или Киплинг, или Чемберлен ответили согласием. Конечно, он себя с ними не равняет; но что мешает ему мыслить их мерками? А за рыцарством пусть гоняются Альфред Остин, Холл Кейн и иже с ними – если повезет.

Матушка поражается и негодует. Ради чего тогда было все остальное? Мальчик, который у нее на кухне в Эдинбурге учился описывать нарисованные на картоне геральдические щиты и рассказывать всю свою родословную вплоть до Плантагенетов. Мужчина, который украшает свой экипаж фамильной эмблемой и заказывает для холла в своем доме витражи с гербами достославных предков. Усвоивший законы рыцарской чести мальчик и живущий по этим законам мужчина, который отправился в Южную Африку по зову крови – крови Перси и Пэка, Дойла и Конана. Как смеет он отказываться от присуждения рыцарского звания, когда вся прежняя жизнь была подготовкой к этому событию?

Матушка бомбардирует его письмами; на все ее доводы у Артура находятся контраргументы. Он предлагает закрыть эту тему. Лавина писем иссякает; по словам Артура, это не меньшее облегчение, чем снятие осады с города Мафекинг. Но матушка собственной персоной наведывается в «Подлесье». Все в доме знают, зачем она здесь, эта маленькая женщина в белом капоре, верховная правительница, которая никогда не повышает голоса и от этого становится еще более властной.

Артур пребывает в подвешенном состоянии. Матушка не отводит его в сторону, не зовет прогуляться. Не стучится к нему в кабинет. Она выжидает двое суток, прекрасно зная, как его изводит неопределенность. А утром в день своего отъезда она останавливается в холле, под освещенными солнцем витражами, которые, как ни прискорбно, умалчивают о вустерширских Фоли, и задает вопрос:

– Ты не подумал, что отказ от рыцарства может оскорбить его величество?

– Говорю же, согласиться для меня неприемлемо. Это дело принципа.

– Ну знаешь, – говорит она, глядя на него серыми глазами, перед которыми пасуют и его возраст, и слава. – Если в угоду своим принципам ты собираешься оскорбить короля, то это действительно неприемлемо.

И пожалуйста: еще не затих длившийся неделю колокольный звон в честь коронации, как Артура вместе со всем гуртом уже ведут в отгороженный бархатным жгутом загон в Букингемском дворце. После церемонии рядом с ним оказывается профессор, а отныне сэр Оливер Лодж. Они могли бы побеседовать об электромагнитном излучении, об относительности движения материи, а то и выразить свое восхищение новым монархом. Вместо этого двое новоиспеченных рыцарей короля Эдуарда заводят разговор о телепатии, телекинезе и о степени доверия к экстрасенсам. Сэр Оливер убежден, что от физического до психического – один шаг, недаром эти слова созвучны. Вот и сам он, вплоть до своей отставки возглавлявший Лондонское физическое общество, ныне занимает пост президента Общества психических исследований.

Они сравнивают таланты миссис Пайпер и Эвсапии Паладино и обсуждают, не шарлатанка ли, часом, Флоренс Кук. Лодж рассказывает, как присутствовал на сессиях в Кембридже, когда Паладино подвергли серьезному испытанию: под самым пристальным надзором она провела девятнадцать спиритических сеансов. Лодж своими глазами видел, как она вызывала эктоплазменные формы, как у нее, плывя по воздуху, без всякого человеческого участия играли гитары. Он наблюдал, как со стола в дальнем конце комнаты поднялась ваза с нарциссами и, никем не поддерживаемая, пролетела по залу, помедлив перед носом у каждого из участников.

– Допустим, сэр Оливер, я решу поспорить и заявлю, что сходных эффектов вызывались добиться иллюзионисты, причем некоторые из них преуспели, – что вы на это скажете?

– Я скажу так: и впрямь весьма вероятно, что Паладино иногда пускается на хитрости. К примеру, если оказывается, что ожидания публики высоки, а духи не желают идти на контакт. Соблазн в таком случае очевиден. Но это не означает, что сквозь нее не проходят самые настоящие духи. – Сэр Оливер ненадолго умолкает. – Знаете, Дойл, как говорят скептики? Они говорят: от изучения протоплазмы скатились к эктоплазме. На это я отвечаю: а вы вспомните, сколь многие когда-то не верили в протоплазму.

Артур усмехается:

– Могу ли я поинтересоваться: к чему вы пришли по состоянию на сегодняшний день?

– К чему я пришел? Без малого двадцать лет я провожу исследования и эксперименты. Работы еще непочатый край. Но на основании полученных результатов я полагаю вполне возможным и даже весьма вероятным, что разум продолжает существовать и после разрушения физической оболочки.

– Это сильно обнадеживает.

– Быть может, скоро мы сумеем доказать, – продолжает Лодж, заговорщически подмигнув, – что не один мистер Шерлок Холмс способен чудесным образом избегнуть как мнимой, так и явной смерти.

Артур вежливо улыбается. Холмс будет его преследовать вплоть до самых врат Святого Петра или их аналога в этом новом мире, постепенно приобретающем очертания.

В жизни Артура far niente – большая редкость. Он не из тех, кто в послеполуденные летние часы нежится в шезлонге, надвинув на лицо панаму и слушая, как в люпинах суетятся пчелы. В отличие от Туи, болеть он не умеет. Бездействие претит ему не столько в силу моральных принципов (с его точки зрения, дьявол искушает не только праздных, но и самых разных), сколько в силу темперамента. В его жизни периоды бурной умственной деятельности чередуются с периодами бурной физической активности; в промежутках он совмещает светские и семейные обязанности – и те и другие даются ему легко. Даже спит он так, будто это жизненно важное дело, а не отдых от дел.

Поэтому, когда мотор перегревается, Артур не знает, куда себя девать. Он не понимает, что за радость сидеть две недели на итальянских озерах или даже пару дней в теплице с рассадой. На него нападают депрессия и вялость, которые нужно скрывать и от Туи, и от Джин. Поделиться можно только с матушкой.

Когда он просится к ней в гости без намерения встретиться у нее с Джин, матушка подозревает, что сын взвинчен больше обычного. В 10:40 от вокзала Сент-Панкрас отходит его поезд до Лидса. В вагоне-ресторане он задумывается об отце – мысли о нем посещают Артура все чаще. Теперь он раскаивается в беспощадности своих юношеских суждений; то ли в силу возраста, то ли в силу своей известности он стал более снисходителен. А может, причина в том, что случаются периоды, когда Артур и сам чувствует, что находится на грани нервного срыва, и ему начинает казаться, что жизнь на грани нервного срыва – это нормально и что человека удерживает от падения либо случай, либо какой-то вывих воспитания. Если бы не материнская кровь, он бы, наверное, пошел – и уже давно – по стопам Чарльза Дойла. Но сейчас до Артура впервые доходит кое-что другое – матушка никогда не осуждала мужа, ни до, ни после его смерти. Некоторые скажут: а что толку осуждать? И тем не менее: от нее, которая всегда говорит без обиняков, никто не слышал худого слова о человеке, принесшем ей столько позора и мучений.

До Инглтона он добирается засветло. Когда день клонится к вечеру, они поднимаются по склону лесных угодий Брайана Уоллера и выходят к вересковому торфянику, осторожно вспугнув стайку одичавших пони. Крупный, прямой, одетый в твидовый костюм сын адресует свои слова вниз, красному жакету и аккуратному белому капору твердо ступающей матушки. Время от времени она подбирает сухую ветку для очага. Артур досадует на эту привычку: можно подумать, ему не по карману купить матери вязанку наилучшего хвороста – только скажи.

– Понимаешь, – говорит он, – здесь есть тропинка, вот в той стороне гора Инглборо, и мы знаем, что, поднявшись на Инглборо, увидим вдали Моркем. Здесь есть реки, можно пройти по течению любой – все они текут в одну сторону.

Матушка недоумевает от этих топографических банальностей. Артуру они несвойственны.

– А если мы пропустим тропинку и заблудимся в долине Уолдс, то воспользуемся компасом и картой – обзавестись ими несложно. И даже ночью сможем ориентироваться по звездам.

– Это справедливо, Артур.

– Нет, это банально. Об этом и говорить не стоит.

– Тогда рассказывай, о чем хотел поговорить.

– Ты меня воспитала, – отвечает он. – В целом свете еще не было сына, более преданного своей матери. Это не бахвальство – я просто констатирую факт. Ты меня сформировала, дала мне самоощущение, гордость и все мои нравственные качества, какие есть. И повторюсь, такого преданного сына еще сыскать. Я вырос в окружении сестер. Аннетт, бедная, милая Аннетт, упокой, Господи, ее душу. Лотти, Конни, Ида, Додо. Я люблю их всех, каждую по-своему. Вижу их насквозь. В юности я не чурался женского общества. В отличие от многих, я не уронил себя, не остался профаном, не сделался ханжой. И все же… все же… я пришел к выводу, что женщины… другие женщины… они как дальние страны. Правда, бывая в дальних странах… в африканском вельдте… я всегда находил ориентиры. Наверное, я говорю бессвязно.

Он умолкает. Ему нужен отклик.

– Не такие уж мы дальние страны, Артур. Мы, скорее, сопредельные государства, которые почему-то ускользнули от твоего внимания. А когда дойдет черед и до них, ты не сразу поймешь, более примитивны они или более развиты. Не сомневайся, я знаю расхожее мужское мнение. Кстати, возможно, ближним странам свойственно и то и другое сразу, а может, ни то ни другое. Так что говори прямо.

– У Джин бывают приступы хандры. Пусть даже это не самое подходящее слово. Состояние это физическое – оно связано с ее мигренями, но больше напоминает упадок моральных сил. Она разговаривает и ведет себя так, будто совершила нечто ужасающее. В такие минуты она дорога мне, как никогда. – Он хочет втянуть в себя йоркширский воздух, но получается тяжелый вздох. – А потом я и сам вступаю в черную полосу, за что себя ненавижу и презираю.

– И в такие минуты, вне сомнения, ты дорог ей, как никогда.

– По всей видимости, она догадывается. Я ей никогда не открываюсь. Это не в моих правилах.

– Иного я от тебя и не жду.

– Иногда мне кажется, что я вот-вот сойду с ума. – Он выговаривает это спокойно и четко, будто читает прогноз погоды.

Через несколько шагов матушка тянется вверх и берет его под руку. Для нее такой жест нехарактерен, и Артур теряется.

– А если не сойду с ума, то меня хватит удар. Взорвусь, как пароходный котел, и пойду ко дну вместе со всей командой.

Матушка не отвечает. Что толку опровергать это сравнение или хотя бы спрашивать, обращался ли он к врачу по поводу болей в груди.

– Когда на меня накатывает такое состояние, я уже сомневаюсь во всем. Сомневаюсь, что любил Туи. Сомневаюсь, что люблю детей. Сомневаюсь в своих литературных способностях. Сомневаюсь, что Джин меня любит.

А вот это уже требует отклика.

– Но в своей любви к ней ты не сомневаешься?

– Нет, никогда. От этого еще тяжелее. Если бы я мог в этом усомниться, то мог бы усомниться во всем и преспокойно страдать. Но нет, мое чувство не отступает ни на миг и держит меня мертвой хваткой.

– Джин и в самом деле тебя любит, Артур. Поверь. Я же ее знаю. И читаю присылаемые тобой письма.

– Да, наверное, любит. Думаю, да. Но как я могу в этом убедиться? Вот вопрос, который терзает мне душу, когда настает черная полоса. Я предполагаю, я верю, но как я могу убедиться? Если бы только мне удалось найти доказательства, если бы только нам обоим удалось найти доказательства.

Остановившись у какой-то калитки, они смотрят вниз – туда, где клочковатый склон сбегает к крышам и печным трубам Мейсонгилла.

– Но ты уверен, что любишь, точно так же, как она уверена в своей любви?