Текст книги "Бог не проходит мимо"

Автор книги: Юлия Сысоева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

«Какой в этом смысл, – рассуждала Люба, – это ничего не меняет, это только усложнит жизнь ей и сыну. Ему придется мотаться между школой и больницей. А ведь сын только перешел в седьмой класс. Как понесет ребенок все это бремя? Пусть уж лучше она доживет с ним оставшиеся ей месяцы и умрет дома, а не на казенной койке краевого онкодиспансера».

Как сказать сыну Андрею о своей болезни, она не знала. Приехав домой, Люба достала из шифоньера ткань, белый китайский шелк сказочной красоты. Этот шелк она купила по огромному блату почти тридцать лет назад в Москве. Долгие годы берегла его на свадьбу, мечтая сшить подвенечное платье.

Люба была швеей, специализировалась по пошиву свадебных нарядов. Свадебные платья шили многие портнихи, но Люба была редкостной мастерицей, обладала тем тонким чутьем, которое помогало ей из любой, даже самой неказистой невесты сделать прекрасную принцессу. Несмотря на то, что брала она за свою работу недешево, особенно после рождения сына, будущие невесты приезжали к ней со всей округи. Теперь из свадебного шелка ей предстояло сшить себе погребальный саван.

Всю жизнь Люба провела за швейной машинкой. Окончила швейное училище, потом работала в ателье, брала заказы на дом, работая день и ночь, размышляла о своем скромном женском счастье. Каждый раз, обслуживая очередную невесту, мечтала Люба сшить и свое собственное свадебное платье. Для этого и берегла драгоценный материал. Но шли годы, свадьбы проходили мимо, Люба тихо старела под мерный стук своей машинки, а любимого мужчины, которого она ждала, все не было. В тридцать лет Люба с ужасом обнаружила у себя первые седые волосы и первые морщины вокруг глаз.

Прошло еще пять лет, и Люба уже шила платья дочерям своих первых клиенток. Вот так и стала бабушкой, думала она. Схоронила маму и осталась совсем одна на белом свете. Любе стало страшно. Страшно оттого, что одинокая старость уже не за горами и скоро некому будет подать стакан воды. И Люба решила родить для себя.

Для этого по совету своей знакомой взяла путевку на двадцать один день в Кисловодский дом отдыха. 'Гам ходила на танцы и вечера для тех, кому за... Присматривалась к разношерстной скучающей курортной публике. Но ЕГО все не было. Люба даже начала сомневаться в успехе своей затеи.

Если не сейчас, то никогда, тридцать седьмой год как-никак, думала Люба. И когда она было совсем разочаровалась и решила, что не судьба, ОН появился: красивый и статный, похожий на голливудскую звезду. Он сам пригласил ее на танец, потом еще и еще. Они гуляли по аллеям, ездили в горы и по лермонтовским местам, а потом случилось то, для чего Люба сюда приехала. Для Любиной затеи он подходил на все сто: не пьет, не курит, занимается спортом, якобы разведен, но имеет двоих детей. Это значит, что он не бесплодный, не импотент, не извращенец. Другое Любу и не интересовало.

Закрутился бурный курортный роман, но Люба даже влюбиться в него не догадалась. Она думала только об одном: забеременеть, обязательно забеременеть. И когда он деликатно предложил ей предохраняться, она с возмущением это отвергла. Оставшиеся две недели пролетели как один день. Вернувшись домой, Люба с ужасом ждала, что беременность не подтвердится. Она боялась радоваться, боялась ходить и дышать. Когда через месяц ее уже серьезно тошнило, она была вся – счастье, воспринимая женские скорби как самое лучшее, что могло случиться в ее жизни. Весной она родила сына Андрея. Отчество дала ему в честь своего отца – Павлович. В графе «отец» у Андрея стоял прочерк, впрочем, как у тысяч таких же советских детей матерей-одиночек. Когда маленький Андрей спросил у мамы, где его папа, Люба ответила честно: папы, сынок, у тебя нет, у тебя есть только мама. Она не стала рассказывать сыну глупости о погибшем во льдах летчике или о доблестном милиционере, павшем от бандитской пули.

«Есть дети, которые имеют и маму, и папу, а есть дети, у которых только мама».

«Мама, а есть дети, у которых только папа?»

«Есть и такие дети», – ответила Люба. На этом вопрос о папе для Андрея был закрыт, и эта тема мальчика больше не интересовала.

Лишь на смертном одре Люба пожалела, что ничего не знает об отце Андрея. Она даже имя его точно не запомнила: то ли Родион, то ли Ричард, да и вряд ли он называл свое настоящее имя. Правда, осталась одна фотография, случайно сделанная на прогулке в окрестностях Кисловодска.

Тогда на пустой аллее к ним буквально пристал уличный фотограф, умолявший сделать снимочек. Ричард категорически отказывался, но Люба поддалась и согласилась сфотографироваться. Когда она забирала фотографии, уже перед самым отъездом, фотограф рассыпался в комплиментах, говоря, что они очень красивая пара. Люба улыбнулась и, прижав к себе фотографии, быстро вышла на улицу. Больше она никогда не видела ни Ричарда, ни фотографа, да и в Кисловодск не случилось съездить. Кто он и откуда, этот Ричард, она не знала, а значит, и Андрей никогда об этом не узнает.

Умерла Люба в середине декабря. На похороны съехалось очень много народа. Был ужасный промозглый ветреный день, с утра шел проливной дождь, часто сменявшийся обильным мокрым снегом. Дороги развезло, и на кладбище грязь была непролазная.

На юге принято хоронить на следующий день после смерти. Покойников редко везут в храм -священника приглашают домой. Местный батюшка отпел Любу дома, а потом, несмотря на погоду, отправился и на кладбище. В могиле стояла вода, и это очень встревожило и без того потрясенного Андрея. Он не давал опускать чуда гроб, обхватил его своими руками и долго беззвучно трясся, только батюшка смог его уговорить отпустить I роб. Батюшка пригласил Андрея к себе, а потом, чтобы мальчика не забрали в детский дом, мать отца Леонтия оформила над ним опекунство. По тем временам служителю культа усыновить или оформить опекунство над ребенком было невозможно. Но матери священника, как герою труда и фронтовичке, это сделать разрешили.

Так и остался Андрей у местного священника, пока к ним в станицу однажды не приехал на престольный праздник архиерей, епископ Серафим. Владыке очень понравился красивый благоговейный юноша, прекрасно певший и знавший церковный устав. Времена шли самые что ни на есть перестроечные, тем не менее хорошие иподьяконы всегда были редкостью. Вот и забрал владыка Андрея к себе в иподьяконы, уговорил отца Леонтия, расписав сказочные перспективы в архиерейском доме. Священник не мог препятствовать воле епископа и не без сожаления отпустил своего подопечного. Епископ Серафим стал со временем для Андрея и отцом, и духовником.

Через несколько лет владыка, уже будучи правящим архиепископом, отправил Андрея в семинарию в надежде вернуть его уже в сане священном и сделать своей правой рукой.

Они встретились после ужина, как и договаривались.

К вечеру снегопад прекратился. Стояла удивительная снежная тишина.

Лавра закрылась для посетителей, было безлюдно. За день намело огромные сугробы, деревья клонились под тяжестью серебристых снеговых шапок, напоминая причудливых чудовищ из сказочного мира. Расчищенные дорожки освещались желтым светом фонарей под старину. На Лаврской колокольне тихую мелодию проиграли старые часы, и опять все замерло, только тихо скрипел под ногами мягкий снег.

Андрей не понимал, что делает рядом с ним эта маленькая девушка в белом пуховом платке и зачем он пригласил ее на прогулку. Он думал, что это наваждение. Ему было совестно, словно он изменил Алене, казалось, что завтра она приедет и все встанет на свои места. Он возьмет ее за руку, и они пойдут бродить по заснеженным улицам Сергиевого Посада. Ему начинало казаться, что и не было вовсе сегодняшнего тяжелого разговора, что это был странный сон или видение. Но реальность пересилила, рядом с Андреем шла совсем чужая девушка, почти на голову ниже Алены.

Она странно смущалась и смотрела себе под ноги. Он не решался взять ее за руку, она была чужая и непривычная. Андрей хотел распрощаться с ней прямо сейчас и больше не встречаться, никогда. Не замечать ее, как и раньше не замечал. Надо ждать Аленку, она приедет, и все будет по-прежнему. И если вдруг Алена откажет ему, то принять монашество. Сразу же подать прошение на постриг. Андрей понимал, что монашество надо принимать по призванию, а не потому, что невеста отказала. Но, может быть, отказ невесты – это знак от Господа, что Он не благословляет его на брак, а призывает на путь иночества.

Два года назад он впервые сделал Алене предложение, но ответ так и не получил. Вначале она говорила, что надо закончить институт. Когда она его закончила, Андрей почти при каждой их встрече делал предложение, но так ничего и не добился.

Его скорбные мысли прервал голос Вероники.

– Как красиво, правда? Знаешь, а мне эта красота Нарнию напоминает, мою любимую сказку.

– Что это за сказка?

– Ты не читал Льюиса? У него есть целая серия сказок – «Хроники Нарнии» называется, мне эту книгу мой дядя отец Кирилл подарил. Так я ее три раза читала. Там тоже такая же зима была, и фонарь там был такой, как этот.

Она подошла к одному из фонарей и провела рукой в пушистой шерстяной варежке по чугунному столбу. Потом сняла варежки и, зачерпнув немного снега руками, в задумчивости смотрела, как он тает на теплых пальцах. Андрей заметил, что варежки у нее на веревочках, как у маленького ребенка, его это рассмешило. И вообще она казалась ему ребенком, за которым нужно смотреть и ухаживать.

«Какая она смешная, – подумал Андрей, – варежки на веревках, пальто, как из детства, с капюшоном и меховой оторочкой, пуховый платок, и сказки она читает».

Глядя на нее, он забыл, что минуту назад думал о монашестве и об Алене.

С этого момента все изменилось, они стали встречаться. Андрей воспринимал ее как маленькую девочку, о которой надо заботиться. Когда-то в детстве он мечтал иметь младшую сестричку, которую будет за руку водить из детского сада. А сестричка будет прыгать и смеяться, и варежки у нее будут на веревочках, чтобы не терялись.

Тогда, в детстве, в родной станице у него был друг Мишка, а у Мишки младшая сестренка Нинка. Мать у

Мишки и Нинки работала сутками в местной больнице, и им приходилось забирать девочку из садика. Зимой они сажали ее на санки и везли к речке кататься на горках, а Нинка хохотала и падала прямо в снег. Мишка злился и усаживал сестру на санки, но, проехав несколько метров, она опять со смехом валилась в сугроб. Андрей представлял, что Нинка – его сестра. Ему так хотелось, чтобы эта девочка с пухлыми румяными младенческими щечками и шаловливыми глазами была его сестрой. Андрей не понимал, почему Мишка злится, почему не хочет играть с ней и водить ее в сад.

Однажды они с Мишкой катались на кругом склоне их речки. Склон заканчивался обрывчиком, под которым стояла большая илистая лужа. Зимы на Ставрополье мягкие, и лужа эта почти никогда не замерзала. Чтобы не улететь с обрыва в лужу, надо было вовремя затормозить, а так как друзья очень увлеклись, в один прекрасный момент они со всего размаху шмякнулись в жидкую грязь, испачкав свои школьные драповые пальто. Нинка, наблюдавшая за всем этим с вершины склона, хохотала до слез. Испорченные пальто вычистить своими силами было совершенно невозможно, и Мишке дома грозила капитальная порка. Когда Мишкина мать уже взялась за ремень, Нинка неожиданно взяла вину на себя, сказав, что это она падала со склона, а брат, спасая ее, не удержался и рухнул в «муляку». Порка миновала, а Мишка с того времени сестру очень полюбил.

Через пару лет после того случая они уехали из станицы куда-то за Минеральные Воды. Мать Мишки и Нинки вышла замуж. Знойным июльским полднем их всех увез усатый дядя на серой «Волге». Нинка махала Андрею ручкой с заднего сиденья, пока машина не скрылась за поворотом, оставив после себя клубы дорожной пыли. В этой пыли растворилась его мечта о сестре, и это была первая потеря в жизни Андрея – он потерял свою названную сестру. Андрей убежал на речку и долго сидел там, в камышах, смотрел на неподвижную воду, смахивая выступавшие слезы. Он еще не знал, что через два года потеряет самого близкого человека – свою мать.

Теперь он не смотрел на Веронику, и ему казалось, что это та самая Нинка – немного повзрослевшая сестра из его далекой детской мечты. Он и воспринимал Веронику не более как сестру, которой ему всегда так не хватало.

Андрей каждый день мучительно вспоминал свою несостоявшуюся невесту, каждый день надеялся и ждал. Ждал, что она приедет и они поженятся. Но главная мука будет впереди – когда он окончательно поймет, что навсегда потерял свою любимую. И это станет третьей потерей в его жизни. А пока он гулял с Вероникой и вглядывался в силуэты похожих на Алену девушек, надеясь, что это она. Что она вернулась.

Потянулись однообразные дни. Сутки напролет Алена проводила у себя в комнате в полном одиночестве. Часто вспоминала свою историю с Русланом, тогда ничто не предвещало беды, что с ней приключилась.

– Я понимаю, что ты не готова сейчас дать мне ответ, поэтому и не тороплю тебя. К тому же я уезжаю в командировку на две недели, у тебя будет достаточно времени все обдумать. Я тебя не хочу ни к чему принуждать, это очень серьезное решение, которое принимать только тебе самой.

Они молча вышли из ресторана. Зазвучала сигнализация на его машине. Руслан поцеловал Алену в щеку как-то буднично и даже холодно, от этого поцелуя у Алены сжалось сердце, и знакомая тупая, гнетущая боль прошла сквозь душу. Он сел в машину, махнул ей рукой, бросив привычное «пока».

Алена стояла, окаменев, и смотрела, как его серебристая низенькая BMW, словно паря над дорогой, быстро скрылась за поворотом. Неужели она снова должна потерять любимого человека? Она не хочет никого другого, она любит только его!

Однажды она уже теряла. Андрея. Несколько мучительных лет пыталась его забыть, вырвать из своего сердца, растоптать и стереть память о нем. Но воспоминания и любовь возвращались, как возвращается бумеранг, и приносили новые страдания и боль. Она пыталась узнавать о нем у отца Сергия. Андрей жил на родине, в Ставропольском крае, у него рождались дети, больше ничего узнать не удалось. Она забывалась на работе, постоянные поездки несколько отвлекали, но ненадолго. Наступал вечер, потом ночь, и снова приходили воспоминания, а с ними – горе, обида, зло, досада и ненависть.

Однажды, выйдя из больницы, где она лечилась от депрессии, Алена порвала все фотографии Андрея, собрала их в конверт, купила билет на прогулочный теплоход по Москве-реке и развеяла белые клочки над мутными водами реки. Они долго качались на волнах, привлекая внимание любопытных чаек. А пароход уносил ее, как тогда казалось, в новую жизнь – без Андрея. Алена сделала так, потому что боялась этих волн, которые недавно чуть было не затащили ее в свою бездну, теперь этой бездне она попыталась отдать того, кого любила, как дань, как заместительную жертву. Не помогло. Фотографии уничтожены, но образ его остался в глубинах ее сердца, не давая покоя.

С появлением Руслана он пропал, как пропадает пятно под действием отбеливателя, как рассеивается дым от ветра и как уходит туман от солнечного света. Алена поняла, что никого и никогда так не любила, как Руслана. Все чувства к Андрею оказались жалки, смешны и ничтожны. Алена радостно осознала, что впервые за эти годы не чувствует привычной боли, она освободилась от нее, словно приняла анальгетик, боли не было. Она освободилась от этого гнета тогда, в лесу. Это был самый прекрасный и красивый момент их отношений с Русланом.

Это было поздней осенью, вот-вот должен был выпасть снег. Они мчались на его машине куда глаза глядят, далеко, за сто километров от Москвы. Была ночь, очень черная ночь – из тех черных и непроглядных ночей, которые бывают только поздней осенью перед снегом. Густая, почти осязаемая мгла окутывала голые безмолвные леса и узкую ленту шоссе. Мощный голубоватый свет фар словно отвоевывал куски застывшего в ожидании леса.

Внезапно Руслан остановил машину и выключил свет, воцарились полная темнота и глухая тишина. Никогда ничего подобного Алена не испытывала. Тогда он впервые поцеловал ее, поцеловал сильно и страстно, обнял и прошептал: «Родная моя». Алена готова была ему отдаться всем телом, всей душой. Она думала, что все случится прямо там, в тесном салоне его спортивного автомобиля. В тот момент она и полюбила его, до беспамятства и безумства.

Руслан не воспользовался ее желанием. Он так же внезапно включил свет, завел двигатель и, сорвав машину с места, понесся еще быстрее, казалось, что они летят с бешеной скоростью. Алена была счастлива, она ликовала, она никогда не испытывала такой сильной радости. Она не заметила, как машина буквально внесла их в спящую Москву, окутанную толстым слоем желтовато-оранжевого света ночных фонарей.

И теперь, когда она обрела наконец настоящее счастье, почувствовала, что любит и любима, она должна это все потерять?! Вторую потерю пережить будет невозможно.

С этой встречи Алена уезжала с самыми тяжелыми чувствами. Ощущение безграничного счастья было столь коротким, что она уже сомневалась, а было ли оно. Теперь она стояла на распутье. Вернее, ее поставили на это распутье, и поставил не кто-нибудь, а любимый человек.

Алена села в машину и задумалась: «Вот тебе и выбор, как в сказке: направо пойдешь – коня потеряешь, только у меня не конь, налево – жизнь. Кажется, у меня начинается бред. Я бы много отдала, лишь бы найти правильное решение в создавшейся ситуации».

Алена вдруг вспомнила эпизод из институтского прошлого. Была у них в группе девочка Катя Логинова. У Кати, как тогда выражались, имелся парень – Ильдар, татарин по национальности. Он часто встречал ее после института и увозил на собственной машине, тогда как все остальные плелись в сторону автобусной остановки. Девчонки про него были немало наслышаны, но познакомились ближе на дне рождения Кати – на последнем дне рождения. Через месяц Катю убили – задушили при загадочных обстоятельствах в собственной квартире. Эта новость тогда потрясла весь институт.

Шла зимняя сессия, сдавали последние экзамены перед уходом на диплом. В тот день Катя не пришла на экзамен. После сдачи вся группа по традиции сидела в аудитории и ждала результатов. Время шло, народ скучал, некоторые начали шутить, что оценочная комиссия заснула или пьет тормозную жидкость вместо чая, как вдруг вошла замдекана, прозванная Фиолетовой за одноименный цвет лица – под цвет ее волос, и сообщила, что Катя трагически погибла и что все должны оставаться на местах, так как с группой будет беседовать человек из следственных органов. Оценки не объявляли, а просто внесли список, но он уже никого не интересовал.

Приехал человек из следственных органов, долго задавал унылые, однообразные вопросы типа «с кем дружила, с кем ругалась, что подозрительного было накануне». Девчонки выложили следователю про Ильдара, нашлись и свидетели, сообщившие, что Катя накануне сильно поссорилась со своим другом. Из института уехали поздно, по темноте и морозу.

Через пару дней стало известно, что Ильдара арестовали по подозрению в убийстве. Но еще через два дня, как раз ко дню похорон, его благополучно выпустили. У Ильдара было железное алиби: сразу после ссоры с Катей он завалился на тусовку к своим друзьям, напился там вдрызг и проспал всю ночь напролет прямо за столом на глазах как минимум десяти свидетелей. Следствие зашло в тупик.

Тогда, на дне рождения, все веселились и много пили. Катя собрала почти всю свою группу, был, конечно, и Ильдар, который оказался очень эрудированным, остроумным, веселым, да еще, что немаловажно, и при деньгах. Некоторые девчонки даже завидовали Кате.

Поскольку тогда пили шампанское и коньяк одновременно, все гости очень быстро опьянели и здорово развеселились. Вначале хохотали по разным пустякам, затем разговор зашел о более серьезных вещах. Начали спорить о религиях: все ли из них ведут к одной вершине и какая из них более правдивая.

В разгар спора Ильдар заявил:

– А я мусульманин!

– Какой же ты мусульманин, если пьешь, – заметил кто-то.

– И свинину ешь, – добавил другой, глядя, как Ильдар с аппетитом отправляет в рот очередной кусок буженины.

– А я пьющий мусульманин, – нашелся Ильдар.

– А почему ты мусульманин? – спросила Алена.

– Потому что я татарин и предки у меня все мусульмане, – ответил Ильдар.

Потом зашел спор о национальной принадлежности религии. Почти вся публика пришла к выводу, что религия зависит от национальности и что человек должен исповедовать веру своего народа.

С этим не согласились Алена и Настя, и спор пошел бы по новому витку, но вмешалась виновница торжества Катя.

– Как известно, – произнесла она, – если хотите, чтобы все перессорились, заведите разговор о вере. Не важно, кто во что верит, важно, что каждый при этом оказывается прав. А существование Бога еще никто не доказал.

Алена с Настей с этим опять категорически не согласились, но ради хозяйки торжества промолчали. Остальная публика дружно поддержала хозяйку, и разговор снова приобрел непринужденный характер.

В день похорон вся группа приехала на отпевание в церковь на Митинском кладбище. Алена с Настей немного опоздали и подъехали позже других. Был ослепительно яркий и пронизывающе морозный день с темно-синим небом и радужным, сверкающим, громко хрустящим снегом.

Возле серого угрюмого здания церкви, больше похожего не на храм, а на офис бюро ритуальных услуг, стоял замерзший и осунувшийся Ильдар. С красными заплаканными глазами, синюшными губами и огромным букетом неестественно ярких, кроваво-алых роз, завернутых от мороза в прозрачную, застывшую, как лед, бумагу.

– Ты почему не заходишь? – спросила Настя.

– Я не могу заходить в православную церковь, я мусульманин.

– Она была твоей невестой. Пойдем, помолишься, некрещеные могут заходить, – добавила Алена.

– Нет, я не могу, я мусульманин, мне нельзя молиться в христианском храме. Возьмите цветы и деньги, помолитесь за нее и свечки поставьте, она же была православной, – и он трясущимися окоченевшими руками полез в карман за деньгами.

– Не надо денег, мы и так за нее помолимся, – ответила Настя.

«Какая она православная, – подумала Алена, заходя в полутемный притвор церкви. – Ильдар, наверное, не знает, что она два аборта сделала, не уверена была, что это от него беременности. Впрочем, зря я теперь так о ней. Упокой Господи ее душу».

Теперь, сидя в машине, Алена достала маленький изящный мобильник – подарок Руслана, набрала Настин номер. Трубку не брали.

«Эта Настя так и не обзавелась нормальным телефоном, клуша, никогда ей не дозвонишься. Надо ей трубку подарить».

Алена начала злиться. Через минуту набрала номер еще раз, долго не подходили, пока наконец она не услышала запыхавшийся голос Насти.

– Где ты ходишь? – почти заорала Алена. – Заведи наконец себе мобильный, не дозвониться до тебя.

– Мы гуляли, только вошли. Ты хочешь приехать? Приезжай, мы дома, больше никуда не пойдем.

– Подруга, ты понимаешь меня без слов, конечно, я хочу приехать. Жди.

Алена повернула к Ленинградскому проспекту, но минут через десять уперлась в плотный хвост еле ползущей пробки. Это обстоятельство еще больше заставило ее нервничать. Машины почти стояли, вхолостую тарахтя движками и извергая в воздух невыносимую вонь. Водители соседних авто лениво покуривали, крутили радиоприемники, разговаривали по мобильным, равнодушно поглядывая по сторонам.

Наконец пробка немного сдвинулась, Алена успела быстро перестроиться в небольшой просвет, образовавшийся в соседнем ряду, нагло подрезав при этом «помеху справа» в виде дряхлого, перекошенного «Опеля» цвета детской неожиданности, целившегося в ту же дырку. Рассерженный «Опель» истерично за сигналил и заморгал фарами.

Алена посмотрела на него в зеркало заднего вида и сквозь зубы произнесла: «Да пошел ты, переживешь». Она была так зла, что хотела показать ему средний палец, но вовремя сдержалась. «Опель» не успокоился и, улучив момент, оказался впереди, активно выпихивая из ряда Аленину «девятку» мятым гнилым задом.

Алену это хамство почти взбесило: «Была бы я на машине Руслана, посмотрела бы я на тебя, сволочь».

Она поймала себя на мысли, что последнее время очень часто видит себя рядом с Русланом. Вот и сейчас, в этом банальном эпизоде пробочной автобрани, она подумала о нем. Она привыкла свою жизнь связывать с его жизнью, не осознавая, насколько сильно сроднилась с ним, словно вросла в него и мыслями, и сердцем. Он стал близким и родным, именно родным.

Единственное, чего Алена не могла принять в нем, – его веру. Руслан прав: единство веры -главнейший аспект совместной жизни. Он – мусульманин, она – христианка. До сегодняшнего разговора с ним она считала, что подобное соотношение возможно, главное – любовь и взаимопонимание, а все остальное приложится. Он абсолютно прав: все остальное – это не остальное, это главное. И она должна сделать выбор. Еще час назад ее обескуражила столь жесткая и принципиальная позиция жениха, теперь она поняла, что он прав.

Пробка понемногу двигалась. Алена спокойно ползла в своем ряду, не пытаясь перестраиваться. Она уже пожалела, что отправилась к Насте. Что скажет Настя, ясно как белый день. Решать ей, а не Насте, и решать свою судьбу.

В этом году была очень холодная весна, шла вторая неделя после Пасхи. У Насти, конечно, будут куличи к чаю. Захотелось есть. Пробка опять встала. Алена вспомнила Великую субботу, впервые за много лет она пропустила все службы Страстной седмицы, даже на погребение плащаницы не ходила – боялась расстроить Руслана.

Великая суббота врезалась в ее память. В Москву внезапно пришел дикий холод. Небо почернело, и посыпался обильный мелкий снег, похожий на манну. Все закружилось и завертелось. Во дворах храмов стояли столы, ломившиеся от пасхальной снеди, принесенной на освящение. Белые облачения священников раздувались, как паруса, и сливались с метелью, словно были едины со стихией. Свечи в руках прихожан гасли, столы с куличами и люди, стоявшие подле и шедшие с узелками и сумками на освящение, мгновенно побелели. И только красные неугасимые фонарики горели кое-где робкими, дрожащими огоньками. К вечеру все прекратилось. Снегопад напоминал о себе только кучами мокрого серого месива под ногами тысяч людей, шедших к Пасхальной заутрене.

Начиналось Христово Воскресение.

Наконец пробка внезапно рассосалась, и Алена помчалась по направлению к Настиной улице. Протарахтев по трамвайным путям, повернула во двор, до отказа забитый машинами, припарковаться было негде. Пришлось кое-как пристроиться на загаженном пятачке возле помойки.

Выйдя из машины, Алена поскользнулась на разбросанных вокруг бачков очистках, подвернув ногу. Почувствовала резкую боль, выругалась и, прихрамывая, поковыляла к Настиному подъезду. На первом этаже из-за двери с рваным дерматином раздавались истеричные крики женщины и матерная брань мужика. Лифт не работал, а стоял, уныло распахнув двери.

«А еще профессорский дом называется. Что тогда творится в пролетарских кварталах? Правильно говорил Руслан: повальный алкоголизм довел до всех этих мерзостей», – подумала Алена, медленно поднимаясь по лестнице.

Рихард Геппес всегда приезжал на встречи вовремя, но, глядя на черный «Ауди ТТ», аккуратно припаркованный у входа в кафе, в очередной раз испытал дикое внутреннее раздражение. Султан опять опередил его. Ни разу Рихарду не удалось приехать на встречу раньше Султана. Рихард ненавидел Султана, ненавидел за то, что Султан был хитрее, умнее и могущественнее его, во всем его опережал, был богаче и мастерски умел подчинять себе людей.

Рихард всегда мечтал о власти над людьми больше, чем о деньгах. Много лет он отрабатывал технологии управления людьми и в определенной степени достиг серьезного успеха, но Султану, который к тому же был намного младше него, не годился и в подметки.

«Хитрая тварь, всегда приезжает на этой машине, хотя их у него много. На деловые встречи ездит только на этой», – почувствовал свою уязвленность Рихард.

Прежде чем войти внутрь, он остановился покурить и собраться с мыслями.

«Нельзя приходить к нему с раздражением, он это мгновенно просекает, а ты показываешь свою слабость и бессилие», – думал Рихард, затягиваясь сигаретой.

Их сегодняшняя встреча была назначена в маленьком английском пабе «Честертон», затерянном в кривых переулках Самотеки, вдали от людской толчеи. Это кафе – надежное и проверенное место, оно не слушалось ни теми, ни другими службами. Уютный полумрак и со вкусом сделанные над столиками ниши скрывали своей тенью лица посетителей от лишних и любопытных глаз. Сногсшибательные цены отпугивали случайных и малобюджетных посетителей.

«В такое место нужно приходить первому, – размышлял Рихард. – Ведь, войдя с улицы в полумрак, на несколько мгновений практически теряешь зрение, а в этот момент тебя внимательно рассматривают, видят твое растерянное и незащищенное лицо, изучают мимику и лезут дальше, в глубину подсознания».

С такими, как Султан, нельзя быть незащищенным. Рихард прекрасно знал, что Султан владеет гипнозом, технологиями зомбирования и манипулирования сознанием. Рихарда коробило от встреч с ним, но это была его работа, за которую, кстати, очень хорошо платили.

Шестидесятидвухлетний Рихард был связным между руководителями крупных террористических группировок и их хозяевами в высших кругах власти и бизнеса. Хозяева с руководителями встречаются через посредников, дабы себя не компрометировать, – таковы правила игры. У них известные всему миру имена, власть и миллиардные состояния. У хозяев должна быть незапятнанная репутация, поэтому нужны сложные цепочки посредников. Терроризм – их бизнес, очень прибыльный бизнес. Но этот бизнес необходимо вести грамотно, он не прощает ошибок и халатности. Все четко просчитано и выверено.

Стареющий Рихард не любил свою работу.

Рихард Геппес происходил из простой латышской семьи. Отец – рабочий, заслуженный коммунист и революционер, мать – посудомойка. В свое время пролетарско– коммунистические заслуги отца помогли ему поступить в самый престижный советский вуз – МГИМО. Это было в пятидесятые годы. Тогда в этот вуз, как, впрочем, и всегда, поступали дети только высокопоставленных родителей. Случайных туда не брали. Но сын латышского красного стрелка пробился сам, не имея ни малейшего блата и сдав все экзамены на «отлично».

Рихард с детства был пробивным мальчиком. Родившись в бедной семье, в стесненных условиях, он изо всех сил боролся за лучшее место под солнцем. Он считал, что у него должно быть все лучшее, и во что бы то ни стало мечтал вырваться из своей среды. Вырваться из его среды можно было бы и просто став инженером или учителем. Однако такие низкие планки его не устраивали, он мечтал стать дипломатом, и мечтал с детства. Карьера – вот главная, вожделенная цель всей его жизни. Ради нее он, будучи студентом четвертого курса, женился на дочери консула, дабы иметь возможность уже через тестя двигаться по карьерной лестнице. Ведь комсомольской путевки для дальнейшего продвижения было уже недостаточно. Рихард это прекрасно понимал и искал связи. Он завидовал своим однокашникам, у которых все было с самого рождения. Их карьера была устроена могущественными отцами, а бедный Рихард должен был, как альпинист, штурмовать вершины сам, порою лезть на скалы без всякой страховки, рискуя сорваться и разбиться вдребезги.