Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"
Автор книги: Юлия Вознесенская
Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
– Пип, пип. Не плачь, маленькая девочка, – щебетал ее щегленок. – Ведь и само солнце плачет только изредка, а потом снова светит. Не плачь.
Но маленькая Гильда не слушалась щегленка и продолжала плакать. Соседка Мюллер каждый день приносила ей кружку молока и ломоть хлеба и тоже уговаривала ее перестать плакать:
– Дитятко, перестань же плакать. Пей молоко и ешь хлеб. Ведь всё равно ты не оживишь своими слезами покойной матери.
Но маленькая Гильда все-таки не могла удержаться, изнывая от смертной скорби. Но на восьмую ночь к ней снизошел милосердный Ангел. Он сомкнул ее глаза и послал маленькой девочке спокойный сон.
Маленькая Гильда увидела во сне, что она идет по прекрасной долине, среди цветов и звонких ручьев, и цветы и ручьи поют ту самую песню, которую когда-то пела над ее колыбелью мать. И солнце – яркое и теплое летнее солнце, милосердное к покинутым одиноким детям, – горит высоко на небе и зажигает своими лучами затуманенный слезами взор маленькой девочки. «Гильда, – поют ей ручьи, – видишь ли ты свою мать?»
Да, Гильда видит свою мать. Навстречу ей по цветущему лугу идет высокая и прекрасная дама в ослепительно-белом платье. Она совсем другая – и та же самая. Она – мать маленькой Гильды, и она – все те, кто с любовью смотрел на золотистые глаза маленькой девочки, и все те, к кому придет, как в родной приют, ее маленькое, пронизанное вечным солнцем, сердце…
И мать сказала Гильде ласковым и мелодичным голосом, похожим на прекрасное пение:
– Милая моя маленькая Гильда, почему ты всё плачешь?
– Потому что ты ушла от меня, мамочка, – ответил ребенок. – Но теперь я уже не буду плакать, потому что ты опять со мной.
– Ах, нет, – возразила мать, – я не могу остаться с тобой. Но я все-таки хочу, чтобы ты перестала плакать. Слушай меня, дитя мое. Если завтра поутру, когда ты встанешь с постели, слезы опять придут к тебе, то открой старый дубовый ларец, украшенный резьбой твоим прапрадедом. Вынь из него все, что в нем находится, и на самом дне ты найдешь маленький, тонкий-претонкий шелковый платочек. На нем вышито солнышко с лучами. Не знаю, кто вышил его, и не знаю, кому вначале принадлежал этот платочек. Мне подарила его моя крестная мать, а она получила его от какой-то старой мудрой женщины. Я совсем было позабыла об этом платочке… А было время, когда он сослужил мне большую службу. Это было, когда умер твой отец… Дело в том, что платочек этот не простой, а волшебный. Он осушает сразу все слезы у того, кто плачет. Нужно только поднести его к глазам.
Сказав эти слова, мать маленькой Гильды исчезла. После того прошел и сон, и Гильда проснулась в своей постели. Уже было утро, и из окна глядело солнце. Девочка вспомнила о своем сне и о матери, и слезы опять пришли к ней в сердце и на глаза. Но сказанные ей во сне слова матери постучались к ней в душу.
И она проворно вскочила с постели и побежала к стоявшему в углу старому прапрадедовскому ларцу из резного дуба.
Она приподняла крышку и нашла в самом низу ящика пожелтевшую бумагу, а в бумаге – тоненький, аккуратно сложенный шелковый платочек, на котором было вышито солнце с лучами. И девочка с золотистыми глазами заплакала от радости, найдя этот платочек. Но это были уже последние слезы. Едва она расправила платочек и поднесла его к своим глазам, как все слезы сразу высохли. И уже больше в этот день маленькая Гильда не плакала. Не плакала она и в следующие дни. Ее маленькое сердце было осенено спокойствием и словно озарено теми лучами, которые были вышиты на волшебном платочке.
Прошла неделя. Маленькая Гильда не плакала, и щеки ее снова стали розовыми, и золотистые глаза снова засияли солнечным светом, а затмевавшие их скорбные облака рассеялись и умчались неизвестно куда.
И она уже выпивала теперь всю кружку молока и съедала весь хлеб, оставляя лишь немножко для щегленка.
Соседу Мюллеру это сильно не нравилось. Он был скупой человек. И когда наступила весна и солнце стало греть сильнее, а из земли выглянули первые цветы, он сказал жене:
– О щегленке я ничего не говорю. Он нас не разорит. Но чужой ребенок всегда останется чужим ребенком. Сосчитай-ка, сколько она выпила молока и съела хлеба. Молоко-то превратилось бы в золото, а хлеб – в серебро. А вот теперь все это и пропадает.
Соседка Мюллер рассердилась на мужа и сказала, что она обещалась кормить сиротку до лета, а теперь будет кормить ее круглый год. И оба они стали сердиться и спорить друг с другом.
Маленькая девочка с золотистыми глазами и солнцем в сердце слышала их разговор, потому что они говорили достаточно громко.
И ей было тяжело слышать эти слова. Тогда она пошла к старому дубовому ларцу, достала из него шелковый платочек, аккуратно завернула его в пожелтевшую бумагу и спрятала в карман. Затем она подошла к госпоже Мюллер и сказала:
– Ты всегда была добра ко мне. Я очень благодарна тебе за это. Возьми себе наш старый ларец и нашего щегленка. И прощай, госпожа Мюллер.
– Куда ты уходишь, дитя?
– В Божий мир.
– Что ты будешь делать там, в Божьем мире?
– Осушать слезы, госпожа Мюллер.
Так сказала маленькая Гильда и ни за что не захотела остаться. И в самом деле пошла по широкому свету, не боясь ничего. Она шла по густому лесу, где рыскали волки и медведи.
И волки и медведи ничего ей не сделали. Долго шла она и подошла к реке. На берегу стоял маленький мальчик, заглядывал в воду и горько плакал.
Девочка с золотистыми глазами остановилась перед ним и спросила, отчего он плачет. Мальчик через силу сдержал свои рыдания и ответил:
– У меня был кораблик и были солдаты. Целых сто солдат. Я поставил их на кораблик, всех на одну сторону, и пустил кораблик в воду. И он перевернулся и утонул… И все мои солдаты утонули…
И он зарыдал сильнее прежнего. Маленькая Гильда взяла его за руку и сказала:
– Если у тебя было сто солдат, то потом у тебя будет двести солдат. А это будет, когда наступит Рождество и Младенец Христос пройдет мимо твоего окна. Я не хочу, чтобы ты плакал.
И вынула она свой платочек и приложила к его глазам. И слезы у мальчика сразу высохли. Он забыл о солдатах, засмеялся, поднял голову и взглянул маленькой Гильде в глаза.
– Какие светлые у тебя глаза! – воскликнул он. – Постой! Пойдем к моей старшей сестре. Она плачет гораздо сильнее, чем я.
Они взялись за руки, и мальчик повел Гильду к своей старшей сестре. Они нашли ее под плакучей ивой, которая свешивала свои ветви в воду. Молодая девушка в самом деле горько плакала, так сильно плакала, как будто хотела, чтобы волны реки стали солеными еще прежде, чем они дотекут до моря.
Маленькая Гильда спросила ее:
– Взрослая девушка, о чем ты плачешь?
– Ах, тебе не понять этого! – ответила девушка. – Мой милый ушел от меня и никогда не вернется. Ужаснее этого ничего не может быть на свете…
– Ну, это еще не так страшно, – возразила маленькая Гильда, – у тебя снова будет милый, а при счастье – еще и два. Поэтому ты не должна плакать.
Она вынула из кармана платочек и провела им по глазам плачущей девушки. И девушка перестала плакать, улыбнулась и, подняв голову, взглянула на маленькую Гильду.
– Какие, однако, у тебя светлые глаза! – воскликнула девушка. – Точно солнце! Когда смотришь в них, то забываешь всякое горе. Знаешь что? Пойдем-ка со мной, я отведу тебя к нашему соседу. Он так плачет, что никакого и сравнения нет с моими слезами. Пусть и он поглядит в твои глаза.
Девушка взяла маленькую Гильду за руку и повела ее в село. Они постучались в одну из хижин и вошли туда. Там, в темной комнатке, сидел в углу пожилой человек и, положив голову на руки, рыдал тяжким, беззвучным рыданием. У ног его по грязному полу ползал бледный, плохо одетый ребенок.
Как только маленькая Гильда вошла в эту комнатку, в комнатке стало светлее. Девочка подошла к плачущему мужчине и, взглянув на него своими солнечными глазами, тихо спросила:
– Скажи мне, отчего ты так горько плачешь?
– Зачем тебе знать это? – возразил он. – Разве кто-нибудь сможет вернуть ее?
– У него умерла жена, – сказал молодая девушка.
Маленькая Гильда взяла вдовца за руку и промолвила:
– Ты не должен плакать. Ты остался позади, а она ушла вперед. Но тебе ли, взрослому человеку, бояться остаться одному? Пока не наступил твой вечер, ты будешь работать и кормить своего ребенка. А когда ты устанешь и ляжешь, как моя мать, отдохнуть, твоя жена вернется к тебе. Она наклонится к тебе и позовет тебя с собой. Вы снова будете вместе. Поверь мне, что ждать этого не так-то долго.
Мужчина перестал плакать: маленькая Гильда провела по его глазам своим волшебным платочком.
– Твоя правда, – промолвил он. – Я совсем было позабыл о своей работе. А работы накопилось много… И о маленьком Гансе я совсем забыл.
Он поднял на руки своего ребенка и попутно взглянул на маленькую Гильду.
– Послушай! Что за чудо! – удивленно воскликнул он. – Твои глаза сияют, как солнце. Ты заглядываешь ими прямо мне в душу.
Я совершенно забыл свое горе. Нет-нет, постой, я тебя не отпущу… Я отведу тебя во дворец, к нашей королеве. Она плачет дни и ночи. Да не так, как я, а гораздо сильнее.
Не дай Бог никому так плакать.
Он накормил своего ребенка, уложил его спать и, взяв маленькую Гильду за руку, повел ее в город, к королевскому дворцу.
Высоко над дворцом, на башне, развевалось черное знамя. Оно развевалось дни и ночи, и его ни на минуту не спускали, потому что во дворце, кроме короля и королевы, поселилась и царствовала Печаль.
Она занимала самые лучшие покои во дворце. Она сидела вместе с королем и королевой на троне, она присутствовала на торжественных приемах и пышных процессиях. Черное знамя было ее королевским штандартом и означало, что ее величество королевская Печаль пребывает в настоящее время во дворце…
Но отчего она поселилась в королевском дворце?
У короля и королевы была маленькая дочка, милее и прекраснее которой не было ребенка во всем мире. И она умерла. Минул уже год, как она умерла, но отец с матерью не могли утешиться, и с той поры Печаль не покидала их. Королева плакала, не переставая, день и ночь, и никто не мог успокоить ее. Король имел более мужественное сердце.
Он не плакал, хотя и скорбел не менее, чем она. Он уговаривал королеву перестать проливать слезы, но все его уговоры и убеждения были тщетны.
Тогда он послал к ней своего капеллана.
Капеллан захватил с собой громадную библию и сборник самых мудрых и красноречивых проповедей. Но королева отказалась выслушивать его.
– Идите прочь, господин капеллан, – сказала она ему. – Вы пришли ко мне от имени Того, Кто отнял у меня моего ребенка, и я не хочу, чтобы вы меня утешали!
Вслед за этим король послал к королеве знаменитого певца со сладкозвучными гуслями. Певец этот славился тем, что мог развеселить и утешить своим пением и игрой даже самое печальное сердце. Королева приняла его, но от песен слезы потекли у нее еще сильнее.
Пришлось уйти и певцу. Тогда король объявил по всему государству, что он обещает тысячу талеров и придворное звание тому, кто сумеет утешить королеву и осушить ее слезы. Трубачи и герольды на украшенных перьями конях разъезжали по всей стране и везде провозглашали королевский приказ. Но никто не брался утешить королеву. И черное знамя по-прежнему развевалось над дворцом.
Обо всем этом рассказал маленькой Гильде ее спутник, когда они шли ко дворцу. Перед самым дворцом он покинул маленькую девочку и сказал ей на прощанье:
– Постучись в ворота и скажи, чтобы тебя пустили во дворец.
Маленькая Гильда храбро подошла к огромным железным чеканным воротам с золотой короной наверху и постучалась в них своей маленькой ручкой. Громадные каменные львы, лежавшие на страже по обеим сторонам ворот, неодобрительно покосились на маленькую девочку, и Гильде показалось, что они ворчат: «Маленькая Гильда идет во дворец, к самой королеве. Этого еще не хватало».
Старый сердитый сторож с седыми колючими усами выглянул в окошечко и, нахмурясь, крикнул:
– Чего тебе надо?
– Я хочу говорить с королем, – ответила маленькая Гильда.
– Нельзя.
– Ну, тогда со старшей горничной королевы.
– И это нельзя.
– Ну, если так, то я хочу разговаривать с самой королевой.
– Тем более нельзя!
– Но ведь я та девочка, которая у всех осушает слезы.
– А, это другое дело! – сказал сторож.
Он отпер железные ворота и, приказав сторожить своему маленькому сынишке, взял Гильду за руку и торопливо повел ее во дворец. По дороге он зашел к королевскому хранителю флагов и сказал ему, чтоб послал своего старшего помощника наверх, на башню, потому что скоро прикажут снимать черное знамя.
Сторож довел маленькую Гильду до самых дверей королевского покоя, но внутрь войти не посмел и сказал девочке, чтобы она постучала в двери. А сам ушел обратно к воротам.
– Войдите! – откликнулся король.
И, когда Гильда переступила порог комнаты, король спросил, кто она такая.
– Я – девочка, которая может осушать слезы.
– А, это очень хорошо! – воскликнул король. – Как кстати ты пришла к нам, маленькая девочка. Сам я, сказать правду, почти перестал плакать. Я плачу только по ночам, даже еще если случайно увижу игрушки и платьица маленькой Вероники… Но королева плачет и днем и ночью и не знает отдыха от слез. Осуши ее слезы, маленькая девочка.
Он взглянул ей в глаза и воскликнул:
– О, я верю, что ты можешь сделать это!
У тебя в глазах сиянье неба. Того неба, куда ушла наша маленькая Вероника. Твои волосы – как солнечные лучи, и вся ты светишься, словно молоденькая березка весной, когда ее пронизывают сверху донизу солнечные стрелы. Я поведу тебе к королеве. Пойдем.
В соседней комнате маленькая Гильда увидела высокую стройную женщину в черном платье, сидевшую перед портретом хорошенькой златокудрой девочки. Женщина глядела на портрет, забыв обо всем на свете.
Из глаз у нее ниспадали тяжелые крупные слезы, а исхудавшее лицо было бледно как полотно.
Король тихо дотронулся до плеча жены.
– Вот здесь маленькая девочка, – промолвил он. – Она принесла нам Божье благословение.
– Чего ты хочешь? – спросила королева, полуобернувшись к Гильде.
– Я хочу, чтобы ты перестала плакать, – промолвила Гильда. – Ты потеряла ребенка, но в этом же году ты получишь другого.
И она коснулась померкших глаз королевы своим волшебным платочком, на котором было вышито солнце с лучами. И королева перестала плакать. Слезы ее высохли в одно мгновение, и она с изумлением взглянула на маленькую девочку с золотистыми глазами.
– Боже мой! – воскликнула она, просветлев лицом. – Да у тебя такие же светлые глаза, как у нашей маленькой Вероники.
– Это правда! – подтвердил король. – И она вообще как две капли воды походит на нашу Веронику.
– Оставим ее у нас, – промолвила королева и прибавила, целуя маленькую Гильду: – Будь нашей дочкой, маленькая девочка с золотистыми глазами и солнечным теплом в сердце.
Король засмеялся от радости, тотчас позвал камергера и приказал ему немедленно убрать с башни черное знамя. В тот же вечер во дворце было устроено пышное торжество. Всем детям в городе были розданы лакомства и игрушки, а сверх того каждый ребенок мог получить по куску того пирога, который в этот день пекли для короля, королевы и новой маленькой принцессы Гильды. Для этого нужно было только постучаться у ворот и не побояться ни львов, ни страшного привратника с колючими усами. И справедливость требует сказать, что таких храбрых детей в городе нашлось довольно много…
А Печаль незаметно исчезла из дворца. Она не могла вынести яркого сияния золотистых глаз маленькой Гильды.
И стала маленькая принцесса Гильда жить да поживать в королевском дворце. А когда она выросла, то стала такой прекрасной, что во всем мире не было девушки, которая могла бы сравниться с нею по красоте. За нее сватались принцы и короли со всего света.
Даже те из них, которые были уже женаты, старались как-нибудь утаить это обстоятельство, чтобы им позволили жениться на принцессе Гильде…
Но принцесса Гильда не пошла ни за кого из них. Она вышла замуж за бедного короля из далекой заморской страны. Король этот был не очень красив, но у него были такие же золотистые глаза, как у принцессы Гильды, и такое же солнечное сердце. А самое главное – в его стране было очень много плачущих людей, которых необходимо было утешить. Но, к сожалению, у него не было волшебного платочка, который осушает слезы.
Король этот назывался Поэтом, а страна его – Царством Поэзии. Принцесса Гильда охотно пошла за него и принесла ему в приданое волшебный платочек. Тысячи и тысячи людей были утешены ею. Тысячам и тысячам плачущих людей она осушила слезы своим платочком. Многие из них думали, что слезы у них высохли от солнечного взора королевы Гильды. Другие же полагали, что слезы осушил волшебный платочек.
И те и другие были правы по-своему.
А старая мудрая волшебница Время пряла свою вечную пряжу и тихо говорила про себя, покачивая седой головою: «Ну, да, все это и должно было так быть. Мой платочек попал в хорошие руки. Дело-то в том, что это я соткала и вышила его. Но только в плохих руках он не имеет настоящей силы. Нужно, чтобы мой платочек попал к тому, у кого в сердце светит солнце добра, а в глазах сияет отражение Божьего неба. Только тогда от платочка и будет прок. А иначе он действует медленно-медленно, долгими скучными годами, как и вся остальная моя пряжа…»
С тех пор прошло много-много лет. Волшебница Время успела с той поры свить бесконечную нитку годов и даже, быть может, веков… Ее нитка заткала тысячи тысяч людей с их деяниями – королей и полководцев, нищих и преступников… Ее нитка обвивает уже и нас с вами, дорогой читатель, а память о королеве Гильде и короле Поэте все еще жива и нетленна и так же светла, как солнце, чей образ носили они в себе самих и в своих делах.
Король Поэт и королева Гильда жили долго-долго. Говорят, что они живы и до сих пор. И слава Богу, потому что плачущих людей и теперь еще очень много в Божьем мире…
Рождественские истории для взрослых
Игнатий Николаевич Потапенко
Постная колбаса
– Ну, вот, слава Богу, и разговелись! – промолвил Кирило Гарночуб, вставая из-за стола и крестясь по направлению к образам, занимавшим весь угол. Образа эти были своего рода археологической древностью, так как достались Кирилу от прадеда, знавшего кое-что и про запорожцев, и от времени совершенно выцвели, вследствие чего Кирило только по преданию знал, что молится Святой Троице и Николаю Чудотворцу, но уже решительно не мог определить, где именно Святая Троица, а где Николай Чудотворец.
Лицо Кирила говорило то же самое, что и уста его, именно, что он, слава Богу, разговелся. Оно было красно, влажно и лоснилось, как «чебот», только что вымазанный салом; на густых седоватых усах белели запутавшиеся крошки хлеба, которые сумели притаиться там, несмотря на то что Кирило во весь размах своей богатырской руки провел по ним рукавом своей белой сорочки. Глаза прищурились и нисколько не скрывали, что Кирило на этот раз ради праздника выпил немножко больше, чем следует. Речь свою Кирило говорил жинке Одарке – худощавой бабе в голубом «очинке» на голове, дочке Марьяне – здоровой, «кровь с молоком», девке, которая уже нетерпеливо выглядывала куда-то в окно, и сыну Митьке – подростку, которого уже и след давно простыл, так как он вовсе не был домоседом и, кроме того, считал своим долгом вместе с другими ребятишками «со звездою путешествовать».
Кончив моленье, Кирило повернулся лицом прямо к печке, но, прежде чем взобраться на печку, сделал необходимое распоряжение.
– Ты смотри, Одарка, когда попы покажутся у соседа, придешь сказать мне! Я спать не буду, я так только… Да приготовь колбасу и сала кусок… Там еще штуки четыре осталось… Слава Богу, разговелись, надо и попам отделить.
На столе красовались остатки хлеба, колбасы и сала, которые единодушно подтверждали, что здесь только что разговелись. Полуштоф был совершенно пуст, а это обстоятельство как бы подчеркивало предыдущее. Кирило пошел к печке, но мимоходом взглянул в окно. Вся улица, а за нею и замерзший ставок, а там и поля бесконечные, – все это казалось закутанным в гигантский белый покров, а в воздухе висела густая движущаяся сетка падающего хлопьями снега. Кирило постоял с минуту.
– Благодать! Сколько снегу нападало!
По крайности для озимей хорошо! – промолвил он и полез на печку.
На этой печке было столько тепла, что хватило бы не только согреть Кирила, но, если бы понадобилось, и испечь его. Но Кирило не хотел быть испеченным и поэтому подмостил под себя два овчинных тулупа, от которых несло запахом кошары, а под голову – подушку, и на этом почти царском ложе водрузил себя лицом вверх. Глаза его сосредоточились на окне, которое помещалось как раз напротив печки; движущаяся снеговая сетка с каждой минутой густела, а Кирило никак не мог отвязаться от мысли, что это очень хорошо для озимей. Эта мысль безраздельно заняла его голову и, как это всегда бывает после хорошего разговенья, вовсе не думала заниматься логическим саморазвитием, а только сама себя варьировала или, так сказать, переодевалась из сорочки в тулуп, из тулупа в чекмень, из чекменя в свитку и обратно. «Это очень хорошо для озимей», переходило в «славные будут нынче озими», а это последнее перерождалось в «ничего не надо лучше для озимей, как хороший снег» и т. д. Одним словом, озими наполнили всю голову Кирила Гарночуба, и тут не было бы ничего удивительного, потому что Кирило Гарночуб был хороший заботливый хозяин (об этом можете справиться у первого попавшегося земляка). Но удивительно вот что: несмотря на декабрьский мороз, несмотря на то что снег падал хлопьями, несмотря, наконец, на то, что это был день рождественского разговенья, несмотря, говорю я, на все это, озими вдруг взошли и созрели, да не только озими, а и все, что было на полях и в садах, все созрело.
Да, все созрело. Как это случилось, я вам не могу объяснить, а только это действительно случилось. Посмотрите, в самом деле: бесконечное поле окрашено в золотистый цвет; кое-где еще мелькают зеленые полосы, это – просо, видите ли, оно ведь всегда запаздывает. Солнце палит совершенно по-июльски, жаворонки щебечут, заливаются, вороны галдят, робкие зайцы дрожат и прячутся в шелестящей соломе, ставок блестит, как пятиверстное зеркало, отражая в себе голубое небо с грациозными клочками седых серебряных облачков и с целой кучей снопов ярких солнечных лучей. Утомленный от зноя, скот залез по горло в ставок, и из-под воды торчат только задумчивые рогатые головы; спутанные кони выстроились на пригорках и, потеряв вследствие жары всякий аппетит, не обращают внимания на траву; отбиваясь от надоедливых мух, они неистово машут головами и хвостами и разрывают землю копытами. Кирило стоит посреди поля с косой в руках и осматривает окрестность; жинка его идет позади и вяжет снопы, девка складывает их в копны, подросток фабрикует «перевясла». Словом, страда в полном разгаре. «Ну и уродило же! – думает Кирило. – Никогда еще такой благодати не было.
Ведь это не то что на зиму, а прямо на три года хватит!» И он нагибается, чтоб сделать размах косой.
Но вдруг коса выпадает из рук его, и он останавливается как вкопанный. Что за чудеса!
Может быть, это ему померещилось? Да нет же, так и есть! Ну, уж это совсем небывалые вещи! И это не к добру, наверно, не к добру! Виданное ли дело, чтобы… Да нет, постой-ка, надо протереть глаза, может, их пылью запорошило, оттого такое и кажется несуразное. Протирает глаза Кирило, и что ж, только виднее стало. Нет, уж так оно, должно быть, и есть. Посмотрите: вот вам пшеница, колос пшеничный; а на этом колосе наместо зерна… ей-богу, даже сказать странно, потому что никто же в целой губернии не поверит. А между тем это верно. Наместо зерна – колбасы, настоящие рождественские колбасы. Висят себе, ну вот же висят, как будто им и в самом деле тут место. Да какая гущина! Тут, пожалуй, на одной десятине их четвертей сотни две будет; тьфу! Где же это видано, чтобы колбасы четвертями мерили!
Да что это! Посмотрите вы, что такое с житом сделалось! Жито не жито, а наместо зерна на колосьях… сало свиное, настоящее свиное сало висит и покачивается… Ха-ха-ха! Так-таки и покачивается, словно настоящее зерно. Да что это такое, Господи Ты Боже мой! Можно ли, чтоб это было к добру?! А в саду вишня поспела, только опять же это не вишня, а полуштофы с водкой. Как же это будет? Гм!.. Вот уж, можно сказать, большие перемены произошли на земле. Недаром тогда, как он разговелся и полез на печку, такой сильный снег пошел. Однако надо спросить у писаря. Он человек сведущий, может, у него на этот счет и бумага какая есть. А писарь тут как тут, уже шевелит своими рыжими усиками, а маленькие глазки так и забегали, глядя на колбасы.
– Господин писарь! Арефа Парамонович! Что ж это такое? Как же это теперь будет?
– То есть почему же это такой вопрос? – недоумевает писарь.
– Позвольте, господин писарь! Ведь это колбаса! Мужик должен ее круглый год жевать. Это очень хорошо, положим. А как же, примером говоря, ежели Великий пост либо Филипповка?
Писарь ухмыляется.
– А так и будет, и в пост колбасу жевать будешь, потому она колбаса постная!
– Постная! Вот оно что! Ну, ежели она постная!.. Так! А позвольте еще, господин писарь, как же ею, колбасою то есть, подати платить?
– Подати? И подати колбасой заплатишь!
– Да как же?! Ведь подать – она на генералов идет, а разве генерал возьмет колбасу? Это даже неловко!
– Дурак ты, как погляжу я, вот что. Какой же генерал от колбасы откажется? Генерал любит колбасу, очень даже любит!
«Ну и отлично, – думает Кирило. – Ежели колбаса постная и подати ею платить можно, значит, бояться нечего. Надо косить!»
И он принялся косить. Скосил, свозил, смолотил, ссыпал в засеку и подати заплатил, чего же лучше! А главное – колбасы этой самой еще на три года осталось.
Вот уж и Филиппов пост; уж и снег выпал. Пошел он в волость, глядит – там старшина, сотские и писарь. Посреди двора мужик лежит и орет благим матом. Кирило смотрит не без удовольствия и думает: «Ну, а я подати колбасой заплатил, так меня уж, брат, шалишь, не высечешь!.. А хорошо, ей-богу, хорошо, когда мужик подати заплатил!» Только это покончили с мужиком, идут к нему.
– Ну, теперь ты, Кирило, скидывай!
– По какому случаю? Как! – протестует Кирилло. – Я же подати колбасой заплатил!
– Это, брат, верно, что заплатил; а все-таки – скидывай!
– Да вы ошалели, что ли, окаянные! С чего это я буду скидывать?
– Подати – это верно, а недоимки забыл?
«Вот тебе и раз. А недоимки забыл!» Нечего делать, надо скидывать. Больно же секли его, ох как больно! Словно бы огнем жгло, так секли. А когда отпустили, то Филиппов пост уже прошел, недоимок за ним уже не было, а в засеке ни одной колбасы не осталось. «Вот тебе и раз! – думает Кирилло. – Колбасой-то и поживиться не пришлось. Недаром писарь тогда говорил, что она постная… Да, нельзя сказать, чтобы сытная была!» Что это? Уж и Рождество подоспело. Вот он стоит в церкви и слышит, как дьячки поют: «Де-э-э-э-э-ва, дева днесь пресуществе-э-э-ннаго…» А у пономаря голос-то совсем захрип, должно быть, на кутье вчера изрядно хватил водки…
– Кирило! Кирило! – кто-то толкает его в бок. О, да это Одарка.
– Кирило! Попы пришли! Вставай!..
Кирило встает и первым делом хватается за то место, по которому секли его в волости и тут же убеждается, что это его от печки прижгло, да так, что кажется, и пузырь есть. Однако он соскакивает с печи и крестится, хотя еще не вполне понимает, в чем дело, а в то же время тихонько спрашивает Одарку:
– Колбасу приготовила? Да гляди, чтобы скоромная была!
И только тогда, когда Одарка вылупила на него глаза, он понял, что колбасы постной не бывает и быть не может, что все это ему примерещилось, оттого что он слишком усердно разговелся, да вдобавок еще выпил. Одним словом, он окончательно проснулся и принял батюшку и весь причет церковный так, как подобает настоящему хозяину, а когда провожал их со двора, то положил им на повозку колбасу, настоящую скоромную колбасу, и кусок сала.
Мельница
Служба кончилась засветло. Солнце уже зашло, но сумерки тянутся долго. Белая снежная скатерть, покрывавшая речку, на высоком берегу которой красовалась старая сельская церковь с деревянной крышей, с колоколами на двух толстых столбах, и деревенскую улицу, и крыши мужицких хат, и всю окрестность, – в продолжение целого дня обновлялась новым пушистым снегом в виде легких перышек, падавших с неба. Народ тихо выходил из церковной ограды и расползался по разным углам села. Овчинные кожухи и шапки, красные пояса, высокие юфтовые сапоги, смазанные свежим дегтем и оставлявшие на снегу гигантские следы огромных подошв с подковами, женские кофты из малиновой фланели на вате, пестрые юбки вертлявых дивчин, согревавшихся собственной горячею кровью и потому не боявшихся холода, яркие праздничные платки, окутывавшие головы, – все это смешивалось и спутывалось и двигалось неправильными линиями во все стороны от церкви, представляло красивую живую картину.
Дьяк Самсон и старый батюшка отец Пафнутий вышли из церкви последними. Старый церковный сторож Василий стоял на паперти с большим ключом в руках, чтобы запереть церковь.
– Так я уже пойду, отец Пафнутий, – сказал Самсон и, почтительно поклонившись, хотел было идти в церковный дом, где находилась его квартира.
Батюшка кивнул ему головой; но едва он спустился на две ступеньки с паперти, как отец Пафнутий остановил его.
– А погляди, Самсон, я совсем позабыл… Ведь тебе, как человеку одинокому, негде и кутьи со взваром покушать. Не так ли?
– Где же мне? Само собою… – ответил дьяк Самсон. – Конечно, как я человек одинокий…
– Ну, то-то! Так ты приходи к нам, и матушка просила… Приходи, Самсон! У нас наготовлено, и для тебя хватит.
– Покорнейше вас благодарю, отец Пафнутий! – сказал Самсон и низко поклонился.
– Да, да, приходи… Как хорошенько стемнеет, так ты сейчас и являйся, мы тогда и сядем за трапезу… Я и матушке скажу, что ты обещал.
– Покорнейше вас благодарю! – еще раз сказал Самсон, и, считая это делом поконченным, быстро сбежал с паперти и отправился к себе, а батюшка тихо поплелся к воротам, осторожно ступая и помогая своим старым ногам толстой кипарисною палкой с многогранным серебряным набалдашником.
Сторож стукнул засовом, звякнул ключом, с силой повернув его в замке. Батюшка пошел своей дорогой, а дьяк Самсон вошел с темные сени и, нащупав дверь в свою квартиру, отворил ее. Он часто при этом потирал руки от холода. На нем был всего-навсего легонький шерстяной кафтанчик с узенькими рукавами да меховая шапка на голове. Так как он жил близко, то и не обременял свои плечи тяжелой одеждой, да и возраст его был такой, что стыдно было кутаться в тулуп, когда на дворе, несмотря на крепко державшиеся снег и лед, сковывавший всю речку, весь день ярко светило солнце, играя своими лучами в блестящих снежинках. Дьяку Самсону было всего двадцать три года; щеки у него были румяные, стан прямой, на голове куча кудрявых волос, темные глаза его горели молодым огнем, а над ними выступали густые черные брови.
