Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

Хотя я и не могу всецело согласиться со студентом Грипом, который, как мне кажется, высказывает по этому вопросу еще не вполне зрелые и несколько экстравагантые мысли, но все же скажу тебе, что Грип настоятельно советует послать Йёргена на учение в Англию или даже в Соединенные Штаты Америки, потому что только в этих странах ремесленник может занять достойное место в обществе.

И все же я думаю, что его соображения заслуживают того, чтоб их серьезно обсудить.

Я часто спрашиваю себя, не сохранила ли я, несмотря на свой преклонный возраст, чересчур юную душу. Не знаю, в чем тут дело, результат ли это своеобразного развития моей натуры или в данном случае я просто попала под влияние, но так или иначе мысли, которые исходят от молодежи, всегда производят на меня какое-то освежающее впечатление и укрепляют во мне светлый взгляд на будущее. Я все же никогда не смогу примириться с тем, будто естественно считать, что с возрастом идеалы срабатываются, как любой инструмент, или обязательно терпят крушение.

И когда я вижу, что так называемые трезвые люди выносят столь суровый приговор молодому человеку вроде Грипа – и, насколько я понимаю, вовсе не из-за самих его новых идей относительно воспитания, а из-за того, что он самоотверженно предан этим идеям и хочет добиться их практического осуществления, – то я не могу не выразить ему своей полной симпатии и уважения.

Теперь Грип отказался от изучения юриспруденции и всецело углубился в филологию, ибо, как он говорит, у нас в стране не может быть никакой деятельности без соответствующей „вывески“, и он теперь хочет попытаться обзавестись красивой золоченой вывеской в виде отлично сданного экзамена, для того чтобы с его помощью обрести твердую почву под ногами. Он хочет стать чем-то вроде карликовой березки, выросшей на скале, которая устоит, даже если на нее обрушится лавина, – так, во всяком случае, он выражается.

Если знать, сколь усердно он занимается, вынужденный при этом каждый день бегать по частным урокам, чтобы заработать себе на хлеб, то невозможно не восхищаться его удивительным мужеством и – тут, правда, кажется, никто не разделяет моего мнения – не пожелать ему от всего сердца успеха».

Мать сидела с письмом на коленях и думала, думала.

Потом она отрезала от него ту страницу, где речь шла о Йёргене. Было бы полезно при случае показать ее Йегеру. В простоте душевной она еще не знала, как ко всему этому надо отнестись.

XI

Зима была в разгаре, и все кругом было белым-бело, все – от оконных стекол и деревьев в саду до вздымающихся к небу гор. Да, на чем бы ни остановился глаз, он видел только белый цвет – белыми были и вершины, и небо, которое, подобно замерзшему стеклу, огромным матовым куполом замыкало пейзаж.

Капитан нашел, что в комнате холодно. Он отвлекся от своих занятий, принялся искать, откуда дует, и стал сам законопачивать все щели паклей и заклеивать их длинными полосками бумаги. Работать уже не хотелось, и он без шапки, в одном парике, выбежал на двор, чтобы поболтать с людьми в конюшне и на гумне, где в это время молотили.

Теперь ведь их осталось только трое – он, мать и Теа. Никому не понять, чем была для него Тинка!

В конце концов он погрузился в размышления о том, расставить ли ему лисьи капканы или устроить западни для волков и рысей.

Сто раз на день советовался он по этому поводу с матерью, хотя с тем же успехом мог бы спрашивать у нее, как достать луну с неба.

– Да, да, Йегер, сделай так, как ты говоришь.

– Но ты-то как считаешь, стоит ли?.. Стоит ли тратиться на лисьи капканы, я ведь вот что спрашиваю…

– Ну, если ты сумеешь поймать хоть несколько штук, то…

– Да, если…

– Лисий мех высоко ценится.

– А может быть, лучше разложить отравленное мясо для рысей и волков?

– А это не будет дороже?

– Да, но мех? Может быть, я все же поймаю несколько штук. Все дело в этом…

И он в глубокой задумчивости выходил из комнаты, чтобы через несколько минут снова появиться из другой двери и снова спрашивать ее совета.

Мать инстинктивно чувствовала, что объектом его охоты в первую очередь являются не рыси и не лисы, а она сама и что если она по слабости душевной выскажет ему свое окончательное мнение, то в дальнейшем он не преминет возложить на нее всю ответственность в случае неудачной охоты.

Он как раз снова принялся обсуждать с ней все достоинства и недостатки различных способов ловли зверей, как вдруг, к своему удивлению, они заметили, что у крыльца остановились сани фогта.

Капитан поспешил к двери, рванул ее. Она распахнулась со скрипом – морозы стояли лютые.

– Входи скорее, фогт, милости просим!

Из-за его волчьей дохи выглядывала Тинка в меховой шубе.

– Покорнейший слуга, дорогой тесть и друг!

Он направляется по делам в дальние горные хутора и поэтому просит, чтобы они приютили Тинку на два-три дня до его возвращения. Уж он постарается как можно скорее затребовать ее обратно. И еще он хотел попросить тестя одолжить ему одноместные сани. Ему необходимо еще сегодня попасть высоко в горы!

Турбьёрг и Теа стаскивали с Тинки толстые грубошерстные носки, а Марит не могла удержаться, чтобы не поглядеть в щелочку на приехавших гостей.

– Во всяком случае, тебе надо хоть наскоро перекусить и выпить стакан чая с ромом. Все равно уйдет время на то, чтобы перепрячь лошадь в другие сани и дать ей хоть немного отдохнуть.

Фогту нельзя терять ни минуты, но в этом доме, как он выразился, так приветливо светит солнце семейной жизни, что он не в силах не задержаться здесь хоть на полчасика, но точно по часам – полчаса, не больше.

Он попытался было скинуть с себя шубу, но, не преуспев в этом, подошел к Тинке и сказал:

– Ты так хорошо завязала узел на моем шелковом шарфе, что мне его не развязать… Спасибо, Тинка… Балует она меня… Да ты сам знаешь, какая она, капитан!

Уже позже, сидя перед наспех собранной закуской, он сказал с улыбкой, обращаясь к тестю и теще:

– Вы сами видите, насколько она мне стала необходима. – И потребовал, чтобы Тинка собственноручно налила ему рому в чай.

Когда молодая жена, заботливо закутав шею фогта шарфом, проводила его до саней и он наконец уехал, ее чай уже успел совсем остыть. Она к нему так и не прикоснулась.

Но тут мать принесла новую чашку горячего чая, и Тинка смогла спокойно сесть и насладиться возвращением домой.

«Он такой добрый, – думала мать, – он, наверное, заметил, что Тинка скучает по дому».

– Фогт очень к тебе внимателен, Тинка. Как мило с его стороны, что он так скоро дал тебе возможность приехать домой, – сказала мать.

– Великолепный человек! Таких, как он, поискать надо! – воскликнул капитан своим низким басом. – Ведь он тебя, Тинка, просто на руках носит.

– Да, он делает все, что может… На той неделе к нам приедет йомфру Брун, чтобы переделать мне атласное платье. Оно только раз надевалось… Гюльке хочет, чтобы я была нарядная, – сказала Тинка.

Она говорила тихим голосом, без всякого выражения, и матери трудно было понять, что она этим хочет сказать.

– Да, он просто из кожи вон для тебя лезет, не знает, что и придумать тебе в угоду.

Решение фогта привезти Тинку домой было продиктовано не только стремлением удовлетворить ее желание повидать родителей, но и мыслью о молодых людях Буххольце и Хурне, которые в последнее время что-то зачастили к ним. С тех пор как в доме фогта появилась молодая, привлекательная хозяйка, они охотно его посещали и приятно проводили там время.

Вечером капитан с удовольствием сыграл партию в пикет.

Ему показалось, что с возвращением Тинки в доме снова воцарился уют. Ее присутствие чувствовалось везде – и в комнатах, и на кухне, когда там готовили солонину с горохом. Ее ровный, спокойный характер миротворно влиял на окружающих.

Утром отец получил порцию своего любимого блюда мелье[13]13
  Мелье – особый хлеб, поджаренный в сале.


[Закрыть], приготовленного Тинкой. За какое бы дело по дому мать ни собиралась приняться, она вдруг обнаруживала, что все уже сделано дочерью. Тинке надо было еще вышить за эти дни пару домашних туфель для Гюльке, но ее это не пугало. После обеда она читала отцу вслух, пока он не начинал дремать. Тогда она принималась за вышивание и за время его послеобеденного сна успевала справиться с большей частью узора.

Капитан с удовольствием глядел, приоткрыв глаза, как ловко мелькает в руках Тинки иголка с шерстяной ниткой. В комнате все дышало покоем, миром, уютом – невозможно было снова не задремать.

Но ведь она приехала к ним только на три дня!

Пальцы Катинки проворно двигались по канве, а мысли ее в этот час одиночества медленно вращались всё по одному и тому же кругу.

Когда Ос узнал о ее замужестве, он написал ей письмо. Он так верил в любовь Тинки, что мог бы поручиться за нее своей жизнью. Он готов был долгие годы не покладая рук работать с раннего утра до поздней ночи, чтобы когда-нибудь они все же смогли соединиться – пусть уже немолодыми! Он питал святую надежду, что она будет его терпеливо дожидаться, невзирая на то, что он беден и живет в таких трудных условиях. Но теперь, когда она продала себя за деньги, за богатство, он больше ни во что на свете не верит. У него только одно сердце, а не два. И самое большое несчастье вот в чем: он прекрасно знает, что и у нее только одно сердце.

– Тинка, ты как будто вздыхаешь? – спросил вдруг капитан, проснувшись. – Наверное, села неудобно. А теперь давай пить кофе.

Поскольку Осу Тинка ответить не могла, она решила написать Ингер-Юханне, чтобы хоть немного облегчить свое сердце. Она взяла с собой ее последнее письмо, чтобы дома спокойно на него ответить. Вечером наверху, в своей комнате, она перечитывала письмо сестры и вздыхала. «Счастливая Ингер-Юханна. Мне бы ее заботы», – думала она.

«Ты, Тинка, должна получше оглядеться и использовать то положение, которое ты теперь занимаешь. Ведь у вас там, в горах, большая нужда во всякого рода общественной деятельности. Нет никакого сомнения в том, что общение между людьми и вообще все формы общественной жизни имеют в наше время свою особую миссию, оказывают облагораживающее влияние на нравы и содействуют борьбе со всеми проявлениями грубости и неотесанности, как выражается тетя.

Я пишу тебе все это не просто так, а с определенной целью. Как ты знаешь, у меня сейчас все складывается таким образом, что и мне приходится задумываться о возможности тоже вскоре занять какое-то положение в обществе. Отрицать это – значило бы кривить душой.

Должна тебе сказать, что я уже мысленно представляю себе многое из того, что попробую осуществить в жизни. Важно пробудить в обществе те интересы, которые теперь находятся как бы в опале.

Тетя говорит, что общество должно воспитывать терпимость. Почему же в таком случае нельзя спокойно оценивать взгляды вроде тех, которые высказывает Грип?

В своем новом положении я бы прежде всего эмансипировалась и заявила во всеуслышание о своей приверженности к этим взглядам. До сих пор убеждения у женщин считались только причудой. Но ведь новые взгляды должны проложить себе дорогу и в высшее общество!

Я думаю и размышляю куда больше, чем ты себе можешь представить. Я чувствую глубокую потребность что-то свершить.

Мудрость мужчин теперь не производит на меня уже того впечатления, что прежде. А такая женщина, как тетя, не выступает открыто, а втихомолку дергает за веревочки – словно управляет марионетками. Ты и вообразить себе не можешь, сколькими людьми она руководит таким образом. Между нами говоря, она мне кажется немного старомодной, слишком большой дипломаткой и излишне церемонной. Ей доставляет подлинное наслаждение добиться своего, действуя исподтишка, идя окольными путями. Если бы она открыто шла к цели, она, я думаю, часто добивалась бы гораздо большего, – во всяком случае, по мне это было бы куда лучше.

И еще один тебе совет, Тинка, – ой, я, кажется, начинаю говорить как тетя – никогда не забывай, что управлять собравшимся у тебя обществом можно, только сидя на кушетке. Я знаю, ты очень скромна, и все будут пытаться оттеснить тебя на стул. Но помни, ты вовсе не так глупа, как сама считаешь. Ты только не должна забывать, что нельзя тушеваться.

Если бы мне довелось еще раз встретиться с Грипом, то я убедила бы его в том, что в Рим ведет не одна дорога и что вовсе не следует рваться к цели очертя голову. У меня накопился небольшой жизненный опыт с тех пор, как Грип рисовался передо мной своим презрением к обществу и подчеркивал свое превосходство. За эту зиму я только несколько раз случайно встречала его на улице. Видимо, он всецело поглощен своими начинаниями. Дядя говорит, что теперь, после того как он окончательно связал себя с определенным кругом идей, не следует приглашать его к нам на званые вечера, потому что при нем нельзя коснуться этих идей, не спровоцировав его тем самым на ожесточенный спор. Будто бы в мужской компании он несколько раз вел себя чересчур шумно и выпивал лишнее – так, во всяком случае, уверяет мой дядя. Но я прекрасно понимаю, почему это случилось. Он сам мне в свое время сказал, что ему нужно что-нибудь возбуждающее, когда он приходит в гости усталый. К тому же ему там всегда бывает томительно скучно. А ведь у Дюрингов, где произошел этот инцидент с Грипом, просто смертельная тоска…»

Тинка дочитала письмо до конца. Многое тут заставляло задуматься, но она была слишком поглощена мыслями об Осе, – видно, навеки она обречена ворошить всё одни и те же мысли…

В середине февраля, когда так медленно тянулись однообразные зимние дни, в Гилье пришло письмо, которое капитан, прежде чем распечатать, взвесил на руке и хорошенько разглядел: белая гладкая веленевая бумага, печать с буквами К. Р… Только потом он распечатал письмо.

Конечно, оно было от Рённова. Его изящный, плавный почерк с простыми завитками, похожий на него самого – словно он идет своей элегантной походкой и время от времени делает лихое движение ногой.

«Господин капитан Петер Йегер!

Высокочтимый, дорогой старый товарищ и друг!

Мне хочется обойтись без многословного введения и не распространяться о том положении, которое я теперь занимаю, о моих видах на будущее и так далее, а прямо перейти к той просьбе, с которой я намерен к тебе обратиться.

Какие карты у меня сейчас на руках, ты знаешь. Так было угодно случаю, я не разыгрывал партию своей судьбы. Поэтому ты поймешь, что последние два года я пытался подыскать себе жену, которая отвечала бы требованиям, продиктованным нынешними обстоятельствами моей жизни. Но все это время я тайно, в самых глубинах моего сердца, хранил образ черноволосой, темноглазой девочки, которую я впервые увидел зимним вечером в Гилье у ломберного стола, с которой я с тех пор часто имел случай встречаться и которая всякий раз меня все больше и больше очаровывала, постепенно превращаясь из маленькой девочки в гордую даму.

Мне сорок шесть лет, поэтому я не буду вдаваться в подробное описание своих любовных переживаний, хотя немало мог бы сказать и на этот счет. Во всяком случае, я со всей очевидностью убедился, что внутренне еще нисколько не состарился.

Само собой разумеется, я не стал бы обращаться к тебе с такой просьбой, не убедившись за время нашего долгого и близкого знакомства, что твоя дочь в состоянии ответить на мои чувства.

Вчера я получил ее долгожданный, дорогой для меня ответ – она сказала мне „да“, она согласна!

Надеясь, что мои честные намерения не могут быть вами неправильно поняты, я обращаюсь с просьбой к тебе и твоей дорогой супруге и спрашиваю у вас, доверите ли вы мне будущее вашей бесценной Ингер-Юханны.

Я сделаю все, что в человеческих силах, чтобы жизненный путь ее был легким и ровным.

К этому я хочу только добавить, что когда в конце мая или начале июня его величество вместе со своим двором отправится в Кристианию, я также буду их сопровождать, и тогда я снова увижу Ингер-Юханну, к чему стремлюсь всеми своими помыслами.

С волнением жду твоего ответа и почтительно остаюсь глубоко уважающим тебя, всегда верным другом

Карстеном Рённовом».

Теперь капитану Йегеру было о чем подумать, и он перестал мучить мать своими сомнениями относительно выбора между лисьей западней и рысьим капканом.

Уже не могло быть и речи о том, чтобы после обеда лечь поспать. Он торопливо выбежал на двор и отдал распоряжение поставить на молотьбу еще одного человека. Потом он приказал вывезти навоз на поле. Пусть пошевеливаются!..

Он вернулся домой, сел на кушетку и зажег бумажку, чтобы прикурить. Но тотчас же снова вскочил, все еще держа бумажку у трубки. Он подумал, что необходимо срочно послать за кузнецом, чтобы тот привел в порядок бороны к весне.

Ничего не поделаешь, придется самому поехать к фогту и сообщить ему новость.

XII

В первых числах марта Ингер-Юханна писала домой:

«Пишу вам снова, хотя только на днях отправила письмо, потому что получила сегодня весточку от Рённова, и мне хотелось бы, дорогие родители, чтобы вы были на моей стороне, когда получите письмо от тети; в нем она, как я полагаю, весьма подробно и энергично изложит вам причины, по которым следует отклонить мою просьбу.

Рённов пишет, будто уже окончательно решено, что наша свадьба будет в июне или в июле. Тетя хочет, чтобы свадьба эта праздновалась в ее доме, и надеется, что хотя бы ты, отец, приедешь.

В пользу такого решения Рённов любезно приводит немало весьма веских доводов, и я не сомневаюсь, что тетя в силу своей бесконечной доброты в письме на четырех страницах, которое вы от нее вскоре получите, еще убедительнее обоснует необходимость не откладывать свадьбу.

Этому я могу противопоставить только одно – когда я в свое время ответила Рённову согласием, то и понятия не имела, что все должно произойти с такой поспешностью, а наоборот, полагала, что мне дадут опомниться и свыкнуться с моим будущим положением.

Возможно, другим трудно понять мое чувство, и особенно тете, – она находит, что мое желание отсрочить свадьбу не свидетельствует о той сердечности моего отношения к Рённову, на которую он вправе рассчитывать.

Но на это соображение – собственно говоря, единственное из всех стоящее ответа – я могу возразить, что Рённов никогда не пожелал бы хоть чем-то ранить мои чувства и понял бы меня, если бы узнал, что творится в моей душе.

Я ведь прошу только о том, чтобы отложить свадьбу на некоторое время, например до будущей зимы. Мне хотелось бы прожить этот год или хотя бы лето и осень в полном покое и уединении.

Мне многое надо обдумать, в том числе и все, что связано с моим будущим положением. Кроме того, мне хотелось бы изучить французскую грамматику, короче – прожить лето у нас дома одной и ко всему подготовиться. Ведь все-таки то, что меня ожидает, сделать потруднее, чем примерить новое шелковое платье.

Ой, подумать только, что это лето я смогу снова провести в Гилье! Вчера я весь день вспоминала, как прекрасно было тогда в горах.

Нет, что и говорить, мы с тетей не могли бы поладить, если бы долго жили вместе. Самая суть ее характера, как бы она ее ни скрывала, рассыпаясь в любезностях и прикрываясь сладкими речами, заключается в том, что она – тиран. Именно поэтому она и хочет решить по своему усмотрению все, что касается моей свадьбы, и поэтому – меня это настолько возмущает и терзает, что я не нахожу слов для выражения – она вынудила моего доброго дядю (сказать, что у него сильный характер, было бы клеветой) совершить далеко не самый благородный поступок в его жизни – отказать Грипу от места, которое он занимал в его канцелярии. Тем самым она лишила его сразу половины тех доходов, которые ему необходимы для существования и дальнейшего учения, и все это только потому, что ей не по душе его взгляды.

Я ей прямо сказала, что я по этому поводу думаю: это проявление не только нетерпимости, но и полного бессердечия. Я была просто вне себя от возмущения.

Все же мне хотелось бы узнать, почему, собственно говоря, тетя его так преследует. Я ведь знаю, что ее поступками всегда движет какая-то тайная пружина».

Пришлось, конечно, посчитавшись с желанием Ингер-Юханны, свадьбу отложить. В этой связи у капитана завязалась оживленная переписка с городом.

Но потом Рённов получил новое назначение, и у него возникла практическая необходимость зажить своим домом к середине октября. Это и сыграло решающую роль и снова перевесило, так сказать, чашу весов.

Капитан решил полностью отремонтировать и привести в порядок дом в Гилье. Комнаты второго этажа он намеревался побелить и вообще обновить к приезду молодоженов, которые собирались провести здесь месяц после свадьбы, назначенной теперь на июнь.

Ингер-Юханне готовился сюрприз: дом и дворовые строения красили в красный цвет, а оконные рамы – в белый.

Куртка капитана была вся заляпана масляной краской, потому что целыми днями он стоял возле стремянки маляра и наблюдал за ходом покраски: сперва – как грунтовали, потом – как красили по первому разу и наконец – как завершали работу, покрывая стены во второй раз. Дул легкий весенний ветер, и краска сохла мгновенно.

Правда, во время всех этих хлопот у него часто начиналось головокружение, и тогда он стоял не двигаясь, пока оно не проходило. Но он объяснял это тем, что в этом году ему спустили слишком мало крови, если учесть его нынешнюю комплекцию. Ну, и кроме того, он, наверное, чересчур рьяно взялся за этот ремонт. Да и тосковал он очень.

Он говорил только об Ингер-Юханне – о ее видах на будущее, о ее красоте и талантах. Когда она была еще совсем маленькая, он уже заметил, что в ней заложено, – мать не может этого отрицать.

В радостном возбуждении бегал он по двору, и повсюду слышалась его громкая речь, но мать часто думала, что он был куда здоровее и не таким толстым в те времена, когда у него было больше огорчений и будущее не рисовалось ему в столь розовом свете.

Она передала ему соображения тети Алетте по поводу учебы Йёргена.

– Я не могу отделаться от мысли, что истинное счастье Йёргена заключается, быть может, вовсе не в той деятельности, которую мы для него выбрали, – сказала мать.

– А какую же другую деятельность можно для него выбрать? Уж не считаешь ли ты, что он должен стать сапожником и на коленях снимать мерки с заказчиков? Нет, этому не бывать, – ответил капитан убежденно и выпрямился. – Если уж нам оказалось по средствам дать ему возможность учиться, пусть учится. Я знал людей куда глупее его, и все же они стали священниками или фогтами.

Однажды капитан впопыхах кинул матери на стол письмо от тети Алетте, которое пришло вместе с его служебной почтой.

– Если там есть что-нибудь интересное, ты потом мне расскажешь! – крикнул он ей, подымаясь по лестнице в свой кабинет. За последнее время он стал еще более грузным, и одышка у него усилилась.

«Кристиания, 1 мая.

Горячо любимая Гитта!

На этот раз я пишу тебе с чувством тихой грусти. Пожалуй, мне хотелось бы употребить даже более сильное выражение. Мои старые уши словно слышат горестный крик, и он заглушает ясный голос надежды, которую мы питали и которой, боюсь, не суждено уже сбыться. И утешение я вижу только в окрепшей у меня за долгую жизнь вере, что все, что ни свершается на земле, определяется высшей мудростью.

Поскольку я до сих пор всегда старалась рассказывать тебе как можно более подробно все, что касается Ингер-Юханны, то и теперь мне кажется наиболее правильным не скрывать от тебя той внутренней борьбы, которую она сейчас ведет. Справиться с охватившим ее чувством ей поможет, я надеюсь, то обстоятельство, что оно не успело еще созреть и окрепнуть.

Но чувство это есть, и оно ее терзает – впрочем, я надеюсь, скорее как возможность, чем как реальность, поскольку, повторяю, оно не успело пустить в ней корни, не стало еще живым растением, которое нельзя вырвать, не ранив ее души.

Однако никогда еще хитроумные расчеты не приносили такой печальной победы, как та, которую одержала губернаторша, когда ради борьбы с рождающимся чувством удалила молодого человека из дома и даже преследовала его, чтобы дальнейшее пребывание в городе стало для него невозможным.

Если иметь в виду – а это было совершенно очевидно, – что Ингер-Юханна глубоко симпатизировала Грипу, когда ему приходилось терпеть столько несправедливостей, отстаивая свои убеждения, более того – была глубоко возмущена всеми этими преследованиями, то, собственно говоря, исход не так уж трудно было предсказать.

Как-то раз морозным днем, в начале зимы, Ингер-Юханна пришла ко мне в сильном волнении, надеясь, видимо, узнать от Йёргена, как обстоят дела у Грипа. Ведь это по ее побуждению Йёрген обратился к студенту с просьбой давать ему уроки четыре раза в неделю.

В этот день я убедилась в том, что до сих пор только подозревала, но что, однако, не скрылось от острого глаза твоей невестки, а именно, что студент Грип все больше и больше овладевал мыслями и думами Ингер-Юханны, хотя она и не отдает себе в этом отчета.

Бесполезно пытаться скрыть подобное чувство – это кризис, с которым она сама должна справиться, прежде чем стать женой другого, иначе она попадет в ложное положение и всю жизнь будет от этого страдать.

Я полагаю, хотя и не имею никаких точных сведений на этот счет, что сообщение о помолвке Ингер-Юханны было для Грипа горьким разочарованием и разрушило его, может быть, еще очень смутные надежды.

Никогда в жизни не забуду их юных серьезных лиц, когда они случайно встретились у меня. На мгновение их взгляды скрестились. Но они обменялись лишь немногими словами.

Ингер-Юханна упомянула о том, что слыхала, будто с ним поступили несправедливо.

– Возможно, фрекен, – отрезал он, взявшись за ручку двери, – ведь мыльные пузыри всегда лопаются!

Ингер-Юханна стояла, опустив глаза. Казалось, в эту минуту в ней произошла какая-то перемена. Должно быть, она вдруг поняла, что он пережил.

Увольнение Грипа из канцелярии губернатора послужило как бы сигналом для тех домов, где он давал частные уроки. С таким заметным человеком, как он, давно уже снискавшим себе дурную славу своими сумасбродными идеями, лучше не связываться. Губернатор подал другим пример, ему последовали.

Я от всей души предложила Грипу взять у меня в долг некоторую сумму, чтобы он смог спокойно прожить несколько месяцев и посвятить себя занятиям. За это время ему, возможно, и удалось бы подыскать себе новых учеников. Но он отказался, то ли из излишней щепетильности и гордости, то ли потому, что решил, будто я действую по наущению Ингер-Юханны. Ему пришлось, ввиду полного отсутствия средств, закрыть свою воскресную школу, которой он так гордился и которая была для него делом чести. Таким образом, он оказался для своих врагов предметом насмешек. Это, видимо, произвело на него глубокое впечатление и переполнило чашу. Йёрген рассказывает, что Грип бесцельно шатается по городу и проводит все вечера до глубокой ночи в кабаках и ресторанах, когда ему предоставляют кредит.

Я прекрасно понимаю, что если Ингер-Юханна этой зимой так часто меня посещала и прилежно училась вышивать бисером и парчой, то делала она это не ради своей старой тетки или старомодной вышивки, а исключительно в надежде хоть что-то о нем услышать. Во время своих посещений она бывала очень беспокойна, рассеянна и тут же вскакивала с места, когда вечером приходил Йёрген, но тот обычно говорил, что, увы, только напрасно прождал его – урок опять не состоялся.

Гитта, я не в силах забыть бледное, печальное лицо Ингер-Юханны и выражение ее вспыхнувших глаз, когда она как-то вечером вдруг воскликнула:

– Тетя, тетя… Тетя Алетте!

Это прозвучало как сдавленный крик.

Йёргену не удается узнать, где теперь живет Грип. Видимо, он не смог заплатить за комнату и ему пришлось съехать с квартиры.

Я описываю тебе все это так подробно, ибо верю и надеюсь, что в том кризисе, который переживает Ингер-Юханна, самое страшное уже позади.

С того вечера – как видно, она сама считает, что тогда забылась, – она, во всяком случае, больше не упоминает имени Грипа в разговоре не только со мной, но и с Йёргеном, это я знаю точно. Должно быть, она долго чувствовала духовное превосходство Грипа и пережила потом жестокое разочарование.

Плохо быть молодым, полным жизни, потому что тогда приходится много страдать. Знаешь, это вроде как с зубами: зубной болью перестаешь мучиться только в тот день, когда все твои зубы лежат в ящике стола».

«Нет, это письмо не стоит показывать отцу», – подумала мать.

Долговязый Ула работал ломом. Ему надо было заменить столб в ограде двора. Но земля глубоко промерзла, хотя солнце грело уже так жарко, что Уле то и дело приходилось вытирать шапкой пот с лица.

В течение этого утра все унтер-офицеры по очереди приезжали к капитану за жалованьем. Достаточно было поглядеть на колеса их повозок, заляпанных грязью, чтобы понять, до чего развезло дорогу.

Ула снова взялся за лом и приготовился поглубже вогнать его в землю, но вдруг замер. Его внимание привлек экипаж, в который была впряжена буланая лошадка. Кучер шагал рядом. Забрызганная грязью лошадь с трудом поднималась в гору и то и дело останавливалась, чтобы передохнуть. А солнце вовсю припекало промерзшую землю.

– Да ведь это с почтовой станции из Древстада!

Ула узнал и лошадь и колымагу.

Их появление, может быть, и не вызвало бы у него особого волнения, но он заметил, что там сидела дама в шляпе с вуалью.

Вроде что-то знакомое… Голову-то как держит… Господи, да ведь это…

Он медленно, словно раздумывая, сделал несколько шагов в сторону дороги, потом вдруг побежал и одним прыжком перемахнул через высоченную ограду.

– Боже мой, да ведь это Ингер-Юханна! – воскликнул он, подбегая к экипажу. – Вот-то господин кап… – Но тут, взглянув на нее, вдруг сообразил, что не все, должно быть, обстоит благополучно. – Мыслимо ли, чтобы фрекен ездила на такой колымаге!

– Добрый день, Ула! Отец и мать дома?.. Да, дела у меня не очень хороши, сам видишь. Но все, наверное, наладится. – И она замолчала.

Долговязый Ула взял лошадь под уздцы и повел ее. Так Ингер-Юханна въехала во двор.

Отец стоял под стремянкой и наблюдал за работой маляров.

Вдруг он обернулся и в один миг оказался у экипажа!

– Ингер-Юханна!

Она порывисто обняла его прямо во дворе, а капитан, смертельно напуганный и растерянный, потащил ее за собой в прихожую, где, застыв словно изваяние, стояла мать.

– Что случилось, Ингер-Юханна, что случилось? – воскликнула она наконец. – Йегер, иди в комнату. Прошу тебя, уйди на минутку. – Она знала, как плохо он переносил все огорчения. – Дай мне сначала поговорить с ней с глазу на глаз. Потом мы придем к тебе. Ничего страшного не случилось.

– Мама, почему ты отсылаешь отца? Ты думаешь, он не поймет меня?

– Идем, идем, дитя мое, – сказал капитан почти беззвучно.