Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"
Автор книги: Юлия Вознесенская
Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)
– Ты просто, Пилатушка, трусишь… Так и сознайся, а нечего на малышей сваливать. Хвастлив да труслив – знаешь, кому брат? – ехидно спросил он, и все дружно и весело засмеялись.
Понтий дрогнул от это смеха, вытянулся во весь свой могучий рост, хлопнул дланью по своей широкой груди и, точно иерихонская труба, загремел своим сильным басищем:
– Кто? Я? Я – трушу? Я, брат, – он произнес нецензурное словечко, – ах ты, мразь этакая! Иуда! Да ежели я только пальцем до тебя дотронусь – мокро останется! У-у! Прочь с глаз моих, а то несдобровать твоей мерзкой роже.
Ветхопещерников съежился и спрятался за спины товарищей. Он знал, что Кандидиевский в гневе страшен и неудержим. А Понтий, немного успокоившись, посмотрел на нас своими добрыми голубыми глазами и решительно произнес:
– Ну, нехай будет по-вашему, за малышей и Зотика я отвечаю! – Он опять стукнул ладонью по груди. – А ты, Иудино отродье… смотри у меня! За твою шкуру я гроша медного не дам, пальцем не шелохну, коли душегуб какой подлую душонку твою из тебя выдавит…
– Нельзя ли не ругаться!.. – пропищал из-за спины товарища Ветхопещерников.
– Молчи, расшибу! – кинулся к нему Кандидиевский с поднятыми кулаками и налитыми кровью глазами.
Ужасная драка готова была разгореться, так как у Ветхопещерникова были товарищи и защитники его хилой особы, которые могли бы помериться силой и не с одним Понтием. Но Зотик, который наизусть знал и цитировал Шекспира и мечтательные глаза которого не переносили вида драки, синяков, подбитых глаз и расквашенных носов, повис на протянутых руках Понтия.
Кандидиевский облапил было его, но тотчас же выпустил, сплюнув в сторону:
– Эх, Зотик, не дал ты мне ему вселенскую смазь сделать…
– Оставь!.. – вяло перебил его Зотик. – Лучше решим сейчас же, когда идти…
– Когда? – уже задорно проговорил Кандидиевский. – Как только распустят, так и айда!
– Ну, брат, дудки, – заговорил прыщавый семинарист. – Сам настращал, а теперь суешься под топор…
– Мой совет… – опять вмешался Зотик, – идти в самый Сочельник ранним утречком… и авось Бог помилует.
После долгих споров и пререканий решено было отправиться в Сочельник рано утром, часов в пять, еще до свету.
Ветхопещерников ехидно улыбался, а Понтий хмурил брови и что-то бурчал про себя Мы все разошлись немного взволнованные, но друг перед другом старались скрыть заползавшую в наши души тревогу. О том же, чтоб остаться, никто не только не говорил, но и не помышлял.
II
Подошел Сочельник.
Последний вечер перед праздниками прошел в нашей партии особенно уныло. Пустые дортуары, необычная тишина в этих, всегда шумных, покоях еще усугубляли общее уныние. Печально бродило несколько оставшихся семинаристов, и на все их попытки и заигрывания с нами мы отвечали неохотно и вяло. Мы подолгу останавливались у высоких окон рекреационного зала и поглядывали в небо, боясь, как бы в довершение всех наших неудач и затруднений, не изменилась бы погода и не началась бы обычная вьюга, часто надолго посещавшая наши края. Но небо было прозрачно-синее и звездное; по вечерам всходила луна, безмятежная и прекрасная, как снежные поля, которые она освещала.
Всю ночь мы не ложились спать и кучками по двое, по трое шептались и переговаривались вполголоса, точно около нас, за стеною, был покойник.
Еще задолго до первых проблесков рассвета мы, истово помолившись, вышли из семинарии. Мы были одеты в теплые тулупы, с котомками за плечами. Когда мы оставили далеко позади семинарию с ее высокими мрачными стенами и еще сладко спавший город, звезды на небе начали медленно гаснуть и луна, точно нехотя, скрылась за побледневшим горизонтом.
Перед нашими глазами расстилалась бесконечная белоснежная пелена полей; вдали чуть брезжил зарождавшийся день, а мороз всё крепчал, становился лютее и забирался за наши полушубки; чтобы не зазябнуть, мы шли очень быстро.
Ранее чем к полудню мы уже прошли четверть всего пути и остановились в большой деревне, чтобы передохнуть и запастись новыми силами. Мы еще несколько раз останавливались и до этой деревни, но ненадолго, чтобы чего-нибудь выпить или перекусить; здесь же мы решили основательно поесть и даже уснуть с часок, но не больше… Однако, плотно поев, – старшие даже и выпили изрядно, – мы проспали значительно дольше: хозяйка постоялого двора еле добудилась нас, когда солнце уже садилось за высокие ели соседнего леска.
Понтий Кандидиевский вскочил первый, взглянул на заходящее солнце, схватился за свои курчавые волосы и диким голосом завопил:
– Пропала наша головушка!
Мы все не на шутку были встревожены… Оставаться, сделав полпути, не хотелось, да и не было возможности – где бы мы уместились, двадцать семинаристов, да и что́ бы стоило наше продовольствие? А дойти до вечера, засветло, хотя бы до ближайших деревень казалось уже невозможным. Понтий боялся, что у младших товарищей и у двоих болезненных не хватит сил пройти такое расстояние.
Ветхопещерников хорохорился больше всех и клялся, что пройти оставшуюся дорогу – дело решительно плевое.
– А как сил у ребятишек не хватит? – спросил Зотик. – В поле, что ли, умирать?
– Подгоним! – ответил Ветхопещерников с каким-то особенным ударением.
– То-то подгоним, а как?
– На меня положитесь.
– На тебя положись – кроме пакости, ничего не выйдет, – заявил Понтий.
Но все-таки, с общего голоса, решили отправиться в путь; если же малыши до времени начнут отставать, то их будут легонько «подстегивать». Как «подстегивать» – это была тайна Ветхопещерникова; он ручался за успех своей выдумки, но просил к нему не приставать, а подождать; когда надо будет, все, мол, узнают. Понтий покрутил головой, недовольно крякнул, но, не сказав ни слова, махнул рукой и пошел созывать партию.
Когда мы оставили деревню и опять вышли в поле, солнце уже село, и зимние сумерки быстро стали надвигаться. Мы шли гурьбой, стараясь не отставать друг от друга, и для бодрости усиленно поддерживали оживленную болтовню. Особенно младшие стали заметно трусить; жались к старшим и пугливо озирались по сторонам дороги, а часа через два стали жаловаться на усталость.
Обогревшись на постоялом дворе, последнем от города, мы двинулись дальше не с прежнею бодростью. Все мы порядком-таки устали; оставалось пройти еще верст двенадцать, и это небольшое расстояние казалось нам теперь значительно больше уже пройденного.
Луна стояла уже высоко на небе; давно зажглась рождественская звезда и, трепетно мерцая на темно-синей тверди, точно древним библейским волхвам, указывала нам путь. Понтий Кандидиевский вдруг грянул своим громким зычным басом: «Слава в вышних Богу!..» – и все дружно подхватили. Молитва неслась далеко по снежным равнинам, и звуки нашего хора точно застывали в холодном вечернем воздухе. Когда последний звук священной песни затих, кто-то высоким тенорком затянул: «Рождество Твое, Христе Боже наш». Так, перебрав все рождественские канты, мы прошли почти незаметно еще несколько верст.
Но все молитвы были пропеты, и наступила вдруг тишина. Она подействовала удручительно. Все как-то скисли. Видимо, партия наша шибко устала, да и наступившая ночь навевала на нас жуткие мысли.
III
Ветхопещерников первый нарушил эту тишину:
– Кто на Святках гадать будет, ребята?
Ему никто не ответил, но он, нисколько не смутившись, продолжал:
– Я, грешный человек, люблю черта потешить.
– Эк тебя! В такую-то ночь кого выдумал вспомнить! – отозвался Зотик, и голос его слегка дрогнул.
Все пугливо оглянулись и стянулись в кучку. А Ветхопещерников, как назло, не унимался:
– У нас, – рассказывал он, – на селе девка старая, юродивая… так говорили, на Святках, в самый Сочельник, после всенощной в зеркало стала глядеть – жениха своего ждала… солдата, что ли, на побывку… да вместо него дьявола с рогами увидала, да так, с места не вставши, одурела и языка решилась…
– Уу-у, дурья башка! – вставил Понтий. – Ежели она одурела, кто же мог знать, что́ она в зеркале увидала?
Ветхопещерников загадочно усмехнулся и обвел всех нас пытливым взглядом. Маленькие семинаристики едва передвигали ноги и часто присаживались на мерзлую землю, умильно прося «дать им отдохнуть». Мы с жалостью посматривали на их утомленные рожицы, но засиживаться на земле не давали – они могли заснуть и замерзнуть.
Как и чем могли, мы старались их подбодрить и подогнать.
Не обратив внимания на основательное замечание Понтия, Ветхопещерников опять начал говорить:
– А то, вот мне раз наш дьячок рассказывал, – он остановился и, многозначительно крякнув, посмотрел на прыщавого семинариста. – Было это как раз в Сочельник, в одном отдаленном монастыре, жил там монах-пономарь… страшнющий грешник… Пришел он в обитель грехи замаливать, в тяжкие работы у отца игумена просился. Все делал… молился у всей братии на глазах, клал земные поклоны и прочее… Видит отец настоятель, что монах раскаялся в своих грехах, и дал он ему должность пономаря…
Ветхопещерников остановился и опять обвел всех нас взглядом. В это время мы подходили к лесу, который стоял верстах в трех от нашего города.
– Ну, ребята, поддайте, одним махом долетим! – проговорил прыщавый семинарист, делая какие-то знаки Ветхопещерникову.
Но малыши, из которых некоторые уже чуть не валились с ног, отказывались идти скорее.
– И вот стал этот пономарь, – продолжал Ветхопещерников, – в своей должности чудить… Надо звонить к утрене, а он начнет трезвонить в самую полночь, да так звонит, что у всех мурашки по телу забегают, душа замрет и все точно в бесчувствие впадут…. Оцепенение, что ли, какое овладевало всеми; а пономарь звонит и звонит, до самых петухов так прозвонит… И как только петух кукарекнет, последний звон у него выходил такой страшный, жалобный, что и сказать нельзя. И после этого вдруг всё стихало на колокольне. Придет ли кто из монахов, очнувшись, на колокольню, а пономарь-то без дыхания на полу лежит, страшный такой, черный, на губах пена клубится, волосы на голове дыбом, и вокруг него гарью пахнет. Как проснется, придет в себя, ничего не помнит, ничего не говорит и только в ногах у игумена валяется да святой водой кропить себя просит. А игумен не хотел кропить и говорит: «Молись, говорит, это дьявол нас смущает тобою»… И вся братия усиленно молилась. А пономарь всё продолжал звонить. Вот игумен и говорит ему однажды: «Завтра последний раз звонишь, а потом наложу на тебя тяжкую епитимью; завтра же Сочельник; моли Предвечного Младенца грехи твои отпустить тебе». И всё он его спрашивает, что́ видит он на колокольне, что́ именно дух его смущает. А пономарь почернеет, зубы оскалит и так ими застучит, что у игумена руки затрясутся. И вышлет он нечестивого пономаря из келлии, ничего доподлинно не узнавши. Там же, между братии, находился один молоденький послушник; вот и заиграло в нем любопытство – просто-напросто враг рода человеческого и его начал смущать. Захотелось этому послушнику узнать, что́ видит на колокольне пономарь, и вот, в самый Рождественский Сочельник, когда пономарь в последний раз должен был отзвонить ко всенощной, забрался послушник вместо церкви на колокольню. Колокольня была высокая, старая, почерневшая; совы да летучие мыши пристанище в ней себе нашли. Ночь в ту пору как раз такая же была, как и сегодня: ясная, морозная, и луна так ярко сияла – точно днем было светло. Забрался любопытный монашек на колокольню, да сидит ни жив ни мертв. Вот уже пора и звонить к «Славе в вышних Богу». Слышит он, идет по лестнице страшный пономарь и что-то про себя бормочет… Летучие мыши всполошились, крыльями захлопали, совы заухали, и все разом слетелись к пономарю. Взошел он на колокольню, на самую вышку – фонарик у него в руках был – поставил он его на пол, подошел к самому краю колокольни, свесился с нее да как свистнет… страшно так, что монашек, в углу своем притулившись, весь со страху затрясся… но все же любопытство пересилило: выглянул он из-за угла и стал смотреть, что делает пономарь, а тот начал уж звонить; звонит-звонит, да что-то не своим голосом приговаривает… зашумело вокруг, запело, завыло, загоготало! У монашка волосы дыбом, и только что хотел он стрекача задать, как вдруг видит…
Дикий, нечеловеческий крик прервал рассказ Ветхопещерникова; он и сам вздрогнул и посмотрел в ту сторону, откуда раздался этот крик.
– Братцы, спасайтесь! Что есть духу… бежим… видите, кто-то нас догоняет… ой, голубчики, погибли наши душеньки! – выл не своим голосом прыщавый семинарист. – Смотрите… туда смотрите!..
Мы обернулись на ходу: чья-то высокая тень быстро двигалась за нами.
Луна спокойно и ярко светила на прозрачном звездном небе. Дорога, по которой мы шли, сероватой лентой змеилась на белых полях, лес густой, покрытый инеем и снегом, стоял безмолвный, торжественный и таинственный, как эта рождественская ночь.
– Ребята, что есть мочи, в лес… айда!
Все пустились бежать, поминутно со страхом оглядываясь. Тень, высокая, широкая и страшная при фантастическом блеске луны, казалось, торопилась за нами, будто хотела поскорее настигнуть нас.
– Он с дубиной! – пищал, задыхаясь, маленький семинаристик, цепляясь за руку Понтия.
– Ребята… стройся теснее в колонну! – раздалась чья-то команда.
Тень легла длинной, плоской полосой следом за нами по дороге. Вбежав, наконец, в лесок, задыхаясь от волнения и усталости, мы несколько передохнули. Младшие семинаристы тряслись, как в лихорадке, с ужасом прислушиваясь к таинственному шепоту леса.
– Досказывать, что ли, про пономаря? – спросил Ветхопещерников и ехидно посмотрел на сильно побледневшее лицо Понтия. Не дожидаясь ответа, Ветхопещерников продолжал:
– …И видит он огромного, выше облака ходячего, тонкого, как колокольня, с длинными-предлинными руками…
– Да будет тебе! – грозно остановил его Понтий. – Замолчи, а не то, ей-ей, убью!
Но малыши уже опять побежали в паническом ужасе. Выбежав из лесу, мы увидели, что за нами гналась не одна тень, а несколько. Понтий и я поняли, наконец, в чем дело: бежавшие за нами тени были наши тени, отбрасываемые светом яркой луны. Но паника была так велика, что никому в первую минуту не пришло это в голову. Мы старались успокоить бежавшую в каком-то уже совершенно диком ужасе толпу.
Но Ветхопещерников и прыщавый семинарист, сами не переставая бежать, кричали:
– А-ай! Сатана, сатана, гонится, сатана!
– Батюшки, разбойники… убьют… убьют!
Когда мы, точно в самом деле гонимые нечистой силой, добежали до первой избы, то двое малышей тут же на месте упали. Их подняли, доставили в город, к родным.
С одним из них сделалась нервная горячка; остальные, невеселые, подавленные случившимся несчастьем с товарищами, сами сильно измученные, разбрелись по домам.
Ветхопещерникова едва живого вытащили из цепких лап Понтия.
– Сатана! Ты – сатана! Дьявол! Душегубец! – ревел он, стискивая ему горло.
Потом разъяснилось, что Ветхопещерников и прыщавый семинарист сговорились напугать малышей, чтобы подбодрить их.
Эта мальчишечья затея обошлась дорого. Заболевший нервной горячкой малыш к концу рождественских каникул скончался в больнице.
Арсений Несмелов
В Сочельник
Нынче ветер – с востока на запад,
И по мерзлой маньчжурской земле
Начинает поземка царапать
И бежит, исчезая во мгле.
С этим ветром, холодным и колким,
Что в окно начинает стучать,
К зауральским серебряным елкам
Хорошо бы сегодня умчать.
Над российским простором промчаться,
Рассекая метельную высь,
Над какой-нибудь Вяткой иль Гжатском,
Над родною Москвой пронестись.
И в рождественский вечер послушать
Трепетание сердца страны,
Заглянуть в непокорную душу,
В роковые ее глубины.
Родников ее недруг не выскреб.
Не в глуши ли болот и лесов
Загораются первые искры
Затаенных до сроков скитов?
Как в татарщину, в годы глухие,
Как в те темные годы, когда
В дыме битв зачиналась Россия,
Собирала свои города.
Нелюдима она, невидима.
Темный бор замыкает кольцо.
Закрывает бесстрастная схима
Молодое худое лицо.
Но и ныне, как прежде когда-то,
Не осилить Россию беде.
И запавшие очи подняты
К золотой Вифлеемской звезде.
Владимир Вадимович Красовский
С Владыкой на Рождество Христово. Быль
Мне было тогда 13 или 14 лет. Произошло это не то в 1963, не то в 1964 году.
Я тогда был старшим прислужником в храме Всех Святых, в земле Российской просиявших, в городе Бурлингейме, штат Калифорния, и из-за своих обязанностей в храме очень редко бывал на соборных богослужениях в Сан-Франциско. Но вот мои родители мне разрешили прислуживать владыке Иоанну[8] в старом кафедральном соборе на Рождество Христово. Помню, как богато был убран храм огромными елками и как мы, прислужники, со славою ввели владыку Иоанна на богослужение.
В первый день после праздничной трапезы в приюте свт. Тихона Задонского, где Владыка жил, меня Господь сподобил сопровождать Владыку во время посещения больных православных в пяти госпиталях. Нас было четверо: Владыка, водитель машины, Павлик Лукьянов (ныне иеромонах Петр) и я. Мы с Павликом погрузили несколько десятков небольших подарков в машину и поехали. По дороге Владыка вынул из бархатного мешочка крохотный, дореволюционного издания, часослов и просил нас читать псалмы, что мы и сделали.
Так как Владыка очень часто посещал больных, его больничный персонал очень хорошо знал. Владыка в каждом госпитале знал точно, в какую комнату входить, чтобы получить список православных пациентов. В одном из госпиталей Владыка зашел в контору, подошел к письменному столу, открыл ящик и сам вынул готовый для него список.
Нет слов, чтобы описать выражения на лицах больных, когда они увидели Владыку. В каждой палате в которую заходили, мы пели тропарь и кондак Рождеству Христову. Владыка каждого пациента утешал и преподносил подарок. Часто иноверцы призывали Владыку к себе. Владыка к каждому подходил и благословлял. Даже одна русская еврейка со слезами целовала руку Владыки, получив от него подарок… а Владыка в течение всего дня сиял от радости.
Юлия Николаевна Вознесенская
Кипарисовая Ёлка, или Почти О’Генри
– А как поживают ваши подопечные из Ладисполи, Аннушка с Никитой? Вам про них что-нибудь известно? – спросила я Михаила Николаевича, когда мы оба отошли от радости неожиданной встречи и сели в самый дальний уголок церковного зала, чтобы и выступающих невниманием не обидеть, и друг с другом пошептаться. Мы не виделись лет двадцать – это сколько же воды утекло, страшно сказать!
Лариса Павловна, глава нашего сестричества, объявила о начале праздничного концерта и сама села к пианино. Зазвучал вальс, и к сверкающей огоньками елке выбежали семенящим шагом совсем маленькие, лет по пяти, девочки, наряженные снежинками, но, правду сказать, более похожие на белых мышек, чем на снежинок, – сами пухленькие, а ручки-ножки тоненькие. Они более-менее плавно и слаженно покружились и замерли возле елки. Тут вальс сменился «камаринской», к елке выбежали мальчики, наряженные еловыми шишками, и тоже пустились в пляс. Они в основном старательно и не очень в лад топали, такой уж был у них танец. Когда топотушки кончились, «шишки» и «мышки» разбились на пары и закружились в детском подобии вальса.
– Для всех тогдашних моих подопечных, кроме Никитки с мамой, «ладисполийское сидение» закончилось довольно скоро и благополучно: все получили визы и отправились по местам нового жительства, – ответил на мой вопрос Михаил Николаевич. – А вот Никита с мамой остались в Ладисполи.
…Грациозно неуклюжий танец малышей закончился под бурные аплодисменты родителей и гостей. К елке вышли приходские ребята постарше и запели хором «Тихую ночь», на немецком языке, естественно. Красиво и тихо так запели. Разговаривать под их пение было бы невежливо, а потому я прикрыла глаза и под пение детей стала вспоминать…
* * *
Это было в начале восьмидесятых. В итальянском городе Ладисполи, расположенном на берегу Адриатического моря, застряла группа эмигрантов из СССР, не пожелавших отправиться ни в Израиль, ни в США, а ждавших разрешения на отъезд в Канаду, Австралию или Новую Зеландию. Ждать приходилось долго, порой невыносимо долго. Поэтому Михаил Николаевич, единственный постоянный житель Ладисполи полурусского происхождения, но душой вполне русский, сын офицера первой волны и местной аристократки-итальянки, называл их пребывание на берегу Адриатики «ладисполийским сидением» – по аналогии со знаменитым «галлиполийским сидением» Белой гвардии.
Я приехала в Ладисполи из Мюнхена, чтобы встретиться со старым питерским приятелем Юрием, бывшим диссидентом, тоже застрявшим в тех краях. От местных властей Юрий с женой получили на время вполне приличную трехкомнатную квартиру, у них я и остановилась на пару недель, чтобы вместе встретить Новый год и Рождество. Юрий познакомил меня с Михаилом Николаевичем, работавшим переводчиком при фонде помощи эмигрантам. Мы с ним сразу обнаружили одинаковые литературные пристрастия и подружились. Юрий, его жена Катя, Михаил Николаевич и я составили дружную четверку неутомимых путешественников по окрестностям: целыми днями мы разъезжали на Юрином джипе, а Михаил Николаевич нас просвещал: в этом древнем краю было на что посмотреть! Иногда Юра и Михаил Николаевич говорили и о делах эмигрантских, но меня они мало интересовали: захотели люди эмигрировать и сумели – ну так что ж с этого? Каждый выбирает сам… И даже если кто-то жизнь на чужбине не выбирал, а за него это сделало КГБ, негласно введя изгнание в практику борьбы с инакомыслием, то ведь всё равно путь, приведший к насильственной эмиграции, был все-таки выбран по собственной воле.
Но познакомиться кое с кем из эмигрантской публики в Ладисполи мне пришлось…
Вышло это так. Встретили мы Новый год скромно, постно, как и подобает истинным православным. Приближалось Рождество. И тут случилась беда: на одной из наших экскурсий Катя подвернула ногу, растянула связки и даже получила трещину на голени, и всё это – угодив в колею древней этрусской дороги! Случай уникальный, послуживший темой постоянных наших подшучиваний над бедной Катей. Дорога эта проходила в каменистых холмах и вела к этрусскому захоронению; служила она этрускам, видимо, не один век, потому что повозки, подвозившие погребаемых к пещерам-гробам, пробили в каменном ложе дороги глубокие колеи, – вот в одну из них и угодила правой ногой наша Катя, причем как раз накануне Сочельника! Отвезли мы ее к ортопеду, тот сделал рентген и наложил шину, прописал постельный режим. О том, чтобы ей ехать на рождественскую службу в Рим, теперь и речи не было. Михаил Николаевич предложил мне ехать на службу с ним, но я отказалась: неудобно было оставлять хозяев – я же приехала как раз для того, чтобы встретить вместе Рождество!
Кончилось тем, что и Михаил Николаевич решил остаться с нами.
– А что же мы будем делать в Рождество? – спросила Катя.
– Как что? Праздновать будем! – ответил Юра. – В Сочельник помолимся, почитаем Рождественский канон, седьмого января будем праздновать, а причащаться поедем в Рим на Святках.
– Послушайте, друзья, вы не возражаете, если мы пригласим встретить с нами Рождество еще двоих «ладисполийских сидельцев»? – чуть смущенно спросил Михаил Николаевич. – Это вдова с сыном. Они мало с кем тут общаются и очень скучают. Оба сильно горюют: отец семейства скончался год назад…
– А сколько лет сыну?
– Семь лет.
– Ребенок на Рождество? Так это же прекрасно! Это почти по О'Генри! – воскликнула Катя. – Так, Юля и Юра, давайте составим список продуктов, а вы, Михаил Николаевич, позвоните маме с сыном и пригласите их к нам в гости.
Мы сели составлять список, а Михаил Николаевич пошел на улицу к телефонной будке: мобильников тогда еще не было, а у Юры с Катей в квартире не было телефона.
Когда Михаил Николаевич вернулся, список нужных продуктов и напитков у нас уже был готов.
– Ну что? – спросили мы его.
– Всё в порядке. Они придут. Только Никита спросил, будет ли елка.
– И что же вы ему ответили? – спросила Катя.
– Сказал, что обязательно будет. Елку наверняка можно будет купить в садовом или цветочном магазине в Риме. Завтра с утра поедем за покупками – заодно и елку поищем.
– Но завтра у итальянцев Крещенье! – воскликнула Катя.
– Ну и что? – пожал плечами Михаил Николаевич. – Цветочные магазины определенно будут работать, да еще крещенская ярмарка в центре и маленькие базарчики в каждом районе. Не беспокойтесь, Катенька, всё мы купим – и елку тоже!
* * *
…А хор у елки между тем допел «Тихую ночь» по-немецки, сделал небольшую паузу и запел ее уже по-русски. Пели наши дети почти без акцента…
Тихая ночь,
Святая ночь,
Всюду мир
И покой!
…А я продолжала вспоминать.
* * *
Всё оказалось совсем не так просто, как мы надеялись. С раннего утра мы поехали в Рим, даже кофе пили где-то по дороге. В городе царила сказочно-карнавальная атмосфера. С площадей возле храмов уже были убраны рождественские вертепы, зато везде стояли статуи ведьмы Бефаны. Да-да, символом Крещения в Италии является «добрая ведьма» Бефана, которая на метле развозит крещенские подарки детям: послушным – сладости, а непослушным – угольки, уложенные в разноцветные чулки. Впрочем, «угольки» чадолюбивые итальянцы тоже делают из сахара, только чем-то подчерненного. А сами подарки – это у них вроде как бы символ даров, приносимых волхвами. Есть и объясняющая притча: волхвы по дороге к Младенцу Христу остановились на ночлег в доме ведьмы Бефаны, а утром позвали ее с собой, но она отказалась, пожалев для Младенца подарков. После, раскаявшись, ведьма стала одаривать подарками других детей на Крещенье. Но, скорее всего, решили мы с Михаилом Николаевичем, это всё у легкомысленных итальянцев сложилось нечаянно, по созвучию: по-латыни Крещение звучит как Епифания, а ведьму зовут – Бефана.
Ярмарка была в основном посвящена продаже игрушек, сладостей и сувениров. Мы, естественно, накупили всякого разного, и для мальчика Никиты, и друг для друга, для чего нам пришлось на время разбежаться. Впрочем, как раз для Никиты у меня дома был подходящий подарок прямо из Германии – настоящий деревянный Щелкунчик, при всем параде, с саблей, бородищей и страшенными зубами, поэтому я в основном бродила, разглядывая игрушки. Больше всего продавали всевозможных, больших и маленьких, ведьм на метлах, некоторые оказались почти в натуральную величину и совсем не смешные. Сладостей тоже продавалось много незнакомых и соблазнительных, и мы накупили целые сумки. А вот на ведьмочек, естественно, никто из нас не соблазнился… Хотели купить елочные игрушки, но их уже не продавали. Только в одном пряничном домике-киоске нам вдруг предложили целый ящик нераспроданных стеклянных колокольчиков, причем за полцены. Конечно же, мы весь ящик тут же купили!
Ну, а что же елка? Елок вокруг было достаточно, больших и маленьких, разукрашенных и просто облепленных искусственным снегом и ватой, в гирляндах и без, – вот только их не продавали. Как нам объяснили, рождественская продажа елок в Риме давным-давно закончилась.
Я рассказала Михаилу Николаевичу, что немцы выбрасывают свои елки, еще совсем свежие, сразу после Нового года, и некоторые эмигранты на этом экономят: подбирают их и ставят у себя дома на Рождество.
– Может, и нам подобрать выброшенную елочку? – предложила я. – Давайте не будем снобами, раз уж так получилось, а поездим по улицам – может, где и подберем.
– Не выйдет, – покачал головой Михаил Николаевич, – итальянцы тоже выбрасывают елки утром после Нового года. Но в новогоднюю ночь они по традиции выкидывают прямо на улицу еще и старую мебель и разный прочий хлам, так что уже первого января мусорщики на машинах очищают улицы: они и все елки подбирают и увозят на свалку.
Как же я заранее об этом не подумал!
Мы с Юрой промолчали: мы ведь тоже елку ставить и не подумали.
Свиной окорок и гусь, закуски и вино, сладости и фрукты – уже были закуплены, не было только елки.
– Ничего! – нарочито бодрым голосом объявил Михаил Николаевич. – Нам пора уже двигаться к дому, но по дороге в Ладисполи мы будем заезжать во все цветочные магазины и оранжереи – неужели не найдем одну несчастную елку!
Заезжали мы во все магазины и оранжереи. Но продавцы только таращили на нас веселые черносливовые глаза и откровенно потешались: «Какие могут быть елки шестого января, сеньоры!». Наконец над нами сжалился хозяин цветочной лавки и посоветовал:
– Вам надо заехать в питомник декоративных деревьев. Вы куда едете?
– В Ладисполи.
– Это не совсем по дороге, на развилке вам придется свернуть на шоссе, идущее в Чевитта Веккиа, и там на полдороги вы увидите вывеску питомника.
Мы поблагодарили и, окрыленные надеждой, двинулись вперед. Свернув на Чевитта Веккиа, мы вскоре увидели многообещающий рекламный щит питомника: поверху он был украшен маленькими елочками, правда, фанерными, ненастоящими. Мы свернули на подъездную дорогу, въехали в еще открытые ворота питомника, нашли служителя – и выслушали его радостное сообщение, что елок они распродали несколько тысяч – «все до одной, дорогие мои сеньоры, все до одной!».
– Что будем делать? – растерялся Михаил Николаевич. Но не Юра!
– А может, у вас что-нибудь есть, что можно купить вместо елки? – спросил он. – Сосна или можжевельник?
– Конечно, есть! – радостно ответил продавец. – У нас имеются очень хорошие кипарисы!
И мы купили полутораметровый кипарис в горшке.
– Ничего, мы повесим на него колокольчики и фрукты, Никита сразу и не поймет, что это не елка – формой-то он напоминает елочку! – утешала я скисшего Михаила Николаевича.
Сочельник мы встретили скромно, поскольку устали до изнеможения. А в Рождество принялись с утра наряжать кипарис и готовить стол к приходу гостей, которые должны были явиться к двенадцати дня.
Благоухание апельсинов и дозревающего в духовке гуся наполняли дом. Кипарис был от горшка и до верху увешан серебряными колокольчиками, настоящими бусами – Катиными, а также виноградом, яблоками, мандаринами, бананами и хурмой так, что зелени почти не видать! На верхушке – картонная рождественская звезда, покрытая, как чешуйками, нарезанными из фольги звездочками. И вот – торжественный момент: в зал, то есть в комнату, предназначенную для празднования, немного робко входит мальчик Никита, держа за руку маму, молодую, красивую и печальную.
Он останавливается на пороге, замирает на миг, а потом бросается к нашей елке.
– Мама, елка! Ты только посмотри, мам, как здорово – кипарисовая елка! Да еще вся в колокольчиках!
Мы все вздохнули с облегчением.
* * *
…Хор допел, объявили перерыв: дети готовили декорации для следующего номера программы – инсценировки по сказке «Морозко». Девушки из сестричества предложили желающим по чашечке кофе. Мы не отказались.
