Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"
Автор книги: Юлия Вознесенская
Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
У подъезда Ильяс остановился, посмотрел в окна. Они показались ему серыми и безжизненными. Какое-то недоброе предчувствие скользнуло в душу. Потом он долго и настойчиво звонил в дверь, но никто не открывал. Уже собрался было уходить, как приоткрылась дверь напротив, и в проеме показалось настороженное лицо старушки.
– Чего шумишь? Видишь, нету там никого…
– Не вижу. Дверь ведь не открывают.
А вы – Валентина Петровна, – догадался Ильяс.
– Откуда знаешь?
– Мне Илья Сергеевич про вас рассказывал, а гуся вы готовите замечательно.
– Гуся? Какого гуся? – подпрыгнули седые брови.
– Мы на Рождество с ним ели. Он в храм из-за меня не попал.
– В храм?
– Да, он помог мне очень. Мне надо ему долг отдать.
– В Рождество, говоришь, – прищурила старушка белесые глаза, стараясь внимательнее рассмотреть гостя. – Где он тебя нашел-то?
– На улице, в двух кварталах отсюда. Мы на небо смотрели. Вместе… А потом мы еще кровать двигали…
– Кровать! Ой, Господи! Сколько же он меня, дуру старую, просил… Небо хотел видеть. На небо, говоришь, смотрели… очень это на него похоже. А во что он был одет?
– Темное такое длинное пальто. Шарф белый. И ботинки лаковые.
– Ух! – всплеснула отчего-то руками Валентина Петровна, а потом закрыла лицо ладонями и заплакала.
Ильяс теперь окончательно почувствовал беду и помрачнел. Он не решался ничего говорить, просто стоял и ждал.
– Пойдем-ка, – позвала старушка за собой в свою квартиру. – Как хоть тебя зовут-то?
– Ильяс. Я тезка Ильи Сергеевича.
– Заходи-ко, Ильяс. Заходи. На кухню пойдем, чай будешь?
– Зеленый, если можно.
– Я и сама зеленый уважаю. И Илья Сергеевич любил.
– Почему любил?
– Ты это… ты садись… садись…
По щекам Валентины Петровны теперь уже безостановочно текли слезы. Она и не пыталась их скрывать. Дрожащей рукой зажгла конфорку, поставила чайник. Села напротив.
– Ильяс, послушай, сосед мой умер в Рождественскую ночь.
– Когда я уехал? – испугался Ильяс.
– Тут не всё просто… Тут чудо, понимаешь?
– Понимаю, он мне про это чудо всю ночь твердил. Говорил, в рождественскую ночь должны быть чудеса.
– Господи!.. – снова всхлипнула Валентина Петровна. – Всем соседям я говорила, что он как праведный Иов. Он ведь не ходячий был, понимаешь?
– Как не ходячий?
– Да так, еще после аварии в восьмидесятом! У него вся семья тогда погибла, а он выжил. Вот только неходячим остался.
– Это… на фотографии?.. Семья?..
– Значит, ты точно у него был, раз фотографию видел.
– Красивая белокурая женщина и два мальчика. И он – молодой еще.
– Оленька, Саша и Володя… Я их всех знала. Илья Сергеевич потому детские книги и писал, что как бы для сыновей. Понимаешь?
– Понимаю, – у Ильяса в горле стоял комок. Такой большой и такой угловатый, что проглотить его было невозможно. Он проталкивал слова еле-еле, где-то по самому краю: – Но ведь он пришел туда сам… Мы видели, как упали две звезды…
– Да верю я тебе. Не поверила бы – никогда бы к себе не пустила. Ты как про кровать сказал, сразу всё поняла. Мы же утром, когда пришли его проведать, с праздником поздравить, он и лежал на кровати. Долго гадали, кто же передвинул-то. Я-то боялась, что дует от окна. На пластиковые всё денег не хватало. Рамы старые, деревянные, ветер гуляет, а ему простудиться – легко. Понимаешь?
– Понимаю.
– А он всё просил. Видеть, говорит, хочу, Петровна, небо… А я, дура старая!
– Он мне денег дал. На дорогу… На подарки…
– Это он, я знаю, – шептала сквозь слезы Валентина Петровна, – он и моему сыну на машину дал. Просто так. Похороните, говорит, только рядом с моими, землю я выкупил. А так, мол, зачем мне деньги. Понимаешь?
– Понимаю, – снова повторял Ильяс, но ничего не понимал, кроме одного – ему почему-то хотелось плакать вместе с этой старушкой.
– А пальто-то… Он тогда в нём и ехал. Гололед был. Из больницы его в этом пальто привезли… В ботинках этих лаковых. И он сказал мне: убери это всё. Выброси.
А я не выбросила! – Валентина Петровна засеменила к шкафу в прихожей и достала оттуда знакомое пальто. – Берегла! Нафталин, химчистка… гладила… Под полиэтиленом оно висело. Ты не мог этого знать.
Понимаешь?
– Нет, – наконец-то сказал Ильяс и заплакал. Он достал из кармана тот самый конверт. – Вот, деньги. Я должен ему отдать. А это, – он достал из большой спортивной сумки огромный букет красных роз, – для его жены. А тут еще зелень, мумие привез, подарки… Я должен ему отдать! Я обещал! Если это был не он, то – кто? Ангел, что ли? Он мне всё время говорил, повторял – у Ангелов в рождественскую ночь много работы. Рассказывал, как Ангелы пришли не к царям, а к простым пастухам, потому что у тех не было гордыни…
Потому что это радость для всех, а не для сильных мира сего.
– А он и жил как Ангел, – Валентина Петровна вдруг успокоилась, только говорить стала тихо и смиренно, – удивительной доброты был человек. Ему с каждым днем делалось хуже, а он становился добрее. Другие так обозлятся – почему так со мной, за что? А Илья Сергеевич только добрее становился. Расстраивался лишь последнюю неделю: ребятишки дворовые колядовали, а он на коляске не всегда успевал двери открыть, чтобы конфет им дать… И книжек… Гусь-то правда понравился? – спросила она вдруг как о чем-то очень важном.
– Очень!
– А я переживала. В храме стою, думаю, как он там один…
– Вы мне могилу покажите. Надо цветы увезти. Я такси закажу.
– Да покажу, милый, покажу…
– Может, он в последнюю ночь встал?
– Врачи сказали, что еще до полуночи сердце остановилось. Он лежал с открытыми глазами и смотрел в небо. И телевизор включенный был за спиной…
– Не, телевизор мы даже не включали. Разговаривали. Долго разговаривали.
– Видишь, не всё совпадает…
– Всё. Совпадает всё. Потому что такого человека больше нет.
– Это точно, – печально согласилась Валентина Петровна. – А еще говорят – чудес не бывает. Он верил.
– Он сказал, что у него выбора нет. Только верить.
– И тебе сказал?
– Сказал… Он говорил, что любовь – это чудо. Что рождение детей – это чудо. Что моя девушка похожа на богиню неба… Поэтично так сказал. Ее Чинара зовут…
– Чинара? – встрепенулась старушка.
Валентина Петровна быстро встала и направилась в комнату, оттуда вернулась с книгой, которую открыла на первой странице, где от руки был автограф.
– Вот, а я тут гадала, кому это. Думала, дереву, что ли, подписал.
– Я хотел попросить у него книгу на память… Постеснялся…
– Значит, это тебе, – улыбнулась она сквозь слезы. – В руках у него была.
«Чинаре и ее детям. Дотянуться до русского неба», – прочитал Ильяс.
Дмитрий Валерьевич Кузнецов
Зимний этюд
Ночь за окнами колдует,
Снег кружится на лету,
Вьюга воет, ветер дует
В ледяную темноту.
Полумрак сгущает краски,
На огне трещат дрова,
Как у Андерсена в сказке:
Накануне Рождества.
Но не сказочник лукавый
Из неведомой страны
Нас обманет пышной славой
Благородной старины.
И не снежная царица
В блеске северного льда
К нам заглянет и умчится
Вновь неведомо куда.
Нет, теперь для нас иное,
Открывается во мгле,
Где лохматой пеленою
Кружит вьюга по земле,
А над крышами квартала,
Невесома и чиста,
С высоты глядит устало
Безымянная звезда.
И не выразить словами,
Чем душа озарена
В эту полночь рядом с вами
У замерзшего окна.
Ирина Сергеевна Рогалёва
Королева объедков
Однажды они встретились – королева и ее верный паж. Она не без изящества протянула ему руку с обломанными черными ногтями, в дырявой, с обрезанными пальцами перчатке и хриплым голосом представилась:
– Королева, – и, выдержав паузу, добавила: – объедков.
– У королевы должен быть паж. – Он картинно откинул с отекшего синюшнего лица засаленную прядь. – Ну, как, гожусь я в твои пажи, Королева объедков?
«Надо же, какой театрал. Прямо, как я», – подумала она, а вслух сказала:
– Такую встречу надо отметить.
Эту затянувшуюся встречу они отмечали каждый день уже пять лет. Где они только ее не отмечали – в подвалах, на чердаках, в заброшенных деревенских домах зимой и в полях летом, на вокзалах, в бомжатниках и ночлежках. В ночлежку попасть было трудно. Очередь на койко-место и тарелку супа надо было занимать с раннего утра.
Жили на острие косы старухи-смерти, понимая, что каждый день может быть последним. Жили как птицы по Евангелию, не заботясь о завтрашнем дне. Королева объедков недаром так называлась. В любых отбросах находила она еду. Не просто какой-нибудь старый хлеб или гнилые яблоки, а деликатесы – рыбьи копченые головы или слегка надкусанный пирог, или кусочек колбаски, или побелевшую плитку шоколада. В общем, ее паж всегда был сыт, а излишества он добывал сам. В основном попрошайничеством.
Лишь спустя год после знакомства он узнал, что ее зовут Ксения, и сказал, что его зовут Андрей.
– Почему ты скрывала свое имя? – спросил он.
– Есть такая святая блаженная Ксения.
Моя бабушка ее очень любила и назвала меня в ее честь. А я так низко пала, живу грязно. Стыдно мне перед святой Ксенией. Не хочу ее имя пачкать, так что ты зови меня Королевой. Я привыкла.
– Как скажете, Ваше Величество, – поклонился он.
Все-таки паж у Королевы был настоящий.
Про любовь они не думали. Просто жили вместе, а сроднились с первого взгляда; как будто всю жизнь вместе бомжевали.
Однажды летом Королева объявила, что у нее день рождения. Они уехали подальше от города и устроили пикник на берегу озера. Вечером паж разжег костер и, попивая праздничный коктейль, спросил:
– Сколько тебе стукнуло, Королева?
– А сколько дашь? – Она задорно тряхнула пушистыми волосами.
Освященная костром, с чистым лицом, она враз помолодела и выглядела лет на пятьдесят.
– Тридцать семь, – слукавил паж.
– Откуда ты узнал? – насторожилась она. – В барахле моем копался, что ли?
– Так у тебя же паспорта нет.
– Тогда откуда?
– Просто угадал, – улыбнулся беззубым ртом паж. – А мне сколько дашь?
Королева улыбнулась в ответ, прикрыв рот рукой, – стеснялась гнилых зубов, – и критически его оглядела:
– Пятьдесят пять.
– А мне-то, Королевушка моя, всего-то сорок два годочка. Да это всё ерунда. Держи-ка лучше подарок. – И паж достал из пакета зеркальце в берестяной рамочке и такую же расческу. С этими подарками Королева с той поры не расставалась.
Так они остаток лета и прожили на берегу озера. Шалаш сложили из еловых лап. Рыбу ловили, грибы да ягоды собирали. Милостив был к ним Господь – никто их не увидел, не прогнал, не обидел. А когда похолодало и задождило, они в город вернулись.
В центре города дома сносили целыми кварталами, так что выбор жилья был как на рынке недвижимости. Выбрали дом рядом с Преображенским собором, как Королева захотела. Там и обосновались.
Всё бы ничего. И магазины рядом, и люди у храма копеечку подают, да только Королева заболела. Начала таять на глазах. Что-то болело у нее внутри, но она терпела. Только губы в кровь иногда кусала. Паж совсем извелся от расстройства. Не знал, чем ей помочь.
Однажды у Мариинской больницы он подловил после дежурства молодого доктора и слезно, ради Христа, уговорил его посмотреть Королеву. Доктор согласился. Долго мял ей живот, смотрел язык, слушал сердце.
– Скорее всего, это онкология. – Обронил он страшное слово – словно камень из-за пазухи вынул. Написал на бумажке названия лекарств и ушел с печальным лицом. Паж хотел ему за визит дать початую бутылку вина, но врач не взял. Паж сам ее и выпил.
Залил горе.
Пришла зима. За день до Рождества Христова выпал первый снежок, и Королева внезапно повеселела. Встрепенулась, забыла о болях и попросилась на улицу. Паж ее укутал как кулему и повел к Преображенке, воздухом подышать, а заодно милостыньку попросить.
– Слышишь, Ксения, как колокола звонят. Не иначе в твою честь, – пошутил он, усаживая ее на ящик около ограды.
Впервые паж назвал Королеву по имени, и она не возразила, лишь сказала:
– Рождество Христово скоро. Мне бы молитву какую-нибудь почитать.
– Будет тебе молитва. Будет.
Увидев идущую мимо хорошо одетую женщину, паж бросился к ней:
– Сестра, напиши молитву. Любую.
Но женщина, подняв повыше воротник норковой шубы, торопливо прошла мимо.
– Ну что ты к даме пристал? Видишь, она на службу торопится. Ты после службы людей проси, – тихо сказала Ксения.
В самом начале знакомства паж постоянно удивлялся тому, что Королева никогда никого не осуждала. Даже тех, кто ее обзывал, гнал, унижал, она всегда оправдывала и сама плохого слова о людях не говорила.
– Я всех понимаю, никого не виню. Кому приятно находиться рядом с такой нечистотой, как я? Потому и гонят отовсюду.
– Слышь, Ксения, а у тебя есть заветное желание на Рождество? Скажи мне, может, я смогу его исполнить. Говорят, что в этот праздник Бог особенно нищим и бедным помогает.
– Какие же мы с тобой нищие, Андрей? Я – Королева, ты мой верный паж. И у наших ног весь мир, – улыбнулась Ксения. – А заветное мое желание – перед смертью понежиться в горячей ванне. Отмыться как следует, чтобы ты меня чистой похоронил.
– Дура ты, твое величество. Ты еще меня переживешь! – возмутился Андрей.
Непривычно было ему слышать свое имя, отвык он от него. Но сердце подсказало, что неспроста Королева его по имени стала называть.
Служба закончилась. Народ из храма начал расходиться. В темноте люди не замечали у ограды храма двух припорошенных снежком бомжей. Прижавшись друг к дружке, они сидели рядышком, как два воробушка.
Впору совсем замерзнуть. Андрей уже и глаза прикрыл, как вдруг услышал приятный женский голос:
– Вы молитву просили. Возьмите. – Женщина в норковой шубе протянула ему молитвослов.
– Ксения, очнись! Ты что, уснула? Нам молитвы принесли.
Королева открыла глаза:
– Спасибо вам, добрая женщина. Дай вам Бог здоровья. – Она начала вставать, но покачнулась и чуть не упала.
– Что с вами? Вы больны? – Женщина взяла Ксению за руку. – Да вы совсем замерзли. Просто ледышка, а не человек. Вставайте и пойдем со мной. Я вас чаем напою. Отогреетесь и пойдете… – Женщина замялась: – Ну, в общем, это не важно. Идемте.
Андрей не мог поверить в то, что эта шикарная дама приглашает их в свой дом. Лишь пройдя мимо потрясенного швейцара, он убедился, что это не сон.
– Проходите на кухню. Обувь не снимайте. Мойте руки и садитесь за стол, – командовала дама.
И тут паж вспомнил!
– Можно вас попросить, – прошептал он на ухо даме, выйдя в коридор.
– Конечно, можно, – весело ответила она.
Спустя полчаса обалдевшая от счастья Ксения лежала в круглом джакузи, наполненном ароматной пеной. Дама выкинула ее одежду и нарядила Ксению в свое старое платье. Сильно похудевшей Королеве оно оказалось великовато, но все равно было к лицу. Андрей даже залюбовался своей подругой. «А может, попытаться начать новую жизнь? Восстановить документы, устроиться на работу? Ксению в больницу положим. Глядишь, и обойдется всё», – задумался он.
Аккуратно ведя Королеву домой, он продолжал мечтать о новой жизни.
Паж проснулся на следующий день. До его слуха сквозь щели в подвальных окнах донесся звон колоколов.
– Ксения, проснись! Слышишь, колокола звонят! Рождество!
Андрей подбежал к Ксении. Ее глаза были закрыты, руки сложены крестом на груди.
Сдерживая слезы, паж достал из пакета зеркальце в берестяной рамке и поднес его ко рту Королевы. Она не дышала.
А над городом звонили колокола, славя Рождество Христово.
Монахиня Евфимия (Пащенко)
Колыбельная Христу. Рассказ врача
Это произошло в 1986 году, в доме престарелых, где я тогда работала терапевтом. Жила там тогда на третьем этаже одна старушка… Что значит «жила на третьем этаже», для вас, конечно, непонятно – разве это так важно, на каком именно этаже жил человек?.. А вот для сотрудников этого дома престарелых, а особенно для его обитателей, слова «третий этаж» имели вполне определенный, зловещий смысл. На третьем этаже было два отделения. Одно – для лежачих и умирающих больных. Другое – для больных с психическими нарушениями. Вход на третий этаж запирался на ключ. Поэтому даже не всякий работник дома престарелых мог попасть туда. О других больных или родственниках – и говорить нечего. Если человек по той или иной причине попадал на третий этаж, он как бы уже исчезал из мира живых. Даже если и продолжал еще существовать где-то там, за закрытыми дверями третьего этажа…
Так вот, на этом самом третьем этаже и жила старушка, о которой пойдет сейчас речь. Фамилия ее была Макаренко. К сожалению, я забыла, как ее звали. То ли Евдокией, то ли Параскевой. Зато хорошо помню ее прозвище, которым ее за глаза называли все сотрудники – «бандеровка».
В наш дом престарелых ее привезли из какого-то отдаленного лесопункта. Хотя родом она была не из наших северных мест, а откуда-то с Украины. Из родных у нее не было никого. А «бандеровкой» ее прозвали вот по какой причине. Дело в том, что при виде кого-либо из людей в белых халатах она начинала испуганно, умоляюще лепетать:
– Я вкраинка. Я не бандэровка, ни, я вкраинка… Спасить мэнэ… Я робыты можу. Корову доиты можу, шиты можу, праты можу…
Спасить мэнэ…
Для нее не существовало настоящего.
Оставалось лишь страшное прошлое, о котором можно было только догадываться.
И в котором она жила и поныне. Она постоянно стремилась куда-то убежать, скрыться. Поэтому-то ее и поселили на третьем этаже. Впрочем, когда по недосмотру медперсонала дверь на третий этаж оказывалась незапертой, она убегала и оттуда. Все ее побеги кончались одним и тем же – ее ловили где-нибудь в закутке под лестницей, или в парке возле дома, или даже в соседнем поселке и водворяли назад, на третий этаж. Опять под замок.
Ее заболевание было неизлечимо. И не было никакой надежды, что разум когда-нибудь вернется к ней. А теперь расскажу о дальнейшем.
* * *
Итак, в 1986 году, спустя несколько дней после новогоднего праздника, а именно 7 января, обитатели дома престарелых устроили в холле второго этажа, возле библиотеки, импровизированный концерт. И сейчас эта сцена стоит перед моими глазами. В холле собралось человек 15–20 стариков и старушек. Кто-то устроился рядком на стульях с откидными сиденьями, те же, кому не хватило мест, стоят, придерживаясь за спинки кресел или оперевшись о подоконник.
В кресле с протертой зеленой обивкой сидит седой худощавый старик с орденскими планками на пиджаке и уже плохо слушающимися пальцами играет на старинной гармошке со звонком и цветными мехами что-то веселое, плясовое. Поступавшим на житье в дом престарелых разрешалось взять с собой самое необходимое и ценное из вещей. Кто вез подушки, кто пропахшие нафталином отрезы из заветного сундука. А этот вот старик привез с собой гармошку…
Возле старика – сгорбленная старушка в цветном платочке, из-под которого выбиваются пряди седых волос, уперев руки в бока, притопывает ногами в фетровых бурочках. Наверное, кажется ей, что ей снова шестнадцать. И что несется она в вихревом танце.
А за нею летит, развеваясь по ветру, ее густая темно-русая коса…
И вдруг откуда-то появилась та старушка – «бандеровка» с третьего этажа. Видимо, тамошние медсестры и санитарки все еще продолжали праздновать Новый год и поэтому оставили дверь незапертой… Когда старик кончил играть, она подошла к собравшимся и сказала, что хочет «заспиваты, тому що сегодни Риздво Христовэ». И, не дожидаясь ответа, запела дребезжащим, старческим, но чистым голоском какую-то песенку.
Сейчас я знаю, что это была не песенка, а украинская рождественская колядка. Обычно колядки веселые. А та колядка, которую пела старушка, была грустная. Пожалуй, даже трагическая. Это была колыбельная Богомладенцу Христу – «Спи, Иисусе, спи…» И в ней Младенец Христос прозывался и «Малэньким», и «Лилэйком», и даже «Сэрдэньком», короче, всеми теми ласковыми словами, которыми темпераментные украинцы называют тех, кого любят больше всего на свете.
Мне сразу запомнились несколько строчек из этой колядки. Правда, вполне может быть, что я не совсем правильно их поняла, потому что я не знаю украинского языка.
Но если перевести их на русский язык, то смысл их, наверное, будет таким:
Не пытай, что вскоре будет, —
Крест Тебе готовят люди…
Страшно, не правда ли? Ведь вот Он, этот беззащитный Младенец, это «лилейко», это «серденько», лежа в яслях, улыбается и доверчиво протягивает ручки к Деве Марии, Иосифу и всем, кого видит перед Собою.
А злые люди уже «ищут Его души», готовят Ему, безвинному, страшную Крестную смерть…
Колядка была довольно длинной. Но удивительно – никто не прервал пения старушки. Все молча стояли и слушали. Даже те, у кого в комнате на стене или на подоконнике красовалась открытка или газетная вырезка с портретом Ленина… Даже мы, медики, позабывшие в эту минуту о пройденном нами когда-то предмете под названием «научный атеизм»…
Старушка допела колядку, а потом молча, ни говоря никому ни слова, поклонилась всем в пояс и медленно пошла к лестнице, ведущей на третий этаж… После ее ухода веселье как-то сразу прекратилось. Все разошлись, думая каждый о чем-то своем.
Тут наступили выходные. Приехав в понедельник на работу, я узнала, что та старушка с третьего этажа умерла вечером в субботу. Таким образом, спетая ею за два дня до смерти колядка стала, как говорится, ее «лебединой песней». Но странное дело.
Я уже упоминала, что эта женщина была, как говорим мы, медики, «дезориентирована во времени и в пространстве». Она жила страшными воспоминаниями своего прошлого.
Но ведь в тот день, 7 января, она вела себя не как больная, а как здоровая. И сама, по доброй воле, вернулась на свой третий этаж, чтобы умереть там. Но самое главное – в тот день действительно было Рождество Христово.
Можно ли считать все происшедшее чудом? Полагаю, что да.
Мне вспоминается при этом одно стихотворение, которое мы когда-то проходили в школе. Даже учили наизусть. Это стихотворение Н. Некрасова о пророке, которого Бог послал, чтобы «рабам земли напомнить о Христе». Думаю, что Господь на краткое время вернул разум этой старушке с третьего этажа, чтобы она напомнила нам, безумным «рабам земли» и греха, не знающим Бога, о самом главном. О том, что в этот день «нас ради и нашего ради спасения» родился Спаситель мира Христос.
Чудо
Преображенская церковь издавна пользовалась репутацией тихого пристанища. Прежде всего, потому, что она стояла на кладбище. А тишина, присущая местам такого рода, с незапамятных времен вошла в поговорку… Вдобавок кладбище это было расположено на окраине, и дорога туда занимала около часа. Поэтому даже в те, не столь давно минувшие, времена, когда во всем городе (между прочим, областном и епархиальном центре!) имелось лишь три действующих храма, съездить помолиться в Преображенскую церковь отваживались разве что истинные подвижники. Исключение составляли только дни, когда в нее приезжал служить епископ. А вслед за ним туда жаловали и многие из прихожан собора и Успенской церкви – любители торжественных архиерейских богослужений.
Тогда в Преображенском храме становилось непривычно светло от множества свеч, которыми были уставлены подсвечники перед иконами. И непривычно шумно от множества людей, которые шепотом делились новостями и впечатлениями от службы и громко увещевали соблюдать благоговейную тишину, просили передать свечку в алтарь и негодовали, видя, что вместо этого она очутилась на каком-то из подсвечников в дальнем углу, сетовали на тесноту и духоту, и все-таки, упорно орудуя локтями, протискивались поближе к амвону, словно именно там находилось то Царство, что берется силой и восхищается употребляющими усилие (см.: Мф. 10, 12)… А в довершение всего этого, внезапно, как гром среди ясного неба, раздавались звон разбитого стекла и горестный вопль владелицы банки со святой водой, содержимое которой теперь разливалось по выщербленному каменному полу… Впрочем, как только епископ покидал стены Преображенского храма, туда возвращалась тишина, и немногочисленные старые прихожанки, стушевавшиеся было перед шумной толпой захожих и заезжих гостей, снова занимали в нем свои привычные места, словно корабли, разметанные бурей по морю, опять собирались в привычную мирную гавань.
Однако Преображенский храм служил тихим пристанищем не только для людей. С самого начала 20-х годов, когда в городе стали закрывать и разрушать церкви, именно сюда приносили тамошние иконы. Вернее, те из них, которые удавалось спасти от отправки на дрова… А так как до войны было закрыто около десятка городских храмов, то Преображенская церковь вскоре наполнилась, или, скорее даже, переполнилась, иконами. Они лежали на аналоях, в несколько ярусов, едва ли не до самого потолка, висели на стенах, теснились на подоконниках, словно подтверждая поговорку «В тесноте, да не в обиде», и даже стояли там друг на друге, будто пытаясь вскарабкаться к самому верху оконных проемов, где еще оставалось немного места… Среди них имелись и старинные образа, в былые времена прославившиеся чудотворениями, но теперь сами нуждавшиеся в людской защите. И совсем недавно написанные иконы, краска на которых еще не успела потрескаться и потемнеть. Иные из них, размером почти в человеческий рост, являлись храмовыми иконами. Иные, где соседствовали друг с другом подвижники разных стран и времен, так что святой благоверный князь Александр Невский протягивал руку преподобной Марии Египетской, а по обе стороны от них, словно свидетели их встречи, стояли мученица Вера и преподобный Зосима Соловецкий, были фамильными образами купцов и горожан, пожертвованными в церковь «на помин души»… Впрочем, и после войны, и позднее, в семидесятые, восьмидесятые и даже в девяностые годы люди продолжали приносить в Преображенский храм иконы. Правда, в последнее время – по большей части растрескавшиеся, расколотые, с облупившейся краской, дочерна покрытые копотью, а потому не годившиеся ни для украшения интерьера квартиры, ни для продажи в антикварную лавку. Однако даже для таких икон, обезображенных временем и людьми, находилось пристанище в Преображенском храме. Старый настоятель, отец Серафим, любовно взяв в руки очередную «черную доску», вглядывался в нее сквозь очки, словно прозревая под густым слоем грязи и копоти ее изначальную красоту и благолепие. После чего, вздохнув, благословлял отнести ее на чердак. Ибо надеялся, что когда-нибудь Бог пошлет человека, способного вернуть ей прежний вид, а вместе с тем и новую жизнь. Но проходили годы, а этот человек всё не появлялся… А тем временем на чердаке скопилось столько поврежденных икон, что для них уже не хватало места на полках, сделанных по распоряжению отца Серафима… Разумеется, иные люди, радевшие о чистоте и порядке в храме, пытались убедить батюшку, что поскольку их некому, да, скорее всего, уже и невозможно отреставрировать, то и хранить их дальше незачем. Вдобавок их скопление на чердаке повышает риск возникновения в церкви пожара… Однако отец Серафим напомнил сим мирским мудрецам, что живущий под кровом Всевышнего, под сенью Всемогущего покоится… и под крыльями Его будешь безопасен (Пс. 90, 1; 4). А для пущей убедительности подкрепил эти слова многочисленными примерами того, как в былые времена иконы, по ветхости находившиеся в забвении и небрежении у людей, Господь прославлял чудотворениями. После этого советчики умолкли. Хотя одному лишь Богу ведомо, убедили ли их доводы отца Серафима. Ведь одно дело – минувшие времена, богатые на чудеса и знамения. И совсем другое – наши дни, когда они столь редки, что можно всю жизнь ждать чуда. В итоге же – обмануться в своих ожиданиях. Именно так и произошло с самим отцом Серафимом, который, несмотря на всю свою веру и праведность, так и не дождался столь чаемого им чуда…
* * *
А после его кончины настоятелем Преображенского храма стал молодой, весьма деятельный и энергичный священник. Звали его отцом Олегом. Прежде он был врачом, а незадолго до рукоположения окончил богословский институт. Надо сказать, что, вопреки бытующему в народе мнению, будто не только врачи, но даже иные богословы относятся к сверхъестественным вещам достаточно скептически, отец Олег все-таки верил в чудеса. Правда, иначе, нежели простодушный отец Серафим, который и семинарии-то не кончал… Отец Олег был убежден, что с помощью Божией человек может, как говорится, свернуть горы. В подтверждение же этому любил приводить слова святого апостола Павла: Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе (Флп. 4, 13). И впрямь – не прошло еще и полгода, как отец Олег стал настоятелем Преображенского храма, а старая церковь уже преобразилась до неузнаваемости. Она была заново побелена, а ее купола засияли свежей позолотой. В ней появились новые паникадила и подсвечники, новые хоругви и аналои, новый регент, новые певчие и множество новых прихожан. А также новая староста, Ольга Ивановна, одинокая женщина средних лет, которая, после многих бед и треволнений, обрела тихое пристанище в Преображенской церкви, бестрепетно порвав с прежней жизнью ради жизни во Христе. По примеру благочестивых жен древности, она дневала и ночевала в храме, выполняя обязанности не только старосты, но и уборщицы, и псаломщицы, и свечницы, и певчей, а по будним дням – еще и регента. Ольга Ивановна была столь безгранично преданна отцу Олегу, что ловила каждое слово батюшки, слагая его, как говорится, в сердце своем. Все изреченное им являлось для Ольги Ивановны законом, подлежащим неукоснительному исполнению. Так что, благослови он ее годами поливать сухое дерево или, за неимением оного, воткнутую в землю швабру, на ней непременно произросли бы плоды ее послушания.
…Однако враг рода людского, видя ревность нового настоятеля о храме Божием, не замедлил ополчиться на него. Причем сделал это тогда, когда человек меньше всего ожидает беды. А именно – за три дня до Рождества.
* * *
В тот злополучный полдень в Преображенскую церковь вошел какой-то человек средних лет, да так и замер на пороге, словно был несказанно изумлен тем, насколько изменилось внутреннее убранство храма. При этом он даже забыл снять шапку и перекреститься, как подобает всякому входящему в церковь. Разумеется, бдительная Ольга Ивановна, дежурившая в это время за свечным ящиком, сразу же набросилась с обличениями на нарушителя церковной дисциплины. Вслед за тем на шум из алтаря вышел отец Олег и с решительным видом направился к незнакомцу.
– А ну, сними сейчас же шапку! Ты что, церковного устава не знаешь?
Тот удивленно уставился на молодого священника, словно ожидал увидеть совсем другого человека:
– Здравствуйте. А-а где батюшка? Отец Серафим…
– Умер он, – буркнул отец Олег, недовольный тем, что недогадливый чужак не признал в нем священника и настоятеля. – А тебе чего здесь надо?
Однако вместо того, чтобы ответить на вопрос священника, тот сурово произнес:
