Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)

Он чувствовал себя в этот день плохо, потому что был с похмелья, но сам понимал, что причина его дурного настроения была совсем иная.

Приехав домой, где все с нетерпением ждали его после столь длительного отсутствия, капитан вышел из коляски мрачный как туча.

– На, Ула, почисть коня как следует, только сначала вытри ему спину соломой. Сделай все как положено и накрой его попоной, слышишь? А то я так гнал на подъеме… Добрый день, мать, добрый день. – Капитан торопливо поцеловал жену. – Да, да, все в порядке. – Он снял плащ и кивер. – Пусть Марит отнесет чемодан и саквояж наверх, в спальню, чтобы не валялись на лестнице. Да, да… Мне изрядно досталось за это время. – Он холодно взглянул на Тинку, которая попыталась к нему приласкаться. – Положи саблю на место и отнеси портфель в спальню.

Сам он сперва зашел в кабинет, чтобы просмотреть полученные за это время письма, а затем отправился в конюшню проверить, хорошо ли Ула позаботился о черном жеребце.

Отец был что-то не в духе, это было ясно.

Мать с боязливым, озабоченным лицом издали следовала за ним, а Тинка бесшумно выходила и входила, не нарушая молчания.

Когда он вернулся из конюшни, ужин был уже на столе: селедочный салат со свеклой, яйца и рюмка водки. На второе подали варёную форель и пиво в бутылках.

Пожалуй, отец не остался совершенно равнодушным к хорошему ужину, однако он продолжал хранить молчание. На тщательно обдуманные вопросы матери он отвечал односложно.

– Говорят, фогт собирается снова жениться, вернее это уже точно, – сообщил он наконец первую приятную новость из внешнего мира. – На младшей дочке Шарфенберга.

Воцарилось глубокое молчание. Но на лице Тинки промелькнуло что-то вроде радостного удовлетворения, и она начала есть с большим аппетитом. Мать и дочь сразу почувствовали, что причину дурного настроения капитана нужно искать в этой новости.

– Вот везет же человеку с дочерьми! Бине скоро станет женой священника с хорошим приходом, а Андреа выйдет теперь за фогта… Быть может, ты, Тинка, со временем получишь у них место гувернантки или экономки и сможешь заработать себе на кусок хлеба. Ведь Андреа не будет слишком утруждать себя хозяйством – денег у нее хватит.

Тинка залилась краской и уставилась в тарелку.

– Да, да, мать, так всегда бывает. Как аукнется, так и откликнется.

Больше до конца обеда никто не проронил ни слова, а когда Тинка убрала со стола и вышла, мать только сказала:

– Бедная Тинка.

Капитан обернулся и, скрестив на груди руки, негодующе посмотрел на жену:

– Ну, знаешь! После того как он послал ей этот замечательный зонтик и вообще все лето осыпал ее всевозможными знаками внимания, она могла бы хоть как-то выразить ему благодарность и ответить любезностью! Будь я в это время в Гилье, так бы и произошло. – Гроза надвигалась. – Но ведь у меня дома, оказывается, не взрослые женщины, понимающие, что к чему, а глупые гусыни… Андреа Шарфенберг не заставила себя дважды просить, – добавил он, когда Тинка снова вошла в комнату, так, чтобы она услышала.

Следующие дни женщины прямо из кожи вон лезли, чтобы как-нибудь смягчить отца и расположить его на более добрый лад. Но время от времени мать с тревогой глядела на него. Когда отец начинал что-то бормотать и громко вздыхать, Тинка, занятая своими обычными делами и внешне совершенно спокойная, вдруг невольно опускала глаза.

Из дому капитан выходил лишь на конюшню, поглядеть на нового вороного жеребца.

Его только что подковали, и капитан заметил, что одна подкова горячая. Этот чертов кузнец слишком глубоко вогнал гвоздь. Необходимо его тут же вытащить!

Капитан молча стоял на своем любимом месте, у двери, и наблюдал, как Ула, подняв ногу Воронка, вытаскивал клещами неправильно забитый гвоздь. Лошадь терпеливо стояла и даже ни разу не вздрогнула.

– У-у-ла… – послышался вдруг хриплый, сдавленный крик.

Ула с удивлением поднял глаза.

– Господи! – вырвалось у него.

Капитан, цепляясь за дверь, медленно сползал все ниже и в конце концов упал прямо в навоз.

В полной растерянности Ула глядел на своего хозяина и только спустя секунду выпустил ногу жеребца. Схватив ведро с водой, он принялся брызгать на капитана; наконец на его лице вновь показалась краска.

Тогда Ула поднес ему ведро ко рту:

– Выпейте, капитан, выпейте глоток. Только не пугайтесь. Это у вас после учений… Да, да… От попоек… Вот так бывает, когда на свадьбе пьешь несколько дней подряд.

– Ула, помоги мне выбраться отсюда, дай-ка руку. Потише… Потише… Ах, как хорошо глотнуть воздуха… Воздуха!.. Ну вот, как будто все прошло… Да, да, прошло… Я только немного устал… Проводи меня, Ула, так-то оно будет спокойнее… М-м-м… Как будто все в порядке. Да, да… Ты, наверное, прав. Всю осень вел такую неправильную жизнь… Ну ладно… А теперь пойди, позови хозяйку. Скажи ей, что я наверху, в спальне… Нет, нет… Мне нетрудно подняться по лестнице…

Все в Гилье сильно перепугались.

На этот раз капитан старался успокоить домашних, сделать вид, что все это пустяки. Но у него ничего не вышло. Мать сама послала за полковым врачом и приказала, в случае если того не окажется на месте, поехать за окружным.

Вскоре прибыл доктор Рист, и когда мать еще в прихожей с испугом сообщила ему, что у Йегера был удар, он поспешил всех успокоить и произнес небольшую юмористическую речь, уверяя, что все дело здесь в степени. Вот выпьет человек немножко, ну, так что у него язык заплетается, а люди говорят, у него паралич языка. Но в таком случае у всех мужчин, которых он, Рист, знает, уже было немало ударов! И у Йегера нет ничего серьезного, просто небольшой прилив крови – это часто бывает с людьми его комплекции.

Йегер к тому времени уже успел настолько оправиться, что потребовал вечером и себе стаканчик грога, конечно очень слабого. Так сидели они в густых клубах табачного дыма до половины второго ночи, рассказывали друг другу разные забавные истории про учения, обсуждали стати вороного жеребца, болтали и смеялись и без конца подливали себе жиденького грога.

Через несколько дней после визита Риста капитан сидел утром в кресле у своего пюпитра; в печке трещал веселый огонь, а он так усердно писал, что кляксы летели с гусиного пера.

Как обычно осенью, после длительного отсутствия у него накопилось немало писанины. На столе, обтянутом зеленым сукном, лежала норвежская грамматика, по которой занималась Теа. Она уже ответила урок, и теперь из коридора доносилось ее веселое пение. Затем на лестнице раздались шаги, и капитан услышал голос матери:

– Пройдите, пожалуйста, наверх, к капитану.

В дверь постучали.

– Добрый день. Что вам угодно?

Это пришел курьер от фогта. Одетый по-праздничному, он принес письмо, которое ему велено было отдать капитану в собственные руки.

– Вот как?.. Велели ждать ответа? Ну ладно. Пойди пока на кухню, пусть тебе дадут перекусить, ну и выпить, конечно. Хм… хм…

Капитан откашлялся и, бросив на пюпитр запечатанное сургучом письмо, несколько раз прошелся по комнате.

– Наверное, сообщение о помолвке… А может быть, уже и приглашение на свадьбу.

Наконец он распечатал письмо и стоя быстро пробежал глазами первую страницу:

– Чертовски длинное вступление. Первая страница, вторая, вот на третьей… А… вот и главное.

Тыльной стороной руки, в которой он держал письмо, он похлопал по другой руке и наконец сел:

– Так… так… так… так…

Погруженный в свои мысли, он несколько раз прищелкнул пальцами, почесал за ухом и взъерошил парик:

– Нет, кто бы мог подумать? Кто бы только мог подумать?.. Значит, зря болтали про дочку Шарфенберга?

Он бросился к двери и распахнул ее, но потом опомнился и уже на цыпочках вышел на лестницу:

– Кто это там, в прихожей? Это ты, Теа?

Маленькая, плотная, кареглазая Теа взлетела по лестнице.

– Позови мать ко мне на минутку, – сказал он ей.

Теа посмотрела на отца – во всем его облике было что-то необычное.

Когда мать вошла к нему, он ходил взад и вперед по комнате, держа письмо за спиной, и откашливался. На лице он изобразил серьезную задумчивость, подобающую, как ему казалось, данному случаю:

– Я получил письмо… от фогта… Читай! Или, может быть, мне прочесть вслух?

Прислонившись к пюпитру, он терпеливо прочел все три вводные страницы, ничего не опуская, пока не дошел до сути, и тогда швырнул письмо, так что оно просвистело в воздухе, и порывисто обнял мать:

– Ну, что ты скажешь, мать? Представляешь себе: захотим и поедем к зятю! – Он потер руки. – Ну и сюрприз! Настоящий сюрприз… Хм… Хм… – Он снова откашлялся. – Слушай, лучше всего, пожалуй, позвать сюда Тинку и сообщить ей о письме. Как ты думаешь?

– Да, – почти беззвучно ответила мать, отвернувшись к двери. Она не знала, как помочь бедной Тинке.

Капитан снова принялся расхаживать по кабинету: он ждал. Он придал своему лицу торжественное, достойное, отцовское выражение. Он был весь проникнут значительностью переживаемой минуты.

Где же Тинка?

Но она как сквозь землю провалилась. Обыскали весь дом. Но Тинка исчезла.

Однако на этот раз капитан не вышел из себя.

– Значит, вы так и не можете ее найти? – спрашивал он время от времени мягким тоном, приоткрывая дверь своего кабинета.

Наконец Тинку нашли. Как только она увидела курьера от фогта, она забилась в угол на темном чердаке и сидела там, опустив голову на колени и накрывшись передником. Она догадалась, о чем говорится в письме.

Тинка даже не плакала, ее просто охватил страх, какой-то необъяснимый ужас. Она испытывала непреодолимую потребность спрятаться, закрыть глаза, как бы погрузиться в темноту и ни о чем не думать.

Когда она вслед за сестренкой вошла в кабинет отца, вид у нее был несколько растерянный.

– Тинка, – сказал капитан, как только она переступила порог кабинета. – Мы сегодня получили письмо, которое имеет решающее значение для твоего будущего. Письмо от фогта! Пожалуй, излишне тебе говорить после всех тех знаков внимания, которые он тебе оказывал последнее время, о чем там идет речь. Мы с матерью считаем, что на твою долю выпало большое счастье, да и на нашу тоже! Впрочем, наше мнение ты и сама знаешь. Прочти письмо и обдумай все. Садись, дитя, читай.

Тинка держала письмо перед глазами, но, казалось, не понимала, что читает. Она только все время, сама того не замечая, качала головой.

– Ты прекрасно понимаешь, что он просит у тебя не юношеской любви, восторгов и тому подобных глупостей. Он спрашивает тебя, согласна ли ты занять в его доме почетное место, расположена ли ты окружить его заботой и отнестись к нему с той благосклонностью, которой он вправе ждать от своей супруги?

И речи не могло быть о том, чтобы добиться от Тинки какого-нибудь ответа. Из ее груди вырвался только тихий стон.

По лицу капитана пробежала тень недовольства.

– Ты же видишь, Йегер, она не может ничего сказать, – зашептала мать; глаза у нее лихорадочно блестели. – Разве ты не считаешь, отец, – добавила она уже громко, – что лучше всего было бы дать Тинке это письмо, чтобы она могла на покое, до завтрашнего утра, все обдумать? Ведь для нее это такая неожиданность.

– Конечно, Тинка должна сама решить, – гневно бросил капитан вдогонку матери, когда она уводила дочь из кабинета. Они направились в комнату Тинки. До вечера оттуда доносились всхлипывания.

В сумерках мать вошла к Тинке и села к ней на кровать:

– Видишь ли, тебе некуда податься, если не хочешь остаться жалкой, неустроенной старой девой, обузой для семьи… Придется шить, шить, шить, так что едва не ослепнешь, и так до конца жизни, пока не отдашь богу душу, доживая свои последние дни где-нибудь в уголке у добрых людей… Такое лестное предложение многие сочли бы за счастье.

– Мама, а Ос, Ос? – слабо простонала Тинка.

– Видит бог, дитя мое, если бы я нашла какой-нибудь выход, я тебе его указала бы… Ради этого я руку положила бы в огонь.

Тинка погладила худую руку матери и тихо заплакала, снова уткнувшись в подушку.

– Отец у нас начал сдавать. Ты же знаешь, он плохо переносит неприятности… Вспомни приступ, который был у него, когда он вернулся домой… Хорошего ждать не приходится.

Из комнаты Тинки долго доносились глубокие вздохи. До поздней ночи мать сидела у изголовья Тинки, положив ей руку на лоб, чтобы дочь спокойно спала. Но Тинка поминутно вздрагивала.

Под утро она все же крепко уснула; судороги прекратились. Мать поглядела на юное, обрамленное светлыми волосами личико, прислушалась к ровному дыханию дочери и вышла из комнаты, унося с собой свечку. Худшее было уже позади.

Когда капитан из окна своего кабинета увидел, как Аслак вышел со двора, чтобы доставить письмо фогту, у него поднялось настроение и он всецело отдался мечтам, тем более радужным, что получил и короткое письмецо от Ингер-Юханны из Тиллерё:

«У нас здесь царит деловое оживление: пакуют вещи, готовясь к переезду в город. Поэтому буду краткой.

До самого последнего дня мы принимали гостей. Ни дядя, ни тетя не созданы для уединенной жизни, и они приглашали всех своих знакомых посетить нас в Тиллерё, так что все лето у нас постоянно жили гости. Хотя и говорилось: „У нас здесь по-простому, по-деревенски“, но, я думаю, все, кто у нас гостил, прекрасно почувствовали, что тетя умеет повсюду задавать светский тон. Каждому предоставлялась полная свобода, и еду подавали то в комнате, выходящей в сад, то на веранде, но все же в распорядке дня, да и во всей атмосфере дома было нечто такое, что заставляло гостей проявлять себя наилучшим образом. В обществе тети распускаться невозможно, и она льстит мне, уверяя, что в этом теперь не только ее заслуга, но в равной мере и моя.

Не знаю, отчего это происходит, но теперь я так же люблю бывать в обществе, как прежде – на балах. Там находишь настоящее применение своему скромному уму, там можно проявить себя, оказать заметное влияние на окружающих. Нынешним летом тетя открыла мне на это глаза. Когда читаешь о блестящих французских салонах, душой которых всегда были женщины, то начинаешь думать, что для женщины это и есть наиболее достойная сфера. Ведь еще с раннего детства я мечтаю о настоящей деятельности. Как я огорчалась в ту пору, что я не мальчишка и что поэтому из меня ничего не получится!..

Дорогие родители, меня сейчас прервала йомфру Йёргенсен. Она позвала меня к тете. Только что привезли почту из города, и на столе лежала для меня плоская коробка из красного сафьяна и письмо.

В коробке оказалась золотая диадема с желтым топазом посредине, а в письме, вернее в записке, было всего несколько слов:

„Чтобы сходство с портретом из Лувра было полным.

Рённов“.

Тетя тут же потребовала, чтобы я примерила диадему. Она позвала дядю и распустила мне волосы.

– У Рённова просто удивительный вкус, на него нисходит своего рода откровение, когда дело касается Ингер-Юханны! – воскликнула она.

И в самом деле, диадема мне к лицу.

Все же, несмотря на записку и на все романтические комплименты, у меня такое чувство, будто этот золотой обруч сдавливает мне затылок. Благодарность – скучная добродетель! Тетя строит разные планы, говорит все о той жизни в вихре света, которую мы будем вести этой зимой, и радуется, что Рённов, вероятно, тоже проведет в городе несколько недель.

Я же, со своей стороны, должна сознаться, что сама не знаю, рада ли я буду встрече с ним или нет. Пожалуй, и то и другое».

X

Фогт считал, что чем скорее и тише они отпразднуют свадьбу, тем будет лучше. Важно не давать повода к сплетням и пересудам, а перед свершившимся фактом ведь все умолкают.

Чтобы свадьба прошла как можно более незаметно, был выбран первый день после рождественских праздников. Лучше придумать было невозможно. К тому же фогту было удобнее передать дом новой хозяйке прямо с Нового года.

Конечно, с Катинкой обо всем советовались, но она всегда во всем соглашалась с отцом и говорила, что лучше всего поступить именно так, как он хочет.

Решение отпраздновать свадьбу в ближайшее время пришлось капитану по вкусу.

Что касается второго пункта, то, конечно, он в принципе был согласен с фогтом и матерью, что пышных торжеств устраивать не стоит, но чтобы такое радостное событие прошло уж совсем незаметно, втихомолку, словно в Гилье готовятся не свадьбу праздновать, а сидеть у одра больного, нет, это было противно его натуре. Все же хоть какой-то блеск придать этому событию было, по его мнению, просто необходимо. В этом он видел свой долг не только перед Тинкой, но и перед самим собой.

Вот почему капитан Йегер в канун рождества отправился на санях к старшему лейтенанту, а потом к адвокатам Шарфенбергу и Себелову с просьбой помочь ему уточнить отчет об обмерах местности, которые он сделал еще летом в связи с двумя тяжбами.

Если его спросят, верно ли, что его дочь собирается венчаться с фогтом, он сможет ответить на вопрос вопросом: не угодно ли им приехать к нему и воочию во всем убедиться? Правда, говоря откровенно, на свадьбу он приглашает только Риста да самых близких родственников, но… И тут он подмигнет: «Друг, я буду рад приветствовать тебя в своем доме на третий день рождества. Запомни – третий день рождества».

Капитан сам позаботился об угощении и напитках. Он подготовил целую батарею бутылок, – ведь на праздник могут явиться и незваные гости.

На рождество фогт прислал сани с подарками для Тинки. Тут были и шуба его покойной жены, подбитая беличьим мехом, и к ней муфта – все это йомфру Брун из пасторской усадьбы обновила и переделала для Тинки – и золотые часы с цепочкой, которые прежде тоже принадлежали жене фогта, ее серьги и кольца – фогт специально возил их в город к ювелиру, чтобы тот привел их в порядок и почистил, – и еще венская шаль, туалетная вода из лаванды и несметное количество перчаток.

В письме, приложенном к подаркам, он сообщал своей «дражайшей Тинке», что все его мысли обращены к ней, что скоро их свяжут крепкие узы и что она, как только переступит порог своего нового дома, найдет там еще много других вещей, которые, он надеется, придутся ей по вкусу, но посылать их сейчас в Гилье было бы неразумно, поскольку их вскорости придется увозить обратно.

Он сообщал также, что своих детей Балдриана и Вигго он на рождественские каникулы домой не вызвал, а отправил в Холместранн, к своему брату священнику, и выражал надежду, что она одобрит его действия.

За все годы службы долговязого Улы в Гилье никогда еще конюшня, лошади и упряжь так не сверкали. Когда утром в день свадьбы семейство Йегеров катило по дороге, направляясь в церковь, начищенная сбруя и бубенцы отливали серебром, а оба вороных блестели, словно напомаженные.

В первые сани был запряжен Воронок, и в них сидели капитан в волчьей дохе и Тинка в шубе и украшениях покойной жены фогта. Медвежья полость прикрывала им ноги. Во вторых санях ехали мать и Теа. Старым Вороным правил долговязый Ула, стоя на запятках.

Перед церковью выстроились унтер-офицеры и отдавали честь, а в церкви при появлении молодых встали уже сидевшие там в парадной форме лейтенанты Дунсакк, Фрисак, Кнебельсбергер и Кнобелаух.

Пусть фогт увидит, что все устроено не без блеска. Когда церемония окончилась, в Гилье потянулась такая длинная вереница саней, что фогту тут же пришлось распрощаться с намерением тихо отпраздновать свадьбу.

В первых санях ехал теперь капитан со своей супругой, а во вторых – молодые.

В Гилье гостей ждал свадебный стол.

Во время праздничного обеда все офицеры батальона, от самого молоденького лейтенанта до капитана, с такой чисто юношеской отвагой набросились на напитки, совершенно не страшась возможных последствий, что фогт невольно насторожился.

Все хотели выпить с молодыми, решительно все, и не раз.

Фогт сидел с довольным видом, слегка наклонив вперед крутолобую, полысевшую голову. Он говорил, тщательно взвешивая каждое слово, – просто из кожи вон лез, чтобы выражаться как можно более остроумно и вместе с тем соответственно своему положению.

По части разговоров он вообще был мастер, хотя и имел серьезного конкурента в лице полкового врача, шутки которого были всегда куда острее, но становились от тоста к тосту все более двусмысленными.

Но теперь маленькие, часто моргающие, подернутые поволокой глазки фогта принимали все более нежное выражение и были обращены только к молодой супруге.

Катинка обязательно должна попробовать этого торта и съесть хоть немного этого винного крема – ради него! Он больше не будет пить, если только ему удастся уклониться, – ради нее.

– Поверь мне: только, только ради тебя!

Шум не смолкал, пить продолжали до глубокой ночи. Уже при свете звезд и северного сияния стали разъезжаться первые сани. Ездоки, правда, ничего не соображали, но трезвые лошади уверенно везли их домой. А все, для кого нашлось место в доме, остались ночевать, чтобы на следующий день продолжать веселье.

Последние гости отбыли из Гилье только перед Новым годом, фогт с Катинкой тоже отправились к себе домой, и вскоре к ним поехали капитан и Теа, чтобы навестить их и встретить с ними Новый год.

И только тогда мать почувствовала, до чего она устала и измучена!

Только тогда, когда колесо, в котором она вертелась, как белка, день и ночь, вдруг остановилось и она оказалась одна на второй день нового года, она поняла, какую невероятную работу ей пришлось проделать за последнее время, какую тяжесть выдержали ее плечи: подготовка приданого, на которую ушла осень, потом все эти предсвадебные хлопоты, потом рождество и, наконец, сама свадьба. А вдобавок еще текущие заботы по дому, которые обременяют ее повседневно.

Сколько она себя помнила, она всегда работала… Мысли увели ее далеко-далеко назад, она словно распускала чулок – чем дольше думала о былом, тем длиннее становилась нить воспоминаний. Вот она лежит в постели после родов – да, видно, это было единственное время, когда она отдыхала…

Как давно это было…

Сумерки сгущались, мать сидела в углу кушетки, не прикасаясь к вязанью.

Аслака и девушек она отпустила к соседям на танцы, и в доме никого не было, кроме нее и старой Турбьёрг, которая устроилась на кухне с псалтырем на коленях и тихо напевала псалмы.

Вдруг во дворе зазвенели бубенцы, это вернулся долговязый Ула, – он отвозил на Вороном капитана к фогту.

Он отряхнул с себя снег в прихожей и приоткрыл дверь в столовую.

Когда он проезжал мимо почты, навстречу ему вышел почтмейстер и передал письма для капитана. И Ула протянул их матери.

– В котором часу вы вчера приехали? Теа не замерзла?

– Бог с вами! Мы приехали еще задолго до ужина. Молодая госпожа много раз наказывала вам кланяться. Вчера вечером она спустилась ко мне в конюшню и все гладила Вороного и хлопала его по спине… вроде как бы прощалась с ним.

Мать поднялась с места и сказала:

– Свечу для фонаря я там приготовила.

Долговязый Ула тут же исчез.

Еще запряженный в сани Вороной стоял перед конюшней и нетерпеливо ржал.

– Не хватало только, чтобы ты еще и ключ в замке повернул! – недовольно проворчал Ула, распрягая Вороного. Перекинув через руку сбрую и бубенцы, Ула повел лошадь в конюшню. – А Воронок тоже ржет! Знаешь, сегодня ты первый раз как следует поздоровался. А теперь подожди немного.

Он взял скребницу и принялся чистить и тереть лошадь так усердно, словно массировал старого респектабельного господина. Они уже девятый год вместе служили в Гилье.

На кухне в плите потрескивали еловые поленья; огонь бросал неровные красноватые отсветы на только что вычищенный медный котел и жестяную посуду, развешанную на стенах и похожую на таинственные щиты и гербы.

Долговязый Ула уютно сидел у стола и с аппетитом ужинал. В этот праздничный вечер его угостили хлебом с маслом, свининой, пирогом с пряностями и солониной. Кроме этого Турбьёрг спустилась в погреб и нацедила ему целый кувшин жидкого пива.

Ула привез от фогта немало сведений. Будто бы Тинка сразу по приезде в свой новый дом пошла на кухню и хотела взять хозяйство в свои руки, но не тут-то было. Старая фрекен Гюльке и слышать не желала о том, чтобы отдать кому-либо бразды правления. Она прямехонько направилась к брату и так долго его пилила, что в конце концов он покорился ее воле.

Вечером фогт, усевшись на кушетку, ласково заговорил со своей молодой женой. Горничная Берет сама слышала, как он сказал, что ему хотелось бы сохранить ее всецело для себя и что она не должна обременять себя никакими заботами, никакой работой по дому. Да, так он и сказал, этот старый волк! Теперь-то понятно, зачем он все ездил к нам в прошлом году!

– И, таким образом, – продолжал рассказывать Ула, причмокивая, – молодая госпожа сразу избавилась и от забот и от положения хозяйки. – И он сделал себе еще один бутерброд с мясом.

– Да, Ула, бесполезно пытаться выбраться из силка, если ты угодил в него головой.

Тем временем мать в столовой при мигающем свете печки разглядывала полученную почту. Помимо журналов, газет и каких-то служебных бумаг, там было еще письмо от тети Алетте.

Она зажгла свечу и принялась читать.

Удачно получилось, что Йегера нет дома. Его лучше не посвящать в такого рода дела.

«Дорогая Гитта!

Пользуюсь рождественскими праздниками, чтобы сообщить тебе мои мысли и наблюдения относительно Ингер-Юханны. Не буду отрицать, что я испытываю к ней живой интерес – даже больший, чем хотелось бы. Оно и понятно. Ведь мы не можем равнодушно смотреть на бутон цветка, что стоит у нас на окне, и с напряжением ждем, когда он распустится. Тем более нас должно волновать созерцание юного существа, которое стоит на пороге своего цветения: вот-вот раскроется этот бесценный бутон, и вместе с тем решится его судьба. Следить за этим – занятие куда более захватывающее, чем читать романы. Ведь тут мы созерцаем нечто значительно более глубокое, чем все, что создано человеческой фантазией, нечто бесконечно богатое и прекрасное – творение всевышнего.

Да, дорогая Гитта, Ингер-Юханна интересует меня настолько, что мое старое сердце замирает, когда я думаю о том, что ее ждет впереди, о том, как легко может оборваться нить ее судьбы, о том, что от минутного ослепления зависит счастье всей ее жизни.

Почему в природе все так устроено, что столько молодых сердец готовы погибнуть или роковым образом ошибиться при этом выборе? А может, это испытание и есть пробный камень, без которого нельзя достигнуть совершенного развития? Кто в состоянии прочитать руны природы?

Я уповаю только на силу личности, которая есть в Ингер-Юханне, на то душевное богатство, которое в ней заложено и которое поможет ей в решительный час сделать свой выбор.

Все, что я тебе пишу, вырывается из моего сердца, словно тяжелый стон, потому что я со все растущим страхом чувствую, как колышется земля под ее ногами, и вижу, что твоя невестка умело оплетает ее своими сетями и при этом пускает в ход не ничтожные приманки, которыми Ингер-Юханна с легкостью могла бы пренебречь, а самые изысканные, неотразимые соблазны.

В самом деле, что может быть более заманчивым для ее порывистой, томящейся по деятельности натуры, чем блистательная перспектива развить заложенные в ней возможности и способности, найти для них применение? Я слыхала, будто англичане удят рыбу на искусственных, пестро раскрашенных мух. Рыболов опускает их на леске в воду, и рыба, прельстившись, заглатывает приманку. Мне кажется, что примерно таким же образом заманивает твоя невестка и Ингер-Юханну, соблазняя ее иллюзорными надеждами. Она даже не называет имени претендента на ее руку, с тем чтобы Ингер-Юханне казалось, будто она сама выбрала его. На днях я слышала, как губернаторша сказала совершенно равнодушно, словно невзначай, что Рённов, без сомнения, уже давно пытается приглядеть себе жену среди элиты нашего общества, но так и не смог ни на ком остановиться. Разве это не говорилось специально для того, чтобы подстегнуть честолюбие Ингер-Юханны, заставить ее действовать?

Быть может, я вообще не обратила бы внимания на это замечание, если бы не увидела, что оно произвело на Ингер-Юханну то впечатление, о котором твоя невестка могла только мечтать. Девушка стала после этого совсем рассеянная, погрузилась в свои мысли.

А ведь, собственно говоря, так просто выяснить, хочешь ты или нет отдать кому-то свое сердце. Для этого нужно ответить только на один вопрос: любишь ли ты или нет? А все остальное не имеет к этому, по сути дела, никакого отношения.

Самое ужасное и даже роковое заключается в том, что она внушила себе, будто сможет полюбить, считает себя обязанной полюбить, и думает, что в состоянии приказать своему неискушенному сердцу: „Ты никогда не должно пробудиться!“ Дорогая Гитта, а если оно все же пробудится потом, после всего… особенно при ее сильном, непокорном характере!..

Все это настолько тревожит меня, что я должна была тебе об этом написать. Поговорить с ней, указать ей на опасность столь же бессмысленно, как пытаться заставить слепого различать цвета. Она сможет внять тому, кто ее предостерегает, только если верит ему безоговорочно. Поэтому вмешаться должна ты, Гитта. Напиши ей».

Мать опустила письмо на колени; при свете свечи она казалась еще бледнее, а черты ее еще больше заострились.

Тетя Алетте, прекрасная тетя Алетте! Ей легко сохранять счастливую веру в то, что все на свете идет так, как должно идти! Она получила небольшое наследство, на которое и живет, ни от кого не завися. А вот – тут лицо матери приняло сухое, отчужденное выражение, – а вот не будь у нее этих четырех тысяч, если бы ей пришлось на старости лет зарабатывать себе на жизнь, искать себе место – например, как йомфру Йёргенсен у губернаторши, – она не писала бы таких прекраснодушных писем! И мать снова погрузилась в чтение:

«Я должна сообщить тебе еще ряд моих опасений, уже по другому вопросу, и боюсь, что ты сочтешь мое рождественское письмо чересчур печальным.

Речь идет о дорогом Йёргене, которому так трудно дается учение в гимназии. Можно только удивляться, что он сумел до сих пор удержаться в классе, и этим мы всецело обязаны студенту Грипу, который упорно и совершенно безвозмездно – он и слышать не хочет ни о какой плате – занимается с ним, помогая ему одолеть немецкую грамматику и латынь – эти страшные камни преткновения для мальчика.

И если я решила сообщить тебе мнение Грипа относительно Йергена, то исключительно потому, что полностью доверяю основательности его суждений. Грип говорит, что Йёрген ничуть не глупее других детей, совсем наоборот! Но только у него нет никакой склонности к абстрактному мышлению, а без этого науки не даются. Зато во всех практических делах Йёрген проявляет большие способности, смекалку и трезвый ум. Он ловок и находчив и, по мнению Грипа, мог бы стать великолепным ремесленником или даже механиком и достигнуть в этой области многого. Но если оставить мальчика в гимназии, то кроме огорчений, тяжелого труда и в высшей степени посредственных результатов ждать от него ничего не приходится, и это еще в лучшем случае, допустив, что мальчишке все же удастся кое-как, пусть ценой чудовищных мук, сдать экзамены.