Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"
Автор книги: Юнас Ли
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
Они сидели все втроем в комнате, отец вместе с ней на кушетке, а мать на стуле, и Ингер-Юханна рассказывала им, как она боролась с собой, как всячески пыталась убедить себя, что ее обязанность – соединить свою жизнь с Рённовом… Какие только мысли она не пыталась внушить себе!
Но вот однажды – кстати, она точно знает, когда это было, – все эти иллюзии рассеялись. Словно вдруг потушили свечу, и кругом стало темно и пусто. Куда бы она теперь ни подалась – нигде не находила того, чего ждала, во что верила. Как будто вокруг была пустыня.
– А тетя все настаивала, чтобы я выбирала себе материю на подвенечное платье!.. Я думаю, что, быть может, зажмурившись, я все-таки прыгнула бы в эту пропасть! Я ведь думала о тебе, отец, и о том, что люди станут болтать, когда узнают, что я без всяких на то причин расстроила свою помолвку… Ведь, собственно говоря, все было окончательно решено. Я уже кинулась в воду, и погружалась все глубже и глубже, и непременно бы утонула… Но… тут…
– Что? – Отец грозно откашлялся. Опершись руками о колени, он сидел, устремив взгляд в пол.
– Тут… – побледнев еще больше, повторила Ингер-Юханна тихим голосом, вся во власти своих мыслей. – Да, пожалуй, будет лучше, если я от тебя, отец, и от тебя, мама, не буду таиться, потому что без этого вы, наверное, совсем не сможете меня понять… Тут меня вдруг озарило, что уже год, а может быть, даже два, я ношу в своем сердце другой образ…
– Кто это?
– Грип, – прошептала Ингер-Юханна.
До этого мгновения капитан сидел спокойно и терпеливо все слушал.
Но теперь он вскочил и встал перед ней, в исступлении заломив руки.
– Боже милостивый! – воскликнул он наконец. – И о чем ты, собственно говоря, думаешь? Да как тебе только в голову могло прийти сравнивать какого-то там… Грипа с таким человеком, как Рённов… Должен сказать тебе, Ингер-Юханна, что ты просто… просто убила своего отца. С тем же успехом ты могла бы тут же на месте взять и прострелить мне голову.
– Послушай, отец, – сказала Ингер-Юханна. Она тоже вскочила с места и стояла теперь перед ним. – Тинка, да и вообще все тебе покорялись. Но меня никто не сможет сломить.
– Это же безумие, черт знает что такое! Собраться ночью и удрать! – Капитан ударил себя кулаком по лбу и в отчаянии зашагал по комнате. – Да, я понимаю… – Он остановился и покачал головой. – Тебя просто избаловали, невероятно избаловали, избаловали с самого детства, и теперь нам приходится расплачиваться за это… Расплачиваться за то, что мы тебя так любили.
– Даже если весь мир восстал бы против меня, отец, у меня нет иного выбора. Я должна идти своей дорогой, я должна была сделать то, что сделала, – написать Рённову, объяснить ему все начистоту, а потом обо всем рассказать тете!.. И… – Откинувшись на кушетку, она с горечью глядела прямо перед собой, погрузившись в воспоминания. – Тетя сделала все, что могла, уверяю вас. Она, как и ты, отец, считала, что это чистое безумие. Она любила меня. Но ей было совершенно безразлично, что я буду несчастна, если не откажусь от этого брака. Ей казалось, что, поскольку я так молода и тщеславна, достаточно будет унизить Грипа и начать его преследовать. Ей казалось, что главное – оставить его без средств к существованию, выставить на всеобщее осмеяние, вынудить отречься от своего дела, точь-в-точь как это пришлось сделать его отцу!.. Тете не составило труда все это устроить: ведь он был совсем одинок в борьбе за свои идеи, а она наперед знала, как его осудят в обществе.
Ингер-Юханна дрожала от волнения, но в ее облике чувствовалась независимость. Она углубилась в свои мысли, опустила глаза и нахмурила брови. Она сильно похудела за это время и стала еще более стройной.
– И вот теперь я вернулась домой, и я не могу передать, до чего у меня болит сердце и как мне страшно…
Возникла пауза, во время которой в душе капитана родилось какое-то странное чувство:
– Ты говоришь, мы тебя не любим, хотим причинить тебе зло… Возможно, потом я буду считать, что ты поступила неправильно… Возможно. Но теперь я тебе скажу вот что: раз ты должна была так поступить, то и мы за это. Пусть будет по-твоему. Во всяком случае, ты понимаешь… Но, дитя мое, ты, кажется, еще даже не присела… Мать, дай ей хоть что-нибудь перекусить!
Вдруг он снова вскочил. Нужно было срочно распорядиться, чтобы немедленно вынесли из верхних комнат все, что было приготовлено для ремонта, – ей незачем это видеть.
XIII
Дом капитана, за это лето выкрашенный в ярко-красный цвет, был виден из долины. Он стал украшением всей округи.
Однако долговязого Улу это не радовало. С тех пор как закончили ремонт, капитана словно подменили. Видно, эта покраска не принесла дому счастья.
Выйдя во двор, капитан часто забывал, зачем он, собственно говоря, вышел, и ему приходилось тут же возвращаться назад. Теперь уже никто не слышал от него грубого слова – просто удивительно! И он больше не подгонял никого в работе.
Весь этот год капитан ходил под постоянным страхом нового приступа головокружения. Ежеминутно он останавливался посреди дороги и без Ингер-Юханны вообще не выходил из дому – она тоже должна была останавливаться, когда он стоял, и снова идти, когда он шел.
Ему было необходимо все время видеть рядом с собой стройную фигуру дочери – это придавало ему силы. Кроме того, он должен был быть уверен в том, что она не грустит.
– Как ты думаешь, а не хочется ли ей поездить верхом или в коляске? – спрашивал он мать, которая хлопотала в кладовой. – Она все возится в саду и сажает цветы, она ведь к этому не привыкла, мать. И лицо у нее что-то чересчур серьезное… Как ты думаешь, что с ней будет дальше? Охо-хо… – Он вздохнул. – Ты представляешь себе, что ее ждет? – Он зачерпнул ковшом сыворотку из бочки. – Рист говорит, что надо пить побольше сыворотки – она разжижает кровь и удлиняет жизнь… Тогда хоть наша девочка подольше сможет быть дочкой капитана из Гилье! Знаешь, мать, я уже обдумал: в четверг я не поеду к фогту на день рождения. Ведь Тинка скоро приедет к нам, да и… Ох, до чего же сыворотка хорошо утоляет жажду!
В четверг капитан ходил по дому еще более молчаливый, чем обычно. За все время обеда он не проронил ни слова – с той минуты, как сел за стол, и до того момента, как встал. Затем он в дурном настроении тяжело поднялся по лестнице, чтобы немного вздремнуть после обеда. Теперь он отдыхал, сидя в кресле.
Капитан не мог припомнить, задремал ли он на этот раз или нет, да, собственно говоря, это ведь не имело значения.
Он медленно вышел из кабинета.
– Воображаю, как они там теперь языки чешут, Шарфенберг и все остальные!.. Поехать туда было бы все равно, что добровольно пройти сквозь строй!
Когда Ингер-Юханна поднялась к нему, он стоял в глубокой задумчивости перед большим шкафом.
– Хочешь, я тебе покажу одну вещь? – спросил он. – Вот это твои сапожки, когда ты была еще совсем маленькая.
Домашним хозяйством Ингер-Юханна не занималась. Но она развила кипучую деятельность в саду. К приезду Тинки ей хотелось его расширить, подровнять, перекопать клумбы и обнести все оградой.
С самого раннего утра она возилась в саду, прикрыв голову соломенной шляпой. Когда она работала на свежем воздухе, ее переполняло чувство покоя, но вот сидеть за шитьем в комнате и думать…
А капитан бродил по дому, исполненный страха перед учениями. Мать уже прежде несколько раз предлагала ему послать за доктором Ристом, а теперь, посоветовавшись с Ингер-Юханной, решила этого больше не откладывать.
Приезд доктора всегда вносил успокоение.
– Конечно, пускай едет. Побегает несколько дней в строю, сгонит жир, и кровообращение улучшится, – сказал доктор. – Когда мы с тобой, Йегер, служили в полку, ты на головокружение не жаловался. Это для тебя лучшее лечение, если ты намерен на рождество снова выпить со мной по стаканчику пунша.
Когда фогт Гюльке отправился в служебную поездку, Тинка приехала в гости к родителям.
Сестры снова, как прежде, ходили вместе по родительскому дому и болтали, как в былые времена, но ни одну из них больше не терзало любопытство, ни одна не хотела узнать, что творится в большом мире.
Обе они слишком хорошо это знали.
Капитан говорил, что ему становится уютно, когда он видит Тинку с вязаньем либо с книжкой на крыльце или в комнате.
– Она теперь, наверное, и сама считает, что ей хорошо, да? – спрашивал он мать.
Он часто повторял этот вопрос, словно его мучили какие-то тайные сомнения. Ингер-Юханна в известном смысле открыла ему глаза. Во всяком случае, он начал подозревать, что женщина, даже сделав хорошую партию, тоже может быть глубоко несчастной.
Он успокаивал себя лишь тем, что подобные чувства дано переживать только исключительным натурам, таким, как, например, его Ингер-Юханна. Ингер-Юханна с ее сильным характером не умеет склоняться перед чужой волей.
Но высокие чувства и мысли – это не для обыкновенных девушек. Ведь Тинка создана для того, чтобы во всем равняться на другого человека и покоряться ему. И все же вопрос о том, счастлива ли Тинка, точил капитана, словно жучок – дерево, и лишал покоя.
– Ингер-Юханна, – сказала Тинка, когда они сидели вместе на крыльце. – Посмотри-ка на отца, вон он идет вдоль забора. Как он сильно сдал! Все время забывает про трубку, она у него то и дело гаснет.
– Так ты находишь, что он сильно изменился? – в тот же вечер возобновила этот разговор Ингер-Юханна, когда они поднялись к себе. – Бедный отец! Он просто не в силах пережить это разочарование, – ведь я должна была стать его парадной лошадью! А как ты думаешь, если бы все повторилось, он снова сделал бы на нас ту же ставку?
– Ты сильная, Ингер-Юханна, так, наверное, и надо. Но отец стал за последнее время таким мягким, – вздохнула Тинка, – у меня от этого прямо сердце переворачивается.
Чем ближе подходили сборы, тем больше капитан их боялся, так что в конце концов мать пришла к заключению, что лучше всего ему на этот раз остаться дома, – было ясно, что у него нет ни желания, ни сил в них участвовать. Целыми днями бродил он в одиночестве по дому и двору – казалось, он боится людей.
И впервые за долгое время его лицо просветлело, когда мать предложила ему написать полковому врачу и попросить освобождения от учений.
Это дело уладилось быстро, стоило только написать письмо. Но когда у капитана на пюпитре лежало наконец свидетельство об отпуске по болезни, на него нашло раскаяние.
Он не находил себе места, злился и все думал о своих товарищах, которые собрались там внизу, в долине. Капитан Вондертан, конечно, теперь совсем распустит солдат. А многие небось уже ждут не дождутся его отставки, чтобы получить повышение. И капитан твердо решил сыграть с ними злую шутку и продержаться как можно дольше, хотя бы ему ради этого пришлось весь год пить сыворотку.
Наконец учения, которые его так занимали и волновали, закончились, и мать после долгих уговоров уже убедила его отправиться навестить зятя, как с почты принесли коротенькое письмецо от Йёргена, которое ввергло всю семью в большую печаль.
Йёрген писал, что больше не может быть последним в классе и что он нанялся юнгой на парусник, который нынче вечером отправляется в Англию. Оттуда он надеется найти способ перебраться в Америку и попытается там стать кузнецом, каретником или чем-нибудь в этом роде. Он обязательно напишет своим дорогим родителям, как у него сложится жизнь.
– Послушай, мать, – сказал капитан глухим, дрогнувшим голосом, когда слегка оправился от первого потрясения. – Этот Грип нам дорого обходится! Это все его работа!..
Стояла поздняя осень. Много раз выпадал и сходил снег, и теперь ветер снова сдул его со скользкой, подмерзшей дороги.
Горные склоны были уже белыми, но кое-где еще проглядывали красные и желтые листья, а внизу, в долине, холодной синевой отсвечивало озеро, которое должно было вот-вот замерзнуть.
В тишине октябрьского дня раздался отдаленный шум, гулким эхом прокатившийся по долине. Одна ворона улетела, а другая осталась преспокойно сидеть на заборе.
Скрипели колеса брички, ехавшей по дороге, а в ней сидел капитан из Гилье в шинели и высоких сапогах; длинный кнут он перекинул через плечо.
Йегер возвращался домой после поездки к Бардону Клевену, с которым он должен был рассчитаться за истекший год. Хозяин не захотел его отпустить, прежде чем он не выпьет с ним хоть немного водки да кружку пива и не перекусит на дорогу. Но капитан понимал, что надо быть осторожным. За весь год это был, пожалуй, его единственный выезд из дому, если не считать посещения фогта.
Пока дорога шла по равнине, Вороной, как обычно, трусил тяжеловатой, но ровной рысью. На промерзлом грунте оставались следы его подков. Вороной знал, что сможет остановиться и передохнуть только через полмили, перед началом крутого подъема к Гилье.
Оттого ли, что у него были новые подковы, или оттого, что дорога в застывших комьях грязи была очень неровная, но он споткнулся.
С Вороным такое случилось впервые. Должно быть, от смущения он побежал быстрее и только постепенно снова замедлил бег.
Конь чувствовал, что поводья все больше ослабевают, – они стали медленно сползать по его бокам.
Кнут по-прежнему болтался у капитана за спиной, но только как-то косо…
Сначала капитана забил холодный озноб. Он совсем окоченел, и вдруг невероятная усталость охватила его, и он не мог больше бороться с неодолимым желанием уснуть.
Капитан видел поводья, уши и развевающуюся гриву Вороного; у него перед глазами мелькала убегавшая назад земля.
Потом ему показалось, что над ним распростерла крылья ворона, тень ее упала ему на лицо, но он был не в силах поднять руку, чтобы отогнать птицу, – ну и пусть себе летит…
В поле по обе стороны дороги стояли шесты со снопами пшеницы. Издали они походили на сгорбленных старух… Они хотели отомстить ему и обступали его все теснее и теснее. Он видел их рыжие всклокоченные патлы… Наверно, это злые тролли… Они не дают ему поднять руки, схватить вожжи и вернуться в Гилье. Теперь они носились уже между небом и землей в каком-то диком танце, и от этого у капитана кружилась голова; они то затемняли ему свет, то снова разлетались. Потом он услышал какой-то крик… отдаленный грохот… Навстречу шла Ингер-Юханна…
Поводья волочились теперь по земле; они путались в передних ногах Вороного – вот-вот он на них наступит.
С медленной рыси Вороной перешел на шаг. Потом он покосился на капитана и стал посреди дороги.
Кнут висел за спиной, как прежде. Капитан сидел неподвижно, слегка откинув голову.
Они еще не доехали до подъема, и Вороной терпеливо стоял, глядя на склон Гилье. Несколько раз он поворачивал голову и глядел на бричку.
Потом он стал бить передней ногой мерзлую землю – все сильнее и сильнее, так что комья разлетались во все стороны.
И наконец – заржал!..
Час спустя, уже в сумерках, раздались приглушенные голоса и скрип колес брички, которая медленно въезжала во двор.
– Что случилось? – дрогнувшим голосом крикнула мать с крыльца черного хода.
Неделю спустя перед кладбищенскими воротами стояла пара вороных – старый и молодой, – запряженная в пустые сани.
Два залпа – один перед тем, как первые пригоршни земли бросили на гроб, другой после того, как насыпали холмик – известили приход, что прах капитана Петера Виннекена Йегера предан земле.
XIV
Прошло, наверное, лет двадцать, и, судя по тому, как шли дела и в лавке и на постоялом дворе, было ясно, что наступили другие времена. Об этом же свидетельствовали и новые строения, и выбор товаров, и то, что по дороге в летние месяцы теперь всегда шли прохожие и туристы.
Ветер наметал сугробы, и в это воскресенье, к концу дня, снег лежал даже на верхних ступеньках крыльца лавки.
Но в маленькой задней комнате было тепло и царило веселье. Снова появился этот забавный чудак Грип, и теперь он сидел здесь вместе с приказчиком, служащим из конторы ленсмана и судебным исполнителем.
– Вы ему только поднесите!
– За твое здоровье, судебный исполнитель! – звучал голос Грипа. – Когда я думаю, старик, обо всех тех, кого ты ободрал как липку, хотя сам не мог ничем полакомиться, я испытываю к тебе своего рода симпатию – мы с тобой оба обманутые души.
– Конечно, я не обладаю вашими знаниями, вашей ученостью, – начал несколько раздраженно судебный исполнитель, – но я оставляю за собой право…
– Все было законно, да? Да что об этом беспокоиться, Рейерстад! Помни, что знание бесконечно, как океан, и несколько капелек больше или меньше не имеют значения! Погляди-ка лучше на звездное небо, тогда ты поймешь, мой друг, что вся наша планета, на которой ты, судебный исполнитель, лишь песчинка, – не больше горошины в супе! А ведь в супе все разваривается, и тогда уж ничего не различишь. Верно, господин… господин Сименсен?
Он все время обращался к приказчику, который глядел на него своими маленькими свиными глазками и высокомерно хихикал, весьма польщенный вниманием.
– Пожалуй, после этого рассуждения нам не мешало бы подкрепиться, так сказать – подлить масла в огонь, а то он погаснет, господин…
Но судебный исполнитель первым выставил бутылку водки.
Он еще испытывал известное застарелое уважение к Грипу за то, что тот прежде принадлежал к высшему кругу. Судебный исполнитель знал, что Грипа еще и сейчас принимают у фогта и у старого Риста, где ему всякий раз оказывают небольшую денежную поддержку.
– Рейерстад, я хочу тебе доверить один секрет. Когда чувствуешь, что разум бессилен, то лучше всего пить. Во всяком случае, так было в мое время. Наше поколение было опустошено, – ведь мы жили как бы в безвоздушном пространстве… Ты разве этого не замечал?
– Хи-хи-хи! – заливался Сименсен.
– Вы, конечно, понимаете, что я имею в виду, Сименсен? Сейчас неплохо бы выпить стакан крепкого пунша – того, что стоит у вас там в лавке, верно? Такой собачий холод! Но, к сожалению, я не при деньгах. А вот если бы вы были настолько любезны и записали бы за мной…
Сименсен, конечно, понял Грипа:
– Что ж, ладно.
– Не подмажешь – не поедешь, вы, наверное, знаете эту мудрость, дорогой Сименсен?.. Ах, вот она, драгоценная влага!.. Хотите знать, почему пьют?
– Ну, это, пожалуй, понять нетрудно.
– Да, конечно! Но, быть может, к этому вопросу можно подойти и с более высокой точки зрения, и такой человек, как вы, не может этого не оценить… Вы знаете, что, вообще говоря, существует глубокое отвращение ко всяким новым взглядам… Видите ли, как бы это сказать… – Он уселся поудобнее. – Когда ты плохо одет, страдаешь от холода и вообще живешь в нищете, то в глубине души ты этого стыдишься и понимаешь, что с каждым днем все больше и больше опускаешься… перестаешь чувствовать себя человеком. Когда при тебе спорят, ты не решаешься высказать свое мнение; когда тебя сажают за стол, у тебя не хватает духу слово вымолвить. Но достаточно двух стопочек водки – пусть даже сивухи… и в мгновение ока весь мир меняется. Стопки эти становятся как бы очками, через которые человек все видит в другом свете. Снова к тебе возвращаются здоровье и сила, которыми ты обладал в юности, снова в тебе пробуждаются гордость, сознание своего достоинства и смелость, слова сами льются из уст, мысли так и искрятся, и люди тобой восхищаются… Две стопки, только две стопки… Впрочем, я не возражаю против третьей, четвертой, и пятой, и шестой… Ваше здоровье!.. Какая огромная разница – вы ведь знаете, Сименсен, что такое разница? – между здоровым человеком и больным, которому общество загубило жизнь… Ну ладно… Но эти две стопки неумолимо ведут его все дальше и дальше, так далеко, что в конце концов он угодит в приют для бедных. Трудный силлогизм, не правда ли?
– Да, пожалуй. – Сименсен подмигнул судебному исполнителю. – На него ушло не меньше, чем полбутылки.
Грип сидел, бормоча себе что-то под нос.
Он пьянел все больше и больше, а кроме того, он весь день провел на морозе, башмаки у него были худые, и ноги промокли.
Но он все пил и пил, он почти один опорожнил всю бутылку.
– Нет уж, пожалуйста, не грустите, не молчите, а то мы вам больше ничего не дадим, – погрозил Сименсен.
– Да, да, да… Вы ждете новых силлогизмов… Что-нибудь такое, что доступно и Рейерстаду?
Грип покачал головой и снова погрузился в свои мысли.
– Я встретил худого, бледного мальчика, который так жалобно плакал… Знаешь что, Рейерстад, если твое ухо воспринимает эту музыку, а слезы уже все выплаканы, то ты пьешь, пьешь… Давайте-ка сюда бутылку!
– Пожалуй, лучше его сейчас где-нибудь уложить, – заметил Сименсен.
– Вы хотите сказать, что я пьян, как свинья? – пробормотал Грип…
В понедельник чуть свет Грип незаметно ушел. В такой ранний час, еще не успев глотнуть водки, которая его подбадривала, он всегда избегал людей. У Грипа с годами выработалась особая тактика поведения. Его хорошо знали на юге страны. У него были периоды запоя, и тогда он начинал бродяжничать, но были также длительные периоды, когда он вел совершенно трезвый образ жизни, жил в столице, сам много занимался и давал уроки. Все его немногочисленные старые товарищи и друзья снова возлагали на него надежды – и надо сказать, с полным основанием. Человек с таким выдающимся педагогическим талантом и с такими поразительными филологическими способностями – он прекрасно знал не только греческий и латынь, но и санскрит – быть может, все же еще чего-нибудь добьется в жизни. Последние три-четыре месяца Грип совершенно перестал пить и так жаждал навсегда покончить с пьянством, что друзья решили выхлопотать ему назначение в какую-нибудь гимназию. Но тут как раз неожиданно прошел слух, что он снова исчез из города.
Обычно через несколько недель после такого исчезновения Грип объявлялся в какой-нибудь сельской местности – без всяких средств к существованию, сильно исхудавший, с дрожащими руками. В жестоком запое бродил он по селениям, ночевал в сараях и на чердаках, по многу дней не раздевался и не спал в постели.
Около полудня Грип появился во дворе у фогта.
Гюльке был единственным чиновником своего поколения, который еще занимал прежний пост. Даже Рист уже вышел в отставку. Фогт был окружен исключительным вниманием со стороны своей заботливой жены, которая со всех сторон обложила его подушками – и в буквальном и в переносном смысле.
Грип знал, что делает: он хотел поговорить с госпожой Гюльке, пока фогт находится в присутствии.
Тинка уютно устроилась в кресле в столовой, у окна с двойной рамой, перед ней лежало вязанье и пухлый том «Вечного жида». Ее энергичная сестра Теа, все еще не вышедшая замуж, хотя ей было уже за тридцать, хлопотала на кухне – приближалось время обеда.
После смерти фрекен Гюльке Тинка взяла в свои руки бразды правления в доме и была во всем надежной опорой своему старому мужу, с утра до вечера неутомимо охраняя его покой.
Эти пухлые обтрепанные романы с номером на обложке, которые ей присылали из города, были ее единственной отдушиной, всем, что у нее осталось от личной жизни.
Как и многие женщины, которых в то время обстоятельства вынуждали выйти замуж за первого попавшегося человека, способного их обеспечить, Тинка жила благодаря чтению этих романов напряженной, выдуманной жизнью, резко контрастирующей с ее однообразными серыми буднями. В этой вымышленной, созданной ее воображением жизни кипели те страсти, которые она сама могла бы пережить, но не пережила. Там любили и ненавидели, там соединялись, несмотря на все препятствия, два благородных сердца, там можно было утешить прекрасного героя, который в отчаянии собирался броситься в пучину.
Так – в мечтах – она проживала ту жизнь, которой не было дано осуществиться в действительности, и неутоленное сердце полной, крупной, уютной женщины, бывшей когда-то худенькой, стройной Тинкой, еще хранило образ незабвенного Оса, правда слившийся теперь с чертами героев Эмилии Карлен, Джеймса, Вальтера Скотта, Бульвера, Александра Дюма и Эжена Сю.
Домовитая, деятельная Теа оставила на рукодельном столике, на который упал теперь неяркий луч зимнего солнца, свое шитье. Этот инкрустированный столик темного дерева Теа получила от матери. Ее старый серебряный наперсток, истертый и треснутый, Теа также всегда надевала и свято берегла, потому что мать пользовалась им всю свою жизнь. Он был как бы памятником матери, памятником всем бесчисленным тоскливым стежкам, которые она сделала за долгие годы, всем уколам, которые получила за свою достойную, самоотверженную, каторжную жизнь, если это вообще может быть названо жизнью.
В дверь чуть слышно постучали, она осторожно приоткрылась, и в комнату крадучись вошел Грип.
– Это вы, Грип?.. Нет, нет, не садитесь у двери. Пройдите сюда, к окну. Сейчас сестра принесет вам что-нибудь перекусить. Ну, несколько бутербродов с солониной вы уж как-нибудь съедите… Значит, вы снова в наших краях, Грип?
– Ищу уроки, госпожа Гюльке, – уклончиво ответил Грип. – Вы как будто получили известие от Йёргена из Америки? – спросил он, торопясь избежать разговора на щекотливую тему.
– Да, подумайте только: Йёрген добился хорошего положения, стал там всеми уважаемым старшим мастером. Он уже дважды писал, он хотел бы принять в свой дом старшую сестру. Но Ингер-Юханна уже не ищет счастья, – добавила она, акцентируя эти слова.
Оба помолчали.
Дрожащими руками Грип поставил тарелку с бутербродами, которую принесла служанка, на столик для рукоделий. Налитую ему рюмку водки он уже выпил – губы его как-то странно подергивались.
– Я рад… сердечно рад, – ответил он наконец, с трудом сдерживая волнение в голосе. – Видите ли, то, что Йёрген стал человеком, – это я считаю одним из немногих побегов, которые дала моя жалкая жизнь.
С дороги донесся звон бубенчиков, и какие-то сани свернули во двор.
– Это судья, – сказала Тинка.
Грип понял, что его присутствие здесь становится нежелательным, и поднялся.
Тинка поспешно прошла в соседнюю комнату и вернулась с далером в руке:
– Возьмите это, Грип… Небольшая помощь, пока вы не найдете уроки.
Грип поколебался мгновение, прежде чем протянуть руку.
Потом он схватил шапку и выбежал на улицу.
У ворот он остановился и, обернувшись, поглядел на дом.
Кто-то поспешно распахнул окна в столовой.
– Выветривают запах Грипа, – с горечью пробормотал он, сворачивая на дорогу, которая вела в горы.
В шарфе, замотанном вокруг шеи, и в нахлобученной на уши шапке, которая сменила здесь, в деревне, его старую, бесформенную фетровую шляпу, он шел, опустив голову и засунув окоченевшие от холодного восточного ветра руки в карманы своего тонкого поношенного пальто, болтавшегося на его тощей фигуре.
Он привык странствовать – летом уходил высоко в горы, а зимой, в холодные короткие декабрьские дни, часто шатался по дорогам.
Эти места имели для него особую притягательную силу. Он кружил по здешним тропкам в надежде хоть что-нибудь услышать об Ингер-Юханне или издали увидеть ее, однако тщательно избегал встречи с ней.
«Фрекен из Гилье», как ее теперь называли, жила в горах в маленьком домике, купленном ею за одну из тех четырех тысяч далеров, которые ей завещала тетя Алетте.
Там она устроила школу для детей с ближних хуторов и, кроме того, давала уроки детям капитана, назначенного на место Йегера, недавно поселившегося здесь нового доктора и ленсмана.
Ингер-Юханна приложила немало стараний к тому, чтобы способных мальчиков посылали в город для продолжения образования. И в последующие годы она не выпускала этих юношей из поля зрения и всегда принимала горячее участие в их устройстве.
Держалась она уверенно и крайне независимо, что давало, конечно, повод ко всевозможным пересудам на ее счет, однако при встречах все проявляли к ней необычайную почтительность. Несмотря на свои сорок лет, Ингер-Юханна по-прежнему была легка и стройна, волосы ее были все еще черны как смоль, и в ее глазах горел все тот же неукротимый огонь – только, быть может, он стал чуть спокойней.
Она искала у детей способностей с той одержимостью, с какой в юности ищут четырехлепестковый клевер на лугах, – так будто она сама выразилась. Грип сказал Тинке, что считает счастливую судьбу Йёргена одним из немногих зеленых побегов своей жизни, но он умолчал о своей сокровенной мысли, что маленькая школа Ингер-Юханны – тоже росток его идей.
На следующий день, в сумерках, какая-то фигура кралась вдоль забора, которым была обнесена школа.
Потребность хоть издали на мгновение увидеть Ингер-Юханну гнала Грипа все дальше и дальше.
И вот он стоял уже у окна. Время от времени за стеклом мелькал темный силуэт.
В комнате еще не зажгли света, и она слабо освещалась огнем из печи. До Грипа донесся мальчишеский голос, который декламировал что-то наизусть. Похоже, что это были стихи, хотя мальчик, видимо, урока не знал… Наверное, дети нового капитана…
Входная дверь не была заперта, и минуту спустя он уже стоял, затаив дыхание, в прихожей, и прислушивался. И тут раздался голос – ее голос!
– Прочти теперь ты, Ингеборг: мальчики в стихах ничего не понимают.
Это были стихи из хрестоматии по норвежской истории. Четко зазвенел голос Ингеборг:
Жила-была королева —
Любимый цветок короля,
Другую такую гордячку
Едва ли носила земля.
И в спеси своей не хотела
Ни с кем ничего делить,
И девушкам не разрешала
Она к королю подходить.
Грип стоял как зачарованный, пока не услышал, как Ингер-Юханна сказала:
– Теперь я зажгу лампу и задам вам уроки на завтра.
В ту же секунду он выбежал из прихожей и снова стал у окна.
Он увидел ее лицо, освещенное зажженной лампой. Какая чистота черт! Какая линия бровей! Все то же несказанно прекрасное, серьезное лицо, ставшее с годами, пожалуй, еще более выразительным! Все та же гордая осанка, все так же гордо поднятая голова!
Этот образ жил все эти годы в его душе – образ женщины, которая должна была стать его женой, если бы он достиг того, чего должен был достичь, если бы стал тем, кем должен был стать, если бы жизнь дала ему то, что должна была дать…
Грип стоял оглушенный, словно в каком-то угаре, а когда услышал, что дети выходят в прихожую, побрел прочь большими шагами.
Он шел, не видя дороги.
Он уже проделал большую часть пути по склону Гилье, когда из-за гор показалась луна. Он все спешил дальше, его охватило страшное волнение, он видел перед собой Ингер-Юханну, он как бы даже говорил с ней.
Грипа догнали сани. Бубенцы тихо звенели на морозе.
В санях, укутавшись в шубу, сидел старик Рист; он немного осоловел от того стакана, который выпил в Гилье на дорогу.
– Если вам на ту сторону озера, Грип, то становитесь сзади на полозья! – крикнул Рист, поздоровавшись с ним и внимательно его оглядев. – Я хочу посоветовать вам одну вещь: вот если вы могли бы бросить пить… – начал увещевать его Рист.
