Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 22 страниц)

– Глядите-ка, глядите-ка, – засмеялась тетя. – Разве я не права, когда говорю, что по сути дела вы созданы для общества, где только и может проявиться то лучшее, что есть в каждой натуре?

– Вы хотите сказать – угодливость?

– Не сорвитесь снова, господин Грип, прошу вас!

– Я и так уже стараюсь изо всех сил, сударыня, потому что, говоря откровенно, у меня на языке вертелось слово „лживость“.

– Я вижу, на вас опять нашел дух противоречия. Словно вы не знаете, что в этом состоянии легко сболтнуть лишнее.

– Я хотел только сказать, что если заставляешь себя не высказывать возражений, которые приходят на ум, то лжешь.

– Вовсе не лжешь, а просто приносишь небольшую жертву хорошему тону, а без этого не может быть общения между людьми нашего круга.

– Да, но что приносишь в жертву? Правду!

– А по-моему, всего лишь свое тщеславие, которое не позволяет упустить случай выставить напоказ свою находчивость, что всегда крайне соблазнительно для молодого человека.

– Возможно… Тут я не стану спорить, – неуверенно согласился он.

– Вот видите! – И тетя продолжала, потому что она никогда не теряет из виду своей цели: – Научиться хорошим манерам только полезно. И когда я вижу, что умный студент разговаривает с дамой, держа руки в карманах, или сидит, развалившись на стуле, то я всегда стараюсь помочь ему каким-нибудь намеком преодолеть этот недостаток воспитания, не заботясь о том, обидится он или нет.

Вы бы только посмотрели на Грипа! Он не просто вынул, а выдернул руки из кармана и с той минуты сидел прямо, словно аршин проглотил.

– Если бы все были такими, как вы, сударыня, я рекомендовал бы всем тратить время на визиты, – сказал он, – потому что вы прямая женщина.

– Женщина? Принято говорить: „дама“.

– Я хочу сказать, вы прямая, но… отнюдь не добродушная.

При этих словах Грип тряхнул головой, и его густые каштановые волосы упали ему на лоб.

Я не страдаю от того, что у меня нет ваших портретов, потому что стоит мне лечь в постель, как я сразу воображаю себя дома. Я отчетливо вижу, как отец, насвистывая, ходит по столовой, а потом вдруг бежит к себе в кабинет, а я дергаю Йёргена за чуб и тычу его носом в учебник географии, и он начинает гоняться за мной; мы носимся по всему дому, вверх и вниз по лестнице, влетаем в одну дверь и выбегаем в другую. Да, порой я отчаянно скучаю по дому. Но эту тоску я должна тщательно скрывать от тети – она сочла бы ее черной неблагодарностью! Тетя не в силах представить себе, что люди могут жить не только в городе.

Здесь так много правил, смысла которых я решительно не понимаю. Ты только подумай, мама: тетя, например, говорит, что на худой конец я могу упомянуть в разговоре, что у нас дома есть коровы, но при этом упаси меня боже сказать, что одна из них отелилась! Хотелось бы мне знать, как она себе представляет, откуда берутся телки, раз старых коров режут к рождеству?»

Здесь капитан захмыкал, а лицо матери приняло озабоченное выражение, и, вздохнув, она сказала:

– Это все потому, что мы, к сожалению, не могли оградить детей от общения с прислугой, и они слишком много торчали в людской.

– Видите ли, сударыня, – сказал полковой врач, – в городе так следят за приличием, что курица там едва осмеливается снести яйцо. Горожан интересуют только продукты сельского хозяйства.

– Да, – вмешался в разговор капитан. – В городе бедной кобыле никогда не разрешат такого бесстыдства, как произвести на свет жеребенка…

Мать только тихо кашлянула и отошла к столику с рукоделием.

…Близилась полночь. Госпожа Йегер уже час назад ушла спать, а капитан и полковой врач, осовевшие, все еще сидели, допивая остатки пунша. Они походили на стоявшие на столе огарки с необрезанными фитилями.

– Оставь себе своего Буланого, Рист! На меня можешь положиться… Не родился еще тот человек, который обвел бы меня вокруг пальца, когда дело касается лошадей… При моем-то опыте! Сколько лошадей я отобрал для армии за свою жизнь!

Доктор молча глядел в свой стакан и только моргал глазами.

– Я понимаю, ты сейчас думаешь о моем Гнедом, который грызет ясли! – воскликнул капитан. – Но ведь это было настоящее мошенничество, прямой обман. Я мог бы подать в суд… Короче, мой тебе совет: оставь себе своего Буланого.

– Знаешь, мне он как-то надоел.

– Вон что!.. Вон что!.. Значит, дело в тебе, а Буланый тут ни при чем. Это у тебя просто мания. Собрать бы всех лошадей, которые у тебя перебывали, получилась бы неплохая конюшня.

– Они испортили Буланого, когда возили на нем лес. Он теперь все норовит свернуть вбок.

– Всего-то? Да от этого я его за две недели отучил бы. Нужно только немного повозиться с ним.

– Знаешь, мне надоело постоянно дергать за одну вожжу, чтобы он не заезжал в канаву. Не будь этого, я никогда не расстался бы с ним. Другое дело – твой Гнедой. Подумаешь – глодун! Уж во всяком случае, из-за такой безделицы я не стал бы…

Капитан размышлял. Он откинулся на кушетку и сделал несколько глубоких затяжек.

– О моем Гнедом и вправду ничего плохого не скажешь. Вот только грызет немного, да и то всего лишь одним зубом.

– Да мой Буланый сворачивает с дороги тоже только в одну сторону.

Снова капитан несколько раз сильно затянулся и потеребил парик.

– Если кто и может выправить твоего Буланого, так это только я.

Из трубки капитана повалил густой дым.

Доктор выбил свою об угол кушетки.

– Мой Гнедой – на редкость добродушное животное. Вот только что грызет немного свои ясли. Ведь, собственно говоря, для лошади – это пустяковый недостаток. А как легко он идет в упряжке, как чувствует вожжи, стоит только шевельнуть ими. Благородный конь. На таком только и ездить.

– Да, да… Ничего не скажешь, изящное животное.

– Знаешь, Рист, ведь, собственно говоря, эта лошадь как раз то, что тебе надо – очень она послушна в упряжке!

– Ты что, предлагаешь выменять Буланого? – задумчиво проговорил доктор. – Я, собственно, об этом не думал. – Доктор покачал головой. – Никак не могу взять в толк, почему он все-таки сворачивает в сторону.

– Зато я, мой милый, прекрасно это понимаю.

– Как бы тебе не прогадать на этом обмене, Йегер, ведь дело такое…

– Мне? Прогадать? Ха-ха-ха!.. – Капитан смеялся с задорной самоуверенностью. Он весь сотрясался от смеха. – Ну, Рист, по рукам!!! Меняемся!

– Экий ты скорый, Йегер!

– Такой уж я человек, люблю все решать разом, не долго думая. Давай обмоем наш обмен! – возбужденно воскликнул капитан. Парик его съехал набок, он вскочил с места. – Давай поглядим, не найдется ли в шкафу у матери коньячку.

Какие же скрытые пороки, черт возьми, были еще у этой лошади?

Все мысли капитана были направлены на то, как выправить Буланого.

Лошадь все время поворачивала голову вправо и так и норовила съехать в канаву, стоило только чуть-чуть ослабить поводья. И невозможно было найти причину.

Нынче утром она снова зацепила оглоблей столб у ворот. Может, она пугается тени? Что ж, это мысль! Капитан решил испытать ее ночью, при лунном свете.

Когда он под вечер пришел в конюшню, его взору открылась странная картина.

Долговязый Ула вывел Буланого из стойла и угрожающе поднес кулак прямо ко лбу лошади:

– Я уже по-всякому пробовал, господин капитан. Если ему с этой стороны даже топор приставить к голове – он не двинется, ухом не поведет. Но поглядите, господин капитан, как он волнуется вот теперь. – И Ула поднес кулак с другой стороны. – Ясное дело! Он слепой на левый глаз, ничегошеньки им не видит!

– Так вот оно что… – Капитан в бешенстве отвесил Уле пощечину. – Чего это ты, свинья паршивая, лошади кулаком угрожаешь?

Когда долговязый Ула задавал вечером лошадям корм, капитан снова явился в конюшню. Он взял фонарь и осветил Буланого.

– Да, учи тебя, не учи, ты все равно будешь сворачивать в канаву. На, Ула, возьми себе эту монету, хоть ты на всей этой истории что-нибудь заработаешь.

Широкое лицо Улы расплылось в лукавой улыбке:

– Зато доктору придется запастись досками – ведь Гнедой за то время, что был у нас, сгрыз три двухдюймовки.

– Слушай, Ула, – сказал капитан, – лучше всего будет уверить доктора, что у нас Буланый видит обоими глазами.

Когда долговязый Ула уже весной по распутице вез дрова в Гилье, ему пришлось съехать в сторону, чтобы дать дорогу доктору, который катил на своих санях с севера.

– Ты, я вижу, на Буланом! Ну и как? Удалось капитану его перевоспитать? Небось по-прежнему так и норовит попасть в канаву?

– Боже избави, господин доктор. Господин капитан сразу же научил его уму-разуму. Теперь идет так же прямо, как я, когда я трезвый.

– Ну уж это ты кому-нибудь другому заливай, лгун несчастный! – пробормотал доктор, хлестнул свою лошадь и помчался дальше.

V

Все это утро капитан был в ужасном настроении. Он только и делал, что хлопал дверьми…

Во время обеда наступило затишье, но в воздухе по-прежнему пахло грозой. Йёрген и Теа сидели напуганные, не смея поднять глаза от тарелки, боясь, как бы из-за неосторожного движения или слова не грянул гром.

Однако все старания Йёргена остаться незамеченным не увенчались успехом – когда ели суп, он, к несчастью, слишком громко глотнул, и отец гаркнул на него:

– Так чавкают только свиньи!

После обеда капитан решил, что ему необходимо немедленно заняться расчетами топографической съемки одного района, данные которой еще с осени лежали у него в столе.

Теперь не стоило подходить близко к его кабинету. В такие минуты слух у капитана делался чутким, как у индейца. Он улавливал самый ничтожный шорох и выходил из себя, если кто-то осмеливался ему мешать.

Поэтому весь дом погрузился в полную тишину. Только из столовой доносилось приглушенное жужжание прялки. Все старались открывать двери как можно аккуратней, но страх по-прежнему царил в доме. А вдруг они все же заскрипят, либо слишком громко стукнет крышка погреба, либо щелкнет замок на черном ходу?

…И как это только могло прийти в голову глупой Турбьёрг выбрать именно этот час для мытья лестницы? Поспешно схватив песок и ведро, она отступила, но, судя по ее изумленно раскрытому рту и выпученным глазам, она никак не могла взять в толк, почему ее намерение выскрести лестницу вызвало такой гнев у капитана. Ведь до этого он тихо и спокойно сидел в своем кабинете. Его появление на ступеньках было для Турбьёрг как гром среди ясного неба.

Наверху раздался крик: капитан звал госпожу Йегер.

И тут же сам выбежал из кабинета, держа рейсфедер в зубах. Куда запропастилась синяя папка с картами съемки местности? Он ведь положил ее на стол в коридоре наверху.

Матери пришлось подняться, а затем были вызваны на допрос Йёрген и Теа.

Да, вот здесь, здесь, на столе, лежала синяя папка! Пять месяцев лежала! Его просто хотят доконать этими вечными уборками и мытьем полов!

– Но послушай, дорогой Йегер, уверяю тебя, мы найдем твои карты. Запасись только немного терпением. Мы сейчас поищем.

И все дружно взялись за поиски. Искали повсюду – на полу, под окнами, под столами, в углах, в шкафах, на чердаке среди старого хлама. От страха и усердия Йёрген даже свесился вниз головой в какую-то бочку и что-то там ворошил. Наконец мать мягко направила поиски в кабинет отца:

– У тебя на шкафу лежит какая-то большая синяя папка, но ты ее, наверное, уже видел.

– Да?.. Хотелось бы мне знать, у кого хватило дерзости положить ее туда!

И капитан помчался в свой кабинет.

Да, там она и лежала!

Он швырнул рейсфедер. Охота работать пропала. Облокотившись на пюпитр, капитан мрачно сидел, глядя прямо перед собой.

– Ты тут виновата, мать, вот что я тебе скажу! Или, может, это мне в голову пришла нелепая мысль послать Тинку в Рюфюльке? – Он ударил кулаком по пюпитру. – Это наши кровные деньги, да, кровные, я на этом настаиваю. Если так пойдет дальше, на что мы будем воспитывать Йёргена? Выбросить на ветер восемнадцать далеров! Одна мысль об этом меня бесит.

– И все же Тинке нужно новое воскресное платье: ведь те, что мы сшили ей здесь, дома, она носит уже полтора года.

– А новые ботинки из Ставангера? Видите ли, обязательно надо из Ставангера! Здесь так и написано. – Он схватил с пюпитра счет. – «Лакированный кожаный пояс и новые подметки на туфли – два далера и один урт». Затем – принадлежности для шитья! Я еще в жизни не слыхал, чтобы девушка, которая живет в доме, должна была сама себе покупать принадлежности для шиться. И еще почтовые расходы – один далер, два урта и пять шиллингов! Просто уму непостижимо!

– Да ведь это за полтора года, Йегер. По шестнадцати шиллингов за каждое письмо.

– Хорош судья! Даже не может оплатить письма, которые пишут из его дома! И зачем ей надо было писать нам еще одно письмо, если она на днях передала нам привет в письме от твоей невестки… Еще ей понадобилось четыре с половиной локтя шелковой ленты. Почему уж не сразу десять или, скажем, двадцать локтей? А может, столько, сколько отсюда до Рюфюльке! Уж лучше бы сразу вконец разорила отца. Все к этому идет.

– Но не забывай, что ей приходится бывать у фогта, пастора, адвоката. Мы должны ее прилично одевать.

– Ах, оставь, пожалуйста. Никогда в жизни я еще не слыхал, что на дочек тоже надо тратить деньги. Все это твои выдумки. И куда это нас приведет?

– Йегер, кто не сеет, тот ничего не пожинает.

– Ты, может, думаешь, что у нас есть виды на богатый урожай? Этот деревенский Адонис, который ухаживает за ней, – всего-навсего бедный писарь без какого-либо образования из канцелярии моего шурина. Правда, говорят, он собаку съел на всяких там казусах насчет раздела имущества.

Вид у матери был подавленный, и она безнадежно уставилась в одну точку.

– Да, Тинка писала, что в этом он очень силен. Ты не считаешь, что она великолепно готовит почву? – Он принялся распевать себе под нос. – Ясно как божий день, что девчонка в него влюблена, а то твоя невестка не писала бы о нем так много.

– Тинка очень мягка по натуре, – раздумчиво и неторопливо проговорила в ответ мать. – Ее, бедняжку, так легко ослепить, она так впечатлительна и так чистосердечна. Зато она хоть немножко узнает свет.

– Но, как сказал лейтенант Баусбак, когда ему пришлось, чтобы расплатиться с долгами, жениться на тетушке Стенберг, которая годилась ему в прабабушки, «красно веселье, да черно похмелье».

– Тинка – послушная девочка. Я надеюсь, она и на этот раз последует совету родителей. Я ей напишу и объясню всю бесперспективность…

– Бесперспективность? Ради бога, мать, только не вмешивайся. Женихи на улице не валяются. А что за партию, по-твоему, может сделать наша Тинка здесь, в горах? Когда я состарюсь и мне придется уйти в отставку, мы не сведем концы с концами, если наши дочери еще будут сидеть у нас на шее. Заносчивость тут неуместна, мать, черт подери! Она у тебя в крови, как у всех в вашем роду!

Мать слегка поджала губы, и глаза ее загорелись, но только на мгновение:

– Я считаю, мы могли бы сэкономить кое-что на масле и сале. Наше масло не такое соленое, как у других, и если мы пошлем свинину – я имею в виду, конечно, только окорока – в город с Улой, то вернем себе те деньги, которые приходится сейчас тратить. Другого выхода я не вижу. А раз нам так или иначе придется выложить эти деньги, мне кажется, Йегер, правильнее всего пойти сразу же на почту и выслать их Тинке. А то они еще могут подумать, что ты сидишь без гроша.

Капитан встал со стоном:

– Десять и пять – пятнадцать, и три – восемнадцать. – Он отсчитал деньги, вынув их из ящика. – Поставь на них крест, больше мы их никогда не увидим. Где ножницы? Где ножницы, я тебя спрашиваю?

И он тут же, вывернув наизнанку старый служебный конверт, принялся вырезать из него обертку для перевода.

– Мундир и шарф лежат здесь, у печки, – сказала мать, когда вернулась в комнату.

– Ну вот. Засунь мне печать и сургуч в боковой карман, чтобы я их не забыл. А то придется платить еще и за то, что запечатают конверт.

Когда капитан быстрым шагом возвращался с почты, дурного настроения не было и в помине – все как рукой сняло. На почте он получил письмо от Ингер-Юханны и тут же вскрыл его, но дочитать не смог, потому что быстро стемнело.

Придя домой, он в мгновение ока скинул мундир, зажег свечу и углубился в чтение. Шапку он так и не снял.

– Мать, мать! Попросите мать прийти сюда побыстрее, и пусть принесут еще свечу.

Свеча оплыла и горела так тускло, что он ничего не мог разобрать. Пришлось ждать, пока фитиль не разгорится снова.

Вошла мать, на ходу опуская рукава кофты: она возилась с тестом.

– Послушай только, что она пишет, – сказал капитан и начал читать вслух:

«Почему балы так быстро кончаются? Тетя из числа тех, кто уезжает первыми; поэтому во время котильона меня не покидал страх, что она велит подать сани. А после бала она учиняет мне форменный допрос. Но теперь я уже ученая, не то что прежде, когда по дороге домой болтала без умолку, изливала ей все свои чувства.

Вчера я была на балу в седьмой раз, и у меня уже расписаны все танцы на девятый бал. Надеюсь, он будет не последний этой зимой. Пять раз я открывала бал! Вчера мне посчастливилось улизнуть от лейтенанта Мейна, – вы же знаете, Йёрген утверждает, что у него над губой не усы, а выскочивший изо рта мундштук от уздечки. Лейтенант пытается „абонировать“ меня, как он выражается, на котильон, а на званых вечерах у тети всегда сидит или стоит рядом со мной, ни слова не говоря, и пялит на меня глаза.

Вы бы только заглянули в мою бальную книжку. Я думаю, что танцевала не меньше трети всех танцев, которые были протанцованы за эту зиму в городе. Тетя подарила мне очень красивую пряжку к поясу, украшенную изумительными темно-желтыми камнями, которые так идут к моему бальному платью. У тети есть вкус, и все же мы не сходимся во мнениях, когда дело касается моих туалетов. Вчера нас посетила старая Алетте и в моем споре с тетей приняла мою сторону. В результате мне, к счастью, разрешили снять серьги, которые, словно колоды, оттягивают уши. И потом я люблю более просторные платья, чтобы в них можно было свободно двигаться, а то я себя чувствую деревянной куклой.

С тех пор как я уехала из дома, я порядком выросла. Но мне кажется, что лишь этой зимой я поняла, что значит жить. Стоит мне закрыть глаза, я вижу анфиладу залов, освещенных люстрами, гремит музыка, я танцую, и все предо мной расступаются.

Теперь я понимаю, что чувствовала тетя Элеунуре, которая была так необыкновенно хороша и на которую я, как говорят, очень похожа. Тетя Алетте говорит, что она умерла после бала – я думаю, от переполнившей ее радости. На свете нет ничего лучше, чем танцевать. До чего приятно видеть, как тебя осаждают кавалеры и смотрят такими глазами, словно стоят перед тобой на коленях. А как они смущаются, когда мой ответ звучит для них неожиданно!

Вы даже представить себе не можете, как часто мне говорят, что у меня великолепные черные волосы, и удивительные блестящие глаза, и гордая осанка, и так далее. Мне твердят все это в самых разных выражениях – и в изысканно-тонких и в грубых. Даже тетя начинает мною восхищаться. Мне хотелось бы, чтобы вся зима, да что там зима – вся жизнь, конечно только пока я буду молодой и красивой, не дольше, – была бы одним нескончаемым балом.

После каждого бала, когда я уже лежу в постели и вспоминаю все, что было, и музыка еще звучит в ушах, мне почему-то хочется умереть – пока я не начинаю думать о следующем бале.

Скоро мне подарят новое бальное платье – светло-желтое с черным. Тетя находит, что, после белого, мне больше всего к лицу желтое. А еще я получу желтые атласные туфли, которые застегиваются на маленькие пуговки до лодыжки. Тетя считает, что мой высокий подъем свидетельствует о породе. Да я и сама чувствую, что во мне в самом деле что-то есть. Я нисколько не стесняюсь разговаривать со всеми без обиняков. Так забавно наблюдать за собеседником и ловить на себе удивленные, восхищенные взоры: „Что за удивительное дитя!“

Я и впрямь начинаю сомневаться в том, что здешние господа когда-либо видели живого поросенка, или утку, или жеребенка – а ведь ничего прекраснее жеребенка нет на свете. Как только я начинаю рассказывать что-нибудь про деревню, все мои собеседники как-то сразу глупеют; быть может, они меня лучше поняли бы, назови я скотину по-французски: un canard, un cheval, un cochon, une vache[7]7
  Утка, лошадь, свинья, корова (франц.).


[Закрыть].

Студент Грип уверяет, что на десяток горожан едва ли найдется один, который видел бы, как доят корову! Он страшно злит тетю, утверждая, будто все, что происходит по-французски, нам кажется куда благороднее и изысканнее, нежели то, что случается по-норвежски; когда мы, например, читаем, как двое возлюбленных бросились в воду с Pont Neuf[8]8
  Нового моста (франц.).


[Закрыть], мы готовы плакать, но когда узнаем, что кто-то бросился с моста здесь, в Кристиании, нас это нисколько не волнует: ординарное происшествие. И, ей-богу, Грип часто бывает прав, очень часто! Даже тетя не может удержаться от смеха, слушая его рассуждения. И сколько бы она ни говорила, что студенту не хватает светского лоска и обходительности, все же и ее развлекает его общество. Да и все в городе считают Грипа очень забавным собеседником, поэтому его приглашают наперебой.

К нам Грип приходит обычно по воскресеньям после обеда пить кофе. „Я заранее знаю, – говорит он, – что в эти часы вы с тетей всегда скучаете“. И в самом деле, нам бывает томительно скучно в воскресенье после обеда. Но как он об этом догадался? Грип уверяет, что ему гораздо приятнее посещать нас, когда мы одни, чем являться на знаменитые чаепития с синими чашками, где чувствуешь себя как на ходулях и где приходится лгать.

До чего интересно наблюдать за ним и за тетей! Студент всегда начинает очень горячо, тетя немедленно ему возражает и ставит его на место. Потому что по всякому поводу у Грипа есть свое собственное мнение. Это сразу заметно, даже когда он сидит молча и, склонив голову, медленно помешивает ложечкой свой кофе. В самом деле, на него нельзя смотреть без смеха: когда он с чем-нибудь несогласен, это сразу же видно по его лицу – все в нем тогда выражает протест, вплоть до непокорно взъерошенных волос.

Даже в студенческом союзе, где все увлечены новыми бредовыми идеями, Грип слывет самым крайним; этим он широко известен в городе. Но тетя находит его забавным и считает, что молодым людям нужно дать перебеситься. Дядя же, напротив, с ней несогласен: он уверяет, что подобная репутация наносит больший вред будущему юноши, который хочет чего-то достичь, чем распутство, ибо вольнодумство разрушает в человеке способность подчиняться дисциплине, а значит, губит его карьеру.

Мне бы очень хотелось узнать, что Грип думает обо мне. Он часто так вызывающе меня спрашивает: „Фрекен, нынче вечером вы небось тоже едете на бал?“

Но я по мере сил стараюсь отплатить ему той же монетой: стоит ему особенно горячо заспорить, как я тут же нарочно обращаюсь к тете с вопросом по поводу рукоделия или зеваю и со скучающим видом смотрю в окно.

Я прекрасно вижу, что это его бесит, и на днях он спросил меня с раздражением, не могу ли я хоть на несколько минут перестать думать о будущем бале.

Дядя часто бывает недоволен его упрямством и находит, что он личность неприятная. Но тем не менее мне кажется, что ему не хотелось бы отпустить Грипа из своей канцелярии, потому что он очень дельный работник.

Дядя живет только своей службой. Он полон чувства ответственности. Вам трудно себе представить, как он боится мельчайшего промаха в работе своего ведомства. Даже самая пустяковая неточность лишает его покоя».

– Ей-богу, это уже от лукавого. Он же губернатор – с него взятки гладки! – воскликнул капитан.

– Бедный Юсиас! – вздохнула мать. – Он всегда принимал все так близко к сердцу. Но зато был самым толковым из братьев.

– Видно, вся сила воли и душевная твердость, которые были в вашей семье, достались судье из Рюфюльке.

Две недели спустя капитан и его супруга были сильно удивлены письмом губернаторши, в которое была вложена и записка от Ингер-Юханны.

…Губернаторша писала, что ее любимая Ингер-Юханна должна прожить у нее, во всяком случае, еще одну зиму. Им обоим, и ей и губернатору, девушка стала совершенно необходима, они просто не могут себе представить, что у нее есть еще другой дом… «Она внесла в нашу жизнь столько свежести, что ее дядя прямо помолодел. Мой дорогой Ситтов, который, как вы знаете, занимает такой высокий пост и в силу своего обостренного чувства ответственности и своей добросовестности весьма утомлен заботами и всевозможными волнениями, после ночей, проведенных без сна, в непрестанных трудах, остро нуждается в каком-то развлечении и ободрении. Да, мы настолько эгоистичны, – шутила губернаторша, – что хотим предложить вам разделить девочку между нами: пусть летом Ингер-Юханна ездит в гости домой, но зимой она должна возвращаться к нам. Любое другое ваше решение явилось бы для нас жестоким разочарованием.

Впрочем, может быть, мы слишком торопимся ссориться из-за этого яблока раздора, подобно великим державам, которые никак не могли договориться по поводу какого-то прелестного островка в Средиземном море, вдруг исчезнувшего во время этих дипломатических переговоров. Я не могу поручиться, что это дорогое нам существо не обзаведется вскоре собственным домом, таким, на который она может по праву претендовать, имея в виду ее исключительную красоту и обаяние всей ее личности.

Не думаю, что я, поддавшись родственным чувствам, ослеплена и оцениваю ее пристрастно. Во всяком случае, в подтверждение своей оценки я могу сослаться на мнение одного опытного и понимающего человека, а именно – нашего общего друга, капитана Рённова, который на прошлой неделе приехал в эскорте его величества из Стокгольма и который, строго между нами, делает в настоящее время блестящую карьеру. Увидев Ингер-Юханну, он с восхищением заявил, что она настоящая красавица, что у нее благородный облик и что она обладает всем, чтобы произвести впечатление в самых высших кругах, ну и тому подобное, чего мы не должны, конечно, передавать нашей милой девочке. К этому я могу только добавить, что, уезжая, он очень сердечно, я бы сказала – даже с известной озабоченностью, попросил меня продолжать и в дальнейшем руководить Ингер-Юханной.

Что и говорить, капитан Рённов, конечно, уже не первой молодости, но все же он еще до сих пор самый красивый – или, во всяком случае, один из самых красивых и изысканных офицеров нашей армии, и ему было бы нетрудно завоевать сердце даже самой первой…»

– Черт возьми, этому я готов поверить! Ну, мать, что ты скажешь? – спросил капитан, моргая глазами. – Дело как будто идет на лад!

Он несколько раз быстрым шагом прошелся по комнате, а затем схватил письмо Ингер-Юханны:

«Дорогие родители!

Какую удивительную новость я вам расскажу: сюда приезжал капитан Рённов. Он пришел к нам, когда у тети был званый вечер. Он выглядит еще более красивым и мужественным, чем тогда, когда посетил нас в Гилье, и я заметила, что он просто остолбенел, увидев меня, – в эту минуту он как раз здоровался с тетей.

Должна вам сказать, что и у меня сердце сильно заколотилось, когда я его узнала; я испугалась, что он, быть может, меня забыл.

Но он подошел ко мне, пожал мне обе руки и сказал очень сердечно:

– Бутон, который я видел в Гилье, теперь уже поистине распустился!

Я, конечно, чуть-чуть покраснела, потому что знаю, что это ему пришла в голову мысль послать меня сюда.

Какая у него благородная осанка и какие свободные, естественные манеры! Будучи на редкость интересным собеседником, он держится с необычайным достоинством, и в течение всего вечера у меня и мысли не было обратить внимание на кого-нибудь, кроме него. Должна сознаться, что с того дня я обрела новый эталон для оценки настоящего кавалера, того, кто в моем представлении может именоваться мужчиной. И, надо сказать, вряд ли многие окажутся достойными этого звания.

Тетя тоже благосклонно о нем отзывалась; ей польстило, мне кажется, то, что он был со мной так любезен, так сердечен, потому что с этого вечера у нее превосходное настроение.

С тех пор он стал приходить ежедневно. Он столько интересного рассказал о жизни в Стокгольме и о дворе, много говорил о вас, мои дорогие, о папе, который хотя и старше его…»

– Да, намного, намного старше. – Капитан откашлялся. – Не меньше, чем на четыре, а то и на пять лет!

«…но всегда был его ближайшим другом.

Поверьте, мы проводили удивительно приятные вечера. Уж тетя знает в этом толк. Как пусто стало без него! Тетя тоже так считает. Вот уже два дня, как он уехал, и оба эти вечера мы говорили о нем, только о нем.

Вчера у нас был студент Грип. Мы не видели его с тех пор, как приехал капитан Рённов. И что это за человек такой этот Грип! Притворяется, будто не видит в Рённове ничего особенного. Он сидел и спорил с нами и был настолько нелюбезен, что решительно рассердил тетю. Он разглагольствовал о лоске, о внешнем блеске, говорил что-то о гремящем барабане, который, как известно, внутри пуст, и тому подобное, словно обаяние Рённова не заключается именно в его ярко выраженном мужском характере и естественности поведения.

После этого я полночи не могла уснуть и все злилась, вспоминая, как Грип сидел, помешивая чай, и болтал о людях, которые легко идут по жизни, элегантно тасуя комплименты и заученные фразы. А потом он сетовал на то, что лестью испортили здоровую натуру, что от нее в конце концов ничего не осталось, что эта особа превратилась в общипанную – да, я это четко расслышала, он так и сказал, – в общипанную гусыню. Как это отвратительно, как бестактно! Я уверена, что он имел в виду меня.

Тетя тоже сказала, когда он ушел, что не будет больше его принимать так интимно, что ей надоело одной выслушивать его разглагольствования, что таких людей, как он, надо держать в узде. Она считает, что карьеры он никогда не сделает, потому что слишком дорожит своими мнениями.

А мне, собственно говоря, жалко, что он больше не будет приходить к нам запросто, потому что, несмотря ни на что, он часто оказывался моим верным союзником против тети».

VI

Три дня тому назад капитан Йегер велел начистить мелом крышку своей старой большой пенковой трубки, но не снял ее со штатива. Затем он перебрал все остальные трубки, вставил, где надо, новые чубуки, всё прочистил и аккуратно разложил на курительном столике. Вызвали кистера, чтобы он привел в порядок старый клавесин, а на лестнице поставили две новенькие, выкрашенные в белый цвет скамейки. Садовую изгородь, которая уже столько лет была во многих местах сломана, починили; новые, белые штакетины, подобно новым вставным зубам, торчали среди старых, серых. Все дорожки в саду подмели и посыпали песком, двор убрали и даже приладили крышку к колодцу, что, по правде говоря, надо было сделать, еще когда дети были маленькими.