Текст книги "Хутор Гилье. Майса Юнс"

Автор книги: Юнас Ли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

ХУТОР ГИЛЬЕ
Сцены из семейной жизни сороковых годов

Перевод Л. Лунгиной

I

Вечерело. Воздух в горах был морозный и прозрачный. К бледно-голубому небу вздымались залитые розовым отсветом заката остроконечные вершины и скальные гребни, словно зубцы и башни гигантской заснеженной крепости, скрывающей горизонт. Горы теснили раскинутые внизу селения, казалось наступали все ближе, угрожающе давили на них отвесными белыми склонами.

Снег в этом году выпал поздно. Но зато теперь, в начале декабря, он лежал на елях и соснах такими грузными шапками, что ветви пригибались чуть ли не до земли. Березки по грудь стояли в снегу, а тяжеленные смерзшиеся пласты на шиферных крышах словно вогнали в сугробы до окон домишки прихода, разбросанные по долине небольшими группами. Ко дворам можно было пройти только по прорытым глубоким траншеям; торчащие там и сям столбы заборов напоминали мачты затонувших кораблей.

По дороге только что проехал конный гребок, а на крутой черепичной крыше дома капитана, начальника местного военного округа, крестьяне отбивали угрожающе свисавшие обледенелые глыбы.

Усадьба капитана занимала в приходе видное место. Дом был выкрашен в красный цвет и построен так, как строили такого рода дома пятьдесят лет назад.

Садовую изгородь замело. Вровень с подоконниками лежал плотный слой подмерзлого снега, испещренный следами лыж и санных полозьев, и когда задувал ледяной северный ветер, бороздки эти будто курились на солнце.

Этот вот противный северный ветер и был виною того, что всякий раз, как открывали входную дверь, хлопала дверь кухни, и если ее немедленно не затворяли, вслед за нею тут же начинали бухать двери на втором этаже. И тогда капитан Йегер, красный от гнева, выскакивал из кабинета и в сердцах допрашивал всех обитателей дома, кто из них прошел последним. Он никак не мог взять в толк, почему никто не закрывает за собой дверь как следует, хотя понять это было проще простого: замок у входной двери был старый, никуда не годный, а капитан ни за что не хотел раскошелиться на новый.

Внизу, в столовой, на своем излюбленном месте между кушеткой и печкой, сидела жена капитана Йегера в старом коричневом платье и шила. Это была высокая, прямая, как жердь, женщина с чеканным, но исхудалым, как бы высохшим лицом. С озабоченным видом углубилась она в изучение весьма сложного вопроса: удастся ли поставить еще одну заплату на штаны Йёргена? Он их вечно рвал. Было от чего прийти в отчаяние!

Она могла использовать на починку лишь те минуты, когда Йегер сидел у себя наверху, в кабинете, а дети ходили на почту. Ведь день-деньской она занята по дому, вертится, словно белка в колесе.

Столик для рукоделия, стоявший перед фру Йегер, был инкрустирован мозаикой из перламутра и ценных пород дерева и, видимо, издавна принадлежал ее семье. Своим былым великолепием он даже, пожалуй, немного походил на свою хозяйку и, уж во всяком случае, выглядел просто нелепо рядом с шатким кожаным креслом с высокой спинкой, в котором она сидела, и обитой зеленой домотканой материей кушеткой из березы. Эта кушетка, словно необитаемый остров, одиноко стояла у стены и, казалось, с тоской глядела на узкий коричневый складной стол с опущенными крыльями столешницы, так же одиноко коротающий дни в простенке между окнами.

Большой коричневый ящик на четырех прямых ногах, стоявший у стены, был не чем иным, как старинным клавесином, который фру Йегер с огромным трудом перевезла из родительского дома сюда, в этот затерянный в горах хутор. На клавесине валялся ворох бумаг, несколько книг, шапки и подзорная труба. Фру Йегер, видно, разучивала на нем со своими детьми те же пьески, которые сама играла когда-то в детстве.

Просторная столовая с голыми бревенчатыми стенами, некрашеным, посыпанным песком полом и маленькими окнами, завешенными короткими, перехваченными посередине занавесками, была обставлена весьма скромно, а стулья стояли на почтительном расстоянии друг от друга. Вообще комната отличалась той деревенской непритязательностью, которая была принята в сороковые годы в домах чиновников, живших здесь, в горах. У центральной части внутренней стены, выложенной кирпичами и побеленной, возвышалась громоздкая старомодная печь, которая так выдавалась вперед, что казалась забредшим сюда великаном. Под ее дверцей с фабричным клеймом лежала груда сухих поленьев. Считалось, что только такая железная глыба может обогреть комнату, а в дровах у капитана, конечно, недостатка не было.

Фру Йегер, убедившись в невозможности придать штанам Йергена приличный вид, приладила наконец огромную, прикрывавшую все дыры заплату и теперь торопливо ее пришивала. Вечернее солнце еще бросало слабый бледно-золотой отблеск на подоконник. В комнате царила такая тишина, что слышно было, как ходит иголка в руках фру Йегер, а стук упавшей на пол катушки казался раскатом грома.

Вдруг фру Йегер застыла, словно солдат на перекличке. Она прислушалась: на лестнице раздались быстрые тяжелые шаги мужа.

Неужели опять кто-нибудь не закрыл за собой дверь?

Капитан Йегер, краснолицый, очень полный, в обтрепанной форме, тяжело дыша влетел в комнату – во рту он еще держал обмакнутое в чернила гусиное перо – и направился прямо к окну.

Его жена еще усерднее заработала иглой – она не хотела зря терять время и вместе с тем надеялась укрыться таким образом от бури, которая могла разразиться.

Капитан принялся дышать на замерзшее стекло, чтобы сделать глазок пошире:

– Вот увидишь, дети принесут что-то с почты. Они бегут наперегонки и даже обогнали Йёргена с санками.

Иголка заработала еще быстрее.

– Нет, ты только погляди, как они припустились!.. И Тинка, и Теа… А Ингер-Юханна! Ну, подойди-ка сюда, мать. Посмотри, как она бежит! Словно танцует, верно? Конечно, ей хочется прибежать первой! И можешь не сомневаться, так оно и будет. Уверяю тебя, девчонка на редкость хороша. И ничуть я не преувеличиваю. Ведь это все говорят… Ну, иди же сюда, иди. Вон она уже обгоняет Тинку… Да что ты сидишь, мать?

Но мать не двинулась с места. Иголка мелькала уже с лихорадочной быстротой, словно мать шила наперегонки с бегущими детьми. Она все еще надеялась разделаться с заплатой, прежде чем дети вернутся домой, да и солнце вот-вот скроется за вершиной. Оно дарило теперь людям в горах очень короткий день.

По лестнице дробно застучали каблучки. Дверь распахнулась.

В самом деле – Ингер-Юханна!

Она ворвалась в комнату в расстегнутом пальто, вся запорошенная снегом. Ленты капора она успела развязать еще на лестнице, и непокорные черные пряди в беспорядке упали на ее разгоряченное лицо. Задыхаясь от бега, девочка бросила свои пестрые шерстяные перчатки на стул. Несколько секунд она молча стояла посреди комнаты, не в силах вымолвить ни слова, а потом выпалила разом, запихивая под капор выбившиеся волосы:

– Внизу, на почтовой станции, лежит записка: выслать лошадь за капитаном Рённовом и лейтенантом Мейном. Так там и написано: завтра к шести утра лошадь должна быть в Гилье. Значит, сейчас они едут сюда!

– Мать, слышишь? Рённов! – радостно закричал капитан. Рённов был его товарищем юношеских лет.

В комнату влетели остальные дети – каждый хотел сам сообщить новость.

Бледное лицо фру Йегер с резкими чертами и гладкими черными волосами, которые, выбиваясь из-под чепца, двумя полукружиями спадали ей на щеки, приняло озабоченное выражение. Что им приготовить на ужин? Пожертвовать телятиной, которую она, собственно говоря, бережет для пробста, или поросенком? Но ведь его купили здесь, в горах, он не откормлен – кожа да кости…

– Вот увидишь, Рённова, наверное, вызывают в Стокгольм[3]3
  В описываемое время Норвегия была в личной унии со Швецией и королевский двор находился в Стокгольме. (Здесь и далее примечания редакции.)


[Закрыть], – продолжал капитан, барабаня пальцами по оконному переплету. – Быть может, ему предложат пост адъютанта… Что и говорить, такому, как он, не дадут прозябать здесь, на западе… Знаешь, мать, ведь я сразу это подумал, когда принц отметил его во время сборов… Я сказал тогда Рённову: «Поверь мне, твои анекдоты принесут тебе счастье, но только остерегайся генерала. Он все на ус мотает!» А он мне ответил: «Пустяки, под меня не подкопаешься!» Похоже, так оно и есть… Самый молодой капитан нашей армии… Понимаешь, принц…

Фру Йегер как раз в эту минуту покончила с заплатой и поспешно встала. Ее худое горбоносое лицо, обтянутое сухой коричневатой кожей, приняло решительное выражение: она все-таки остановила свой выбор на жирной телятине.

– Ингер-Юханна! Последи, чтобы отец надел воскресный парик! – крикнула она на ходу и побежала на кухню.

Вскоре печь в гостиной до отказа набили дровами. Весной ее прочистили, заново покрыли черной краской и с тех пор еще ни разу не топили. Печка так отчаянно задымила, что, несмотря на семнадцатиградусный мороз, пришлось открыть все окна и двери.

Работник капитана, долговязый Ула, как его все звали, не знал, за что взяться: то ли таскать на кухню дрова – охапки длинных промерзлых поленьев, – то ли чистить снегом старый мундир капитана, чтобы, не дай бог, гости не подумали, будто он принарядился к их приезду.

Быстро убрали комнату для гостей, постелили две постели и так раскалили маленькую печку, что загудело в трубе и даже мухи проснулись от жары и зажужжали под потолком, а панель вокруг кирпичной стены за печкой потемнела и запахла краской. Йёргену смочили водой волосы и тщательно его причесали, а девочки надели чистые передники, чтобы потом спуститься в гостиную поздороваться с гостями, и тут же сели готовить бумажные ленты для зажигания трубок.

Дотемна дети и взрослые не отходили от окон первого и второго этажа и не сводили глаз с дороги, а долговязый Ула, нахлобучив вязаную шапку с кисточкой, усердно расчищал от снега въезд в ворота и площадку у крыльца.

Когда стемнело, дети стали с замиранием сердца прислушиваться к малейшему шороху, доносившемуся с дороги. Все их мысли были обращены к далекому чужому миру, из которого так редко к ним кто-нибудь приезжал, но о котором они постоянно слышали такие заманчивые и увлекательные рассказы.

Звон бубенцов!

Ах нет, это Тинке только послышалось!

Ну конечно, послышалось! Но не успели дети успокоиться, как Ингер-Юханна, стоявшая у темного окна, которое она чуть приоткрыла, вдруг закричала:

– Да вот же они!

И в самом деле! Как только лошадь начала медленно подыматься на холм Гилье, все явственно услышали позвякивание бубенчиков.

Открыли парадную дверь, и долговязый Ула стал на ступеньки крыльца, держа в руках фонарь с огрызком сальной свечи. Он приготовился встречать гостей.

Еще несколько минут нетерпеливого ожидания, и бубенцы вдруг зазвенели совершенно отчетливо на дороге за дровяным сараем. Стало слышно, как на утоптанном снегу скрипят полозья саней.

Капитан вынес в прихожую канделябр со свечами. Пол там был свежевыскоблен и устлан ветками можжевельника. Затем капитан вышел на крыльцо, а дети высунули головы из кухонной двери, с трудом удерживая Догоняя, который выл и рвался наружу.

– Добрый вечер, Рённов. Добрый вечер, господин лейтенант. Добро пожаловать в Гилье! – сказал капитан громким, бодрым голосом, как только сани, въехав во двор, остановились у крыльца. – Хорош у вас выезд, слов нет, хорош!

– Ну и холод, Петер! Собачий холод! – сказал в ответ высокий человек в дохе. Он бросил поводья, вылез из саней и несколько одеревенелой походкой направился к крыльцу. А тем временем лошадь, вся заиндевевшая, энергично отряхивалась, и от этого громко звякали бубенцы.

– Мы промерзли насквозь, превратились в сосульки. А эта проклятая кляча еле плелась… Таксу или крысу запрягли нам в сани, а не лошадь, и это по таким-то сугробам. Здравствуй, Петер! Я так рад, что довелось тебя навестить. Ну, как вы здесь все поживаете? – закончил он, уже поднявшись на крыльцо и пожимая руку капитану. – Лейтенант, не забудьте саквояж с бутылками.

В прихожей с них стянули шубы и сапоги. Они расплатились с кучером, а долговязый Ула внес тем временем чемодан в комнату для гостей. Тут капитан Рённов, до которого донесся запах королевского куренья, вдруг вспомнил, повинуясь инстинкту истинного кавалера, что в доме есть хозяйка, – он совсем забыл об этом, радуясь встрече с другом юности. Высокий, представительный, он остановился у двери, поправляя галстук.

– Как я выгляжу, Петер? Прилично мне предстать в таком виде перед твоей супругой? – спросил он и рукой пригладил свои черные вьющиеся волосы.

– Ну конечно, ты просто великолепен… Чертовски статный парень. Верно, лейтенант? Прошу вас, господа… Капитан Рённов и лейтенант Мейн, мать, – сказал он, распахивая дверь.

Хозяйка дома встала из-за стола. Теперь у нее в руках было изящное белое вязанье. Она приветствовала капитана Рённова так сердечно, как только ей позволяли ее чопорные манеры, а здороваясь с лейтенантом, бросила на него испытующий взгляд.

– Мы выражали свое почтение не просто хозяйке дома, а сестре губернатора, – объяснил потом Рённов лейтенанту. – Она из старинной знатной семьи.

Фру Йегер почти тут же удалилась – пошла «собрать на скорую руку хоть что-нибудь на ужин».

Капитан Рённов все растирал пальцы и переминался с ноги на ногу, а потом прислонился спиной к печке – он никак не мог согреться.

– Говорю тебе, Петер, мы превратились в сосульки, но ничего… Ах, да, лейтенант, прошу вас, принесите, пожалуйста, саквояж с бутылками.

Когда лейтенант Мейн вернулся в столовую с саквояжем, Рённов вынул запечатанную бутылку с пестрой этикеткой. Держа бутылку за горлышко и раскачивая, как маятник, он протянул ее хозяину дома.

– Вот, погляди на нее, Петер Йегер! Погляди на нее хорошенько, и, я думаю, тебя растрогает твой старый товарищ. Видишь, настоящий арак, который привезли из Атшина – это где-то в Индии, уж не знаю какой – восточной там или западной, передней или задней. Я вручаю тебе эту бутылку, и да растопит арак твое сердце, Петер Йегер!

– Мать! Нам нужны кипяток и сахар, – скомандовал капитан, повышая голос, чтобы слышно было на кухне. – Сейчас посмотрим, правду ли ты говоришь или хочешь только посмеяться над нами, простаками деревенскими, вздумал пускать нам пыль в глаза. И прошу за карточный стол. Вист поможет нам скоротать время до ужина.

– Брр… Что это у тебя за гадость в табакерке, Йегер! – воскликнул Рённов, который начал было набивать свою трубку. – Да это какой-то порошок, уж не чихательный ли?.. Нет, вы только понюхайте, лейтенант… А может, это глистогонное из детской?

– Это, старик, табак Тидемана! Тот, что по три кроны. Ваш виргинский или листовой табак здесь, в горах, не годятся, – ответил Йегер, раскрывая ломберный столик и расставляя на нем все необходимое. – Вон в той жестяной коробке, рядом, открой-ка крышку, ты найдешь нарезанный листовой табак, такой черный и сочный, о каком только можно мечтать. Но в наших краях его предложишь разве что козам да еще, пожалуй, заезжим бергенцам: они к нему привыкли – надо же им чем-то туман разгонять.

Открылась дверь, и в комнату вошли три девочки и мальчик. Они несли поднос со стаканами, кувшин с кипятком и сахарницу. Девочки разделили все между собой, а мальчик шел с пустыми руками. Дети шли так торжественно и чинно, что, казалось, они играют в похороны герцога Марлборо, где, как известно, четвертый не нес ничего.

Шествие возглавляла высокая белокурая Катинка, или Тинка, как ее обычно называли. В руках у нее был поднос со стаканами, и в них тихонько позвякивали ложечки. Она попыталась сделать реверанс и поздороваться, не выпуская подноса из рук, и покраснела до корней волос, когда едва не случилась беда, от которой ее спас стремительным движением лейтенант: протянув руку, он помог ей обрести равновесие.

Лейтенант сразу же обратил внимание на ее темноглазую сестру с длинными ресницами, которая несла на тарелке дымящийся кувшин. За ней следовала младшая, Теа, крепко держа обеими руками сахарницу.

– Дорогой Петер Йегер, – воскликнул Рённов, глядя на уже подросших дочерей своего друга, – когда это ты успел ими обзавестись? Как-то, помню, ты писал мне о маленьких девочках, а потом еще о крестинах мальчика.

При этих словах Йёрген решительным шагом пересек комнату и очень старательно поклонился.

– Как тебя зовут?

– Йёрген Виннекен фон Ситтов Йегер!

– Великолепно! Ты, видно, настоящий маленький горец, да? Имя подходящее, гордо звучит. А тебе до него допрыгнуть?

– До имени – не знаю, но вот до подброшенной в воздух шапки допрыгну, – ответил Йёрген и, отступив на несколько шагов, тут же продемонстрировал свое искусство.

– Молодец, Йёрген, решительный парень! – сказал Рённов, и все сразу перестали обращать внимание на мальчишку.

Но Йёрген не ушел; пока мужчины готовили себе пунш у ломберного стола, он не спускал глаз с лейтенанта Мейна, Черные, коротко стриженные усы лейтенанта казались ему похожими на грызло мундштука, не попавшее в рот лошади.

– Послушай, дитя мое! – обратился Рённов, размешивая сахар в дымящемся стакане, к девочке, ближе всех стоявшей к нему. – Как тебя зовут?

– Ингер-Юханна.

– Так слушай, – сказал он, по-прежнему не глядя на нее, а только слегка коснувшись ее руки. – Будь добра, моя милая Ингер-Юханна, сбегай-ка в прихожую. Там в моей шубе, в боковом кармане, лежат два лимона. Я полагаю, что лимоны у вас здесь, в горах, не растут? А, Петер?.. Принеси, пожалуйста, сюда эти лимоны.

– Нет, позвольте!.. Разрешите мне! – галантно вскочил лейтенант.

Капитан Рённов удивленно взглянул на него.

Худенькая девочка-подросток в коротком платьице, из которого она уже сильно выросла, стояла теперь как раз перед ним. Свеча озаряла ее гордо посаженную головку; три толстые, как якорные канаты, черные косы, туго заплетенные по случаю приезда гостей, были закинуты за спину; в вырезе синего, сшитого дома платья ослепительно белела тоненькая шея, изогнутая с лебединой грацией.

Капитан Рённов сразу понял, почему лейтенант был столь предупредителен.

– Вот это да, Петер! – воскликнул он, не спуская глаз с девочки.

– Слышишь, мать? – довольно усмехнулся Йегер.

– К сожалению, здесь, в этих глухих местах, детям невозможно привить хорошие манеры. Они почти никого не видят, кроме прислуги, – вздохнула фру Йегер. – Не горбись, Тинка! Держись прямо.

Длинная, тоненькая, как прутик, Тинка послушно выпрямилась и тряхнула белокурой головкой, силясь непринужденно улыбнуться: у нее была трудная задача – скрыть от гостей пластырь на подбородке – позавчера она провалилась на кухне в погреб.

Вскоре трое мужчин, попыхивая трубками, уже уютно сидели за картами и перед каждым стоял дымящийся стакан пунша. Две сальные свечи в высоких латунных подсвечниках возвышались на ломберном столике, две точно такие же – на раздвинутом столе у стены. Они освещали только висевший на бечевке под зеркалом календарь и окаймленное кружевами лицо фру Йегер, которая сидела очень прямо и вязала. В комнате было так темно, что едва можно было различить стулья у печки и у двери в кухню, откуда время от времени доносилось шипение жарящегося мяса.

– Три взятки, чтоб мне провалиться, три взятки, и на такой-то карте! – воскликнул капитан Рённов, всецело захваченный игрой.

– Спасибо… Спасибо! – сказал он Ингер-Юханне, когда она, увидев, что трубка погасла, поднесла ему зажженную бумажку. – Спасибо тебе, – повторил он еще раз, затягиваясь и выпуская дым, и его пристальный взгляд снова задержался на девочке. Выражение ее лица поражало живостью, и, пока она стояла у стола и следила за игрой, ее большие темные глаза двигались под ресницами, как две черные капли.

– Так как же тебя зовут, дитя мое? – рассеянно спросил он снова.

– Ингер-Юханна, – слегка насмешливо повторила она, стараясь не глядеть на гостя.

– Ах, да, да… Теперь мне сдавать? Я просто голову потерял от вашей дочки, сударыня. Я охотно взял бы ее с собой в Кристианию[4]4
  Кристиания (Христиания) – прежнее, до 1925 года, название столицы Норвегии (ныне Осло).


[Закрыть] и показал бы супруге губернатора. Уверен, что мы имели бы потрясающий успех… Ну, наконец-то сдано правильно. Чей ход?

Облокотившись на спинку кресла, в котором сидел отец, Ингер-Юханна не отрывала глаз от карт, но лицо ее залилось краской.

Рённов продолжал исподтишка наблюдать за девочкой.

– Божественное зрелище! Божественное зрелище! – воскликнул он, смешал в правой руке карты, которые только что тщательно разложил, и бросил их на стол. – Я, конечно, имею в виду манеру игры лейтенанта. Вы меня, надеюсь, понимаете, сударыня?.. – многозначительно кивнул он. – Черт возьми, Петер, это карта, на которую можно ставить без риска. Ты понимаешь, что я говорю? Козырь! Козырь! Козырь! Козырь!

Он торжествующе выложил на стол одну за другой четыре сильные трефы, не дожидаясь хода партнеров.

Хотя капитан высказал вслух самые заветные мечты фру Йегер, на лице ее ничего не отразилось, и она сказала совершенно безразличным тоном:

– Дети, вам давно пора сказать всем спокойной ночи и идти спать. Попрощайтесь как следует с гостями.

По их лицам было видно, как они разочарованы приказом матери, но им и в голову не пришло ослушаться. Дети обошли стол и по очереди подали руку капитану и лейтенанту. Девочки сделали реверанс.

Лейтенант вдруг обернулся, вытянул шею и разинул рот, точь-в-точь как Вороной на конюшне. Это было последнее, что заметил Йёрген, уже выходя из комнаты.

Фру Йегер, не переставая усердно вязать, выпрямилась.

– Вы ведь прежде бывали в доме у моего брата, губернатора, господин капитан, – начала она. – Они люди бездетные и живут на широкую ногу. Надеюсь, по приезде вы нанесете им визит?

– Конечно, сударыня! Было бы просто преступлением этого не сделать. Вы, верно, подумываете о том, не отправить ли к ним одну из ваших дочерей? Уж кто-кто, а супруга губернатора могла бы ввести в свет молодую девушку, и ваша Ингер-Юханна…

Фру Йегер помедлила с ответом, и в голосе ее прозвучала подавленная горечь:

– Это было бы для нас нежданной радостью, и мы, бедные хуторяне, едва ли можем рассчитывать на такую честь от нашей знатной невестки. Мелкие обстоятельства порождают, к сожалению, мелких людей, только сильные переживания формируют характер. А мой брат сделал ее счастливой.

– Вот именно, сударыня, и разрешите поэтому вашему старому другу позаботиться о вашей прелестной маленькой Ингер! – воскликнул капитан Рённов.

– Я думаю, мать будет тебе только благодарна. Верно, Гитта? Вот мы и пристроим одну из наших девочек… Впрочем, не от нас с тобой, мать, унаследовала Ингер-Юханна свою красоту, – проговорил капитан Йегер, не обращая внимания на недовольный взгляд своей супруги. – Но в девочке чувствуется порода; она в ней и с материнской и с отцовской стороны. Ее прабабушку сама датская королева выдала замуж в Норвегию, потому что она была слишком хороша собой для датского двора. Ведь это была твоя бабушка, мать?.. Ее звали фон…

– Ах, милый Йегер, прошу тебя, – сказала она.

– А чего тут стесняться, мать? Ведь с тех пор немало воды утекло.

Когда мужчины возобновили игру, фру Йегер, не выпуская из рук вязанья, подошла к ломберному столику, сняла нагар сперва с одной, а затем и с другой свечи, потом, нагнувшись к мужу, прошептала ему что-то на ухо.

Капитан с удивлением взглянул на нее:

– Ну, конечно, мать, конечно. «Давай меняться: я дам тебе своего одногорбого верблюда, ты мне своего двугорбого», – как говаривал Пер Вангенстен, меняя старую, хромую лошадь на молодого жеребца… Раз ты мне привез арак из Голландии, вернее – из какой-то там Индии, я выставляю тебе красное вино, которое прибыло прямехонько из Франции, настоящее бордо. Мой шурин губернатор прислал нам две дюжины бутылок той осенью, когда крестили Йёргена. Мать, там слева, на верхней полке, две бутылки… Лучше пусть с тобой спустится в погреб Марит и посветит тебе. А ты, Рённов, потом расскажешь губернаторше, как мы в горах, среди снегов, пили за ее здоровье.

– Да, Петер Йегер, к таким вещам она весьма чувствительна.

Когда хозяйка снова вошла в комнату, она держала в руках туго накрахмаленную скатерть из дамасского полотна. Ее сопровождала служанка, чтобы помочь перенести в центр комнаты стол и раздвинуть его.

Ужинать решили здесь, а ломберный столик унести в гостиную, которая к тому времени уже успела нагреться.

– Мать, ты не можешь подождать, пока мы кончим игру?

Мать ничего не ответила, но молчание ее было весьма красноречивым. Ведь речь шла о деле ее чести – о телячьем жарком.

Игра молча продолжалась, партнеры вошли в азарт.

Но вдруг капитан, взглянув на жену, которая все еще стояла посреди комнаты со скатертью в руках, воскликнул:

– Нет, нет, Рённов, нам надо перейти в гостиную!

А наверху, в детской, взволнованно колотились четыре сердечка.

Когда Йёрген наконец уснул, ему приснился лейтенант, который раскрывал рот и таращил глаза, как Вороной, когда его выводили на свет из темной конюшни. Наконец Турбьёрг задула свечу, и тогда сестры тихо, на цыпочках, прокрались большим темным коридором на лестницу и долго стояли, облокотившись о перила, – смотрели вниз, в прихожую, на шубы и шарфы, висевшие на бревенчатой стене, на кнут, на сабли и на саквояж с бутылками, тускло освещенные фонарем, с которым обычно ходили в конюшню.

Из кухни по дому распространялся аппетитный запах жаркого. Сестры увидели, как оба гостя, держа в одной руке стакан, а в другой – подсвечник, прошествовали через прихожую в гостиную. Девочки слышали, как раздвигали стол и расставляли на нем посуду, а затем до них донесся звон бокалов, смех и веселые голоса.

Каждый звук, который удавалось уловить, горячо обсуждался, и каждое услышанное слово приобретало благодаря их жадной фантазии особый смысл.

Они стояли на лестнице, пока не начали лязгать зубами от холода, а ноги не одеревенели. Тогда им пришлось снова юркнуть в постель, чтобы хоть немножко согреться.

Они услышали, как загромыхали отодвигаемые стулья, и поняли, что там встали наконец из-за стола. Тогда они снова выскочили в коридор, но на этот раз только Тинка и Ингер-Юханна – Теа уже спала. Чтобы не окоченеть, они то ставили босые ноги на перекладины перил, то, перекинувшись через перила, повисали на них.

Тинка готова была терпеть, потому что Ингер-Юханна терпела, но в конце концов и ей пришлось ретироваться: от холода у нее ноги перестали гнуться. И тогда Ингер-Юханна осталась одна висеть на перилах.

Душный и терпкий запах пунша и табачного дыма пробивался к ней сквозь толщу холодного воздуха, и всякий раз, когда внизу открывалась дверь, она видела тускло освещенные клубы голубоватого дыма, выплывавшие из гостиной, слышала имена офицеров, смех, обрывки жаркого спора и клятвы со ссылками на бога и на всяческие потусторонние силы. И среди всего этого шума она улавливала возбужденный голос отца – но все это обрывками, потому что, как только дверь затворяли, все звуки разом пропадали.

Когда Ингер-Юханна легла наконец в постель, она еще долго не могла уснуть и все думала о том, что капитан Рённов дважды спросил, как ее зовут, и сказал, сидя за ломберным столом: «Мне очень хотелось бы отвезти ее в Кристианию к супруге губернатора. Мы имели бы потрясающий успех».

Вспоминала она и то, как Рённов потом добавил: «Я, конечно, имею в виду манеру игры лейтенанта». Они, наверно, думали, что она не понимала, о чем идет речь.

Ветер завывал за окном, рвал ставни, гудел в большой побеленной трубе, и, когда Ингер-Юханна засыпала, в ее ушах все еще звучали слова капитана Рённова: «Козырь! Козырь! Козырь! Козырь!»

На следующий день мать, как обычно, ходила по дому со связкой ключей, хотя ночью она почти не сомкнула глаз.

Под тяжестью домашних забот она преждевременно состарилась, как и многие другие матери в те времена, состарилась от груза повседневных мелких тревог, от мелочных придирок, от страха, что не удастся свести концы с концами, от необходимости приспосабливаться и стараться всегда казаться беззаботной, хотя все лежало только на ее плечах, – ведь она одна несла ответственность за то, что происходило в доме.

Но, как известно, «матери живут ради детей». Она произносила эту фразу со вздохом, находя в ней утешение.

В то время матери еще не задавались вопросом, обязаны ли они по отношению к самим себе прожить жизнь хоть немножечко для себя.

…Зато дети в этот день были избавлены от занятий, и, едва позавтракав, они гурьбой вбежали в гостиную.

Ломберный стол снова стоял у стены; на нем в беспорядке валялись карты и бумага, на которой записывали счет. Эту бумагу кто-то, свернув в жгут, поджег с одного конца, чтобы прикурить. Служанка, начавшая убирать комнату, положила на стол и все три трубки. Окно было широко распахнуто, хотя ветер рвал с петель скрипевшие рамы, придерживаемые крючками.

В комнате было что-то необычное… то ли запах… не то чтобы хороший запах, нет… но все же что-то было… Запах чего-то значительного.

Во дворе, перед окном, опершись на заступ, стоял долговязый Ула и слушал рассказы Марит про то, как капитан оставил на столе в комнате для гостей полдалера – блестящую, новенькую монетку, а лейтенант положил всего-навсего две двенадцатишиллинговые под подсвечник и как барыня нынче утром делила эти деньги между прислугой.

– Лейтенант оказался не больно-то щедрым, – заметила Марит.

– Да разве ты не знаешь, что лейтенантов расстреливают на месте, если они дают столько же, сколько капитаны? – крикнул ей вдогонку долговязый Ула, когда она вдруг заторопилась в дом, сжимая в одной руке ключ от кладовой, а другой держа ведро с молоком.

Из спальни капитана Йегера все утро доносился громоподобный храп. Гости вообще не ложились, а в шесть часов утра, как только подали сани, они поехали дальше, успев к этому времени прикончить вторую бутылку индийского арака и подкрепившись перед дорогой остатками телячьего жаркого, свиным студнем и водкой.

Итак, день оказался свободным, надо было только как можно лучше его использовать. Сестры возились в прихожей с лыжами, а Йёрген старался перепрыгнуть через ступеньки крыльца.

Вскоре все они уже мчались вниз по длинному крутому спуску мимо коровника; умело балансируя лыжными палками, они неслись всё быстрей, и шарфы обвивали их затылки.

При прыжке Ингер-Юханна потеряла равновесие и едва не… Но нет, она удержалась и не упала.

А случилось это, потому что в момент прыжка она поглядела на окно спальни отца, чтобы знать, наблюдает ли он за ней.

И в самом деле, капитан стоял у окна и одевался. В полдень мать собралась наконец с духом и разбудила его.

II

Долговязый Ула и Вороной должны были вернуться из Кристиании за три дня до рождества. Дважды в год – перед рождеством и Ивановым днем – они отправлялись в город, чтобы пополнить домашние запасы.

Вот уже девять дней, как они были в пути. Но при такой дороге, когда лошадь чуть ли не на каждом шагу проваливается в сугробы, трудно определить точные сроки.

Наконец-то, уже после обеда, дети увидели вдалеке Вороного и помчались вниз по скользкому, раскисшему насту вместе с кривым Догоняем, который надрывался от лая. Вороной, несмотря на груз и крутой подъем, весело ржал – видно, он хотел побыстрее попасть в свое стойло, рядом с Гнедым. Он явно радовался встрече и, хоть весь взмок, усердно тянул тяжелые сани вверх по склону, стремясь как можно скорее взять это последнее препятствие.