Текст книги "Зверь в Ниене"

Автор книги: Юрий Гаврюченков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 31 страниц)

У Артура голова не болит. Жизнь налаживается: вначале дело Эдалджи, теперь внезапный интерес Джин к глубинным, поистине важным материям. Пройдет совсем немного времени – и жизнелюбие вернется к нему в полной мере. На пороге он обнимает свою бессменную подругу и впервые со дня смерти Туи ощущает у себя реакцию будущего жениха.

Энсон

Артур приказал кэбмену остановиться у старой арестантской тюрьмы неподалеку от гостиницы «Белый лев». Гостиница находилась как раз напротив ворот Грин-Холла. Тактика эта – прибыть пешком – была выбрана им инстинктивно. С саквояжем в руке он проследовал по ведущей слегка в гору от Личфилд-роуд подъездной дороге, осторожно ступая кожаными туфлями по гравию. Когда впереди показался освещенный косыми лучами предзакатного солнца дом, Артур отступил в тень какого-то дерева. Почему-то архитектура, в отличие от физиологии, не спешила раскрывать свои тайны последователю доктора Джозефа Белла. Итак: особняк постройки, видимо, двадцатых годов девятнадцатого века; побеленный; фасад в псевдогреческом стиле; внушительный портик с двумя парами ионических колонн без каннелюр; по три окна с каждой стороны. Три этажа… впрочем, на пытливый взгляд Артура, третий этаж вызывал некоторые подозрения. Да, будь сейчас здесь Вуд, можно было бы поспорить с ним на фору в сорок очков, что за шеренгой из семи мансардных окон никакой мансарды нет – это просто архитектурная уловка, зрительно добавляющая особняку высоты и солидности. Но эта обманка, вполне возможно, и не была задумана нынешним владельцем. Вглядываясь с правой стороны в прилегающую к дому часть усадьбы, Дойл различил заглубленный розарий, теннисный корт и беседку с двумя молодыми привитыми грабами по бокам.

О чем повествовало это зрелище? О деньгах, воспитании, вкусах, истории, власти. Этот род прославил в восемнадцатом веке мореплаватель Энсон, который также заложил основы фамильного благосостояния при захвате богатств испанского галеона. Племянник мореплавателя получил титул виконта в 1806 году, а в 1831-м стал графом. Если этот особняк служил резиденцией второго сына, чей старший брат был владельцем Шагборо, то Энсоны знали, как распределить наследство.

На втором этаже дома, в нескольких шагах от окна, капитан Энсон негромко окликнул жену:

– Бланш, великий сыщик почти добрался. Он изучает подъездную дорожку на предмет отпечатков лап огромной собаки.

Миссис Энсон редко видела мужа в таком игривом настроении.

– Слушай, когда он появится, ты не особенно нахваливай его книжки.

– Чтобы я да нахваливала? – Она больше делала вид, чем обижалась.

– Его и так до умертвия захвалили поклонники со всех концов страны. Мы должны проявлять гостеприимство, но не заискивать.

За долгие годы миссис Энсон научилась отличать признаки нервозности мужа от его беспокойства за ее манеры.

– Я приказала подать бульон, запеченную мерлузу и бараньи котлетки.

– А на гарнир?

– Брюссельскую капусту и картофельные крокеты, что же еще? Мог бы не спрашивать. Далее – манное суфле и яйца, фаршированные анчоусами.

– Идеально.

– А что на завтрак: жареный бекон и заливное или сельдь на гриле и рулет из говядины?

– В такую погоду второй вариант, наверное, более уместен. И запомни, Бланш: за ужином надо воздержаться от разговоров о процессе.

– Для меня это не составит труда, Джордж.

Как бы то ни было, Дойл оказался пунктуальным гостем, охотно согласился подняться в отведенную ему спальню и столь же охотно спустился точно в назначенное время, чтобы успеть засветло осмотреть усадьбу. Как землевладелец землевладельцу, он высказал свою озабоченность тем, что река Соу подтопляет заливные луга, а потом спросил о назначении необычного земляного вала, наполовину скрытого беседкой. Энсон объяснил, что это бывший ледник, который стал ненужным с появлением холодильной техники, но еще может послужить как винный погреб. Вслед за тем они обсудили, как грунтовое покрытие теннисного корта выдерживает зиму, и дружно посетовали на краткость теннисного сезона в условиях английского климата. Энсон принимал похвалы и высокие оценки, которые свидетельствовали, что Дойл видит в нем владельца Грин-Холла, тогда как в действительности он всего лишь арендатор; но так ли уж необходимо сообщать об этом Великому Сыщику?

– Я вижу, вот те молодые грабы у вас привиты.

– Вас не проведешь, Дойл, – заулыбался главный констебль. Это было тончайшим намеком на дальнейшее.

– Было время, я и сам увлекался посадками.

За ужином Энсоны заняли места в торцах стола, а Дойла усадили напротив центрального окна с видом на спящий розарий. На вопросы миссис Энсон гость отвечал с должным вниманием; подчас, как ей казалось, даже с преувеличенным.

– Вы хорошо знаете Стаффордшир, сэр Артур?

– Не так хорошо, как следовало бы. Но с этим графством связано фамильное древо моего отца. Первоначально фамилию Дойл носила кадетская ветвь стаффордширских Дойлов, от которой, как вам, наверное, известно, произошли многие выдающиеся личности, в том числе и Фрэнсис Гастингс Дойл. Этот кадет был участником ирландского похода и в награду получил земли в графстве Уэксфорд.

Миссис Энсон ободряюще улыбнулась, хотя в этом не было видимой необходимости.

– А по материнской линии?

– О, история довольно интересная. Моя мать, которая необычайно увлекается археологией, сумела при поддержке сэра Артура Викарса, ольстерского герольдмейстера, тоже состоявшего с нами в родстве, проследить свою родословную на пять веков назад. Это предмет ее – нашей – особой гордости: на ветвях нашего генеалогического древа есть немало имен великих мира сего. Дядя моей бабушки – сэр Денис Пэк, командовавший Шотландской бригадой в битве при Ватерлоо.

– Подумать только. – Миссис Энсон твердо верила в классовые ценности, обязанности и функции. Но джентльмена она узнавала не по архивным документам, а по его нраву и осанке.

– Что же касается по-настоящему романтической истории нашего рода, она прослеживается с середины семнадцатого века, когда преподобный Ричард Пэк взял в жены Мэри Перси, наследницу ирландской ветви Перси Нортумберлендских. С той поры по меньшей мере три брачных союза связывают нас с Плантагенетами. Поэтому в нас есть особая жилка благородного происхождения и, хочется верить, благородных устремлений.

– Хочется верить, – поддакнула миссис Энсон.

Сама она, дочь мистера Дж. Миллера из Брентри, что в Глостершире, не проявляла любознательности в отношении своих далеких предков. Ей казалось, что стоит только заплатить специалисту – и он рано или поздно установит твою связь с каким-нибудь великим родом. Обычно знатоки генеалогии не выставляют счетов за подтверждение твоего родства со свинопасами по одной линии и с лоточниками – по другой.

– К сожалению, – продолжал сэр Артур, – к тому времени, когда в Эдинбурге овдовела Кэтрин Пэк, племянница сэра Дениса, семейство оказалось в чрезвычайно стесненных обстоятельствах. Ей даже пришлось пускать жильцов. Именно так мой отец, снимавший у нее комнату, познакомился с моей матерью.

– Очаровательно, – прокомментировала миссис Энсон. – Совершенно очаровательно. Стало быть, вы сейчас восстанавливаете благосостояние семьи.

– В детстве меня крайне угнетала материнская бедность. Я чувствовал, что такое положение противно маминой натуре. Память об этом всегда заставляет меня идти вперед.

– Очаровательно, – повторила миссис Энсон, но уже без прежней убежденности.

Благородная кровь, тяжелые времена, восстановление фамильного состояния. Она считала, что таким сюжетам место в библиотечном романе, а не в жизни, где они малоправдоподобны и сентиментальны. У нее возник вопрос: сколько же времени займет на этот раз восхождение к вершинам? Как там говорится про быстрые деньги?

Отцы сколотили, дети прокутили, внуки по ветру пустили.

Зато сэр Артур, даром что слегка кичился своими предками, оказался добросовестным сотрапезником. Он продемонстрировал здоровый аппетит, хотя ни словом не отозвался о предложенных ему блюдах. Миссис Энсон так и не поняла: то ли он считает плебейством нахваливать еду, то ли просто лишен вкусовых рецепторов. За столом также не упоминались ни дело Эдалджи, ни состояние уголовной юстиции, ни правительство сэра Генри Кэмпбелл-Баннермана, ни подвиги Шерлока Холмса. Но присутствующим, словно троим гребцам без рулевого, удавалось держаться на плаву: сэр Артур энергично махал веслом с одного борта, а с другого Энсоны достаточно умело табанили, выравнивая курс.

Фаршированные анчоусами яйца закончились, и Бланш Энсон почувствовала, как на противоположном конце стола нарастает беспокойство. Мужчинам не терпелось удалиться в зашторенный кабинет, пошевелить кочергой угли в камине, раскурить сигары и за стаканчиком бренди, пользуясь случаем, в самой цивилизованной форме повырывать друг из друга изрядные куски плоти. Ароматы застолья не могли перебить запахов чего-то первобытно-зверского. Поднявшись из-за стола, миссис Энсон пожелала противникам спокойной ночи.

Джентльмены перешли в кабинет капитана Энсона, где жарко полыхал камин. Дойл отметил поблескивание свежего угля в медном ведерке, глянцевые корешки переплетенных журналов, замкнутую на ключ искрящуюся подставку для трех графинов, лакированное брюхо раздутого рыбьего чучела в стеклянном футляре. Кругом все сияло; горничная не обошла своим вниманием даже рога какого-то нездешнего сохатого – скандинавского лося, предположил сэр Артур.

Достав из пододвинутого к нему ящика сигару, он покатал ее в пальцах. Энсон передал гостю нож и коробок сигарных спичек.

– Не признаю никаких гильотин для обрезки сигар, – объявил хозяин кабинета. – Я всегда выбираю добрый старый нож.

Кивнув, Дойл занялся делом и вскоре щелчком отправил кончик сигары в огонь.

– Как я понимаю, прогресс науки принес нам новое изобретение: электрическую зажигалку для сигар?

– Если так, до Хайндхеда она еще не дошла, – отвечал Дойл.

Он отказывался брать на себя роль метрополиса, снисходящего до провинций. Но при этом отметил у хозяина потребность главенствовать в собственном кабинете. Что ж, в таком случае не грех ему подыграть.

– Этот лось, – предположил он, – не иначе как из Южной Канады?

– Из Швеции, – поправил главный констебль с почти чрезмерной торопливостью. – Ваш сыщик не допустил бы такой оплошности.

Так-так, заходим с этого боку, да? Дойл наблюдал, как Энсон раскуривает сигару. Под огоньком спички коротко полыхнул стаффордский узел булавки для галстука.

– Бланш читает ваши книги, – сообщил главный констебль и слегка покивал, словно поставив точку в этом вопросе. – А еще она сама не своя до миссис Брэддон.

Дойла пронзила внезапная боль – этакая литературная подагра. Энсон между тем нанес следующий удар:

– Сам-то я предпочитаю Стэнли Уэймена.

– Замечательно, – ответил Дойл. – Замечательно. – Под этим подразумевалось: с моей точки зрения, это просто замечательно, что ваш выбор пал именно на него.

– Видите ли, Дойл… надеюсь, я могу высказаться без экивоков? Вы бы, наверное, не отнесли меня к ценителям беллетристики, но я, будучи главным констеблем, по необходимости смотрю на вещи с профессиональной точки зрения, в отличие от многих ваших читателей. Если у вас в книжках выведены полицейские, которые не справляются со своими обязанностями, то в моем понимании это продиктовано логикой ваших умопостроений. Где еще блеснуть вашему ученому сыщику, если не в окружении болванов?

На это даже не требовалось возражать. Кому бы пришло в голову называть болванами таких, как Лестрейд, и Грегсон, и Хопкинс, и… и… в общем, не требовалось, и все.

– Нет, я вполне понимаю ваши соображения, Дойл. Но в реальном мире…

С этого места Дойл по большому счету слушать перестал. Во всяком случае, мыслями его завладела фраза «в реальном мире». С какой же легкостью все судят о том, что реально, а что нет. Мир, в котором припозднившегося на прогулке молодого солиситора отправили в портлендскую каторжную тюрьму… Мир, в котором Холмс вновь и вновь распутывал загадки, которые не по зубам Лестрейду и его коллегам… или мир потусторонний, мир, отгороженный дверью, куда без усилий скользнула Туи. Кто-то верит лишь в один из этих миров, кто-то – в два и мало кто – во все три. С чего люди взяли, что суть прогресса в том, чтобы сужать границы веры, а не в том, чтобы их расширять, все более открывая себе Вселенную?

– …именно поэтому, друг мой, без приказа Министерства внутренних дел я не стану выдавать инспекторам кокаиновые шприцы, а сержантам и констеблям – скрипки.

Склонив голову, Дойл будто бы признал чувствительный удар. Но на этом лицедейство и гостеугодничество нужно было заканчивать.

– Теперь к делу. Мои выкладки вами прочитаны.

– Мною прочитаны ваши… записи, – отвечал Энсон. – Печальная, должен сказать, история. Цепь ошибок. Можно было принять меры гораздо раньше.

Дойл удивился такой откровенности.

– Рад слышать столь прямые суждения. Какие ошибки вы имеете в виду?

– Ошибки этого семейства. С них все и пошло наперекосяк. Родственники жены. Что им ударило в голову? Ну что им ударило в голову? Вообразите, Дойл: ваша племянница надумала выйти за парса… уперлась… и что вы предпринимаете? Вы даете этому типу возможность подкормиться… здесь, в Грейт-Уэрли. Это же все равно что назначить фения на пост главного констебля Стаффордшира – и дело с концом.

– Склонен с вами согласиться, – ответил Дойл. – Несомненно, его покровитель стремился продемонстрировать терпимость Англиканской церкви. Викарий, насколько можно судить, человек доброжелательный и глубоко набожный, он служит приходу в меру всех своих сил. Но назначение темнокожего священнослужителя в такой приход, где царят грубость и косность, закономерно привело к печальным последствиям. Такие эксперименты лучше не повторять.

Энсон с внезапным уважением взглянул на гостя, пропустив мимо ушей «грубость и косность». Выходит, у них больше точек соприкосновения, чем он ожидал. Ему следовало предвидеть, что сэр Артур вряд ли покажет себя отъявленным радикалом.

– По его милости в деревню внедрились трое детей-полукровок.

– Джордж, Хорас и Мод.

– Трое детей-полукровок, – повторил Энсон.

– Джордж, Хорас и Мод, – повторил Дойл.

– Джордж, Хорас и Мод Эда-а-алджи.

– Вы прочли мои выкладки?

– Я прочел ваши… выкладки. – На сей раз Энсон решил пойти на уступку в отношении этого слова. – И восхищен как вашим упорством, сэр Артур, так и пафосом. Обещаю, что ваши дилетантские рассуждения останутся между нами. Если они получат огласку, это не пойдет на пользу вашей репутации.

– Позвольте мне самому это решать.

– Как угодно, как угодно. Бланш на днях зачитала мне ваше давнее интервью «Стрэнду» относительно ваших методов. Полагаю, ваши слова там безбожно переврали?

– Не припоминаю. Впрочем, у меня нет привычки перечитывать ради сличения.

– Вы описали процесс создания своих историй – мол, в первую голову вас занимает финал.

– От конца к началу. Невозможно выбрать правильный путь, если тебе неизвестен пункт назначения.

– Вот именно. Как говорится в ваших… выкладках, при первой встрече с молодым Эдалджи – если не ошибаюсь, в вестибюле какой-то гостиницы – вы некоторое время за ним понаблюдали, но еще до личного знакомства были убеждены в его невиновности, это так?

– Совершенно верно. Причины изложены мною во всех деталях.

– Я бы сказал, причины прочувствованы вами во всех деталях. Ваши умозаключения основаны на чувствах. Вы внушили себе, что несчастный юноша ни в чем не повинен, – и все встало на свои места.

– А вы внушили себе, что юноша виновен, – и все встало на свои места.

– Мои умозаключения основывались не на интуитивных догадках, озаривших меня в гостиничном вестибюле, а на донесениях полицейских и на многолетних отчетах.

– Вы изначально сделали этого парня своей мишенью. В письме вы угрожали ему каторгой.

– Я пытался предостеречь этого парня и его отца, явно ступивших на криминальный путь. Вряд ли я совершаю ошибку, считая, что на полицию возложены не только карательные, но и профилактические функции.

Дойл покивал: эта фраза, как он подозревал, была заготовлена специально для него.

– Вы забываете, что еще до знакомства с Джорджем я читал его отличные статьи в «Арбитре».

– Мне еще не встречался тот, кто при аресте именем Его Величества не привел бы убедительных обоснований своей невиновности.

– По вашему мнению, Джордж Эдалджи рассылал письма, порочащие его самого?

– Среди множества прочих писем. Да.

– По вашему мнению, он возглавлял банду, которая калечила скот?

– Кто знает? Банда – это газетное словцо. Но без сообщников, я уверен, здесь не обошлось. Не сомневаюсь также, что солиситор был умней их всех.

– По вашему мнению, его отец, священник Англиканской церкви, желая обеспечить алиби своему сыну, пошел на лжесвидетельство?

– Дойл, позвольте личный вопрос. У вас есть сын?

– Да. Четырнадцати лет.

– И попади он в передрягу, вы ему поможете.

– Да. Но если он совершит преступление, я не пойду на лжесвидетельство.

– Но все же будете защищать его и поддерживать всеми иными способами.

– Да.

– Тогда, наверно, ваше воображение подскажет, что кто-нибудь другой пойдет и на большее.

– Не могу вообразить, чтобы служитель Англиканской церкви, положив руку на Библию, сознательно пошел на лжесвидетельство.

– Тогда попытайтесь вообразить следующее. Представьте, что парс-отец ставит верность своим родным, таким же парсам, выше верности чужой для него стране, пусть даже предоставившей ему убежище и поддержку. Он захочет спасти шкуру своего сына, Дойл. Шкуру.

– По вашему мнению, мать и сестра тоже лгали под присягой?

– Что вы заладили, Дойл, «по вашему мнению»? Мое мнение, как вы изволите выражаться, – это не мое личное мнение, а мнение стаффордширского полицейского управления, и прокурора, и должным образом утвержденных англичан-присяжных, и представителей суда квартальных сессий. Не пропустив ни одного дня заседаний, могу утверждать следующее, хотя вам неприятно будет это слышать, но куда деваться? Присяжные не поверили показаниям семейства Эдалджи, и в первую очередь – отца с дочерью. Показания матери, видимо, не играли существенной роли. Решение коллегии присяжных не принимается с кондачка. Англичане-присяжные садятся за стол и с полной ответственностью обсуждают свой вердикт. Взвешивают доказательства. Исследуют характер. Не ждут знака свыше, как… при столоверчении во время сеанса.

Взгляд Дойла сделался колючим. Случайно ли собеседник обронил эту фразу или сознательно рассчитывал вывести его из равновесия? Ну, он тоже не так-то прост.

– Предмет наших с вами обсуждений – не какой-нибудь подручный из мясной лавки, а солиситор, образованный англичанин, настоящий профессионал, который в свои неполные тридцать лет уже является автором книги по железнодорожному праву.

– Тем серьезнее совершенное им правонарушение. Если вам кажется, что уголовные суды занимаются исключительно преступным элементом, то вы наивнее, чем я думал. Бывает, авторы книг тоже оказываются на скамье подсудимых. И приговор, несомненно, соответствовал тяжести преступления, совершенного тем, кто беззастенчиво попрал все нормы законности, хотя и присягал служить им верой и правдой.

– Семь лет каторжной тюрьмы. Даже Уайльд получил только два.

– Не зря же приговор выносится судом, а не мною и не вами единолично. Вероятно, я бы не скостил назначенный Эдалджи срок, а Уайльду определенно добавил бы. Он был виновен по всем статьям, включая, кстати, и лжесвидетельство.

– Как-то раз мы с ним вместе ужинали, – сказал Дойл. Антагонизм сгущался, как туман над рекой Соу, и все инстинкты подсказывали, что нужно слегка отыграть назад. – Году, наверное, в восемьдесят девятом. Золотые воспоминания. Я ожидал встретить самовлюбленного говоруна, однако увидел безупречно воспитанного джентльмена. За столом нас было четверо, и он, будучи на голову выше остальных, ничем не выдавал своего превосходства. Говорун, даже неглупый, не может в душе быть джентльменом. Уайльд держался с нами на равных, он умел проявлять интерес к чужому мнению. А в преддверии нашей встречи даже прочел моего «Михея Кларка». Помню, разговор зашел о том, как удачи друзей порой вызывают у нас странное недовольство. Уайльд рассказал притчу о дьяволе в Ливийской пустыне. Слышали? Нет? Так вот: как-то раз дьявол, обходя собственные владения и верша свои козни, наткнулся на ватагу бесенят, которые осаждали святого отшельника. Святой легко отмахивался от извечных вредоносных искушений и соблазнов. «Кто же так делает? – обратился к бесенятам дьявол. – Давайте я покажу. А вы учитесь». Подкрался он к отшельнику со спины и медоточиво шепнул ему на ухо: «Твой брат назначен епископом Александрийским». И тотчас же лик отшельника исказила неудержимая зависть. «Вот, – сказал дьявол своим бесенятам, – как нужно творить подобные дела».

Энсон посмеялся вместе с Дойлом, хотя и слегка натужно. Его не увлекали циничные байки лондонского содомита.

– Как бы то ни было, – сказал он, – в лице самого Уайльда дьявол определенно нашел легкую добычу.

– Добавлю, – продолжал Дойл, – что в речах Уайльда я ни разу не заметил ни намека на пошлость и в то время он даже не ассоциировался у меня с чем-либо подобным.

– Иными словами, настоящий профессионал.

Дойл проигнорировал издевку.

– Через несколько лет мы столкнулись на лондонской улице, и у меня возникло впечатление, что Уайльд помешался. Он спросил, смотрел ли я в театре такую-то и такую-то его пьесу. Я ответил, что, к сожалению, еще нет. «Непременно сходите, – мрачно потребовал Уайльд. – Она великолепна! Она гениальна!» Ничто в нем не напоминало о былой интуиции джентльмена. Тогда мне подумалось, и я до сих пор так считаю, что в основе чудовищных перемен, которые его подкосили, лежала какая-то патология, а потому выяснять их сущность следовало в больнице, а не в суде.

– При вашем либерализме в тюрьмах было бы пусто, – сухо заметил Энсон.

– Вы неправильно меня трактуете, сэр. Я дважды брался за такое малопочтенное занятие, как предвыборная кампания, хотя сам не принадлежу ни к одной из партий. И горжусь, что я неофициальный англичанин.

Эта фраза, в которой Энсон узрел самодовольство, повисла между ними облачком сигарного дыма. Главный констебль решил, что пора нажать.

– Тот молодой человек, которого вы, сэр Артур, так благородно отстаиваете, не в полной мере – должен предостеречь – отвечает вашим представлениям. Есть различные нюансы, которые не оглашались в суде…

– Значит, на то имелись очень веские причины, предусмотренные нормами доказательного права. Или же эти нюансы носили столь сомнительный характер, что были бы легко опровергнуты защитой.

– Между нами, Дойл: ходили слухи…

– Слухи ходят всегда.

– Слухи о карточных долгах, о злоупотреблениях денежными средствами клиентов. Поинтересуйтесь у своего юного друга, не было ли у него серьезных неприятностей за пару месяцев до ареста.

– В мои планы это не входит.

Неторопливо поднявшись, Энсон подошел к своему письменному столу, достал из одного ящика ключ и отпер им другой ящик, откуда вытащил папку.

– Я вам кое-что покажу, но строго конфиденциально. Письмо, адресованное сэру Бенджамину Стоуну. Вне всякого сомнения, не единственное.

Письмо было датировано двадцать девятым декабря тысяча девятьсот второго года. В верхнем левом углу печатными буквами – адрес конторы Джорджа Эдалджи и его же адрес для телеграфных сообщений; в верхнем правом углу – «Грейт-Уэрли, Уолсолл». Тут даже не требовалось показаний этого шарлатана Гаррина: Дойл и без того узнал почерк Джорджа.

Сударь, мои обстоятельства изменились от вполне благополучных до совершенно бедственных, и прежде всего потому, что мне пришлось выплатить крупную сумму (около 220 ф. ст.) за своего друга, для которого я выступил поручителем. В надежде поправить свои дела я взял ссуды у троих ростовщиков, но их непомерные проценты лишь усугубили мое положение, и двое из них сейчас добиваются объявления меня несостоятельным должником, но готовы отозвать свое ходатайство при условии единовременной выплаты мною суммы в 115 ф. ст. Знакомых, которые были бы способны оказать мне помощь, у меня нет, а поскольку банкротство грозит мне полным разорением и еще долго не позволит вернуться к адвокатской практике, я потеряю всю свою клиентуру; потому-то в качестве крайней меры я и обращаюсь к нескольким посторонним господам.

У друзей я смогу занять лишь 30 ф. ст., мои собственные сбережения составляют примерно 21 ф. ст., а потому буду чрезвычайно признателен Вам за любую поддержку, даже незначительную, так как она позволит мне выполнить нелегкие обязательства.

Приношу извинения за беспокойство и рассчитываю на Вашу посильную помощь.

Остаюсь, с уважением к Вам,

Дж. Э. Эдалджи

Энсон наблюдал за Дойлом, когда тот читал письмо. Стоило ли говорить, что написано оно было за месяц и одну неделю до первого преступления. Теперь мяч оказался на площадке Дойла. Вернувшись к первой странице, он перечитал некоторые фразы и в конце концов сказал:

– Вы, конечно же, провели расследование?

– Разумеется, нет. В обязанности полиции это не входит. Попрошайничество на дороге общественного пользования – это правонарушение, а попрошайничество в среде лиц свободных профессий нас не касается.

– Я не вижу здесь указаний на карточные долги или злоупотребления денежными средствами клиентов.

– Такие указания вряд ли тронули бы сердце сэра Бенджамина Стоуна. Читайте между строк.

– Отказываюсь. Я вижу здесь отчаянную просьбу достойного молодого человека, который пострадал от собственного великодушия по отношению к другу. Парсы известны своей отзывчивостью.

– Ах вот оно что: он вдруг заделался парсом?

– О чем вы?

– Он не может по вашему желанию становиться то образованным англичанином, то парсом. Разумно ли поступает достойный молодой человек, когда берет на себя такое серьезное финансовое обязательство, а потом отдается на милость трех ростовщиков? Много ли вы знаете солиситоров, которые так поступают? Читайте между строк, Дойл. И попытайте своего друга.

– В мои планы не входит его пытать. Ясно же, что он не обанкротился.

– Да, в самом деле. Подозреваю, что его выручила мать.

– Или же в Бирмингеме нашлись люди, которые оказали ему такое же доверие, какое он оказал своему другу, выступив поручителем.

Энсон счел Дойла столь же упрямым, сколь и наивным.

– Аплодирую вашей… романтической жилке, сэр Артур. Она делает вам честь. Но уж простите, мне она видится нереалистичной. Равно как и ваша кампания. Вашего подопечного выпустили из мест заключения. Он на свободе. Зачем будоражить народные умы? Вы хотите добиться от министерства пересмотра этого дела? Министерство пересматривало его бессчетное количество раз. Вы добиваетесь создания комиссии? Почему вы так уверены, что получите от нее желаемое?

– Комиссию мы создадим непременно. Мы добьемся полного оправдания. Добьемся компенсации. А в довершение установим личность подлинного преступника, вместо которого отбывал наказание Джордж Эдалджи.

– Даже так? – Энсон начал раздражаться всерьез. Могли ведь с приятностью провести время: два светских человека, каждому около пятидесяти, один – сын графа, другой – рыцарь королевства, каждый, кстати, заместитель председателя своего графства по делам территориальной армии. У них куда больше точек соприкосновения, чем расхождений… А получается сплошная свара. – С вашего разрешения, Дойл, подчеркну два момента. Вы явно вообразили себе какую-то многолетнюю, непрерывную цепь ужасов: письма, фальсификации, изуверства, новые угрозы. Итак, по-вашему, полиция сваливает всю вину на вашего друга. Тогда как вы сваливаете всю вину на известных или безвестных, но одних и тех же преступников. Где же логика, будь то в первом или во втором случае? Мы предъявили Эдалджи два обвинения, причем второе было отклонено. Я лично полагаю, что ко многим эпизодам он вообще не имел отношения. Разгул преступности редко бывает делом рук одного человека. Один человек может оказаться как главарем, так и просто сообщником, пособником. Возможно, он увидел, какое действие возымели анонимные письма, и решил тоже попробовать. Возможно, он увидел, какое действие возымела фальсификация, и решил поиграть в фальсификатора. Услышал, как некая банда калечит скот, и решил к ней примкнуть. А второй пункт заключается в следующем. За свою жизнь я не раз видел, как людей, судя по всему виновных, оправдывали, а тех, кто, судя по всему, невиновен, объявляли виновными. Что вас так удивляет? Мне известны примеры ошибочных обвинений и ошибочного лишения свободы. Но в подобных случаях жертва редко оказывается столь безгрешной, как хотелось бы ее заступникам. Позвольте, к слову, выдвинуть одно предположение. Вы впервые увидели Джорджа Эдалджи в гостиничном вестибюле. На эту встречу, как я понял, вы опоздали. И сделали вывод о невиновности этого юноши из его позы. Надо подчеркнуть: Джордж Эдалджи явился туда раньше вас. Он вас ожидал. Знал, что вы станете его разглядывать. И принял соответствующую позу.

На это Дойл не ответил, он лишь выпятил подбородок и затянулся сигарой. Энсон еще раз подумал: упрямый черт, этот шотландец, или ирландец, или кем он там себя объявляет.

– Вы хотите, чтобы он оказался полностью безвинным, так? Не просто безвинным, а полностью безвинным? Как показывает мой опыт, Дойл, каждый хоть в чем-то да повинен. Если вердикт гласит «невиновен», это не то же самое, что «безвинен». Полностью безвинных практически нет.

– А Иисус Христос?

«Ох, умоляю, – подумал Энсон. – Я ведь тоже не Понтий Пилат».

– Ну, с сугубо юридических позиций, – мягким, сытым тоном заговорил он, – можно было бы утверждать, что Господь споспешествовал тому, чтобы навлечь на Себя гонения.

Теперь уже Дойл почувствовал, что они уклоняются от темы.

– В таком случае разрешите спросить: что же, по вашему мнению, произошло в реальности?

Энсон рассмеялся, причем чересчур откровенно.

– Боюсь, это вопрос из детективной литературы. Из области того, что потребно вашим читателям и в подкупающей манере предоставляется вами. «Расскажите нам, что же произошло в реальности». Большинство преступлений, Дойл, подавляющее большинство, совершается без свидетелей. Взломщик дожидается ухода хозяев. Убийца дожидается, чтобы рядом с жертвой никого не было. Изувер, вспарывающий брюхо лошади, дожидается ночной темноты. А когда есть свидетель, это чаще всего сообщник – второй злоумышленник. Когда преступник схвачен, он лжет. Всегда. Допросите пару сообщников по отдельности – и услышите две лживые истории. Если одного вынудят стать свидетелем обвинения, он сочинит новую ложь. Можно бросить все силы полицейского управления Стаффордшира на раскрытие уголовного дела – мы все равно не узнаем, что же, как вы вопрошаете, «произошло в реальности». Я не философствую, а рассуждаю чисто практически. Для вынесения приговора достаточно того, что нам известно, – того, что в конечном счете стало нам известно. Извините, что позволил себе лекцию о положении дел в реальном мире.