Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"
Автор книги: Юнас Ли
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)
– Ах, какая форель! Поглядите-ка вот на эту, Грип. Весит никак не меньше трех фунтов.
– Мать честная! – воскликнул вдруг унтер-офицер, вытягиваясь по стойке «смирно». – И фрекен тоже здесь!
Ингер-Юханна повернула лошадь и подъехала поближе, чтобы полюбоваться блестящими, в красную крапинку, рыбами, нанизанными на прутик и подвешенными к седлу.
Старый Ларс Оппидален, тот самый крестьянин, который потребовал, чтобы произвели новый обмер лугов, пересчитывая форели, тихонько провел своими заскорузлыми пальцами по руке Ингер-Юханны.
– Неужели и это превратится в прах! – проговорил он в глубоком изумлении, восхищенно глядя на девушку.
– Ларс, помоги фрекен сойти с лошади. Здесь, по этим скалам, лучше не ехать верхом – слишком крут подъем, да и поскользнуться недолго.
Тропинка взбиралась все выше и выше и часто исчезала в осыпях; лишь в заболоченных местах она теряла крутизну, и там можно было хоть немного перевести дух.
Вдруг над головами путников раздался резкий клекот орла; он сделал над ними несколько кругов, но, когда Йёрген кричал, всякий раз взмывал ввысь. Видно, у него где-то поблизости было гнездо. Вытащили дробовик капитана; Трунберг попытался подстрелить орла, но тот парил слишком высоко. Вот если бы подкараулить его, притаившись повыше за валунами!
Вот орел снова спустился и повис в воздухе, широко распластав крылья.
Вдруг откуда-то сверху, из-за валунов, грянул выстрел. Орел судорожно замахал крыльями, стараясь не терять высоты.
Пуля пробила ему крыло, и стоявшие внизу видели, как сквозь маленькую дырочку в перьях сверкало небо. Орлу становилось все труднее сохранить равновесие.
– Ой, да его подстрелили! – крикнула Ингер-Юханна.
– Кто же это стрелял? – с удивлением спросил капитан.
– Йёрген схватил ружье и полез наверх, к тем валунам, – объяснил Трунберг.
– Йёрген? Пусть не пытается меня уверить, что это его первый выстрел в жизни. Вот негодяй! Конечно, он заслужил хорошую взбучку. Но на этот раз я его прощу. Видит бог, выстрел отличный, Трунберг! Вот стервец! Ведь я ему строжайше запретил даже прикасаться к ружью.
– Запретил, запретил… – пробормотал Грип. – Тут нечему удивляться, фрекен Ингер-Юханна, запретный плод всегда сладок. Только благодаря подобным запретам мы как-то формируемся. Но они с детства приучают к поискам обходных путей, к скрытности. А потом это сказывается. Так получаются светлые головы, но дурные характеры.
Грип и Ингер-Юханна шли впереди с лошадьми.
В этот тихий предвечерний час зеленые луга в долине потонули в тумане, стершем все очертания. Но здесь, высоко в горах, воздух был по-прежнему ясным и прозрачным.
Шаг за шагом осторожно ступали лошади по мелкой осыпи, прокладывая путь между огромными глыбами скал, похожими на поросшие мхом серые дома. Кое-где из трещин этих глыб вылезали карликовые березки, словно пучки волос, а на скалистых уступах вились желтые побега паслена.
– Обратите внимание на то, как все здесь изломано, искорежено какой-то злой сверхъестественной силой. Вот уж можно с полным правом сказать, что жизнь здесь задавлена камнями, и все-таки она проложила себе путь! – Грип на мгновение смолк, а потом добавил: – Знаете, фрекен Ингер-Юханна, чего бы мне хотелось? – Ироническая усмешка, которая обычно кривила его губы, теперь исчезла. – Мне хотелось бы стать простым школьным учителем… Мне хотелось бы научить детей складывать слоги… думать… Я убежден, что все наши недостатки в нас закладывают с самого детства, и потом их уже трудно искоренить! Детей нужно учить только тому, что они действительно в состоянии понять и схватить. Да еще этот рой запретов, от которых все становится таким заманчивым! Я показал бы им наглядно последствия их поступков; например, взял бы спички и порох, положил вместе, да так, чтобы все взорвалось, и тогда сказал бы: «Пожалуйста, Йёрген, таскай, если хочешь, в карманах и порох и спички – сам же рано или поздно взлетишь на воздух…» Самое главное – это пробудить смолоду чувство ответственности. Только тогда можно стать человеком.
– Сколько у вас идей в голове, Грип!
– Вы хотите сказать – навязчивых идей? Будь у меня хоть немного писательского таланта… Но увы, я совсем не владею пером… Видите ли, есть всего лишь четыре двери: теология, филология, медицина и юриспруденция. Пока что я стучусь в четвертую, но сам не знаю, что мне там надо. Вы слышали, фрекен, когда-нибудь про такой опыт: кошку сажают под стеклянный колпак, из которого медленно выкачивают воздух. Кошка постепенно начинает замечать, что творится что-то неладное: дышать ей становится все тяжелее, воздуха с каждой секундой остается все меньше, и тогда она вдруг затыкает своей лапой отверстие, через которое выкачивают воздух… Я вот тоже возьму на себя смелость и заткну отверстие, через которое выкачивают воздух. Ведь мы все тоже сидим под колпаком, где нет воздуха. Конечно, я имею в виду не поэтов, нет, нет, боже избави, в сфере этих парящих в небесах служителей муз все сияет и сверкает, и им легко писать, что каждому открыто широкое поле деятельности на благо народа, во имя свободы, ради всего высокого и великого, и идти можно в любом направлении – дорог столько, сколько черточек у компаса. Но в реальной жизни здесь, на земле, для человека прозаического, который хочет взяться за какое-нибудь конкретное дело или поднять какой-то вопрос, для него все пути закрыты! Ведь все наши лучшие мысли и идеи не находят никакого применения в практической жизни. Уверяю вас, решительно никакого – даже самого себя ими не погубить…
Вот и приходится жить так, как тебя ведет жизнь, и после того, как на каком-нибудь чаепитии в высшем обществе ты неизбежно предаешь – пусть только на словах – свое дело, свои принципы, остается только искать очищения и утешения в крепком пунше, который распиваешь в кругу товарищей…
Вы поглубже вдыхайте этот воздух. Каждый глоток его как стакан самого прекрасного, самого пьянящего… как бы мне это назвать…
– Пунша, – подсказала она.
– Нет, эликсира жизни! Природа не располагает к спорам. Я пребываю в полном слиянии с горами, с солнцем, со всеми этими кривыми, упрямыми веточками березы… Будь еще люди там, внизу, самими собою… Но это для них невозможно, разве только когда изрядно выпьют… Ведь есть у нас, можно сказать, настоящее масонское братство, но оно там, где люди не видят друг друга трезвыми, да еще, пожалуй, в бане, в парильне, где хлещутся березовыми вениками. Вы разве не знаете, фрекен Ингер-Юханна, что баня была национальным клубом наших отцов?
– Чего я только от вас не узнала нынче! – сказала она насмешливо.
– Послушайте, послушайте только, – прошептал Йёрген, – кроншнеп кричит.
Странный звук донесся из маленькой заболоченной лощинки, заросшей белой пушицей.
Они остановились и прислушались.
– Какая полная тишина воцаряется здесь всякий раз после крика птицы. Такой тишины вы, наверное, еще не слышали, – сказал Грип. – Зато такой крик раздается часто и у нас там, внизу… «Абель умер». – «Отчего?» – «Говорят, от пьянства». – Грип покачал головой. – Нет, не от пьянства, а от отсутствия воздуха!
Грип шел в одной рубашке. Ивовый прут, который он срезал еще в лесу, он вдруг метнул далеко на осыпь.
– Вот, господин капитан, граница – так, как она издавна пролегала! – воскликнул старый Ларс. – Вот здесь, прямо по ущелью, где мы будем спускаться, через озера, а оттуда – на Рёкампен, а потом вон туда, на Турскнутен, где среди морены виднеются как бы три зеленых островка. Видишь, капитан? – В азарте старик угрожающе замахал палкой. – Я могу для подтверждения привести вам свидетелей. Если собрать бы сюда всех, кто браконьерствовал в моей воде еще во времена моего отца и деда, то людей бы здесь было – не протолкнешься…
Послеобеденное солнце мягко освещало узкое скалистое ущелье, по черной отвесной стене тонкими струйками стекала ледяная вода.
Солнечные лучи высвечивали то кусочек зеленовато-желтого мха, то кустик фиолетовых, белых или желтых альпийских цветов – воплощенное чудо красок, торжество жизни и красоты над миром камня.
– Вон Матис гонит свою лодку! – крикнул старик Ларс.
Лодка, на которой они должны были переправиться через озеро к домику на пастбище сына Ларса, медленно, словно насекомое, ползла далеко внизу по зеленой зеркальной глади воды.
Начался спуск, и это было большим облегчением для грузного капитана, страдавшего одышкой. Настроение у него разом улучшилось: ведь скоро он сможет заняться любимым спортом – рыбной ловлей.
– Мы придем к озеру как раз вовремя, в самый клев, – сказал он.
Когда путники уселись в большую, похожую на корыто лодку, которая ждала их у сарая для сетей, капитан тут же стал возиться с удочками. Как человек предусмотрительный, он заблаговременно позаботился о том, чтобы накопали червей для наживки.
Крестьяне и унтер-офицер, для которых не нашлось места в лодке, повели лошадей вокруг озера. Время от времени сидевшие в лодке видели их в проемах скал.
– Как ты думаешь, Матис, не попробовать ли нам для начала в тени у берега? Может, там будет лучше клевать? Чего нам торопиться на ту сторону? – добродушно сказал капитан.
На дне лодки лежала удочка Матиса, и Ингер-Юханна тоже решила поудить.
Капитан собственноручно насадил на крючок ее удочки наживку. Но девушка не пожелала слушаться советов и ждать, пока они выедут на рыбное место. Она тут же забросила удочку, и поплавок потянулся за лодкой. Пока мужчины гребли, она несколько раз вытаскивала и снова закидывала удочку.
– Глядите, какая хватка! – воскликнул капитан. – Это у нее врожденное. Ведь ты, собственно говоря, из семьи рыбаков. Я вырос под Бергеном, и мой отец вырос там же. Если бы мне давали по далеру за каждую пойманную треску, я мог бы оставить вам в наследство изрядную сумму… Что это такое?
Далеко за кормой раздался всплеск. Девушка резко подсекла, и на мгновение на освещенной солнцем поверхности воды блеснуло золотистое брюшко рыбы.
После этого первого лихорадочного движения Ингер-Юханна, привстав, осторожно потянула леску.
Вытащив наконец искрящуюся рыбу и подняв ее над бортом лодки, она воскликнула с торжеством:
– Первая рыба, которую я поймала в своей жизни!
Грип снял рыбу с крючка и кинул ее далеко в воду:
– Раз это ваша первая рыба, сохраним ей жизнь!
Капитан так резко повернулся всем своим тяжелым телом, что лодка качнулась.
Однако он счел, что нелепость этой выходки студента искупается тем, что она задумана как почесть его любимице.
Когда они добрались до берега и капитан закинул в воду удочку, в нем вдруг всколыхнулись воспоминания молодости, и он затянул рыбацкую песню, которую поют в Бергене, но которую он долгие-долгие годы ни разу не вспоминал:
Его глубокий бас мощно звучал над озером, со всех сторон окруженным горами.
Вершина Турскнутен со всеми своими снежинками и ледниками отражалась в воде, она, казалось, уходила в такую глубь, что стоило наклониться над бортом лодки, как кружилась голова.
Наконец они подплыли к пастбищу; зеленые луга и пасущиеся на крутом склоне коровы тоже так четко отражались в водяной глади, что можно было пересчитать рога.
– Да, коровы здесь ходят, как мухи по стене, – сказал капитан. – Если там, наверху, уронят подойник, он скатится прямо к нам в лодку.
На пастбище была только небольшая землянка, примостившаяся на осыпи, да полуразвалившийся сарай с крохотным окошком в стене. Крыша сарая была придавлена кусками гранита. В этом сарае и собирался остановиться капитан на ночь. А с восходом солнца Ингер-Юханна с Йёргеном, долговязым Улой и Вороным должны были пуститься в обратный путь к лугам Грённели.
Путники поужинали жареной форелью и кашей, сваренной на сливках, и теперь любовались заходом солнца.
Капитан был в прекрасном расположении духа. В домашних туфлях и в расстегнутой форменной куртке он с удовольствием расхаживал взад-вперед и покуривал трубку. Время от времени он останавливался и глядел, как последние лучи играют на дальних горных вершинах.
В иссиня-черной цепи вершин вдруг ярким пламенем вспыхнуло несколько зубцов; с каждой секундой этот трепещущий цвет становился все более ярким, переходя от фиолетового к буйно-алому. И вот уже весь дальний хребет пылал и искрился, как гигантский костер. Ледники на восточном склоне подернулись розовато-красной дымкой. Утесы в сиянии заката превратились в сказочные башни и замки; трехглавая снежная вершина, казалось, была обагрена кровью. А вдали, к горизонту, уходили еще не освещенные, синеющие пики, снежные шапки, скалистые ущелья, над которыми уже сгущались тени.
Йёрген лежал, крепко сжимая в руках отцовскую подзорную трубу, и внимательно проглядывал заснеженные склоны в надежде увидеть оленя.
– Всего вам хорошего, фрекен Ингер-Юханна, – сказал Грип, – ночью я отправляюсь вместе с крестьянами через перевал. Здесь нас слишком много, всем ночевать негде. Но, прежде чем уйти, мне хотелось бы вам сказать, – добавил он, понизив голос, – что этот прекрасный день, который мы провели здесь, в горах, был одним из немногих дней моей жизни, когда мне не пришлось отпустить ни одной трусливой, жалкой остроты, и я впервые себе не противен. Да, именно такой, как вы сейчас здесь стоите – прелестной, стройной, задорной, в большой соломенной шляпе, – вы и останетесь в моей памяти до нашей встречи в городе.
– До хижины Свартдал около полутора миль, – поучал Грипа капитан, когда они прощались. – И помните, Грип, что в Гилье мы вам всегда будем рады.
Большую часть крутой тропы на Турскнутен студент шел, все оборачиваясь назад и махая рукой.
– Похоже, что он совсем не знает, что такое усталость, – сказал капитан.
Ингер-Юханна провожала Грипа взглядом… На светлом вечернем небе еще лежал последний золотистый, но уже потускневший отблеск зашедшего солнца…
Какое-то насекомое – то ли шмель, то ли оса – влетело через открытое окно в каморку, свежевыкрашенную синей краской, и так громко билось о стекло, что мешало спать.
На другой день уже ночью вернулась Ингер-Юханна домой и тут же заснула, а во сне перед ней снова прошли чередою все впечатления горного похода. Вот у нее опять на крючке форель… Всплеск… Рыба блеснула на солнце… Потом появился Грип; он нес в руках какие-то слоги, которые надо было соединить… Ж-ж-ж… Шмель коснулся ее лица, и она проснулась.
Было уже поздно.
На покрытом белой салфеткой туалетном столике с зеркалом, который починили специально к ее приезду, лежал кусок фиалкового мыла, завернутый в серебряную бумагу.
Видимо, именно этот кусок мыла и ввел в соблазн неопытных горных насекомых. Они учуяли совершенно новый букет неведомых запахов и слепо, словно ошалелые, бросились исследовать свое открытие, не имея ни малейшего представления о тех разнообразных ухищрениях, которые придумали в городе, не ведая, что запах фиалкового мыла сулит им не живые фиалки, а страшные рези в желудке. Для насекомых наступила полная путаница всех привычных представлений; это было ясно по тому, как тревожно, смутно чуя неладное, жужжали вновь влетающие и кружили по комнате, пока искушение не становилось слишком велико, и по тому, как обремененные опытом медленно ползали по стенам либо, уже совсем одурманенные, валялись на подоконнике, жалко подергивая лапками.
– Ой, прямо в умывальный таз!
С неприязнью поглядела Ингер-Юханна на причину всего этого переполоха – на свое фиалковое мыло. Когда она взяла его в руки и вдохнула его аромат, ее мысли пошли по другому направлению: «Мамино простое желтое мыло куда честнее». Она схватила полотенце и быстро смахнула мух, павших жертвой своей любознательности, с подоконника.
После завтрака мать и Ингер-Юханна пошли в сад рвать зеленый горошек к обеду.
– Ты бери только самые спелые стручки, Ингер-Юханна, те, которые к возвращению отца станут жесткими и горькими… Что скажет тетя, когда узнает, что мы разрешили тебе проводить отца так далеко в горы? Наверное, такое путешествие не покажется ей заманчивым, и вряд ли сможет она разделить твои восторги по поводу камней и осыпей.
– Конечно, она думает, что ничто не может сравниться с жизнью у них на даче в Тиллерё, – сказала Ингер-Юханна и рассмеялась.
– Передай-ка мне тарелку, я высыплю все это в корзину… Так, значит, тетя пишет, что Рённов проведет всю зиму в Париже?
– Да, в Париже… Вот будет забавно, если я зимой стану читать тете описание Швейцарии из Бедекера и буду добавлять к этому свои собственные впечатления о горах.
– Ты болтаешь, не подумав, Ингер-Юханна. Ведь между теми горами, уже тронутыми культурой, и нашими дикими, девственными – огромная разница.
Мать склонила голову в большом чепце над шпалерами с горошком.
– Отец говорит, что Рённов совершенствуется во французском, потому что ему собираются дать пост при дворе в Стокгольме.
– Да, конечно, он станет большим человеком… Ты и представить себе не можешь, как приятно и мило мы проводим с тетей время, когда бываем одни и я читаю ей вслух.
Большой, голубой в крапинку, чепец матери снова поднялся. Мать протянула Ингер-Юханне тарелку, не выпуская из рук ножа.
– Знаешь, он такой человек, что как бы высоко его ни вознесла судьба, он всегда будет на месте.
– Верно, мама, он – само совершенство. Но уж не знаю, в чем тут дело: в деревне как-то не хочется о нем думать.
Мать мгновение стояла в нерешительности, по-прежнему сжимая в руке нож.
– Теперь, пожалуй, хватит, – сказала она, помрачнев, и взяла корзину. – Горошек нынче не уродился.
VII
На кухне в Гилье царило необычайное оживление. Близилось рождество, и зимняя заготовка мяса была в разгаре.
С черного хода тянуло холодом. В воздухе держался стойкий запах муската, имбиря и гвоздики. Бухали удары сечек, сливаясь с глухим стуком и скрипом деревянной ступки. Ула в белом фартуке, с салфеткой, повязанной на голове, так энергично толок пряности, что пол содрогался.
В конце длинного кухонного стола сидела мать и суровой ниткой, продернутой в большую иглу, зашивала колбасы, а рядом с ней Теа и несколько женщин, которых позвали помогать, все в белом, словно ангелы, рубили мясо.
У другого стола примостилась недавно вернувшаяся домой Тинка. Руки ее по локоть были в крови – склонившись над большим корытом, она занималась изготовлением кровяных колбас. Быстрыми, ловкими движениями запихивала она через роговую воронку начинку в кишки, потом закручивала их с помощью палки и, завязав колбасы, похожие в этот момент на насосавшихся пиявок, бросала в огромный котел, который уже кипел на плите; яркое пламя лизало его со всех сторон.
Капитан тоже пришел на кухню и с довольным видом оглядел поле боя. Все здесь сулило в будущем немало приятных минут. К тому же ему все время носили на пробу то одно, то другое, чтобы узнать его мнение.
– Давайте-ка сюда секачи, девушки, я вам покажу, как надо рубить, – сказал шутя капитан и взял ножи из рук Турбьёрг.
Секачи так быстро запрыгали по доске, что казалось, будто они слились воедино, и это вызвало неподдельное восхищение всех женщин на кухне, которые прекратили работу и сидели как зачарованные, не в силах отвести изумленные глаза от капитана, демонстрирующего свое искусство.
Правда, Йегера хватило всего на несколько минут, а Турбьёрг и Аслаку приходилось целый божий день стоять в белых косынках у стола и без отдыха рубить мясо.
Но победа всегда остается победой, и когда капитан снова ушел наверх, напевая что-то себе под нос, он явно радовался своей военной хитрости. А руки у него все-таки, черт возьми, здорово заныли, и он несколько раз потер их, прежде чем сесть за стол, повязать салфетку и воздать должное горячей кровяной колбасе с изюмом и маслом, которую Тинка ему только что принесла для пробы.
– Тинка, дай немного горчицы!
Дочь бесшумно проскользнула к буфету и подала отцу горчичницу.
– Знаешь, тарелку ты, пожалуй, могла бы подогреть получше. Собственно говоря, ее надо прямо раскалить.
Расторопная Тинка с быстротой молнии слетала к плите и вскоре вернулась назад, держа тарелку, завернутую в салфетку, – иначе к ней нельзя было прикоснуться.
– Вот, папа, переложи на эту тарелку…
Одной из самый ценных добродетелей Тинки, которые обнаружились у нее, когда она вернулась домой, было ее удивительное умение обращаться с отцом. С тех пор капитан почти не бывал в дурном настроении.
Милая доброжелательность, тихая покорность и ровность в обращении сочетались у нее с домовитостью. Отцу достаточно было только намекнуть, что ему чего-то хочется – какого-нибудь там блюда или еще чего-нибудь в этом роде, – как все тут же осуществлялось. Девушка слушалась отца с удивительной готовностью, тогда как ее мать даже если и покорялась, то всегда с трудом. Капитан совершенно не выносил строптивости, поэтому всегда сразу же впадал в дурное настроение и начинал ругаться. Мать знала это и повиновалась мужу, но неохотно, словно преодолевая что-то в себе.
Солонину и колбасы заготовляли уже с понедельника, и все надеялись, что завтра к вечеру с этим будет покончено. А закололи в этом году немало: двух коров, телку и свинью, не говоря уже об овцах.
– Фогт приехал! Вон во дворе его лошадь, – вдруг раздался в сумерках чей-то голос, сразу нарушивший размеренный ритм работы в кухне.
Фогт! Это было как гром среди ясного неба.
– Йёрген, беги скорее к отцу, пусть он выйдет встретить фогта, – первой опомнилась мать. – А ты, Ула, сними-ка фартук, да поживей, выйди распряги лошадь… Как это все некстати, но что поделаешь!
– Можно подумать, он носом чует, когда мы варим колбасу! – воскликнула Марит, которая, как и все горянки, была остра на язык. – Уж второй год он приезжает к нам прямо на горячие колбасы… Небось дома-то рады от него избавиться, чтобы он не путался под ногами.
– Не болтай зря, Марит, – остановила ее мать. – С тех пор как фогт овдовел, ему, верно, не очень-то уютно дома. Бедняга!
Конечно, что и говорить, приехал он весьма некстати. В высшей степени не вовремя! Но прекратить работу на кухне тоже невозможно.
Капитан торопливо спустился на кухню:
– Фогт останется у нас до завтра, ничего не поделаешь, мать. Я уж сам о нем позабочусь, только пусть нам подадут чего-нибудь перекусить.
– Легко сказать, Йегер. Ты же видишь, сколько сейчас у всех дел.
– Пусть подадут несколько отбивных, немного фрикаделек и колбасы. И хватит… Я его предупредил, что у нас сейчас идет заготовка мяса… И вот еще что, Тинка, – кивнул он дочке. – Принеси-ка нам грога, да побыстрее.
Тинка тут же бросилась выполнять поручение, только на минуту забежав к себе в комнату.
Она по натуре была на редкость простодушна, без всяких претензий или фокусов. Не прошло и минуты, как девушка появилась в столовой с подносом, уже успев надеть чистый голубой передник. Поздоровавшись с фогтом, она вынула из шкафа ром и арак, мимоходом положила на курительный столик пачку бумажек для зажигания трубок, а затем снова исчезла на кухне.
– Турбьёрг, тебе придется умыться и пойти приготовить гостевую комнату для фогта, да еще надо будет послать за Анне Вельта – пусть придет поможет, хоть работница она и никудышная. Йёрген, сбегай к ней, да поторапливайся, слышишь? – командовала мать, видя, что постепенно лишается всех своих помощников.
Долговязый Ула тем временем успел распречь лошадь, поставить ее на ночь в конюшню, и уже снова он в белом фартуке орудовал ступкой. Бум-бум-бум!..
– Вы что, совсем спятили? Сами ничего не соображаете! – прошипел капитан, влетая в кухню. Он не повышал голоса, но тем заметнее был его гнев. – Может, вы сейчас и белье катать начнете? Если уж угощать фогта хозяйственными звуками, так давайте полный набор! Ведь весь дом дрожит от вашей ступы!
На лице матери отразилось отчаяние, а в глазах вспыхнул мрачный огонек, словно она собиралась взбунтоваться. Весь ее вид, казалось, говорил: «Нет, уж это слишком!» Но этот безмолвный вопль кончился покорным распоряжением:
– Ула, возьми ступку и поставь ее на пол в кладовой.
Обслуживание гостя поручили Тинке. Девушка должна была позаботиться об ужине и подать его, чтобы мать могла появиться только в самую последнюю минуту. Во время еды она будет, конечно, сидеть как на иголках, да еще придется при этом изображать полное спокойствие.
Когда мать вошла в столовую, там воцарилась несколько торжественная атмосфера, потому что она впервые видела фогта после той тяжелой утраты, которую он понес, похоронив три месяца назад свою жену. Дома ему теперь было очень одиноко и пусто: он жил вдвоем со своей сестрой, фрекен Гюльке. Сыновья фогта Вигго и Балдриан – уменьшительное от Балтасар – учились в латинской школе и должны были вернуться домой только в будущем году, когда Вигго уже станет студентом.
Фогт часто заморгал и придал своему лицу печальное выражение. Он даже поднес руку к глазам и, казалось, вот-вот заплачет; но этого не случилось. Все это время он во всех домах, которые посещал, публично демонстрировал, насколько он убит горем, но на этот раз счел, что попал к достаточно разумным людям и может себе позволить не устраивать подобного спектакля перед накрытым столом, на котором уже стояли подогретые тарелки…
Капитан и фогт не торопились встать из-за стола, и каждый раз, когда на мгновение появлялась хозяйка дома или Тинка вносила новое блюдо – аппетитное, дымящееся, прямо с плиты, – мужчины так и рассыпались в комплиментах. К мясу подали прекрасное выдержанное пиво в бутылках, потому что новое, поставленное к рождеству, еще не было готово, а кроме того, мужчины выпили сперва по одной, а потом по второй и даже по третьей рюмке водки. Фогт отлично понимал, что сейчас творится в доме, как расторопны мать и дочь.
Тинка быстро, без лишних слов, не поднимая шума, убрала со стола. Как ловко она со всем справилась! Мужчины и оглянуться не успели, как перед ними на столике около кушетки снова лежали трубки и стояли стаканы с грогом и кувшин с кипятком.
Маленькие любопытные глазки фогта были широко расставлены, и поэтому он прекрасно мог наблюдать, что происходит в разных концах комнаты; его круглый лысый череп покачивался в такт словам собеседника. Он пристально следил за белокурой девушкой с, пожалуй, немного слишком узкими плечами, но таким приятным цветом лица, наслаждаясь тем, как она бесшумно и грациозно двигается по комнате.
– Ты счастливый человек, капитан, – сказал фогт, словно про себя.
– Выпей еще стаканчик, фогт, – утешал его капитан, чокаясь с ним.
– Ну конечно, тебе легко говорить, у тебя дом так и дышит уютом. Повсюду разложены подушки, хоть в город их посылай. А вот я, видишь ли, – тут глаза фогта увлажнились, – день-деньской сижу среди своих бумаг. А ведь знаешь, я привык к другому. Да ладно, что об этом говорить. Я, видно, заслужил это наказание… Не правда ли, йомфру Катинка, – пошутил он, когда девушка подошла к ним, – какой противный фогт! Ворвался в ваш дом незваный, непрошеный, в такой неподходящий момент! Но вы должны ему подарить хоть немного домашнего уюта, теперь, когда он лишен его у себя дома… Ах, да, чуть было не забыл! – воскликнул он и, не вынимая изо рта трубки, направился к своему портфелю, который висел на спинке стула возле двери. – Я ведь привез вам от Бине Шарфенберг второй том «Последнего из могикан» и должен, по ее просьбе, взять у вас… Постойте, что же это было? Ах, вот здесь записано: «Женщина с характером» Эмилии Карлен[11]11
Эмилия Карлен (Флюгаре-Карлен, 1807–1892) – шведская писательница.
[Закрыть].
Он с деловым видом вынул из портфеля книгу и не без галантности подал ее девушке.
Фогт еще говорил, а глаза Тинки уже с напряженным вниманием скользнули по первой строчке романа только затем, чтобы убедиться, что это и в самом деле продолжение. Потом она слетала к себе наверх, минуту спустя вернулась с романом Карлен и первым томом «Могикан», завернутыми в бумагу и перевязанными веревочкой.
– Вы все делаете быстро, как настоящий деловой человек, – пошутил фогт, медленно и старательно укладывая книги в портфель. Он ласково глядел на девушку своими маленькими блестящими глазками.
Когда Тинка легла в постель, ей захотелось, несмотря на усталость – она ведь работала с раннего утра, – перелистать привезенный ей роман.
Она прочла главу, потом еще одну и еще одну. Решимость, с которой она давала себе слово, что эта глава будет последней, все слабела.
Пробило два часа ночи, а девушка все еще читала при свете свечи – она поставила подсвечник прямо на подушку. Не в силах оторваться от книги, она мысленно шаг за шагом следовала за последним из могикан, всецело захваченная перипетиями его полной преследований и опасностей жизни…
Мать удивлялась, что в эту зиму ушло так много сальных свечей.
Наутро фогта не отпустили без горячего завтрака. Он стоял, уже готовый к отъезду, прощался и все благодарил и благодарил за приятные, ободряющие часы, которые провел в этом доме, хотя и явился некстати.
– Я прекрасно знаю, сударыня, что приехал к вам не вовремя. Но теперь у вас есть такая прекрасная помощница по хозяйству. Да, да, фрекен Тинка, я наблюдал за вами, недаром у нас, полицейских, острый глаз. Быть незаметной и вместе с тем повсюду поспевать, как добрый домовой, разве это не лучшее, что можно сказать о женщине?
Уже надев меховую шубу и обмотав шею шарфом, фогт продолжал говорить Тинке комплименты. Он делал это, и когда она провожала его до саней. Утром он не успел побриться, и его щеки заросли щетиной, в которой пробивалась седина.
– Какой милый человек этот фогт! Такой сердечный, – сказал капитан, когда вернулся с мороза в комнату, радостно потирая руки.
Но вскоре капитан плохо себя почувствовал – должно быть, из-за всех тех тяжелых мясных блюд, которые перепробовал за эти дни. Доктор посоветовал ему пить побольше воды и вести более подвижный образ жизни. Выпить лишний стакан грога, по мнению доктора, тоже было не вредно.
Но тут наступило рождество, и, естественно, это не способствовало выздоровлению капитана.
Он был сильно подавлен, но не хотел пускать кровь лишний раз – он и так регулярно, два раза в год, весной и осенью, подвергался этой операции.
Как-то в четверг, после небольшой выпивки в мужской компании, ему стало совсем худо. Он ходил по дому совершенно потерянный, и везде ему мерещились обиды, лишние траты да неправильные счета.
Делать было нечего, пришлось посылать за кантором Эйсетом. Этот человек подвизался не только на религиозном поприще – он давал еще уроки, пускал кровь и делал прививки. Хорошо ли он справлялся со своими двумя первыми профессиями – неизвестно, но что касается пускания крови, то тут он был мастером непревзойденным, и можно смело сказать, что на его совести было немало – верно, не одно ведро – крови жителей этого округа. Капитан, в частности, был на протяжении последних лет его постоянным пациентом.
