Текст книги "Бог не проходит мимо"

Автор книги: Юлия Сысоева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

Эти мысли повергли ее в еще большее уныние.

Пришла Лейла, как всегда молча, принесла ужин. Алена лежала, отвернувшись к стене, к ужину не притронулась. Через час Лейла вернулась, без единого звука унесла остывшую еду. Как забылась во сне, она не помнила. Всю ночь снилось что-то беспокоящее, Алена ворочалась, не находила себе места, кровать казалась неудобной и слишком узкой. Проснувшись утром, Алена долго разглядывала в зеркале свое опухшее от слез лицо.

Потекли скучные однообразные дни. Лейла выводила ее гулять во двор. Руслана Алена видела очень редко, и то мельком, он заезжал на один-два дня, а потом надолго уезжал. Зима подходила к концу, в этом году она очень теплая, выпадавший снег быстро таял, лишь горы были покрыты белым одеянием, гордо поднимая к небу остроконечные сверкающие шапки. Стояли серые влажные дни, моросили унылые дожди.

Алена была в отчаянии. На прогулках Лейла за ней наблюдала издали, рядом никогда не ходила. Это несколько облегчало существование, Алена тяготилась присутствием своей хмурой надсмотрщицы и тихо ненавидела эту женщину. Если у них все получится, эта неприятная тетка с темным лицом станет матерью ее малыша и он никогда не узнает, кто его настоящая мать. Они вырастят из него воина Аллаха; а если это девочка, выдадут замуж за подобие ее отца. Алена ненавидела этот дом-каземат, эти свинцовые горы с белыми макушками, почти всегда наполовину окутанные туманом, этот бесконечно моросящий дождь.

Как-то раз, на одной из прогулок, Алена встретила еще одну обитательницу этого грустного места. Спускаясь по ступеням, она почти столкнулась с инвалидной коляской. В кресле сидел ребенок, вернее – подобие ребенка: раскосые глаза на вполне идиотском лице разъезжались в разные стороны, из полуоткрытого рта свисал язык, из уголков искривленных губ обильно текла слюна, скрюченные ручки плотно прижимались к кривому, уродливому тельцу. Ребенок промычал что-то нечленораздельное и дернул маленькой недоразвитой головой в красной шапочке с помпоном.

Алена от неожиданности вздрогнула, едва не вскрикнув, но в следующий момент почувствовала на себе цепкий взгляд, полный ненависти. Столько ненависти и злобы на одном лице она еще не видела. На нее пристально, в упор смотрела девушка с черными, как бездна, миндалевидными глазами. Девушка что-то прошипела по-чеченски, по всей видимости, какие-то ужасные проклятия, привычным ловким движением развернула коляску и быстро покатила ее в глубь сада.

Алене стало досадно. Что она сделала этой несчастной девушке? Встреча не выходила у нее из головы целый день. Бедный малыш ей кого-то очень сильно напоминал.

«Руслан! – осенило ее. – Он похож на Руслана, это его сын!»

Оправившись от шока, Алена присела на скамейку в саду. Она думала о ребенке-инвалиде, о сыне Руслана.

Алена не помнила день, когда произнесла шахаду. Кажется, это случилось через неделю после того, как она сняла с себя крест. Гуляя по мрачным аллеям, она пыталась вспомнить этот день, но, кроме того, что Москва стояла в умопомрачительных пробках, в памяти ничего не осталось. Она была так полна любовью к Руслану, что запомнила только пробки, когда он обнимал ее на заднем сиденье, а она замирала от счастья, от его близости. Руслан, который обычно сам был за рулем, в тот день взял своего шофера. Они сидели сзади, раскинувшись на шикарном кожаном сиденье. Руслан прижимал ее к себе, гладил руки, целовал волосы, и ей казалось – вот оно, счастье.

Затем ее мысли переключились на то, как они после свадьбы приехали в его дом под Нальчиком. Алена была безмерно счастлива, ей казалось, что она в сказочном сне, которому не будет конца. Руслан умел создать атмосферу праздника и радости. Она вспоминала их романтические ужины на уютной веранде, сплошь увитой плющом, огромный плавательный бассейн, маленький прудик с золотыми рыбками, из которого вытекал веселый, звонкий ручей, пересекавший сад, несколько ажурных мостиков, альпийские горки и даже настоящий, вечно напыщенный павлин со своей скромной серенькой павой.

Вся эта райская сказка закончилась в один день – они уехали в лагерь. Руслан ничего не объяснял, а Алена боялась спросить, почему и зачем они едут в горы. У нее было единственное желание – всегда быть с ним рядом, и не важно, куда и зачем она едет, и не важно, чем будет заниматься, главное – с ним, она любит его до безумия, до самоотречения.

В лагерь ехали долго, полдня тряслись по непроходимым лесным дорогам, наконец джип остановился, дальше предстояло идти пешком километра два. Руслан отпустил водителя – хмурого бородача с уродливым шрамом через все лицо. Бородача звали Казбек. Шли вдвоем по узкой горной тропе, петлявшей между выступами причудливых скал. Руслан впереди, Алена следом.

Всю дорогу она любовалась им. Он был необычайно красив и грациозен, как молодой олень, -казалось, он рожден ходить по горам: двигался быстро и бесшумно, ни один, даже самый маленький камень не вылетел из-под его ног, словно он шел по воздуху. Она смотрела на его спину, ноги и чувствовала, как сильно его любит, как хочет полностью отдаться его воле, раствориться в нем, стать частицей его тела и души.

Алена едва успевала за ним, иногда он оборачивался и протягивал руку, в этот момент ей хотелось прижаться к нему, ее ноги еще больше начинали скользить, камни сыпались в разные стороны. Алена не решалась сказать ему, как она хочет его прямо здесь и сейчас. Он не смешивал работу с личной жизнью, а переход в лагерь был частью его работы.

Она понимала, что сказка не может продолжаться долго. Руслан давно намекал ей на то, что скоро придется опять приступить к работе и что медовый месяц затянулся непомерно, пора и честь знать. Алена старалась не придавать значения его словам и считала, что надо наслаждаться каждым мгновением, подаренным судьбой. Она боялась, что когда-нибудь все закончится. И сейчас, идя в лагерь, чувствовала приближение этого конца. Она не понимала, зачем Руслан взял ее с собой, ведь это его работа. А работа и жена для мужчины вещи несовместимые, по крайней мере так всегда говорил сам Руслан.

– Подожди, я больше не могу, давай передохнем, – совсем задыхаясь, произнесла Алена.

Руслан обернулся и снисходительно улыбнулся. Его улыбка вернула надежду, промелькнула мысль, что все будет хорошо, все будет по-прежнему. Они сходят в этот проклятый лагерь, а затем вновь вернутся в свой дом, который Алена успела полюбить и с которым не хотела расставаться.

– Ну ладно, давай, ты совсем не умеешь ходить, и хилая какая! Ничего, в лагере потренируешься – будешь такая, как я, – Руслан усмехнулся, приседая на пологий камень и вглядываясь в нависшую над пропастью скалу.

Где-то вдали шумел водопад, крикнула и замолчала какая-то птица. В голубой вышине неба плавно парил орел. Это была страна высокогорного хвойного и мрачного леса. Вековые ели причудливо раскидывали свои широкие когтистые лапы со свисающими с них длинными серыми стариковскими бородами лишайников. Камни и стволы покрыты густыми ярко-зелеными мхами. Кристально прозрачный воздух придавал всему пейзажу особенный, сказочно-зачарованный вид.

Алена сидела на камне и смотрела на своего мужа, думая о том, как безумно его любит и как счастлива сидеть рядом с ним, слышать его ровное, спокойное дыхание, смотреть в его серые глаза, в которых отражалось горное небо, и понимать, что чудесное мгновение равно целой жизни.

– Вставай, пойдем, а то скоро стемнеет, здесь быстро темнеет, – произнес Руслан, протягивая ей руку.

Алена вздрогнула, вставая и выходя из оцепенения. Она ощутила тепло его ладони и не хотела ее отпускать.

Руслан понял ее желание и опять усмехнулся.

– Пусти, здесь не бульвар, здесь ходят только по одному, цепочкой.

В лагерь пришли на закате, это был бывший скит монахов-отшельников, тайно обитавших в нем еще во времена хрущевской оттепели. Последние монахи покинули эти места в начале девяностых, перед самой войной. Куда они ушли, никто не знал, но уходили навсегда, унося с собой все святыни.

Скит был обнаружен случайно людьми Султана во время поисков подходящего места в труднодоступных местах Кабардино-Балкарии для размещения тренировочной базы смертников-подрывников. Сама Чечня не подходила для подобных баз, ее постоянно шерстили и зачищали федералы.

На просторной лесной поляне раскинулось десятка полтора крошечных келий, частично глиняных, частично каменных. В каждом домике помещалось не более двух коек и маленькая печка, в центре скита – бывшая церковь без крестов, как самое просторное помещение оборудована под резиденцию самого Султана, в лагере имелись, кроме того, летняя кухня под навесом и брезентовая палатка для теоретических занятий и просмотра учебных видеофильмов, навес для молитвы. По краям поляны – бывшие скитские огороды, заросшие бурьяном, маленькая заброшенная пасека с несколькими полуистлевшими ульями, в некоторых обитали одичавшие, а может и настоящие дикие, пчелы. Поляна заканчивалась крутым спуском в ущелье, на дне которого протекал звонкий ручей с кристальной ледяной водой. Спуск в ущелье был отделан каменными ступеньками, отполированными за несколько десятилетий подвижническими ногами, по ним монахи спускались за водой, творя Иисусову молитву.

Девушки-курсантки жили по две в домике. Один домик занимали инструкторы-арабы, один -охранники, по совместительству тренеры по рукопашному бою, один домик был резервным для приходящих людей Султана. Султан считался в лагере эмиром. Был домик и для имама – очень странного лысого человека с невероятно кривыми ногами.

Распорядок дня более чем жесткий. Подъем в пять утра, пять раз в день намаз, которым руководил кривоногий имам. Перед завтраком теоретические занятия, затем зав трак, практические занятия, обед, занятия идеологические, которые проводил сам Султан либо опять же имам, и только перед ужином немного свободного времени, употребляемого в основном на хозяйственные дела, стирку и уборку.

Потекли однообразные дни. Алену поселили в домике с некой Насирой. Стройная черноглазая девушка, немного угловатая, неразговорчивая Алену вначале встретила настороженно. Разговорились примерно через неделю.

Оказалось, Насира в лагере уже несколько месяцев, выросла в ваххабитской семье, где еще шесть сестер, два брата погибли на войне, были боевиками у известного полевого командира. Насиру отец отправил в лагерь мстить русским за погибших сыновей, но не только месть была причиной. Отцу обещали тридцать тысяч долларов после удачного выполнения задания, для бедной многодетной семьи огромные деньги, к тому же это большая честь для семьи, а родителям надо выдать замуж шесть дочерей. Дом в Хасавюрте сильно пострадал от артобстрелов, семья еле-еле сводила концы с концами. Насира была очень религиозна, мечтала о рае и о мести; что получит семья, ее мало интересовало.

Первое время Алена очень тяготилась жизнью в лагере. Ранний подъем, интенсивные занятия полностью выматывали, особенно после нескольких месяцев совершенно счастливой и беззаботной жизни с Русланом в его замечательном доме.

Вечером за ужином Алена почти спала, мечтала об одном: доползти до кровати, рухнуть и заснуть. С Русланом первое время почти не виделась, он был постоянно занят, иногда вызывал ее сам. За первые две недели она провела с ним всего одну ночь, и та была первая после прибытия в лагерь. Иногда она задавалась вопросом, почему он не обращает на нее внимание. Наверное, хочет, чтобы она адаптировалась, привыкла. Спросить у него не могла, здесь совсем другие законы. Это дома она задавала вопросы, это там она спала с ним на одной кровати, здесь женщина не имеет права задавать мужчине вопросы, здесь женщина не знает, когда ее позовут.

Недели через две все изменилось, Алена вдруг почувствовала необычайный прилив сил и некую эйфорию. Но эйфория внезапно сменилась удушьем почти до потери сознания. Это случилось вечером после ритуального омовения. Насира увидела, что Алена упала, приняв какую-то неестественную позу, и позвала Гульнару.

Гульнара считалась в лагере самой опытной в духовной практике женщиной, к тому же она была самой старой – как говорили некоторые, ей давно перевалило за шестьдесят. Она была идеологической наставницей для лагерниц. Ведь мужчина не обо всем может говорить с женщиной, да и понять женщинам друг друга легче. Она почти всегда сопровождала исполнительниц к месту совершения теракта и проводила с ними их последнюю ночь, убеждая не бояться и идти до конца. Знала очень много молитв и заговоров. А также удостоилась чести прислуживать имаму, принося ему еду и питье.

Пришла Гульнара, дала Алене какое-то горькое питье, пошептав над ней что-то по-арабски. Алене стало легче.

– Что с тобой случилось? – спросила старуха.

– Я почувствовала радость, а потом меня кто-то начал душить, – почти в бреду вспоминала Алена, она не могла прийти в себя после перенесенного потрясения.

– А ты призывала имя пророка Мухаммеда, вспоминала суры из Корана, когда это с тобой произошло? – старуха была очень серьезна.

– Да, кажется.

– Кажется или точно?

– Да, призывала.

– Тогда ничего страшного с тобой не произошло, это так и должно быть. Милость Аллаха посетила тебя.

Через день радость пришла снова – радость, какую никогда не испытывала. Можно сказать, это была необычная радость в житейском понимании, это была радость потусторонняя. Словно некая разумная сила вселялась в Алену и начинала управлять ею. Удушья больше не было, правда, по совету Насиры, Алене пришлось еще пару раз сходить к мудрой старухе Гульнаре, чтобы та дала ей свое питье и пошептала молитвы. Насира говорила, что нечто подобное было и с ней, когда она только приехала в лагерь, и Гульнара ей тогда очень помогла. Главное, говорила Насира, не испытывать страх перед этими силами, так как они происходят от Аллаха, а не от шайтана.

В лагере говорили, что Гульнара хорошо в этом разбирается и даже может изгнать шайтана из человека.

Занятия перестали тяготить и приносить усталость. Намазы же давали тот самый прилив потусторонней энергии. Алену это не удивляло, она начинала воспринимать свое состояние как совершенно естественное, более того, как открывшее в ней нечто в результате духовного роста и совершенствования.

Она перестала задавать себе вопросы. Зачем она это делает, почему она здесь, в этих совершенно противоестественных для нормального человека условиях. Она переродилась, теперь это была не прежняя Алена – чувственная, страстная, ранимая. Теперь это был некто сильный и жесткий в образе Алены, и этот некто двигал ее руками, ходил ее ногами, смотрел ее глазами и вкладывал в ее мозг свои мысли. Лишь изредка, на несколько мгновений она становилась собой.

Это было в те редкие минуты отдыха, когда Алена спускалась по крутым ступенькам в ущелье к студеному ручью, умывала лицо ледяной водой, так что начинало ломить глаза и пальцы, садилась на камень, скинув обувь и вытянув усталые ноги, смотрела на звонко бегущую прозрачную воду. В такие моменты ее охватывала легкая непонятная грусть, приходившая к ней из прошлой, ставшей далекой и забытой жизни, словно она пыталась что-то вспомнить, но не могла.

Теперь эту другую Алену Руслан звал часто. Уходя к нему, Алена чувствовала на себе завистливый взгляд Насиры, но ей было все равно, что думала ее соседка. Ее звал он. Он был ласковым и нежным, и в такие моменты она особенно остро чувствовала свое счастье, совсем не так, как в той, другой жизни. С каждым разом он требовал от нее все большего, она с радостью выполняла все его даже самые экстравагантные желания. Может, раньше, в другой обстановке, в другой жизни, ее и смутило бы то, что считалось противоестественным, но теперь она все воспринимала с восторгом. Она не принадлежала себе, она была отдана ему – это единственное, что она помнила. Ей это нравилось, ей нравилось, что он подобным образом начал с ней экспериментировать и позволять себе то, чего не позволял раньше. И даже когда доходило до откровенного садизма с его стороны, она с радостью терпела, ведь она отдана ему и только ему. Бывали ночи, когда он отпускал ее почти на рассвете, перед утренним намазом, и Алене удавалось вздремнуть не более получаса. Но в утренний намаз к ней приходила та самая инфернальная сила, приносила эйфорию, вливалась в нее, как солнечный свет вливается в воду, делая ее прозрачной, и Алена с легкостью выдерживала всю тягость дня, все тренировки, без единого намека на усталость и утомление.

Однажды Алена с Насирой отправились на ручей полоскать выстиранное белье, они были дежурными по стирке. День был жаркий, несмотря на высокогорье, стоял терпкий запах сосен, в ущелье же царила приятная прохлада. Девушки уселись на камни, чтобы передохнуть. Насира первая завела разговор.

– Ты действительно ничего не знаешь про наших девочек или делаешь вид?

– А что я должна такое знать?

– Ну конечно, тобой только Султан пользуется.

Алене стало неприятно.

– Вообще-то он мой муж.

Насира рассмеялась.

– Да ладно тебе, муж. Здесь все братья и сестры. И если мужчина зовет, женщина не вправе отказываться. Конечно, по закону мужчина не зовет женщину, если она принадлежит другому. Поэтому ты ничего не знаешь до сих пор – ты принадлежишь Султану.

Насира встала и принялась полоскать белье, делая вид, что больше не намерена обсуждать эту тему.

– Подожди, продолжай, раз начала, – строго одернула ее Алена.

Насира опять уселась на камень и рассказала следующее: оказывается, девушек – всех до единой – используют инструкторы-арабы, охранники и приезжающие к Султану люди. Причем иногда одну девушку имеют сразу двое мужчин.

– Ну, ты понимаешь, как это? – произнесла Насира. – Просто некоторые так любят.

Октябрь 2004 года . Закончилось бабье лето, ушло последнее тепло. Как жаль – хорошего понемногу, думала Настя, убирая посуду после завтрака и поглядывая в окно, за которым вовсю хозяйничала осень. Ветер срывал пожелтевшие листья, остервенело кружил ими и бросал в лужи, в которых отражалось низкое свинцовое небо и несшиеся по нему обрывки серых косматых облаков. Дождь, ливший всю ночь, затих. По блестящим сталью рельсам красным ярким пятном прогремел очередной трамвай.

«Надо выйти погулять, пока дождя нет, продукты заодно купить, холодильник опять пустой, у нас все кончилось, как в рекламе. Детям куртки надо достать, сапоги. Вчера еще лето было», -думала Настя, хлопоча на кухне.

Она расставила посуду, прочитала благодарственную молитву и отправилась в кладовку искать куртки и детские сапожки.

«Дети за лето выросли, а я опять не подготовилась, ничего не купила, в чем теперь идти? И денег, как всегда, нет. И не будет, и не жди. А Верка как повзрослела! Через год уже в школу, как время бежит, невероятно».

Настя доставала один пакет за другим, из них вываливалось всякое ненужное барахло.

«Отнести бы на помойку... как все это надоело! Симе наденем Веркино, немного великовато, но пойдет, если рукава закатать. В прошлом году Вере он был уже мал», – рассуждала Настя, разглядывая Веркин прошлогодний комбинезон.

«А Верке наденем эту курточку – на приходе этой весной нам отдали, не помню кто. И сапоги... из всего выросли, но эти еще налезут – с трудом и без носка. Надо новые покупать. Может, будут требы у нашего батюшки, куплю детям сапоги, помнится, Леня Голубков покупал жене сапоги. Кстати, о жене. Про себя я и забыла. Ботинки развалились еще весной. В чем идти?»

Настя в растерянности стояла посреди кладовки, держа в руках свои ботинки, которые явно с большим аппетитом просили каши.

«Может, заклеить? Нет, на помойку», – и она в сердцах швырнула их в кучу, приготовленную для помойки.

«Надену пока свекровины сапоги, она как уехала два года назад на дачу, так их и не забрала, значит, не нужны. Вроде нормальные, и дырок не видно, хотя и старые».

Настины размышления прервали истошные вопли из детской. Ревущая Сима, прижимая куклу Бибон, бежала к маме. За ней гналась разъяренная Верочка.

– Отдай, моя кукла, мне ее подалили.

Сима, громко шмыгая носом, схватилась за Настину юбку и еще сильнее прижала к себе куклу, приготовившись к отражению атаки со стороны старшей сестры.

– Ну почему вы не можете играть мирно, без драк! Я отберу у вас куклу, и никто с ней играть не будет, пока не научитесь себя вести, – с нарастающим раздражением прикрикнула на них Настя.

Она давно стала ловить себя на том, что дети все больше и больше раздражают ее, особенно их крики и драки. Настю это тревожило.

«Так нельзя, – рассуждала про себя Настя, – нельзя раздражаться, особенно на детей, в конце концов это грех».

Теперь обе малышки завыли еще громче, умаляя мать сквозь рев и слезы не делать этого и не лишать их Бибон.

– Так, девочки, собираемся и идем гулять, – как можно строже произнесла Настя.

– Ула-а-а, гулять! – и девчонки вприпрыжку побежали в свою комнату, мгновенно забыв, что их собирались лишить любимой игрушки.

Наконец дети были упакованы и нетерпеливо топтались у двери.

«Теперь коляску, авоськи, платок на голову, а еще деньги. Ну, конечно, как без них...»

Настя открыла жестяную коробку из-под печенья, куда муж складывал зарплату. В коробке тоскливо лежала последняя бледно-голубая бумажка.

Негусто, учитывая, что зарплата только через неделю. Хоть бы были требы, а то и с голоду околеть можно. Требы– то есть всегда, только бумажки от них не всегда попадают в эту коробочку. Муж часто тратит их на книги, а книги нынче дорогие. От голода не помрем, а вот сапоги Верке и себе только через неделю, и то неизвестно, хватит ли.

Настя представила, как коробка наполняется розовыми и голубыми бумажками и она идет покупать себе осенние ботинки на меху. Удобные и теплые, в которых не будут мерзнуть ноги, особенно пальцы – у нее всегда мерзнут пальцы. И Верочке сапожки, тоже удобные и теплые, на размер больше, чтобы с носочком и на два сезона. А Симе в утешение она купит тапочки в виде пушистых собачек.

«Ну о чем я думаю? Только о деньгах, как так можно? Прости, Господи. Надо бежать».

Дети в прихожей недовольно завозились, им становилось жарко. Сима запищала, стала жаловаться, что ее толкает Вера.

Наконец выкатились на улицу. Свежий прохладный ветер показался вначале даже приятным. Настя взяла курс на рынок. В соседний супермаркет она ходила крайне редко, по большой необходимости, когда идти на рынок не было ни времени, ни сил. Цены в супермаркете казались ей крайне высокими для их скромного семейного бюджета, поэтому прогулку с детьми почти всегда приходилось совмещать с походом за продуктами.

Вот за что любила Настя дачу – только там не надо было решать продовольственную проблему: этим всегда занимается свекровь. И, хотя со свекровью у Насти хронически сложные отношения, в этом деле она всегда помогала без малейших упреков в адрес невестки. Да еще муж. Он считает: когда семья живет на даче, провизию необходимо привозить. Поэтому выходные у мужа на даче всегда превращались в маленький праздник изобилия. В городе он напрочь забывал о выполнении семейной продовольственной программы и из еды приносил только то, что давали с кануна.

Канун в священнической семье – отдельная песня. Это булки, печенье, хлеб, иногда крупа с макаронами. Настя вспомнила, как прошлой весной Великим постом сидели они совсем без денег, занимать у соседей очень не хотелось, да и стеснялась Настя брать взаймы. После того как отдашь все долги, денег почти не остается, хоть опять в долг бери, поэтому Настя предпочитала потерпеть. Просить у своих родителей не могла, да и нечего просить у них. Отец – часовой мастер, мать – медсестра, и брат – нигде не работающий оболтус – сидит у них на шее. И вот прошлым постом, когда денег совсем не было, отец Сергий приносит с кануна макароны, подсолнечное масло и банку зеленого горошка – неслыханная редкость. Так и ужинали всей семьей в тот вечер -макароны с зеленым горошком, обильно приправленные подсолнечным маслом.

Приход, на котором после рукоположения стал служить отец Сергий, был большой, в старом спальном районе. Раньше это была дальняя окраина с садами и частными деревянными домиками, но город стер их с лица земли своими железобетонными лапами. Теперь это далеко не окраина, а, напротив, по современным московским меркам – почти центр. Храм Петра и Павла никогда не закрывался, даже в годы сильных гонений. Вокруг храма располагалось старое кладбище, где давно были запрещены новые погребения, хоронили лишь в уже имеющиеся могилы. Кладбище заросло огромными вековыми ясенями, которые печально скрипели во время непогоды, словно отпевая мертвецов, погребенных под их могучими корнями. За кладбищем начиналась череда однообразных серо-унылых девятиэтажек эпохи застоя, перемежавшихся типовыми садиками и школами.

Отца Сергия назначили четвертым священником, примерно через год в храм пришел еще один священник – пятый. Штат был полностью укомплектован пятью священниками и двумя дьяконами.

Первым был настоятель отец Вадим. Достаточно пожилой, но еще не старый. Очень плотный, с короткой, аккуратно подстриженной бородкой – какой-то серо-пегой, широким, лоснящимся, немного красноватым лицом и маленькими подвижными глазками. Отец Вадим отличался особой важностью, степенностью и постоянной напыщенной сердитостью. Хорошее настроение почти никогда на людях не показывал, да никто и не знал, бывал ли он когда – либо в хорошем настроении, так как веселым и смеющимся его никто не видел. Он был постоянно чем-то недоволен или раздражен. Служащие в храме его боялись, народ сторонился и тянулся к другим священникам. Впрочем, отец Вадим никогда не выходил на исповедь, поэтому с народом и не общался. Служил только по воскресным дням и в праздники, а все остальное время занимался административной работой, общался со священноначалием и спонсорами, контролировал старосту, финансовые дела, бухгалтерию и так далее. Когда он служил, на клиросе пел специальный наемный концертный хор, состоящий сплошь из оперных певцов. Отец Вадим обожал партесное пение. И особо умилялся, когда солистка меццо-сопрано, словно в экстазе, заливалась умопомрачительными трелями, а затем ей громогласно вторили басы и мощное восьмипудовое контральто. Проповеди произносил, только когда в храм приезжал архиерей или другое церковное начальство.

Двое его сыновей служили священниками на очень хороших приходах, третий заканчивал семинарию и был архиерейским иподьяконом, подавая тем самым огромные надежды. Поговаривали, что третий должен принять монашество, а там и до архиерейства недалеко будет.

Отец Вадим был особо любим и обласкан священноначалием, уважаем местными чиновниками из префектуры и даже из Думы. Его постоянно приглашали на званые приемы и праздничные обеды, банкеты с различными высокопоставленными лицами, просили сказать торжественное слово. Вот тогда отец Вадим и мог отличиться потрясающим красноречием. Открывался ли в районе новый садик, закладывался ли сквер или больница – всюду присутствовал отец Вадим, всегда рядом с префектом и главой управы. Так что дел у отца настоятеля было всегда много, и он был очень занят. Матушка отца Вадима появлялась на приходе только по большим праздникам, нарядная и надушенная, всегда стояла на специально отведенном для нее месте – на амвоне возле правого клироса. Ее тоже побаивались, и перед ней заискивали.

Второй священник, отец Василий, был лет на десять старше настоятеля. Вид имел несколько изможденный и постнический. Бороду и волосы никогда не стриг и, казалось, причесывался редко, отчего вид имел неопрятный. С прихожанами обходился строго, подолгу исповедовал, любил назначать епитимьи, но народ его любил в первую очередь за подвижничество, молитвенность и аскетизм. Мяса батюшка давно не вкушал, много лет назад наложил на себя монашеский пост, чем очень раздражал отца настоятеля, который считал подвижничество отца Василия показным и ненастоящим. На общих трапезах требовал от отца Василия вкушать то, что все едят, но отец Василий на требования настоятеля не реагировал и, съев какой-нибудь салатик, тихо удалялся в свою келию в приходском домике, сославшись на плохое самочувствие, и этим тоже раздражал настоятеля, который сознавал свое бессилие перед непокорностью отца Василия. В скоромные дни поварихи в трапезной старались тайком от настоятеля готовить батюшке Василию рыбу. Его очень любили и очень жалели.

Отца Василия жалели и потому, что жена его много лет тяжело психически болела. Дочери с родителями не общались, стыдясь своей сумасшедшей матери и всячески скрывая этот факт от своих мужей и их родни. Отец Василий безропотно нес сей тяжкий крест, ухаживал за невменяемой супругой, лишь периодически, в момент обострений, помещая ее в психиатрическую больницу. В остальное время, когда батюшка был занят на приходе, нанимал за немалые деньги сиделку, отдавая ей почти всю зарплату.

На себя денег практически не тратил, все только на умалишенную супругу. Много лет ходил в одном и том же потертом драповом пальто, старой вылинявшей рясе, стоптанных ботинках. Однажды прихожане подарили ему новые ботинки, он радовался, как ребенок. Старые немилосердно текли, и он подкладывал в них туалетную бумагу, чтобы не сильно мокли ноги. Весть о том, какую скорбь терпел отец Василий в дырявых ботинках и ни разу не пожаловался, разнеслась мгновенно по приходу как еще одно доказательство его подвижнической жизни. Другой раз после истории с ботинками прихожане подарили ему пальто, отец Василий очень благодарил и даже прослезился, но на следующий день в его новом пальто щеголял местный бомж Брошка, стоявший при храме на паперти. Прихожане пришли к батюшке с упреком:

– Что ж вы, батюшка, Ерошке-то пальто отдали?

– Ой, милые мои, простите меня, я посмотрел, а он, Ерошка-то, совсем раздетый, а у меня старое пальто еще хоть куда, почти новое и не холодное, вот я ему и отдал это. В Евангелии-то как сказано: имеющий две одежды отдай не имеющему.

После этого отца Василия еще больше зауважали, правда, тетушки, которые на пальто скидывались, все же обиделись.

Третьим священником был отец Григорий, сорока двух лет, очень многодетный. Казалось, количество его детей не поддавалось счету, супруга его рожала почти каждый год. Жил он за городом в покосившейся деревянной избушке с русской печкой – как в старину, водой в колодце и удобствами на улице. В Москву на службу ездил на электричке, вставая в половине четвертого утра. После службы спешно обедал и удалялся спать к себе в келию, прося алтарников разбудить его к вечерней службе. Отец Григорий казался хронически не выспавшимся, печальным и даже болезненным. Он был постоянно озабочен тем, как кормить семью. Часто просил настоятеля повысить ему жалованье, но настоятель на уговоры не поддавался, ссылаясь на то, что если одному повысить, то и всем повышать надобно, а у храма нет такой возможности. Правда, некоторые прихожане, зная его постоянную нужду, помогали. А отец Димитрий – пятый священник – отдавал свою зарплату втайне от всех, особенно от настоятеля. Служил отец Григорий медленно и долго, сокращений устава почти не допускал, за что и был нелюбим алтарниками, дьяконами и, особенно, настоятелем, который сокращения уважал. А выскочек типа отца Григория не поощрял. Но, несмотря на это, отец Григорий служить умел красиво, обладал потрясающим тенором, который особо ценили разбирающийся в музыке и опере отец Димитрий и многие прихожане – любители эстетики в богослужении. К слову сказать, отец Димитрий, выросший в профессиональной оперной семье, партесный хор отца Вадима не переносил, не стесняясь, говорил, что от такого пения у него начинаются изжога, кишечные колики, головные спазмы и усиление рвотного рефлекса. Такая откровенность сердила отца Вадима, но отец Димитрий продолжал подтрунивать над бедным настоятелем. Отец Димитрий слыл большим шутником, за что и был крайне нелюбим отцом настоятелем.