Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Видали? – сказала мадам Андерсен. – А что я вам говорила, Майса? Я же все время к ним приглядывалась, и, знаете, я рада-радешенька, что унесла ноги с этого дивана. Они уже третью бутылку пива выхлестали. Так хитро меняют бутылки. Да и водкой тоже не брезгают.

Маляр притворился, что не расслышал, и не пошел открывать двери. На заснеженном дворе уже собрался народ, а ему не очень-то хотелось приглашать их на танцы. Да и нечего раньше времени зажигать свет в мастерской.

– И впрямь становится жарко, – заметил управляющий и вытер лицо тыльной стороной руки.

– Да что с тобой, Андерсен! – резко оборвала его жена. – Уж мы-то знаем, что в чужом доме гостям не положено распоряжаться.

– Так что там с дверями? – прозвучал с дивана командирский бас вдовы, и она сделала вид, что собирается подняться с места.

Поневоле хозяину пришлось открыть двери, и он направился в мастерскую, чтобы зажечь там свечи.

Морозный воздух клубами ворвался в комнату, и сразу стало легче дышать. За дверью в свете луны Майса различила Эллинга и других, кто, как она знала, хотел прийти к началу танцев. Кажется, народу собралось порядочно. Вот-то будет весело!

Она отлично понимала, почему Эллинг держится поближе к дверям, – хочет пригласить ее первым… И точно, как только гости вышли во двор, чтобы перейти в мастерскую, Эллинг сразу подскочил к ней…

– Хорошо, хорошо, только надо было пригласить меня там, в мастерской, как принято у людей, а не здесь, посреди улицы…

Из чисто прибранной мастерской на них пахнуло волной теплого воздуха. У маляра всегда бывало жарко; ведь все, что он зимой красил, приходилось днем и ночью сушить в помещении. Банки и ведра с краской, камни для краски и всевозможные кисти были составлены в один угол и для верности отгорожены лежащей на боку стремянкой, а санки и другие сохнущие вещи висели на деревянных шестах между потолочными балками, как раз на такой высоте, чтобы гости не задевали их головами.

На стенах горели только что зажженные свечи, вставленные в крепко прибитые деревянные колобашки, а со стола в углу светила лампа. Музыкантом был старый Шёберг, по прозванию «Машина»; он подолгу играл на скрипке, но только после того, как его угощали пуншем, а в промежутках приходилось довольствоваться гармоникой. Предполагалось, что все вновь пришедшие захватили с собой горячительного.

Скрипка заиграла, и пара за парой пустилась в пляс, так что от развевающихся юбок по мастерской пошел ветер.

Ученик медника еще в комнате, где угощались, пригласил Енсине, а Ларсине обхаживали сразу трое – видно, клюнули на все ее серьги и банты.

– Не нужно так высоко держать руку у меня на спине, Эллинг, – нетерпеливо заметила Майса. – И потом, тут совсем не холодно, могли бы снять шляпу.

Ее раздражало, что гости громко стучат и топают подбитыми железом каблуками и даже не думают снимать шляпы и шапки, а наоборот, лихо сбивают их набекрень, чтобы казаться этакими бравыми молодцами. На Эллинге хоть по крайней мере была белая манишка, шелковый шейный платок и хромовые сапоги.

Они налетели на пару, которая остановилась, чтобы переменить руки, и потом им уже никак не удавалось попасть в такт.

У стола в углу, где сквозь пар, поднимавшийся из фаянсового кувшина с горячей водой, тускло просвечивала лампа, стоял маляр в широкой синей рубахе и разбавлял пунш. Рядом на подносе дожидались своей очереди пивные кружки да пять-шесть рюмок…

– Угощайтесь, Андерсен, самое время снять пробу. Эй, Дёрум, мы сегодня порядком потрудились! Ваше здоровье! Я припрятал еще бутылочку для нас одних, никому не дадим. Не беда, если молодежи достанется больше воды, им на пользу разжижить кровь, хе-хе-хе! – приговаривал он тонким голосом, добавляя в кувшин с водой соответствующую дозу спиртного.

– Слушай, сапожник, спрячь-ка ты свой стакан себе за спину на подоконник, он тогда никуда не денется. И вам советую, Андерсен. Да и всем нам лучше запастись. – И он тоже отставил свой стакан на подоконник.

– Ну вот. – Впервые за весь вечер маляр набил свою короткую трубку. Он чиркнул спичкой сперва об стенку, потом об пол, но она тут же погасла – мимо пронеслась его племянница-экономка, поднимая ветер развевающимися лентами и тяжелым кринолином.

– Так, так, – приговаривал он, снова силясь зажечь спичку. Его хозяйские обязанности почти закончились, теперь и он мог повеселиться… Женщин, сидящих на скамьях, пусть угощает жена, да и всех остальных тоже, пока пуншу в кувшине хватит.

– Хорошая девушка эта Майса, – заметил управляющий, – не знаю, кто там был ее отец, но сразу видно, не из тех, кто занимается черной работой. Фу ты, господи, того и гляди ноги отдавят!

Танцующие пустились в галоп, да так, что за печкой слетели с полки двое санок.

Старый Дёрум, сгорбившись, сидел молча и тихо попыхивал трубкой; одним глазом он наблюдал за Майсой Юнс и Эллингом, которые танцевали шотландский танец; он знал, что у жены на их счет свои планы и что она тоже поглядывает на них и все примечает… Ну что же, Эллинг – парень работящий… Только, чтобы обзавестись своей мастерской, одного этого мало…

У дверей развернулись какие-то переговоры.

– Ну конечно! – воскликнула мадам Йёрстад. – Пусть Тилла заходит, и Марен, что служит у Суннбю, тоже. Это наши хорошие знакомые, мадам Андерсен!

– Вот уж не думала, что попаду в дом, где служанок считают за хороших знакомых. – И мадам Расмуссен стала громко звать своих дочерей: – Теа! Ларсине! Подите сюда!..

– Она уйдет! – забеспокоилась мадам Йёрстад.

– А ты, мать, дай-ка еще выпить. – Маляр налил в пивную кружку пуншу покрепче; он-то знал, где собака зарыта: питье, которым его жена угощала женщин, показалось мадам Расмуссен чересчур слабым.

Тилла и Марен уже лихо отплясывали каждая со своим кавалером, то и дело натыкаясь и наталкиваясь в тесноте на другие пары. Надо же наверстать упущенное. Юбки их так и взмывали вверх, открывая обтянутые грубыми шерстяными чулками икры и стоптанные, мокрые от снега башмаки.

Старый Дёрум откашлялся и сплюнул, выпуская клуб дыма; ну и пылищу подняли, ишь как топают, всю грудь заложило. Ох-хо-хо! Он повернулся, взял с подоконника стакан и отхлебнул глоток, чтобы промочить горло.

Из полуоткрытых дверей в мастерскую валил пар; а у порога все шире расползалось темное сырое пятно от растаявшего снега, который приносили на башмаках те, кто выходил на улицу выпить.

Во дворе парни, не скупясь, передавали из рук в руки бутылки и возвращались в мастерскую раскрасневшиеся и веселые. Они и девушек уводили с собой и заставляли их выпить пунша.

– Нет, спасибо! Пустите меня! Да нет же, говорю вам, нечего меня тащить! Мне хватит того, что я выпью здесь. – Енсине не по душе были эти махинации за дверью.

Появился Юханнесен – белокурый приказчик из лавки Суннбю. Маляр радушно встретил его и начал угощать. Не успели оглянуться, как он уже танцевал с дочкой управляющего.

Плик, плик, плик – скрипка едва пиликала и в разгар танца смолкла совсем.

– Ага, Шёбергу тоже захотелось пунша!

– А как же! Надо смазать машину, – сострил кто-то.

И вдруг снова раздалось «плик, плик, плик», и кто-то закричал:

– Да смажьте же машину!

– Здесь, кажется, танцуют? – В открытую дверь заглянул студент Хьельсберг; он только что вернулся из города и решил полюбопытствовать… Ах, и Майса тут, вон как кружится, словно пушинка…

– Вам чего?.. Вы что, здешний? – раздались голоса вокруг.

Он увидел мадам Йёрстад и быстро нашелся:

– Нет ли здесь Шёберга, мадам Йёрстад? Мне бы поговорить с ним. Он обещал запаять мой кофейник со спиртовкой.

– Здесь он, здесь, господин студент.

– Понимаете, если сегодня он его не сделает, быть мне утром без кофе.

– Знаете, сейчас его не просто заполучить, он у нас за скрипача… Но, может, вы не откажетесь зайти и обождать немного… Это студент с нашего двора, – объяснила она окружающим.

– У вас, видно, рождественская вечеринка, – заметил Хьельсберг, проходя в мастерскую.

– Крестины, господин студент.

– Так вот, значит, почему днем была такая суматоха.

– Да, да, дочурку крестили, назвали ее Хирстине.

– Она у вас, кажется, четвертая или пятая, мадам Йёрстад?

– Шестая…

– Это уж слишком! – проворчала мадам Расмуссен, рядом с которой он сел – другого свободного места нигде не было. – Многовато для одной семьи…

Студент не собирался вступать в беседу с красной, грузной мадам Расмуссен, но он улыбнулся и кивнул ей, словно прислушивался к ее словам.

…Майса не смотрела в его сторону. Но вот она улыбнулась… С ней всегда забавно разговаривать, она так поглощена делами всех этих Скэу, Транемов – или как их там зовут, кого она обшивает. Можно подумать, что все они ее лучшие друзья. А на самом деле работает как лошадь за свои жалкие марку и шесть шиллингов в день.

Черт возьми, ну и болтлива эта толстуха, злится она на кого-то, что ли?

Он не ошибся: мадам Расмуссен порядком опьянела и рассердилась, и гнев ее объяснялся тем, что этот ловкий приказчик Юханнесен еще ни разу не соблаговолил пригласить ни одну из ее дочерей. Все одна Енсине да Енсине, вот только теперь для разнообразия пошел с Майсой Юнс.

– Слишком уж эта швея строит из себя благородную, – заметила она. – Не дело так заноситься. И что это она все время глаз не сводит со своих ботинок. Интересно знать, как она их заработала…

Хьельсберг не ответил; ему страсть как хотелось потанцевать, и непременно с Майсой-швейкой, но сперва нужно добраться до Шёберга и сочинить что-нибудь насчет кофейника…

Юханнесен снова пригласил Енсине…

– Знаю я этих приказчиков, одна слава, что щеголи… Но не думайте, управляющий Андерсен и его мадам глаз с него не спускают… И маляр туда же, пьет с ним!

– Что? Кто? – рассеянно отозвался Хьельсберг… Эта Майса Юнс совсем недурна… и держится прекрасно. А парень, с которым она танцует, вероятно, из кузнецов – бледный, коренастый, черноволосый, видно бороду отпускает, а лицо все в каплях пота. Она хорошо с ним танцует, не позволяет слишком крепко обнимать себя; а ведь верно – она все время смотрит себе под ноги…

– Как-никак он мне родной брат.

– Кто, приказчик?

– Да нет, маляр.

– Уж он-то своего не упустит, если почует выгоду, – ворчала мадам Расмуссен, и в голосе ее слышалось неподдельное раздражение, – да чтобы я стала так лебезить перед этим управляющим, тьфу! – И в сердцах она плюнула на пол. – Уж вы мне поверьте, на этом дворе все в сговоре! Прикидываются, будто они лучшие друзья!

Плик, плик, плик, – и танцы снова прекратились.

– Вот, теперь беритесь за него, – подошла к Хьельсбергу мадам Йёрстад.

Хьельсберг поднялся. Ничего не поделаешь, придется как-то выходить из положения.

– Ну, что с моим кофейником? – спросил он отважно.

– Кофейник?.. Какой еще кофейник? – Шёберг положил скрипку на синий платок и, слегка вытянув шею, ждал, когда ему поднесут выпить.

– Студент хочет забрать свой кофейник – слышите, Шёберг? – шептала мадам Йёрстад; она знала, что сейчас Шёберг не настроен думать насчет работы, его надо расшевелить.

Шёберг никогда не выполнял заказов в срок, и на его узком желтом лице с запавшими щеками и сильно выдающимся вперед подбородком появилось привычное смущенное выражение. Он покопался в памяти и медленно поднял на Хьельсберга умные глаза:

– Кофейник, говорите? – Позади них была такая толкотня и давка, что с трудом удавалось устоять на месте; в дверь беспрерывно то входили, то выходили… – Кофейник?

– Ну да, который вы обещали запаять к завтрашнему утру, – напомнила мадам Йёрстад.

Шёберг решительно затряс головой и протянул руку за пуншем:

– Не приносили мне никакого кофейника.

Уставившись на Хьельсберга блестящими голубыми глазами, он в несколько приемов осушил стакан. На лице его все отчетливей проступало презрение.

– Кофейник… У вас? – хмыкнул он. – И пришли, значит, за ним сюда? – Он испытующе вглядывался в Хьельсберга.

– Надеюсь, вам его передали? – прервал его Хьельсберг с негодованием.

– А вы скажите, с кем вы его посылали, он тогда быстрее вспомнит, – сказала мадам Йёрстад. – Да вот, пусть Тилла с ним поговорит. Послушай, Тилла!..

Надо же было так случиться, что и Тилла оказалась здесь; значит, на нее свалить вину не удастся.

– Не стоит беспокоиться, мадам Йёрстад, все равно пропал мой утренний кофе, – заявил Хьельсберг великодушно. – Так я пришлю за ним завтра к вечеру, Шёберг. – И он сделал вид, что собирается уходить. – Большое вам спасибо, мадам Йёрстад. А скажите, – спросил он так, словно им вдруг овладело любопытство, – кто эта высокая темноволосая девушка, вон та, что смеется и болтает? Я ее часто здесь вижу. Разве она тоже живет в нашем дворе?

– Это Енсине Андерсен, дочь здешнего управляющего.

– А вон та, рядом с мадам… с мадам Дёрум, не так ли? Это, кажется, швея?..

– Как же, она самая. Она, знаете, была у нас сегодня крестной. Йомфру Юнс.

– Кофейник! – громко раздалось позади них. Голос звучал угрожающе.

– Не выпьет ли господин студент перед уходом стаканчик пунша? – предложила мадам Йёрстад.

– За здоровье маленькой Хирстине, мадам?

Мадам заспешила к мужу, который сидел в углу у лампы в клубах табачного дыма.

– Вы ведь настоящий изобретатель, – пытаясь отвлечь старика Шёберга, заговорил Хьельсберг.

– Уж не знаю, кто из нас изобретатель…

– Как вы думаете, нельзя ли изобрести что-нибудь, чтобы не дуло в окно? А то в моей комнате такой ветер, прямо хоть ветряную мельницу ставь.

– Дует в окно… в стекло, что ли, по-вашему? Ну нет, в стекло дуть не может, чтобы это понять, много ума не требуется. А вот в подоконнике да в раме могут быть щели…

– Может, заклеить их бумагой в несколько слоев, как вы считаете?

– Заклеить бумагой! Это старое бабье средство. Если уж хотите знать, так это целая наука. Стены нужно утеплять, вот что… Мох, например, это верное дело… да и снег, когда он получше слежится. На море пробоины заделывают опилками, и чем вода сильнее давит на них, тем прочнее закрыта течь. Уж я-то над этим поломал голову, можете мне поверить. Найти бы только такой материал, чтобы он от дождя и от сырости делался еще плотней…

– Не желаете ли выпить немного пунша? – Голос маляра звучал неуверенно, а мокрый поднос слегка покачивался у него в руках.

– Ох ты, вот так поддали…

Мимо тянули за руку хихикающую девушку, которая, упираясь, столкнулась с маляром спиной так, что поднос едва не выпал из его рук.

– Ну и давка! Не хотите ли взять стаканчик и присесть? – И он указал на малособлазнительное место рядом с краснолицей толстухой, мадам Расмуссен.

Мадам не удостоила студента особым вниманием; она не сводила глаз с управляющего, который благодушно распивал пунш с приказчиком Юханнесеном. Ее Теа стояла позади них. Только-только она в первый раз за весь вечер улучила момент, чтобы заговорить с приказчиком, как Андерсены оказались тут как тут и постарались увести его поскорей…

Шёберг заиграл на скрипке вальс; кавалеры поспешили к своим дамам.

…Ну вот опять Теа ни с чем, этот приказчик протиснулся мимо нее, снова к своей Енсине Андерсен…

Мадам Расмуссен ерзала на скамье, сопя и пыхтя, словно кипящий чайник:

– Я же говорю, все они здесь, на этом дворе, в сговоре с управляющим. Уж поверьте, я могла бы порассказать кое-что, если бы захотела. – И она презрительно хмыкнула. – Не думаете ли вы, что этот маляр мог бы сам напасти дров на всю зиму, чтобы сушить здесь свою дребедень… Ведь если б за них платить… Ясное дело, если управляющий Андерсен таскает ему тайком доски да горбыли со своего участка, так за это Йёрстад размалюет ему всю квартиру и снаружи и внутри, будьте спокойны. А если этому Андерсену, или его жене, или деткам башмаки понадобятся, то тогда и у сапожника дрова затрещат и в плите и в печке. А вздумается ему стекла вставить, так за чем дело стало, только подбросить стекольщику парочку тачек с плашками, и готово! Вот они и ходят перед ним на задних лапках и сами не знают, как лучше угостить да напоить всю эту семейку. Уж такие они, видите ли, добрые друзья! Знал бы только Эллефсен про все эти проделки…

Плик, плик, плик, – музыка оборвалась в самом разгаре танца.

Шёберг заявил, что он устал.

– Подмажьте его снова, сразу заиграет.

И через несколько минут скрипка снова запиликала с прежним рвением.

К Майсе-швейке еще никто не успел подойти, и Хьельсберг поспешил пригласить ее.

Сначала они немного постояли, взявшись за руки и покачиваясь, словно примеривались, прежде чем войти в тесный круг. Мимо них с топаньем проносились пары, мелькали красные, потные лица, сутулые спины. Вытянутые в сторону руки словно предупреждали: «Расступись, задену!»

Этот студент знал, как нужно вести даму в танце: он прижал к себе ее руку и, если им грозило столкновение с другой парой, сразу же ловко поворачивался, никого не задевая.

– А я все сидел и наблюдал, как хорошо вы танцуете, йомфру Юнс, – сказал он, когда они очутились в самой гуще танцующих. Продолжить разговор не удалось, – они едва успевали смотреть, как бы не столкнуться с кем-нибудь.

Глаза Майсы приходились на уровне его подбородка, и она, не отрываясь, глядела на пуговицу на его жилете, которая висела на одной нитке.

– А вы, оказывается, были сегодня крестной?

– Да-а…

Она подняла глаза. Так и есть, он просто потешается над ними всеми. Она вдруг сразу напряглась и отстранилась от него – над собой-то она не позволит смеяться.

– Вы знаете, нет людей без недостатков. Вот вы, например, все время смотрите себе под ноги.

– Я?

– Вы, вы, я заметил… – И снова им пришлось сделать два резких поворота, чтобы спастись от столкновения. – Стоит ли сгибаться в три погибели и смотреть все время вниз, точно в колодец, при таких-то славных глазах… От вас остается одна макушка…

– Надо было так и сказать перед тем, как пригласить меня, тогда бы вы получили другой ответ.

– Рассердились? Напрасно… Честные люди должны смотреть друг другу в глаза. А впрочем, можете спросить своих Скэу, или как их там зовут, они вам скажут, прав ли я… Куда это годится – я поверну голову на восток, вы – на запад, словно мы не вместе танцуем, а знать друг друга не хотим. Или вы уставитесь в пол, а я в потолок. Думаете, так полагается?

– Пожалуй, ваша правда, – засмеялась она.

«Господи, век живи, век учись…»

Плик, плик, – и скрипка замолчала.

– Смажьте Шёберга!

– Да нет, он больше не хочет играть!

– Ну что ж, мы не кончили танца, йомфру Юнс, вторая половина за вами.

Она поторопилась сесть на место.

– Давайте гармонику!

Эллинг вихрем подлетел к Майсе и пригласил ее. Кто-то похлопал Хьельсберга по спине. Снова Шёберг:

– Знаете, если поразмыслить хорошенько, как избавиться от сквозняков, так это целая наука…

– Расскажи нам лучше о бедности, Шёберг! – крикнул сапожник.

– Да, да, бедность – она велика, на всех ее хватает, это уж точно…

Управляющий покачал головой, а Дёрум буркнул:

– Да уж, бедности и нищеты у нас хоть отбавляй…

…Нетрудно догадаться, что этот Эллинг, который крутится и вертится возле Майсы, не давая другим к ней подойти, по профессии сапожник. Это заметно не только по его манере держать локти. Черный чуб свисает на лоб, по мелким, тесно посаженным зубам можно понять, что ему изо дня в день приходится перекусывать дратву и выплевывать щетину. Впрочем, парень он видный… Вон какая у него стройная и сильная спина и какой он расторопный – поди, все Майса вселяет прыть в этого детину…

Как только танец кончился и сапожник отошел, Хьельсберг протиснулся к Майсе, чтобы потребовать должок.

– Должок? Вот уж не знала, что должна вам, господин студент! – Она снова вспомнила то, о чем подумала с самого начала: зачем он явился сюда?

– Пока вы танцевали с этим парнем, ваши башмаки вам опять покою не давали. Неужели трудно расстаться с этой привычкой?

– Просто мне так хочется.

– Ах, вот что…

На гармошке заиграли польку.

Но смотреть ему прямо в глаза Майса никак не могла; она пробовала глядеть на его лоб и тут же отводила глаза в сторону, и взгляд ее скользил по его галстуку и плечу… Сюртук у него довольно потрепанный, и обшлага не мешало бы привести в порядок.

– Сейчас я вам дам совет, йомфру Юнс, и это сразу вылечит вас от вашей глазной болезни. Можете послушаться меня, ведь я – будущий доктор.

Марен, служанка Суннбю, чуть было не опрокинулась навзничь, и они едва успели убраться в сторону.

– Знаете, вам совсем не идет смотреть вниз, невольно приходит на ум иголка с ниткой…

Тут она встрепенулась и сердито посмотрела на него.

– Вот так уже лучше, хоть вы и злитесь, да еще как злитесь! Знаете, когда вы даете волю своим чувствам, рожица у вас становится премилой, все дело в выражении, вот так-то.

– Глупости! Кто может отвечать за свое лицо!..

Понемногу она овладела собой. Оказывается, не так трудно смотреть на его разгоряченный лоб над очками и на мягкие темные волосы. Легко понять по этому лбу, что он студент, а главное – как деликатно он держит ее за талию, как с ним приятно кружиться. Ведь они ни разу не сбились с такта!

Интересно, пригласит он Енсине или еще кого-нибудь из девушек; она красивая, эта черная Енсине, а нос длинный, как у журавля… Хотя, может, он и впрямь пришел сюда ради самой Майсы…

– Ну и духота здесь, без хорошей порции пунша не выдержать, – сказал он, слегка запыхавшись; она чувствовала, как бьется его сердце под жилетом, но танцевал он с прежним азартом. – Надо бы нам еще станцевать сегодня, йомфру Юнс.

Гармошка вздохнула всеми ладами, издав протяжный жалобный стон, и полька кончилась.

– Надо же дойти до того, чтобы согласиться танцевать с каким-то студентишкой, – прошипела позади них мадам Расмуссен. Она явно хотела, чтобы ее услышали. – Каждому понятно, что у таких, как он, и быть не может честных намерений…

Майса задохнулась от гнева, но Хьельсберг спокойно обернулся и с язвительной любезностью поклонился вдове:

– Мадам, разрешите пригласить вас на следующий танец!

Толстуха уставилась на него, раскрыв рот, – неужто он смеется ей прямо в глаза?

– Ну так как? Всего разочек! Это очень освежает, когда сидишь в такой духоте.

«Ну и ну, – подумала Майса, – он говорит так искренне и спокойно, что мадам прямо растаяла, глаза засветились, лицо расплылось – вся она так и засияла».

– Соглашайтесь! Всего один круг.

– Уж и не знаю, господин студент, в мои-то годы…

Посмотрите-ка, она еще и на комплименты напрашивается!

– Вон ведь у меня какие дочери – Теа и Ларсине, – пошутила мадам Расмуссен. – Правда, я рано вышла замуж, господин студент.

Так и напрашивается на комплимент!

– Представляю, как вы плясали в свое время.

– Я-то? Уж будьте уверены!

– Нетрудно догадаться, что фигура у вас была хоть куда.

– Хе-хе-хе, – смущенно засмеялась она, опустив глаза, – негоже, конечно, себя хвалить, однако… В те дни зал для танцев на Грёнланнслере украшали так, что любо-дорого посмотреть, и собирались там и наши матросы, и заграничные, и штурманы, и кто хотите, вот как бывало. – Она горделиво посмотрела на него. – В тот вечер, как я впервые увидела Расмуссена, в зале Улсе ни одного целого стекла не осталось, и на Расмуссена вся полиция набросилась, а он был ни при чем, просто его хотели вышвырнуть за двери. Все это чистая правда, могу хоть сейчас поклясться.

– Вы и рил танцевали, мадам Расмуссен?

– Еще как! И вальс, и галоп, и гамбургский.

– Вы, наверно, и сейчас сможете станцевать рил, правда, мадам?

– А что вы думаете? – Она поднялась, величественная и самодовольная, тряся двойным подбородком, и подбоченилась…

«Ну, это уж слишком», – подумала Майса.

– Разве я не говорила? Теперь сами видите, что это за фигура, – не выдержала мадам Андерсен.

– И не стыдно вам строить насмешки над старой женщиной? – сказал, запинаясь, маляр. Он рассердился, и теперь уже все его лицо покрылось красными пятнами.

– А я и не позволю никому потешаться надо мной! – щелкнула пальцами мадам Расмуссен. – Не для того я сюда пришла, я сама знаю, как себя вести! – крикнула она. Она понимала, что зашла слишком далеко и надо как-то исправить положение. – Да-да, никому не позволю устраивать из меня посмешище, ничего у вас не выйдет, мадам Андерсен, не позволю!..

Разгоряченная, веселая Ларсине, вся в бантах, высилась в дверях, подставив пылающее лицо холодному воздуху. Мимо нее взад и вперед протискивались парни. Переговариваясь, они передавали через порог бутылки с пивом. Как только она увидела мать в воинственной позе, она кинулась к ней, расталкивая всех по пути, так что мужчины разлетались в стороны, как перышки.

– Считаетесь образованным, а сами издеваетесь над бедной, беззащитной вдовой. – В ее дрожащем голосе звучало презрение, и банты угрожающе колыхались. – Ну да, конечно, чего уж тут ждать, если этот маляр пускает к себе первого встречного, кому вздумается потанцевать…

Она рассердилась не только из-за матери, – себя она тоже считала обиженной: сперва приказчик Юханнесен держался так, словно не замечал ни Ларсине, ни всего остального семейства Расмуссен, потом явился студент и начал танцевать с этой заносчивой швейкой.

Встревоженная мадам Йёрстад дергала мужа за рукав, пытаясь его успокоить. В спор вступил еще кто-то, затем еще один…

– Что такое? Что случилось? – неслось со всех сторон, а мадам Расмуссен и мадам Андерсен осыпали друг друга бранью, стараясь перекрыть шум; в общем гомоне ничего нельзя было разобрать.

Майса думала только об одном – как бы теперь Хьельсбергу выбраться отсюда. Она вспомнила, что его пальто и трость остались на поленнице за санками; он попал словно в осиное гнездо…

Оценив обстановку, рассерженный маляр решил, что спасти положение могут только танцы.

Отыскали Шёберга и принялись потчевать его пуншем, чтобы уговорить сыграть…

– Снегу! Снегу приложите! – раздались вдруг голоса в дверях. – Перетяните ему руку, слышите, а то он кровью изойдет…

– Андерс, ученик медника, руку порезал. Только он взял бутылку – хотел угостить Шёберга, она и треснула… Не успел оглянуться, а на снегу уже кровь…

Андерс вошел, крепко обхватив кисть порезанной руки.

– Разрешите, я посмотрю, – сказал Хьельсберг. – Ну-ка помогите засучить ему рукав… – Он зажал рану большим пальцем.

– Помогите ему, Эллинг, он ведь доктор, – заторопилась Майса, – он каждый день ходит в больницу и делает обход вместе с хирургом. – В таких делах Майса знала толк, она видела, как студенты делали обходы с профессорами.

– Ничего опасного, – успокаивал Хьельсберг. – Подержите вот здесь, сверху, мадам Расмуссен, вам, наверно, такие происшествия не впервой. – Он достал бинт. – А вы, мадам Йёрстад, принесите сюда свечку, посветите мне.

– Это доктор, – зашептали вокруг.

– Сбегайте в мою комнату, Тилла, там в углу на полке лежат бинты с булавками и пузырек…

…Хьельсберг чувствовал, что отношение к нему изменилось. Ларсине и думать позабыла о своих претензиях к господину доктору, а маляр, пошатываясь, любезно поднес ему полный стакан, не зная, чем еще угодить.

– Вот видите, – сказала мадам Расмуссен, – уж я-то разбираюсь в людях; перед каким-нибудь приказчиком я бы не стала вертеть хвостом, не то что некоторые.

Снова начались танцы, и мимо пронесся Юханнесен с Енсине, хотя Шёберг уже довольно вяло пиликал на скрипке.

Хьельсберг внушил к себе большое почтение, и потерять его было бы обидно. Надев пальто, он собрался уходить и со шляпой в руке окинул отеческим взглядом всех королев этого бала, никого не выделяя, по-приятельски кивнул Ларсине, шутливо поклонился румяной, как яблоко, младшей сестре, обменялся понимающей улыбкой с высокой смуглой Енсине и ограничился дружеским взглядом в сторону йомфру Юнс.

Майса не могла подавить ощущения, что ее словно выбросили из игры. Конечно, он пришел сюда не ради нее, но, с другой стороны, с ней он познакомился раньше всех… И не так-то он прост, как она думала, вон как поглядывает на эту Енсине, стоя в дверях с тростью под мышкой!

Майсу все больше и больше разбирала досада…

Она не отрывала глаз от пола и, ссутулившись, двигалась слишком порывисто, но вдруг, вконец рассердившись, посмотрела ему прямо в глаза и вспыхнула от радости – она сразу поняла, что означают его кивок и тот лукавый взгляд, который он бросил на нее, надевая шляпу. Будто он хотел сказать: «Ловко я вышел сухим из воды!»

И она так подтолкнула Эллинга, что тот сразу закружился еще быстрей.

III

Майса возвращалась вечером домой из Гренсена от купца Бьерке. В морозном туманном воздухе свет газовых фонарей казался красноватым, на небе тускло мерцали звезды.

Она шагала быстро и время от времени растирала руками замерзшие уши. Ветер пронизывал до костей. Хорошо, что на ней боа. На мосту Ватерланнс-бру так дуло, что ей пришлось чуть ли не пуститься бегом, прикрыв лицо муфтой.

Время от времени ей встречались одинокие прохожие, а по мостовой, скрипя полозьями и звеня колокольчиками, проезжали сани; это крестьяне возвращались домой из города.

Далеко за газовым фонарем шевельнулась какая-то фигура.

Майса, не оглядываясь, спешила дальше. Нет, никого, она давно бы услышала шаги. В последние дни частенько случалось, что студент Хьельсберг возвращался домой как раз в то же время, что и она, между восемью и девятью часами. Тогда он догонял ее, и они, болтая, шли вместе до самых ворот.

Майса почувствовала, что от быстрой ходьбы она согрелась, только ступни еще не отошли, и пошла медленней.

Впереди уже виднелся фонарь над воротами Эллефсена.

Ну и ветрище. Она прикрыла ладонями уши и снова заспешила.

И тут из лавки Суннбю вышел не кто иной, как студент Хьельсберг, и мгновенно оказался рядом с ней.

– Скажите, вы случайно не из тех, кто умеет и смеяться и плакать одновременно, йомфру Юнс? – спросил он Майсу, и его очки придвинулись к ней так близко, будто он хотел рассмотреть, что она ответит; он успел приноровить свой широкий шаг к ее мелкой и быстрой походке.

– Из тех, кто говорит одно, а думает другое? Ну уж нет!

– Я не то имел в виду. Просто в воскресенье в театре дают интересную пьесу. Мне будет жаль, если вы ее не увидите.

– Ах, вон что…

– И представьте, во время спектакля двери по обе стороны зала оставляют открытыми. В одну выносят тех, кто умирает от смеха, в другую – тех, кто захлебывается от слез. Вот мне и любопытно, в какую же вынесут вас, йомфру Юнс.

– Видно, не так уж это опасно, вы-то сами не пострадали.

– Ну, я – другое дело. Вы же знаете, что я пишу про эти пьесы в газетах, а уж если занимаешься таким делом, самому не до смеха. Приходится проверять некоторые вещи на неискушенных душах… Соглашайтесь, йомфру Юнс, я ведь говорил вам, что в газете мне всегда дают два билета. Не будьте такой строптивой, разрешите предложить вам один… Голову даю на отсечение, что в конце концов вы заплачете.

Уже не в первый раз он навязывал ей билеты, но ей казалось, что согласиться было бы неприлично.