Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"
Автор книги: Юлия Вознесенская
Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 25 страниц)
– Пригласите сюда ваше руководство.
– Да сам ты кто такой? – не унимался отец Олег.
– Я пожарный инспектор вашего района, – сказал незнакомец, причем столь строгим тоном, что священнику сразу стало не по себе. – И пришел проинспектировать ваш храм на предмет соблюдения правил пожарной безопасности. Вот мое удостоверение. А теперь пройдемте, гражданин… Так… А почему это у вас эвакуационные выходы завалены половиками? Что значит – уборщицы виноваты? Если вы здесь главный, то вам за это и отвечать… А где у вас огнетушители? Почему это их нет? Вы что, не знакомы с правилами пожарной безопасности? К вашему сведению, они являются обязательными для всех. Та-ак… Подвал в храме есть? А чердак? Как это – ключ потерян? Немедленно найдите. Я обязан осмотреть вашу церковь полностью.
Прошло минут двадцать, прежде чем запыхавшаяся Ольга Ивановна вручила батюшке ржавый ключ на засаленном шнурке, которым, после нескольких неудачных попыток, все-таки удалось открыть дверь чердака.
Увидев представшую его глазам картину, инспектор строго спросил отца Олега:
– Это что тут у вас за склад?
В самом деле, чердак был едва ли не под самую крышу завален сломанными аналоями, пустыми киотами, обломками от иконостаса, ржавыми спинками кроватей, сундуками, дырявыми ведрами, тряпками, банками из-под краски… Всё это было донельзя грязным, вдобавок основательно загаженным голубями, с незапамятных времен считавшими церковный чердак своим родным домом.
А у самого входа стоял гроб, внутри которого обнаружилась охапка веников…
– Ну что, гражданин, – произнес инспектор, искоса поглядывая на изменившегося в лице отца Олега. – Сейчас составим протокол. Предписания вышлю завтра. Даю вам неделю сроку на то, чтобы устранить все эти недостатки. Впрочем, вам придется сделать это раньше, до седьмого января, когда у вас тут будет большое скопление народа.
Накануне я приду сюда снова. И если к этому времени вы не наведете порядок, то на основании правил пожарной безопасности буду вынужден приостановить деятельность вашей организации.
После ухода незваного гостя отцу Олегу понадобилось немало времени, чтобы прийти в себя. Вслед за тем он отыскал Ольгу Ивановну, которая, с пухлым молитвословом в руках, стояла на коленях перед иконой Божией Матери «Злых сердец Умягчение».
И, указывая рукой по направлению злосчастного чердака, гневно произнес:
– Чтобы завтра же там ничего не было, поняла?
– Простите-благословите, батюшка, – пролепетала староста.
* * *
На другое утро Ольга Ивановна, собрав уборщиц и кое-кого из прихожанок, пожелавших во славу Божию потрудиться на уборке храма, отправилась на чердак. Спустя несколько часов почти всё, что там находилось, было частично отправлено на помойку, частично – отнесено в церковную кочегарку для сожжения. И тут в глубине чердака обнаружились полки, прогибающиеся под тяжестью каких-то черных досок. Рассмотрев их повнимательнее, женщины в недоумении обратились к Ольге Ивановне:
– Да это же иконы! Их что, тоже выбрасывать?
– А ведь прежний-то батюшка этого делать не благословлял… – робко произнесла старая уборщица, еще помнившая времена настоятельства отца Серафима. – Как же нам теперь быть-то?
Как бывает в подобных случаях, кто-то поддержал ее. В итоге вместо того, чтобы заниматься уборкой, женщины принялись вспоминать, каким ласковым да набожным был покойный священник. И сожалеть о том, что его не стало… Все попытки Ольги Ивановны заставить их продолжать уборку оказались безрезультатными. Поэтому она поспешила к отцу Олегу, чтобы данной ему от Бога властью вязать и решить он разрешил вопрос, что делать с найденными на чердаке старыми иконами, которые хранились здесь по благословению прежнего настоятеля.
Она на цыпочках подошла к двери его кабинета и, благоговейно постучав, вполголоса прочла молитву. Потом с замиранием сердца прислушалась, ожидая ответа. Немного погодя дверь распахнулась и на пороге появился отец Олег. Вид у него был крайне недовольный. Еще бы! Ведь как раз в это время он беседовал с местным бизнесменом, который недавно угодил в крупную автокатастрофу и уцелел в ней только чудом. С тех пор его стали посещать, так сказать, думы о вечном. Поэтому он, по примеру известного персонажа евангельской притчи, надумал на всякий случай приобрести себе друзей богатством неправедным, дабы получить шанс впоследствии быть принятым в небесные обители (Лк. 15, 9). Иначе говоря, вознамерился пожертвовать на Преображенский храм некую сумму денег. Что до отца Олега, то он рассчитывал воспользоваться щедротами новоявленного благотворителя с максимальной выгодой для храма. А именно – испросить у него средства, которых бы хватило на постройку церковного дома, где он планировал разместить и воскресную школу, и благотворительную столовую, и иконную лавку… Ради этой благой цели священник уже около часа вел со своим гостем душеполезную беседу, увещевая его со всяким долготерпением и назиданием (2 Тим. 4, 2) и употребляя на это все красноречие, на какое только был способен. И вот теперь, из-за столь не вовремя явившейся старосты, его труды могли пойти насмарку! Неудивительно, что отец Олег не смог скрыть своей досады от Ольги Ивановны.
– Что тебе надо? – строго спросил он ее.
– Батюшка, простите… – от волнения голос Ольги Ивановны дрожал и прерывался. – Там на чердаке… старые иконы лежат…
– Какие еще иконы? – раздраженно спросил отец Олег. – Откуда они могли там взяться?
– Говорят, будто их туда прежний настоятель велел складывать, – промолвила староста. – Только зачем – непонятно. На них же уже совсем ничего не видно… Батюшка, что благословите с ними делать?
Отец Олег задумался. В самом деле, как следовало поступить с отжившими свой век иконами? Он помнил, что в стародавние времена их не выбрасывали, а помещали на церковный чердак или на колокольню. Именно так и делал отец Серафим. Но тут отцу Олегу вспомнилось, что завтра в храм с повторной проверкой нагрянет пожарный инспектор.
И если что-то придется ему не по нраву, вполне может выполнить свою угрозу… Стало быть, чердак требовалось очистить любой ценой… Тогда куда же девать иконы? Вдруг священник вспомнил, что иногда обветшавшие образа относили на реку и пускали по течению на волю Божию. Однако на дворе была зима. Таким образом, оставался один-единственный выход…
– Снесите их в кочегарку, – сказал отец Олег замершей в ожидании его решения старосте. – И сожгите.
– Простите-благословите! – эхом откликнулась Ольга Ивановна и поспешила вернуться на чердак, где уборщицы и прихожанки всё еще предавались утешительным воспоминаниям об отце Серафиме. Но староста, проникшись важностью возложенного на нее послушания, немедленно пресекла их разговор:
– Хватит празднословить. Забыли, что Бог за каждое пустое слово взыщет? Давайте берите всё это и несите в кочегарку. Так батюшка благословил.
– А может, лучше их людям раздать? – робко спросила та самая старая уборщица, что еще помнила отца Серафима. – Все-таки иконы…
– Батюшка благословил сжечь! – оборвала ее Ольга Ивановна. – Помнишь, что старцы говорят: послушание выше поста и молитвы! А где твое послушание?
После этого ей уже не решился возразить никто.
* * *
…Сидя на корточках перед дверцей топки, Ольга Ивановна одну за другой отправляла туда сваленные на полу «черные доски». Это ответственное дело она не решилась поручить никому. Особенно после того, как заметила, что старая уборщица, предлагавшая не сжигать старые иконы, а раздать их людям, украдкой потянулась было рукой к небольшому образку, на котором сквозь слой грязи и копоти проступали очертания какой-то фигуры, кажется, женской. Однако, почувствовав на себе испепеляющий взгляд Ольги Ивановны, старуха испуганно отдернула руку…
Не будь староста так поглощена своим делом, она бы давно заметила, что из угла кочегарки за ней самой внимательно наблюдает неряшливо одетый лохматый мужчина с всклокоченной бородой, которого в церкви все звали не иначе как Васькой. Он прибился к Преображенскому храму так давно, что никто уже не помнил, когда именно. И, судя по всему, до этого успел пережить немало бурь и крушений в житейском море. Сколько ему было лет и кем он был прежде, не знал никто. Да, впрочем, кого это могло интересовать? Куда важнее было то, что безродный и бездомный Васька бесплатно работал при церкви и кочегаром, и сторожем, и плотником… одним словом, безотказно выполнял любую работу, которую ему поручали. Он был на редкость нелюдим и молчалив, так что его считали немым. Иногда, еще при покойном отце Серафиме, Васька заходил в храм и простаивал всю службу у самого входа, словно не смея идти дальше… Правда, в последнее время он появлялся там крайне редко. Потому что стоило ему в своих донельзя грязных сапогах переступить церковный порог, как уборщицы, радея о чистоте в храме, спешили выставить его за дверь.
…Тем временем труд Ольги Ивановны близился к концу. И на полу остались только две самые большие иконы. Одну из них, растрескавшуюся сверху донизу, староста ухитрилась разломить на две половинки и по очереди отправила их в огонь. Однако другая икона оказалась цела и никак не проходила в дверцу топки. Ольга Ивановна огляделась по сторонам в поисках топора и тут наконец-то заметила Ваську. Раздосадованная тем, что недогадливый молчун не спешит прийти ей на помощь, староста сама протянула ему икону и знаками показала, что он должен с ней сделать.
К ее изумлению, Васька вдруг поднес икону к глазам и некоторое время стоял, вглядываясь в нее. Точь-в-точь, как это делал когда-то отец Серафим… А потом решительно направился к полке в углу кочегарки и, раздвинув стоявшие на ней бумажные образки, водрузил икону на самую ее середину.
Будучи не в силах вынести столь явного самоуправства, объятая праведным гневом Ольга Ивановна бросилась к Ваське:
– Не смей! Батюшка благословил всё сжечь! А ну, отдай ее сейчас же!
И вдруг осеклась. Потому что услышала какие-то странные звуки, похожие на хриплое рычание зверя или на скрежет, который издает заржавевший от времени и бездействия механизм. И тем не менее это был голос человека. Но самым страшным было не то, как он звучал. А то, что он принадлежал всегда безгласному и безропотному Ваське:
– Пош-шла-а отс-сюда-а!
Перепуганная староста выскочила из кочегарки и, не чуя под собою ног, побежала к храму. Первой ее мыслью было найти отца Олега и рассказать ему о происшедшем. Проступок Васьки ни в коем случае не должен был остаться безнаказанным.
И справедливая кара, которая его ожидала, должна была послужить хорошим уроком на будущее для всех, кто осмеливается своевольничать.
Она столкнулась с отцом Олегом на церковном пороге. Однако так и не смогла пожаловаться ему на Ваську. Священник прошел мимо, словно не заметив ее, поскольку был весьма раздосадован тем, что бизнесмен-благотворитель, на беседу с которым он потратил столько времени и сил, вдруг изменил свое решение и отказался оплатить постройку церковного дома. Причем произошло это как раз после разговора священника со старостой, так что отец Олег имел все основания считать ее виновницей своей неудачи. Что до Ольги Ивановны, то она, увидев батюшку, раскрыла было рот… Но, к своему ужасу, не смогла произнести ни единого слова, ни единого звука…
* * *
…На другой день, в Сочельник, перед самой Литургией, в Преображенский храм вошел мужчина, в котором уборщицы и прихожане не сразу признали Ваську. Да могло ли быть иначе? Ведь сейчас он казался совсем другим человеком. Он был одет в чистую куртку, а его сапоги выглядели как новенькие. Вдобавок вечно всклокоченная лохматая Васькина борода была подстрижена и тщательно расчесана. В руках он держал что-то, завернутое в кусок холста. Подойдя к левому клиросу, где стоял пустой аналой, Васька поставил его на середину храма и торжественно возложил на него принесенный сверток. И те, кто в тот момент находился в Преображенской церкви – прихожане, уборщицы, безгласная Ольга Ивановна и встревоженный отец Олег, – обступали его все теснее и теснее, пока чьи-то пальцы робко не коснулись холста и не развернули его.
Под ним оказалась икона. Старая-престарая, дочерна покрытая слоем копоти, с обуглившимся углом, словно она побывала в огне. А на ней постепенно проступали какие-то контуры предметов и фигур, становясь все ярче и отчетливей, пока глазам изумленных людей не предстало изображение Девы Марии и старца Иосифа, благоговейно склонившихся над яслями, где лежал Богомладенец Христос.
И каждому из них в тот миг вдруг открылось, что великие и преславные Таинства и знамения совершались не только в те далекие времена, когда «нас ради и нашего ради спасения» в мир явился Спаситель Христос. Но даже теперь, когда на земле оскудели вера, надежда и любовь, Господь продолжает посылать нам Свои чудеса.
Протоиерей Александр Авдюгин
Слава в Вышних Богу…
В светлый праздник Рождества Христова над нашей землей царят непостижимый мир и та самая тишина, которая была в ту ночь над вифлеемскими полями. Если прислушаться, то можно уловить и пение Ангелов, возвещающих радость всем людям. Звезда стоит над местом, где родился Христос. И во всех православных храмах – ликование праздника: «Приидите, поклонимся и припадем Христу, Цареви нашему Богу!» Поклонимся Ему вместе со всей Церковью, поклонимся Ему всей жизнью и смертью своей…
Недавно даровал мне Господь возможность услышать из уст одного священника рассказ-воспоминание о рождественской ночи. Не так давно это было, но кажется, что повествование и день сегодняшний отделены друг от друга на столетия. Наверное, потому, что я сам никогда не испытал подобного…
«Отец поднимал нас в два часа ночи.
Внутри все подрагивает от прерванного сна, глаза слипаются. Окна покрыты толстой коркой морозных разводов с пятнышками от детских пальчиков, накануне оттопивших в ледяных пальмах дырочки-отверстия.
В доме-то зябко, а что на улице?
До церкви, где служил отец, четыре километра. Дорожки переметены. Под ногами снег скрипит так, что заглушает голоса. Впрочем, говорить особо не хочется. Морозно. И небо холодное, хоть и звездное. Кажется, что оно даже ледянее, чем покрытая белым покровом земля. Все звезды сегодня горят ярче. Вспоминают, наверное, как среди них сияла светом спасения и удивительной радости самая главная звезда мироздания – Вифлеемская. Некоторые люди забывают о ней, но сами светила – те помнят. Поэтому и сверкают сильнее.
Деревянный неотапливаемый храм. Стены покрыты инеем, который блестит разноцветными искрами от зажигаемых свечей. Гулко, с хрустом, с эхом отдаются шаги.
Зажигаем свечи и лампады и греем у дрожащих огоньков озябшие руки. Батюшка говорит, что вот так греется и оттаивает и душа у Света и Тепла Христова.
Батюшка, наш отец, сейчас в алтаре, готовится к службе, облачается в белые блестящие ризы. Старшие ему помогают, а мы, младшие, стоим у вертепа, установленного в центре храма. В вертепе мерцает лампадка, освещая Богородицу, склонившуюся над Младенцем, и старика Иосифа, опирающегося на посох. Иосиф тоже смотрит на Новорожденного. Во взгляде старца изумление и священный трепет. Он даже испуган. Только одна корова, примостившаяся тут же в зимнем загоне, какая-то равнодушная. Стоит, сено жует.
Из пещеры, где родился Христос, видна яркая звезда. Она освещает путь волхвам, которые уже показались на горизонте. И еще в пещеру заглядывают пастухи. Им явилось множество Ангелов, возвестивших, что родился Бог. Ангелы пели песнь чудную: «Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение». Поэтому пастухи самыми первыми пришли поздравить Марию и Иосифа.
Храм постепенно заполняется людьми.
Все в теплых одеждах. Бабушки поверх полушубков еще и обмотаны большими платками и не снимают их. Лишь к концу службы, когда в заполненной церкви оттают стены, а с потолка закапает, люди станут расстегиваться и рассупониваться.
А сейчас все ждут. Скоро батюшка возгласит: «Благословен Бог наш» – и начнется великое повечерие. Затем будет утреня и обедня, так у нас Литургию называют.
Но самое главное – когда запоют: «С нами Бог, разумейте языцы…»
Сегодня Рождество и Христос рождается в каждом храме, на всей земле. «Христос раждается, славите! Христос на земли, срящите!»
Вот таково повествование священника. Реальное и чудесное. Да и не может быть иначе. Ведь преславное чудо свершилось. Невидимый Бог, сотворивший небо и землю, стал плотью. Ликуют Ангелы, возрадовалась вселенная. Нас ради человек и нашего ради спасения Сын Божий сошел с небес. Для множества православных христиан ныне сияет звезда, возвещающая Рождество Христово, и слышится в небе пение Ангелов, нам, грешным людям, дарующее мир душевный, укрепляющее волю. И радостью преисполняются сердца поклоняющихся Ему и славящих Его.
Дарья Ивановна Болотина
Романная барышня. История о святочной истории
I
– Аннушка, что это у тебя? А ну, покажи… Да не закрывай рукою!..
– До чего же ты, Маша, любопытная! Вовсе я не намерена…
– Вот скрытная! Отчего же? Опять сочиняешь? Вот я мадам Белицыной скажу!..
– Не надо, Маша милая… Зачем ты?.. Опять весь институт надо мною станет насмехаться – и девочки, и классные дамы. И так они мне проходу не дают!.. Знала бы ты, Маша, каково это, когда в институт из милости приняли, «за прошлые заслуги отца», когда родные свидеться приезжают в старомодном платье…
– Ну, ладно, я пошутила, не стану сказывать мадаме, а ты покажи! Твой новый рассказ, верно? Святошный, а? Рождество ведь нынче. Точно я угадала?! А на улице-то как метет! Ну, погляди, погляди, какая крутень за окном!..
– Полно тебе, Маша, будто я не знаю, зачем ты это говоришь, – чтоб я отвернулась, а ты в рассказ нос сунешь!..
– Ну, что же я могу с собой поделать?! Страсть как интересно, ты же лучше французских романов выдумываешь, Аня! У тебя все героини такие всамделишные, такие томные…
– Да нет же, Маша, напрасно ты меня хвалишь. А показать – покажу, но только когда закончу.
– А ты до конца нешто не сочинила еще?
– Сочинила, до самого конца, да не написала.
– Так ты хоть на словах скажи, про что?
– А так, чепуха, право, Маша… Во сне приснилось, и решила записать: будто влюбился маленький мальчик во взрослую барышню и поклялся, что женится на ней, когда вырастет.
– А она?
– А она была бесприданница и замуж не вышла. А он, напротив того, был богатый – маменька у него была богатая вдова, – рос мотом и повесою, но ее очень любил, и она его любила, собой хотела пожертвовать оттого, что ему не пара, препятствия к их браку были всякие…
– А потом?
– Ну, он все-таки на ней женился, когда ей уж за тридцать было. А она в родах умерла, и он больше ни на одну женщину не взглянул никогда. Сыну дал против всего свету такое имя, как она хотела, покойница, а не как ему маменька с духовником нашептывали, – один еще раз только в жизни настоял на своем, кроме женитьбы, и сына растил…
– Ах, Аня, ну до чего ж ты здорово все сочиняешь!.. Это же надо такое придумать – чтоб молодой человек, богатый, да по любви женился на тридцатилетней старухе! Разве так бывает?! Чистый роман! Тебе бы книжки писать, и во всех институтах бы девушки читали!..
– Линицкая, Сторова, что это за секреты?! Что вы здесь делаете?! Линицкая, марш одеваться к вечерне! И так вас на вакациях терпеть будьте любезны… Господи, помилуй, как же вы мне надоели! Станете сплетничать – на горох поставлю, не посмотрю, что Рождество! А вы, Сторова, ступайте в приемную, за вами приехали!..
II
Курносая, нескладная классная дама мадам Белицына плохо подходила на роль Ангела, возвещающего волю Провидения. Но в тот день, в который я навсегда покинула стены института, именно она принесла мне вести о кончине матушки и о том, что я более не состою в числе воспитанниц.
Наверное, с тех самых пор светлый праздник Рождества Христова и перестал быть для меня радостным, как для других детей.
Нет, меня не отчислили за леность, небрежение к занятиям или непочтение к учителям. Убитый горем отец просто приехал и забрал меня домой. Не скажу, чтобы это особенно меня огорчило: в институте я слыла всегда белою вороной, тяготилась казенщиной и не имела настоящих подруг. К тому же классные дамы, а вслед за ними и девочки, никогда не упускали случая уколоть меня тем, что принята я была в институт из милости, по бог весть какой захудалой протекции папенькиного сослуживца. Большинство девиц поэтому не считало меня себе ровней.
Отец наш, капитан Николай Ильич Сторов, имел одиннадцать человек детей, из которых, впрочем, выжило только трое. Выйдя в отставку, он поселился в небольшом доме на окраине, доставшемся по наследству от дальнего его родственника. Именно там появились на свет Николушка и Полинька, а также самый младший братец, которому даже не успели наречь имени, – он так и не закричал. Матушка же после родов мертвого младенца больше не поднялась и скончалась в самый Сочельник.
Старшей осталась я, Анна Николаевна Сторова, и с того самого дня – а было мне тогда четырнадцать с половиною лет – на меня легли заботы о хозяйстве и о младших брате и сестре.
Несколько последующих лет прошли для меня в бесконечных хлопотах, попытках свести концы с концами, в тревогах о душевном состоянии отца (он тяжело переживал кончину матушки) и здоровье младших, часто простужавшихся и хворавших. Как и в институте, единственным утешением в те годы для меня было сочинение рассказов и историй, которые казались когда-то Маше Линицкой «лучше французских книжек». Писала я в редкие свободные минуты, но что это были за блаженные минуты!.. Я уносилась в иной, воображаемый мир, где чувствовала себя всеми героями сразу…
И даже не заметила, как из девочки-подростка, не окончившей курса институтки, превратилась в девятнадцатилетнюю барышню. Тогда-то и произошло событие, ставшее впоследствии решающим во всей моей – и не только моей – жизни.
III
Александр Алексеевич Аверов, которого тогда звали просто Шуркой, был товарищем Николушки. Дети обыкновенно встречались в городском саду: Аверов гулял под присмотром гувернантки, а Николушка и Поля – под моим.
Никогда не забуду майского утра, в которое Шурка неожиданно отделился от толпы играющих «в войну» мальчишек, подскочил ко мне, сидевшей в тени на садовой скамейке, опустился, как романический рыцарь, на одно колено и горячо заговорил (речь его, разумеется, была выучена тоже с какой-нибудь книжки, которой ему по его возрасту знать еще не полагалось):
– Я вас люблю, мадемуазель Анна! Я в вас влюблен с первого взгляда и на всю жизнь! Сердце мое навеки отдано вам, и нету человека, любившего какую-нибудь барышню так сильно, как я люблю вас! Вы самая… самая-самая… – он смешался и протянул мне цветок одуванчика, немного измятый. Уж не знаю, где он его в траве выискал…
От неожиданности я выронила чулок, который вязала, подняла голову, встретилась взглядом с большущими серыми глазами Шурки и… застыла. В этих детских глазах действительно читалось сильное чувство, которое пристало скорее взрослому, чем мальчишке. Меня захлестнуло ощущение чего-то ирреального, будто я видела всю сцену во сне или со стороны… Я позабыла, что это не мужчина, а ребенок: к моим ногам действительно склонялся настоящий большой человек с пылающим сердцем. Из оцепенения меня немного вывели последние слова Аверова – явно не вычитанные из французского романа, а его собственные, живые:
– Не выходите замуж, мадемуазель Анна! Прошу вас, слышите?!.. А когда я вырасту, я непременно на вас женюсь! Только ни за что не выходите замуж! – и, зачем-то вновь сбившись на образ ходульного романического шевалье, добавил на неплохом французском: – Si vous êtes d’accord, mademaiselle Anná?[9]
– Oui, oui, Alexandre[10]… – произнесла я словно во сне и тоже по-французски. Ощущение действительности возвращалось медленно и неверно.
Сашка продолжал стоять передо мной на одном колене, протягивая одуванчик:
– Вы мне не верите, мадемуазель Анна?! Честное слово, я вас люблю!
Я хотела было сказать что-то ласково-снисходительное, как Николушке или Поле, но вдруг почувствовала, что не могу; лишь взяла цветок и попыталась приколоть его к платью. От волнения у меня пересохло в горле. Однако пауза затягивалась, и, чтобы хоть что-то сказать, я спросила:
– Сколько лет-то тебе, раб Божий?
– Десять, – как можно значительнее уронил мой собеседник, уперев взгляд в землю.
Я тоже старалась на него не глядеть. Поняв, что продолжения ждать не приходится, Шурка поднялся, отряхнул коленки, потоптался немного на месте и пробормотал, упорно глядя в сторону:
– А вы очень красивая. Самая красивая барышня!..
Но и эти слова не произвели того впечатления, на которое он рассчитывал. Нет, мне не было безразлично или смешно, напротив, я не могла совладать с волнением. Мне хотелось провалиться сквозь землю, куда-то бежать, исчезнуть, испариться… Он еще потоптался, пожал плечами и удалился сколь возможно независимо. Со стороны, должно быть, это выглядело чрезвычайно комично, но я ничего не видела и не слышала.
После этого происшествия я дня два не могла оправиться и ходила как во сне. В ушах моих звучал Шуркин голос, и мне никак не удавалось окончательно стряхнуть с себя странное оцепенение. Папенька даже начал беспокоится о моем здоровье. Однако повседневные заботы и хлопоты скоро расставили все по своим местам. К тому же Шурка Аверов после своего объяснения в публичном саду долго не появлялся. Стороной я узнала, что у его матери было большое подгородное имение, где она проводила значительную часть времени. Вероятно, туда на лето она и увезла сына. Странная история слегка забылась. Да и вряд ли можно было принимать ее всерьез…
IV
В самом деле, можно ли было принимать всерьез «объяснение» десятилетнего ребенка с взрослой барышней?!.. Разумеется, я не думала, что можно, – и не подумала бы никогда, если бы не дальнейшие события. Приблизительно спустя полгода, накануне Рождества, один молодой офицер, Василий Фомин, изредка бывавший у нас и даже как будто пробовавший за мной ухаживать, неожиданно попросил у отца моей руки. Тот сразу согласился, ибо у жениха было два больших достоинства: во-первых, военный – папенька, сам отставной офицер, шпаков не выносил; во-вторых, молодой человек не заботился о приданом – а дать за мною было нечего. У самого Фомина, впрочем, тоже не было ни гроша за душой, но моего отца это почему-то не смущало. Вероятно, по своей природной нерасчетливости он вовсе не подумал об этом, давая согласие; а может быть, счел, что прожить вдвоем на жалование поручика не труднее, чем впятером на пенсию отставного капитана.
Фомин, пожалуй, любил меня. Любил и отец, а потому не стал навязывать своей воли, оставив решение за мной. Он, конечно, был уверен, что я соглашусь, – когда ж еще представится бесприданнице, почти нигде не бывающей, другой случай выйти замуж?
Молодой поручик мне нравился, но замужество?.. Нет, я совсем не так себе это представляла!..
Наше решительное объяснение произошло, кажется, в первый день Рождества вечером, когда детей отправили спать. Его простота и банальность меня потрясли и даже возмутили.
– Анна Николаевна, я люблю вас. Я уже имел честь беседовать с вашим папенькой, и он дает свое благословение. Но что скажете вы сама, мадемуазель Анна? Готовы ли вы составить мое счастье?
– Василий Федорович… – начала я и осеклась. «Мадемуазель Анна»… Кто еще так странно называл меня? Кто же?.. Ах, да, этот Николушкин приятель, кажется, Андрюша?.. Нет, Шурка… Вдруг словно тепло-тревожная волна подхватила меня. Я вспыхнула, потом побледнела и тяжело опустилась на стул. В ушах вновь зазвучало: «Не выходите замуж, мадемуазель Анна! А когда я вырасту, я непременно на вас женюсь! Только ни за что не выходите замуж! Si vous êtes d'accord, mademaiselle Anná? – Oui, oui, monsieur Alexandre…»
Как же так?!.. Что же это? Я уже сказала «да» другому человеку?!
Ах, какая чепуха!.. Ребенку, который девятью годами моложе меня, приятелю младшего братца!
Пожалуй, но я сказала «да», хоть бы и по-французски! Хоть бы и… случайно, а? Впрочем, не все ли равно?! Подобное «да» ведь не может же быть серьезным!..
А было ли серьезным признание Аверова? Ведь он так искренне сказал, что любит меня. Пусть он еще ребенок, пусть тысячу раз переменится до того момента, как вырастет, но он был не менее серьезен, чем сейчас вот этот вполне взрослый молодой человек, поручик Фомин.
И, выходит, я бросила на ветер свое согласие? Играла человеческим признанием? Не подлость ли это? Разве я имела право так поступить?! И что ж теперь? Я связана?! Связана клятвой мальчишке, годящемся мне пусть не в сыновья, но в племянники уж точно… Да, как ни нелепо, но это так! Я дала Шурке слово!
Мне сделалось страшно, стыдно чего-то. Сердце мучительно сжалось. Я чувствовала себя так, словно меня посадили в клетку, тесную, неудобную… Что теперь будет?! Ведь это же безумие!
К слову сказать, я руководствовалась тогда, конечно, не разумом, а, скорее, той возвышенной чепухой, которую в изобилии доставляют нам модные романы. Для недостаточно образованной девушки с таким замкнутым мирком, как мой, книжки заменяют самую жизнь. Именно из романов черпала я, как и другие «бумажные барышни», и манеру вести себя, и образ мыслей, и понимание того, что «хорошо» и что «дурно»[11]. К настоящей человеческой жизни такие «знания», разумеется, не имеют касательства. Но я тогда этого не понимала. Я жила «романной правдой», «романным действием», романным добром и злом. И «романный жизненный опыт» подсказывал мне, что я помолвлена необратимо…
Вдруг я будто издалека услышала голос Фомина:
– Почему вы молчите, Анна Николаевна? Вам нехорошо? Я огорчил вас? Вы странно глядите. Что с вами?
В голове моей гудело, рассудок будто укутали в вату, – я едва понимала, о чем он спрашивает – но все же попыталась совладать с собою:
– Василий Федорович… – начала я, поднимаясь со стула и подходя к окну, чтобы поручик не видел смятения на моем лице. – Простите, Василий Федорович… Я не могу за вас выйти.
Фомин, попытавшийся было приблизиться и поймать мою руку, вздрогнул и замер.
Я замолчала. Во мне шла мучительная борьба, тем более странная, что я не знала, в чем суть и цели этой борьбы. Но еще никогда в жизни мне не было так страшно и тяжело… С трудом произнося слова, я повторила:
– Я не могу выйти за вас замуж.
– О! – вздохнул он. – Я понимаю… Мое предложение застало вас врасплох. Но я готов ждать…
– Не нужно, Василий Федорович. – С каждым словом моя решимость росла, а с нею появлялась странная легкость. Я говорила теперь живо и твердо, словно кто-то подсказывал мне слова. – Мое решение окончательно: я не буду вашей женой. Я вас не люблю и любить никогда не буду. Люди влюбляются всегда с первого взгляда, хотя иногда им и нужны годы, чтобы это понять.
