Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

Когда через полчаса Майса вышла из больничных ворот, унося в кармане три марки, занятые у матушки Дамм, у нее словно гора с плеч свалилась. Уж она-то знала, где искать матушку Дамм, – налево по лестнице, где в длинном широком коридоре зажигали свет после вечернего обхода. Сколько раз она вот так же стояла перед палатами № 2, № 3, № 7, терпеливо поджидая, когда освободится мать, и хотя с тех пор, как она в последний раз приходила сюда, прошло много лет, она сразу узнала этот особенный запах, неотделимый от больницы…

Думая обо всем этом, она пришла в хорошее настроение и не успела оглянуться, как оказалась возле моста Ватерланнс-бру. Тут с ней поравнялся незнакомый молодой человек; она взглянула на него в свете фонаря и решила, что, верно, это какой-нибудь повеса студент.

У следующего фонаря студент снова оказался рядом с ней. Он был в очках и поглядывал на нее. «Пожалуйста, можете рассматривать меня сколько угодно».

Вдруг он чрезвычайно вежливо поклонился и, приподняв шапку, спросил:

– Наверно, йомфру живет здесь, в Грёнланне?

Она, конечно, ничего не ответила, – ему-то какое дело!

– Я подумал, что вы возвращаетесь из города домой.

Оставалось делать вид, будто у тебя нет ушей.

– Уверяю вас, йомфру, вам не угрожает ничего, кроме самого безобидного вопроса, который никоим образом не оскорбит вашу скромность. Мне только хотелось бы узнать, не скажете ли вы, как найти дом номер сто пятьдесят три по Грёнланнслере?

Батюшки, да ведь это он ее домом интересуется, когда же он ее выследил?

– Я говорю о доме Эллефсена. Знаете, там внизу магазин, и ворота не закрываются.

Она прибавила шагу, но он не отставал. И вдруг спросил:

– Скажите, нет ли здесь где-нибудь поблизости школы для глухонемых?

При этих словах она невольно рассмеялась, но тут же раскрыла зонт и отвернулась. Вот чудак!

– Что, по-прежнему неприступны?.. Вспомните, пожалуйста, там вокруг дома Эллефсена еще такой низкий белый забор, а во дворе много построек, и живет там самый разный люд, – настаивал он.

Какие у него дерзкие кошачьи глаза, так и блестят за очками, а по голосу слышно, что он веселится от души.

Ответ уже вертелся у нее на кончике языка, но с чужими мужчинами нельзя вступать в разговор. Скажи хоть словечко, и тебя тут же сочтут за одну из тех, с кем можно вести себя как заблагорассудится. Это она твердо знает… Поэтому Майса сдерживалась и молчала, пока они не дошли до лавочки Суннбю, что на углу. Она быстро юркнула внутрь. Теперь-то она отвяжется от этого студента, к тому же здесь можно купить леденцов и немного поболтать с хозяйкой…

А он прав, в доме Эллефсена и в самом деле живет разный люд. В пять утра принимается за работу медник, Майсе даже будильника не нужно, потом стекольщик поднимает страшный шум, когда ребятишки слишком близко подходят к его рамам, выставленным у стены, и всю ночь напролет гудят и грохочут паровозы на железной дороге, проходящей прямо за деревянным забором.

Пробираясь по доскам в непроглядно темной подворотне дома Эллефсена, где всегда гулял ветер, Майса безошибочно находила дорогу. Доски с хлюпаньем оседали под ее шагами, но она даже с закрытыми глазами нашла бы три кирпича, с которых можно перепрыгнуть на деревянные плашки, там и сям разбросанные по грязи и ведущие направо, к маленькой пристройке, занимаемой мебельщиком Дёрумом, ее квартирным хозяином.

И как же она испугалась, когда позади нее в подворотне вдруг раздался возглас:

– Ну что за свинство! Настоящая подлость!..

Опять этот студент! Значит, он так и следит за ней…

– Слушайте, где тут брод в этой грязище – направо или налево?

– Держитесь середины, там поглубже, как раз в вашем вкусе.

– Постойте, постойте, не с вами ли я только что разговаривал? Так теперь вы решили еще и утопить меня? Во всяком случае, могу заверить, что вы расправитесь с невинным человеком. Нет, ну что за свинство! – Голос звучал жалобно – видно, студенту плохо приходилось. – Послушайте вы, достопочтенная, глубокоуважаемая йомфру, неужели вы не способны проявить сострадание к ближнему, чьи намерения были истолкованы столь превратно? Ну скажите только, куда идти – направо или налево? Есть же здесь то, что именуется досками. Не парите же вы в воздухе, словно тень из лучшего мира… Нет, тут становится просто опасно, – бормотал он, – того и гляди, придется пускаться вплавь! Вы, кажется, смеетесь, йомфру?.. Да не ошибся ли я адресом? – воскликнул он вдруг. – Но я видел ясно номер у самого фонаря – сто пятьдесят три. Понимаете, мне нужно в дом сто пятьдесят три к подрядчику Эллефсену… Должен вам сказать, что я где-то здесь живу; вернее, я был здесь неделю назад и снял комнату, но это было при дневном свете, а теперь здесь сам черт ногу сломит. Днем я даже переправил сюда свои вещи, если только посыльный честно выполнил свой долг. Я ищу вдову Турсен.

Ах, вот оно что! Тут Майса сразу все поняла; выходит, она все время разыгрывала перед ним дурочку.

– Ну да, она живет здесь, – быстро заговорила Майса. – Как выйдете во двор, перед вами сразу будет лестница. Хотя да, вам же ничего не видно; стойте там, где вы стоите, а я буду говорить, куда вам идти.

– Большое спасибо. Местечко, где я стою, не из приятных, один башмак совсем увяз в грязи…

Чтобы ему было понятно, куда ступать, Майса топнула по доске, так что вокруг забулькало.

– А теперь держитесь за зонтик, я вас проведу до лестницы.

– Вы сама доброта, йомфру! – услышала она галантный ответ.

Майса благополучно довела его до лестницы. Этот полуразвалившийся деревянный флигель снимал таможенник Шульц, а наверху жила вдова Турсен, сдававшая комнату с обслуживанием. Летом объявление заманчиво обещало: «Великолепный вид на залив Бьёрвикен и на порт!», а в холодное время года, когда трудно было залучить постояльца, так как в комнате дуло из всех щелей, объявление отличалось энергичной краткостью: «Самое дешевое жилье!»

Майса стояла внизу у лестницы, дожидаясь, пока он, нащупывая в темноте перила, взберется наверх и постучится. Во всех окнах было темно, только внизу, в спальне таможенника, горел свет. Видно, студента уже не ждали сегодня и улеглись спать. Тогда Майса взбежала наверх и забарабанила в окно кухни. На стук вышла Тилла.

– Я студент Хьельсберг, – представился он. – Мой посыльный должен был предупредить, что я въеду вечером. Спасибо вам за помощь, йомфру! – прокричал он Майсе, поспешившей вниз, и она услышала голос обескураженной фру Турсен:

– Кто же ходит так поздно?

Все огни в маленьких домах вокруг давно погасли, во дворе было темно, и только у маляра из-за белой занавески пробивалась сиротливая полоска света – верно, опять заболел кто-то из детей. Было время, когда этот участок относился к пригороду и на нем стоял только деревянный желтый флигель, который сейчас занимали таможенник и фру Турсен. Теперь подрядчик Эллефсен выстроил себе здесь белый кирпичный дом с окнами на улицу, в нижнем этаже которого помещался магазин. В ожидании, пока цены на земельные участки возрастут, он сдавал домишки и сараи во дворе разным ремесленникам, которым негде было разместить свои мастерские.

Через кухню Майса вошла в маленькую ветхую пристройку, где жил мебельщик. Ее встретил застоявшийся запах помойного ведра; она чиркнула спичкой о печь, чтобы найти маленькую керосиновую лампу, которую оставляли ей на столе, где стояла груда грязных тарелок и чашек, не вымытых после ужина. Майса сбросила промокшие туфли и придвинула их к еще теплой плите, где уже сохли две пары тяжелых разношенных мужских башмаков и висели на шесте грубые носки. С лампой в руках она осторожно пошла через мастерскую.

В свободном углу за токарным станком и незаконченными стульями на складной кровати спал подмастерье сапожника Эллинг. Он и мебельщик пользовались кухней пополам, и не раз случалось, что, когда Майса пробиралась к себе, Эллинг просыпался и начинал болтать и шутить с ней.

Одну из двух тесных комнатушек за узким коридором занимали Дёрум с женой, а над ними, в комнате направо от лестницы, вместе со служанкой сапожника помещалась их глухонемая дочь – хилый подросток, обездоленное существо, беспомощное как малый ребенок.

Обычно немая не спала, дожидаясь возвращения Майсы.

Услышав нечленораздельное глухое мычание, Майса поставила лампу у дверей и вошла в комнату. Два леденца из тех, что она купила у Суннбю, тут же перекочевали из кулечка в рот несчастной, а еще несколько достались проснувшейся служанке, которая пообещала, что как только она завтра разведет огонь в плите, она сразу же высушит юбку Майсы.

Весь чердак, даже за брандмауэром, был заставлен материалами мебельщика, так что Майсе приходилось тщательно освещать себе путь. Говоря по правде, комната Майсы была не чем иным, как отгороженной частью чердака с квадратным оконцем, прорубленным в покатой крыше; но все-таки она могла сойти за отдельную комнату. В ней стоял комод, доставшийся Майсе от матери, несколько стульев, гладильная доска, полка с чашками и кухонной посудой, а на стене на вешалке висели платья.

Майса задержалась у комода и стала рыться в ящиках. Она нашла пару чулок и после беглого осмотра убедилась, как и предполагала, что они нуждаются в штопке. Уже много вечеров она откладывала это занятие и снова и снова натягивала те чулки, которые были сейчас на ней. Но больше их носить невозможно.

Какая досада, ведь она так устала и хотела поскорее забраться в постель, укрыться периной и наконец-то согреться по-настоящему. Эта перина и коричневая раздвижная кровать с шарами на столбиках у изголовья служили ей с тех пор, как она себя помнила. На этой кровати умерла мать, когда они жили еще в Хаммерсборге. Ее фотография висела на стене, между спинкой кровати и покатым потолком. Мать была в кособоком кринолине, ее большие рабочие руки были неудачно выставлены вперед, а продолговатое лицо говорило об упорном характере и терпеливой выносливости. Рядом под стеклом и в рамке висела вырезка из иллюстрированной газеты. На ней был изображен доктор – известный профессор, который был кандидатом и заместителем главного врача в больнице, когда там служила мать.

Майса поставила лампу на маленький стол у кровати и придвинула стул. Потом принялась за штопку, положив перед собой леденцы и с наслаждением засунув ноги под перину.

За стеной в каморке у старого Шёберга по прозвищу «Машина» еще раздавался звук напильника и слышался шорох. Когда Майса поздно возвращалась домой, эта возня напоминала ей о том, что в доме есть жизнь. Целыми днями он трудился и мудрил над своим замком с секретом.

Вдруг она рассмеялась. Она вспомнила, с каким упорством не отвечала на все вопросы несчастного, ни в чем не повинного человека, который, сколько ни старался, никак не мог добиться от нее ни слова.

II

Перед рождеством Майсе изрядно досталось, прямо хоть разрывайся на части – за ней присылали от Брандтов, от Юргенсенов, пришлось отпроситься у Симунсенов, у которых она обещала провести целую неделю и сшить бальные платья для барышень, а сегодня, только она собралась выйти из дому, пришли от пекаря Антунисена – как раз сейчас им понадобились новые платья для всех трех малышей! Если она откажет им, пропало верное место, на которое можно рассчитывать летом, когда все господа побогаче уедут за город. Но ничего не поделаешь, будь что будет, не может она сейчас корпеть над детской одеждой, когда так много другой работы.

Этот бал у директора Сульберга явился для всех неожиданностью, он затеял его меньше чем за две недели до рождества, чтобы зимой его хорошенькие дочери не знали недостатка в приглашениях и кавалерах.

…Вчера Майса просидела у Юргенсенов до позднего вечера, – будь у них машина, дело пошло бы куда быстрей, – а сегодня, несмотря на метель, явилась к ним, когда еще восьми не было. Целый день она спешит изо всех сил – тарлатановое платье для Мины Юргенсен во что бы то ни стало нужно закончить к вечеру, а то не хватит времени на Теодору Брандт.

Мина каждые десять минут прибегала к Майсе в столовую, трогала и разглядывала материю, расспрашивала, сомневалась и болтала без умолку. Она принесла цветы, которые собиралась приколоть к волосам, чтобы посмотреть, подходят ли они к платью при вечернем освещении, примерила бусы; Мина была высокая, изящная и грациозная, и ей хотелось, чтобы платье подчеркивало ее достоинства.

Майса прекрасно знала, как этого добиться. Затянутая талия и драпировка, спадающая с плеча на грудь. Фрекен Мина такая хрупкая, нужно, чтобы платье немного полнило ее, только складки должны падать легко и свободно, словно сами по себе. А то если заложить их сверху донизу, они будут тяжелые и жесткие и станут топорщиться, а это никуда не годится.

Мина примеряла платье в тонкой белой нижней юбке, которую она наденет под розовый тарлатан. Пожалуй, лиф в талии надо больше забрать по фигуре, это даст свободу и мягкость… А юбка пусть падает легкими складками и обрисовывает фигуру…

– Только нижнюю юбку не надо слишком крахмалить, – вдруг осенило Мину. Когда она наконец поняла, как все это будет выглядеть, она так и засияла от радости. – Только бы оно хорошо сидело! Только бы сидело! – Ее голубые глаза ярко блестели. – Только бы складки падали мягко и естественно!..

Она прикидывала, показывала, тараторила и озабоченно давала советы.

Майсу тоже охватила лихорадка.

– Вот если еще фрекен Мина украсит свои густые пепельные волосы цветами, – проговорила она, осторожно снимая платье через голову девушки, – она будет такая хорошенькая, что о ней все заговорят!..

Вошел асессор в пальто и с зонтиком. Подумать только, собрался в гости в этакую метель. Он взглянул на платье и потрепал Мину по плечу – асессор души не чаял в единственной дочери:

– Скромно, изящно и естественно, не правда ли, Мина? Все эти изощренные фокусы в нарядах сразу бросаются в глаза. В них нуждается только вульгарность, верно ведь? И все равно ее сразу чувствуешь. Поверь мне, между истинным благородством и показным большая разница. – Восхищенно глядя на дочь, он провел рукой по ее волосам. – Нам с тобой нечего прибегать к обману!

«Еще бы!» – подумала Майса, глядя, как Мина прильнула к нему. Девушка поцеловала отца, стремясь поскорее выпроводить его.

– Только бы оно хорошо сидело! Только бы оно удалось вам, Майса! А может, чуть уменьшим драпировку? – Она очень боялась, что будет выглядеть недостаточно стройной. Уму непостижимо, и как это прошлой зимой танцевали в кринолинах!

На стуле лежала незаконченная розовая юбка. Пора пришивать к ней волан.

Майса поднялась, отложила лиф и взялась за монотонную работу. Ее сильные тонкие пальцы так и мелькали, игла, ловко подталкиваемая наперстком, быстро прокладывала стежки, и шитье двигалось вперед с такой быстротой, что приходилось то и дело перехватывать юбку.

Уж она-то постарается, чтобы платье фрекен Мины ни отделкой, ни покроем не уступало платьям, сшитым у сестер Берг или у мадам Ос. Может статься, все начнут расспрашивать, кто его шил…

И ничуть она не удивится, если фрекен Мина будет иметь успех на балу у Сульбергов… Вот как она оживилась, и все, верно, из-за этого морского офицера, что, говорят, ухаживает за ней…

Майса улыбалась над шитьем… Кто знает, может как раз это платье и решит дело! Будет в нем Мина кружиться в объятиях своего кавалера, легкая и воздушная, как перышко.

А как танцуют на этих балах!.. В прошлом году ей довелось попасть на галерею во время городского бала. Казалось, весь зал под сияющими люстрами кружится в такт музыки. Между светлыми тюлевыми платьями мелькали шелковые и атласные, взметались шлейфы, подшитые кружевами. Среди черных сюртуков, белых жилетов и военных мундиров плыли обнаженные плечи, склонялись пышные прически, украшенные жемчугом и цветами…

В тот вечер она долго шила у Скэу и приготовила Элисе платье к самому отъезду, а потом поехала проводить ее на бал, чтобы забрать накидку. Вот тогда-то ее и пустили на галерею посмотреть.

Она отыскала глазами всех, кого знала. Вон Сингне Транем в красном платье с цветами и с веером из слоновой кости, вон Элисе Скэу танцует все время в самой середине зала, а там Китти Блом, такая хорошенькая в белом; только что-то неладно с плечом, – стоит ей повернуться, как возле ворота собираются морщинки; а вот Минка Мёрк, тоже в белом, но только в атласном; как раз на этом балу она и была помолвлена с лейтенантом Мюллером… В конце концов от запаха духов, от яркого света и музыки у Майсы все поплыло перед глазами, и ей почудилось, будто и она тоже танцует там, внизу…

…Все же эти дни, до рождества и после него, были самыми приятными в году, хоть она и выбивалась из сил, готовя наряды к балам, и подчас совсем теряла представление о времени, не замечая, что день уже кончился и ей пора возвращаться домой по темным улицам. Перед каждым балом была невероятная спешка, каждой платье нужно было как можно скорей, и поневоле Майсе приходилось долго засиживаться по вечерам и недосыпать ночью.

Но зато барышни поверяли ей все свои секреты, советовались, делились своими страхами, обо всем ей рассказывали, и в конце концов она с головой уходила в их заботы и затаив дыхание выслушивала, сколько раз лейтенант флота Сульберг пригласил танцевать фрекен Мину, как обстоят дела у Сингне Транем с ее архитектором или у Арны с веселым светловолосым Якобом Скэу. Слушая их рассказы, она забывала о себе и как бы начинала жить их жизнью, принимая во всем самое деятельное участие.

Ее уже почти не волновали собственные сердечные дела. Она все реже вспоминала фармацевта из аптеки Юрте, который женился на деньгах и вообще оказался недостойным ее мечтаний; говорят, он обзавелся теперь собственной аптекой…

– Слава богу, что у нас сегодня спокойный вечер, – входя в комнату, проговорила фру, спустившаяся сверху, где она помогала мужу навести на себя лоск. – И ничего, если Майса посидит подольше, раз с платьем такая спешка. Не будем ее беспокоить, пусть себе шьет в столовой, а нам с Миной и Людвигом пусть подадут ужин в гостиной, ведь асессор и студент ушли.

Вечером явилась Теодора Брандт. Несмотря на темень и метель, она пришла будто бы для того, чтобы поболтать с Миной о бале и посмотреть платье, но было совершенно ясно, что ее мучило беспокойство: а вдруг Майса не придет к ним завтра с утра.

Девушки шушукались и болтали в гостиной, им столько нужно рассказать друг другу, ведь они считаются лучшими подругами… Только платье Теодоре так и не показали, ну ничего, завтра она повыспросит о нем Майсу.

Пока они коротали время в гостиной, игла без устали сновала взад и вперед.

Людвига, учившего уроки, подруги отправили к Майсе в столовую; он сидел сонный, поставив локти на стол, запустив пальцы в волосы, и зубрил.

Раньше чем к половине одиннадцатого она и сегодня не управится, вон еще сколько волана не подшито… В зеркале над буфетом отражалась лампа, часть бледного потного лица и острая макушка Майсы, а ее тень на стене проворно и неутомимо двигала рукой.

…Два полных дня здесь, завтра и послезавтра у Брандтов – вот и заработан далер. Еще один день она задолжала Симунсенам – к ним она снова пойдет в четверг, чтобы отработать ровно неделю. Хорошо бы поскорее разделаться с ними и на оставшиеся до сочельника четыре с половиной дня пойти к Антунисенам… Надо ведь заплатить мадам Дёрум за квартиру и отдать долг за ботинки.

Останется и к рождеству.

Надо припасти немного денег на крестины у маляра Йёрстада – они назначены на воскресенье между рождеством и Новым годом. Майса задумала сшить хорошенький чепчик с красными атласными рюшками и лентами. Из всех, кто живет в их дворе, в крестные матери пригласили именно ее, а мадам Дёрум будет держать ребенка над купелью. А потом, говорят, устроят настоящий пир… В церковь Майса наденет новую зимнюю шляпку и жакет с боа. Свое черное платье украсит красивым шерстяным кружевом, которое подарила ей фру Скэу, а к пятому дню после рождества, когда ей снова придется идти шить, она его отпорет. Белый воротничок заколет золотой булавкой и пришьет к платью красивые манжеты… Можно еще накинуть сверху красную шаль с бахромой, хотя, пожалуй, без нее будет скромнее и наряднее. Волосы она завьет и устроит шиньон, – уж она постарается выглядеть на славу! Говорят, они пригласят Эллинга и других подмастерьев, так что вечером удастся немного потанцевать…

Людвиг зевал во весь рот, в конце концов и она от него заразилась…

– В Черное море впадают Днепр и Днестр, Днепр и Днестр, Днепр и… – Он бубнил и бубнил, не переставая: – Днепр и… и…

– Смотри, челюсть вывихнешь, – вмешалась Майса.

Людвиг метнул на нее сердитый взгляд:

– В Белое море – Северная Двина, в Балтийское – Западная Двина, Западная… В Балтийское – Дви… Дви….

– А не дви-нуться ли тебе спать?

– Да замолчите вы, вовсе я не хочу спать! – В сердцах он захлопнул книжку и пошел наверх.

В комнате стало пусто и тихо, язычок пламени в лампе сделался красноватым, она начала светить слабее.

Видно, на дворе разыгралась настоящая метель, вон ветер так и завывает. Майса шила без передышки, времени у нее оставалось меньше часу.

По вечерам на нее иной раз вдруг находили приступы сонливости, в глазах все точно двоилось. Но шитье шло своим чередом, и когда она стряхивала с себя сон, то оказывалось, что кусок подшитого подола намного вырос.

Она испуганно вздрогнула, ей почудилось, что наступило утро. Она пересекает двор, заваленный свежим снегом, оставляя после себя мокрые черные следы, и вдруг навстречу ей попадается мальчишка из типографии, тот, что вечно бегает к студенту Хьельсбергу с какими-то длинными листами бумаги.

Этот Хьельсберг, верно, считает ее своей знакомой, с тех пор как они встретились здесь во дворе в день его первого появления. Всякий раз, увидев ее, он здоровается с ней и заводит разговор, расспрашивает, где она была сегодня и где будет шить завтра и послезавтра. Послушать его, так она, должно быть, страшно довольна жизнью и зарабатывает уйму денег, недаром она трудится с утра до ночи; а у самого глаза за очками так и блестят. Скоро она станет настоящей богачкой!..

Всегда он веселый, хотя у самого, у бедняги, с деньгами не густо; Тилла говорит, что фру Турсен нелегко выжать из него плату за комнату. Он учится на доктора, и в больнице его хорошо знают.

Как неловко получилось в субботу! И надо же было Майсе выйти во двор как раз в ту минуту, когда прачка ругалась с ним из-за денег за стирку и кричала, что не намерена бесплатно стирать его рвань. Майса готова была сквозь землю провалиться – ведь как ему потом будет совестно, но не могла же она повернуть обратно, она как раз несла платье фру Турсен. Вот и пришлось ей быстро, как ни в чем не бывало, взбежать по лестнице прямо между ними. А он-то с тех пор и не показывается…

Красноватый язычок пламени тускло светил в темной комнате. У Майсы на коленях еще лежали непришитые оборки.

В дверь заглянула фру, чтобы посмотреть, скоро ли Майса кончит; вряд ли стоит заправлять лампу, ей уже немного осталось… В ожидании платья Мина задремала в гостиной.

На рождество Майса по крайней мере как следует выспалась. Она топила печку, варила кофе, спускалась к Дёрумам или сидела у бакалейщика Суннбю, потом снова поднималась к себе наверх и ложилась спать.

Внизу у Дёрумов и у сапожника все тоже долго валялись в постелях: дошло до того, что в первый день рождества мадам Дёрум едва поспела к вечерней службе. На второй день к вечеру они сели перекинуться в карты, чтобы решить, кто чем угощает: кому покупать пшеничный хлеб, а кому – две бутылки пива, и все то и дело позевывали.

Слов нет, чтобы объяснить, какое это наслаждение понежиться в постели, когда начинает смеркаться, а комната освещена отблесками огня из печки; лежать, зная, что можно не вставать хоть до самого вечера… Казалось, она вообще не в силах была ни о чем думать.

Но отдых продолжался недолго. На третий и на четвертый день рождества пришлось шить блузку, которую она давным-давно пообещала служанке бакалейщика Суннбю, а там настала пора приниматься за крестильный чепчик, да и себе платье нужно освежить.

…В воскресенье утром маляр старательно расчистил снег у своих дверей. В крестные отцы пригласили управляющего участком Андерсена и Эллинга, который явился настоящим щеголем в новом сюртуке, белой рубашке и шелковом шейном платке. Девочку собирались назвать Хирстине, в честь тетки с материнской стороны.

Служба так затянулась и на крестины осталось столько народу, что Майса рада была снова очутиться дома и отогреть иззябшие ноги – на улице снег громко скрипел под ботинками.

Мадам Дёрум и Майсе пришлось дождаться, пока девочку уложат в люльку. Пусть сначала заснет, тогда они снимут с нее крестильную рубашку.

Вечером у маляра собралось много народу – Дёрум, сапожник и управляющий с семьями; из города приехала сестра хозяина, ее покойный муж был боцманом, а сама она служила раньше буфетчицей на одном из пароходов, курсировавших по фиорду; две ее дочери тоже где-то «состояли на службе», как они сказали; одна даже именовала себя экономкой и была разряжена в пух и прах.

Обе они вместе с матерью поспешили втиснуться на диван перед столом, накрытым для кофе, рядом с супругой управляющего мадам Андерсен, так что и жене сапожника и мадам Дёрум, которая как-никак была крестной, пришлось довольствоваться стульями. Тогда Майса заставила управляющего Андерсена взять ее стул; вообще же предполагалось, что мужчины рассядутся на скамейках и табуретах позади, а угощение им будут передавать. Тут уж Енсине Андерсен стала уговаривать Майсу сесть на ее место: ведь Майса – крестная.

Дёрумы тоже разобиделись на эту троицу, захватившую диван. Они сидели, чопорно вытянувшись, и, кривя рот, пожимали плечами всякий раз, как те тянулись за пряником или бутербродом; бутерброды с голландским сыром особенно пришлись им по вкусу. Уплетая за обе щеки, мамаша с дочками без умолку тараторили о младшей сестре, которая должна поступить горничной на пароход, а потом, может статься, Теа будет даже буфетчицей на том самом пароходе, где служила мать. Ведь капитан души не чает в мадам Расмуссен.

Толстая позолоченная цепочка от часов прыгала на груди вдовы, которая болтала не закрывая рта, наваливала себе горы закуски, а дочери вслед за ней тянули руки к блюду с бутербродами – вот теперь они попробуют эти, с солониной.

Сколько ни старались другие дамы вставить хоть словечко и перевести разговор на крестины или новорожденную, ничего не выходило!

Вдруг мадам Андерсен поднялась с места:

– Фу, как тут жарко, на этом диване!.. Нельзя ли мне сесть рядом с тобой, Андерсен?

И что вы думаете? Эти трое только поудобнее расселись на диване и, как ни в чем не бывало, продолжали трещать языком.

– Не вообразите только, что эта цепочка у нее золотая, – заметила мадам Андерсен на ухо Майсе Юнс. – И кольца на пальцах тоже не настоящие, всё подделка. Хотите верьте, хотите нет, я просто не могла больше сидеть с ними рядом.

Хозяин-маляр, худой и высокий, с маленькой рыжеватой головой, в нарядном жилете и широкой синей рубахе, ходил между гостями и обносил мужчин пивом и водкой; он с шутками уговаривал выпить, а на лбу у него выступили красные пятна.

Но вот в маленькой спальне закричала новорожденная, и мадам Йёрстад поспешила на помощь своей старшей двенадцатилетней девочке.

– Слава богу, хоть вспомним о ребенке, – сказала мадам Андерсен и посмотрела вдове прямо в глаза.

– Да… Э… Давайте, подождем, покуда мать вернется, – начал маляр своим тонким голосом; наконец-то и ему удалось вставить слово. – Так вот, значит, я скажу, что у меня все время из ума не выходило: мы с женой благодарим крестных, что пошли в церковь с нашей Хирстине, и еще за все хорошие подарки мы тоже честь честью хотим сказать большое спасибо всем гостям.

Тогда встал управляющий, поднял свой стакан и от имени крестных пожелал маленькой Хирстине здоровья и счастья в жизни. По этому случаю хозяин предложил водки и женщинам, убеждая всех выпить, замужних по стаканчику, незамужних – по половинке. Но тут обе дочки мадам Расмуссен начали так ломаться и отнекиваться – пиво, мол, еще куда ни шло, но уж водку… – что он с трудом заставил их пригубить стакан.

– Подождите, подождите, – зашептала мадам Андерсен, – увидите, что будет, если он оставит стакан на столе. Полюбуйтесь, они уже умяли целое блюдо бутербродов, это втроем-то… Глядите, – толкала она Майсу в бок каждый раз, как мадам с дочерьми отпивали из рюмок; она просто глаз с них не сводила. – Смотрите-ка, вот так пригубила! В стакане ничего не осталось. Ну и экономка! Да какая она там экономка! С такими-то длинными серьгами! Нет уж, извините! Ох, до чего я рада, что пересела!

Мадам Андерсен распалялась все больше и больше, не могла простить этим трем, что они заняли весь диван, – уж ей-то первой полагалось сидеть на нем, как-никак она жена управляющего.

Теперь все гости говорили разом, и Дёрум с сапожником, да и сам маляр уже нетвердо держались на ногах. Они сидели в шерстяных исландских куртках, курили и обливались потом. Дёрум захватил из дому свою уже заранее набитую фарфоровую трубку, а управляющий сидел, облизывая губы, и, не отказываясь, пил пиво, сколько ему ни наливали; он заметил, что жена чем-то недовольна, и попробовал успокоить ее.

– Ну-ну, – дружелюбно похлопал он ее по плечу, – слушай, Марен, ты бы выпила, что ли. Смотри, вот пиво. И поглядывай за Енсине. Говорю тебе, мать, ты будешь в ответе. Он ведь придет сюда, этот парень, что служит у Суннбю. Пора решать – либо мы его принимаем, либо нет. Слышишь, Марен, это твоя забота, – прошептал он и ущипнул ее.

«Ага, вот оно что: значит, Енсине Андерсен и Юханнесен, что служит у Суннбю. Так, так», – смекнула Майса. Она и раньше слышала об этом.

В комнату с мороза вошел ученик медника и с ним еще кто-то. Вид у них был смущенный, – ну какие уж танцы в этой набитой людьми комнатушке! Они остановились у дверей, но маляр предложил им присесть и пропустить по стаканчику, пока не подойдут остальные. Ему не хотелось слишком рано зажигать свет в мастерской, а то еще свечей не хватит.

Управляющему наконец-то удалось отвлечь свою воинственно настроенную супругу от вдовы боцмана, рассевшейся на диване, и сосредоточить ее внимание на Енсине. Теперь он сидел довольный и благодушный, его рыжеватая щетинистая борода веером расходилась от подбородка, он задумчиво потягивал пиво, держа стакан на колене, и, пуская клубы дыма, обменивался замечаниями с Дёрумом и сапожником.

– Нельзя ли приоткрыть двери? – раздалось вдруг с дивана. – Того и гляди мы здесь сваримся! – Мадам Расмуссен потеряла терпение, и голос ее звучал уже далеко не так добродушно, как за кофе.