Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"
Автор книги: Юлия Вознесенская
Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
Перед Федюшкой разверзлась земля, и оттуда выбросило пожилого, худого и небритого человека. Он упал к ногам Постратоиса и стал лобызать его лаковые ботинки копытообразной формы. Затем, не вставая с коленок, он поднял голову и зашептал:
– Повелитель! Только не ту-да!.. Я приложу все усилия! Я выверну весь свой ум наизнанку. Я выверну его у всех своих, – твоих подчиненных… Костьми ляжем, но сделаем машину!..
– Костьми ты уже лег, академик, ведь ты же мертвый, академик, ха-ха-ха… Наизнанку, говоришь? Ну а если это невозможно? Если законы природы против? Ведь невозможно же вытащить себя из ямы, невозможно же, чтобы в жару снег шел. А?
– Нет, повелитель, нет… то есть да! Мы сделаем всё равно! Законам природы вопреки… законы изменим… Ой, не смотри так, повелитель!.. Дай продолжить работу. Только не туда!!!
– Сколь же ты там побыл, что так волнуешься?
– Двадцать лет.
– Тю-ю… и всего-то? А Тиберий – 2000 лет сидит. А? Воет, орет, а не просится к вам. А?
Пожилой, худой и небритый ничего не отвечал на это, только задрожал еще больше. Ухмыльнулся Постратоис, на него глядя.
– Ну а сделаешь ты машину, так ведь я с ее помощью и деток твоих, и внуков – туда… – Он кивнул в сторону стены гееннского огня. – Внучек-то у тебя живой еще, такой же ведь, как вот этот, отрок, – Постратоис притиснул к себе Федюшку. – Не жалко? А?
Пожилой, худой и небритый всхлипнул и прошептал с надрывом:
– Пусть! Никого не жалко. Пусть хоть весь мир в трясине гибнет… Только не я!!!
– Бр-аво, ха-ха-ха, пшел, работай. – И академик, счастливо смеясь, провалился в разверзшуюся дыру.
Но в тот момент, когда он проваливался, из образовавшейся дыры вдруг вырвался голос:
– Раб Божий Феодор, моли Бога о мне.
Явно к Федюшке обращался голос.
– Что такое?! – взревел Постратоис.
И перед ним возник старик со страшно изможденным морщинистым лицом.
– Это ты голосил? Ты в моих покоях Бога призывал?
– Я, – дерзко ответил старик, – и верю я, что вымолят меня, что и здесь не оставит меня Бог.
– Ах, ве-еришь, ха-ха-ха, ну-ну… Только в следующий раз проси о молитве не колдуна. Ох-ха-ха-ха!.. Пшел. – И Постратоис дал старику такого пинка, что тот оказался над пропастью, над бушующим грехопадом. Но вниз он не полетел, его подхватил адский вихрь и понес к трясине.
– Что ты смотришь туда, юноша, уж не шевельнулась ли опять в тебе жалость?
Очень грозно прозвучал вопрос. Постратоис стоял, скрестив руки на груди, и вопрошающе-надменно смотрел на Федюшку.
«А вдруг и мне сейчас пинка?» – от одной мысли такой едва не завопил он, но тут меж ним и Постратоисом появился неожиданно не то козлик с поросячьей мордой, не то поросеночек с рогами и козлиным хвостиком. Сбоку у него топорщились недоразвитые крылышки, он был очень похож на охранителя снов, которого не так давно ругал Постратоис.
– Повелитель! Ваша кромешность, – запищал появившийся, – я прошу вашего внимания.
– С чем ты теперь явился? – грозно спросил Постратоис. – У нас сегодня праздник, наши ряды пополнились, а ты невежливо стоишь спиной к тому, чье преображение мы сегодня торжествуем.
– Я поздравляю его, – свинокозлик полуобернулся к Федюшке и изобразил на мордочке смешную гримасу, – но никакого пополнения нет, мы при своих.
– Говори яснее, – зарычал Постратоис и весь напрягся в ожидании.
– Один улетел только что.
– Как улетел?! На чем улетел?!
Свинокозлик удивленно посмотрел на Постратоиса и пролепетал:
– Как на чем? На молитве, на чем же еще можно отсюда улететь? Отмолили его. Странно от вас вопрос такой слышать.
– Цыц, – заревел Постратоис, – ты еще!.. Чья молитва могла сюда прорваться?! Нет нынче таких молитвенников!
– Увы, нашелся. Это брат вот этого новенького, Федька болезный. На его молитве и улетел дед. Он ведь и этого дед, – свинокозлик махнул крылышками в сторону Федюшки.
– Дог-на-ать! – завыл Постратоис. Он был вне себя. Таким еще не видел его Федюшка. Человеческий облик его не мог вынести такого напора злобы, на нем треснул, разлетелся фрак, и ничего человекоподобного уже не было в нем, – та самая крылатая образина, что улетела от небесного огня Михаила-Архангела, кружилась на месте и вопила:
– Дог-на-ать! Вихри адовы, несите меня!
И вихри налетели. Федюшка вмиг сметен был с места и унесен-уволочен куда-то вверх. Его несколько раз перевернуло в гееннском смраде, он от страха зажмурил глаза, а когда открыл их вновь, увидел себя летящим чуть сзади чернокрылого Постратоиса, а далеко впереди на сверкающем золотом блюде летел его дед, год назад умерший.
«Так вот как отсюда на молитве улетают, – подумал Федюшка. – А вдруг догонит его этот? А я зачем лечу?..»
– А я зачем лечу? – крикнул он Постратоису.
Ответа не было. И тут от сверкающего блюда, на котором летел его дед, отделился взрывом какой-то ослепительный сгусток и понесся прямо на Постратоиса и Федюшку. Федюшка даже испугаться не успел – что-то тяжелое долбануло его в голову, и перед тем, как лишиться сознания, он увидел кувыркающегося орущего Постратоиса, который падал куда-то вниз. И мысль мелькнула:
«Повелитель ада вот эдак кувыркается от молитвы Федьки болезного…»
Когда он очнулся, ему показалось, что прошла целая вечность с тех пор, как сверкающий сгусток от молитвы его брата оглушил его. Он открыл глаза. Прямо перед его носом сидела на снегу мышка и человеческим осмысленным взглядом смотрела на него.
– Я жив или мертв? – спросил Федюшка, ничуть почему-то не удивляясь, что спрашивает он у мышки.
– Ты жив, – ответила мышка, – разве молитва брата может убить тебя?
– А ты откуда все это знаешь?
– Как же не знать, все наше колдовское братство в погоне участвовало. Улетел твой дед.
– Так ты колдунья? – удивился Федюшка.
– А чего ты удивляешься? Да, я колдунья, такая же, как и ты. Я – оборотень. Мы на твоем празднике в кошки-мышки играли, ну, мышкой-то я обернулась, а тут вихрь-то меня и подхватил. И мне от молитв твоего брата лихо досталось. Как треснуло меня, тут же я и забыла обратное заклинание. И что теперь делать, не знаю. Ты со снега-то встань, неровен час пристынешь.
Еле поднялся Федюшка, всё внутри у него ныло и болело. Он огляделся: знакомый задумавшийся храм без крестов, кладбище, раскореженная могила деда и мышка на снегу – вот среди чего он оказался после стольких мытарств. Огня же гееннского так и не получил.
«Ну и навалялся ты в трясине среди этого огня…»
И тут Федюшку будто ударило. И не «будто», а – ударило. Будто довесок сверкающего сгустка-молитвы брата-уродца. Вдруг встала перед ним картина скоротечного боя Архангела Михаила и Постратоиса. И суть картинки виделась сейчас именно в скоротечности, несколько секунд действия огненного меча Михаила – и нет всемогущего покровителя страха, тоски и смерти, а есть жалкая крылатая образина, опаленная архангельским огнем. И ведь все время помнил, не забывал Федюшка этот бой, но вот не думалось до этого удара в лоб братниной молитвы, что так жалок и беззащитен могущественный князек поднебесья против секундного потока небесного огня. Слово «беззащитен» вдруг как-то отделилось от картинки-мысли, отлетело в сторону и в обрамлении этого слова, будто под полупрозрачным покрывалом, он увидел своего брата, Федю болезного, хлипкого, хлюпающего губами, безмозглого, вечно улыбающегося от безмозглости дурной улыбкой урода. И ведь действительно символ, олицетворение беззащитности, бессилия… Вид брата, беззащитного урода, под полупрозрачным покрывалом будто требовал от Федюшкиного ума еще одного шага, некоего додумывания, домысливания. Но такая лавина событий и переживаний, что обрушилась на него сегодня, любое размышление сомнет, раздавит, а уж о Федюшкиных размышлениях и говорить нечего, ведь совсем не привык Федюшка, не любил и не умел шевелить мозгами, то бишь размышлять. Да и удар в лоб сияющего сгустка будто бы притупил в нем все чувства. А удар-то какой!.. И сразу увиделось падение кувыркливое Постратоиса и всей сопровождавшей своры его от удара сияющего сгустка. Всем досталось. Все силы ада были сокрушены, сметены молитвой беззащитного маленького уродца, не умеющего говорить… Вновь перед глазами была хныкающая мышка.
– А ты в провал лезь, – сказал он мышке, – там и узнаешь заклинание.
– Не хочу я в провал, – плаксиво ответила мышка, – возьми меня с собой, в сундучок положи, отогреюсь, успокоюсь, может, Бог даст, вспомню.
– Как ты сказала? Бог даст?
– Ага.
– Может, ты и колдуньей не хочешь больше быть?
– А пожалуй, что и не хочу! Половину колдовской прыти из меня молитва твоего братца вышибла. Я сейчас сама не знаю, чего хочу, голова гудит.
– У меня тоже гудит, – сказал Федюшка и положил мышку в сундучок.
Он медленно плелся домой. Ужасно ему не хотелось туда идти, но больше идти было некуда.
Да не бред ли все это, да было ли все это с ним?!
Было. Еще как было.
И пробыл он там, в трясине, – годы. Пусть только минута прошла, но годы и годы промаялась его бедная душа в трясине. Федюшка тут же вспотел на морозе, как только вспомнилась ему трясина. Больше не возникнет у него вопроса, а есть ли душа и что она такое, хотя он по-прежнему не знает многого о ней; не знает, почему она вечна и невидима, но ведь не спрашиваем же мы, почему у курицы две ноги, а у коровы четыре и почему курица молока не дает, а корова яйца не несет. Такова их природа, такими они созданы, вот и весь ответ. Почему-то все взрослые, которые руководили Федюшкиной жизнью, не верили, что душа есть, но постоянно про душу говорили. Завуч его школы, тощая, старая и крикливая женщина, не раз смеялась над этим, что-де многие думают, что душа есть, она их называла невеждами. И спрашивала так проникновенным своим голосом: ну где, ну где она? И руками разводила картинно, только что под кровать не заглядывала картинно, как Постратоис. Но однажды, представляя на утреннике каких-то ветеранов (Федюшка не помнил уже, ветеранов войны ли, революции или труда и демократии), она назвала их молодыми душой. При этом на сцену просеменили и предстали перед школьниками старуха с неживыми глазами и трясущейся головой и старик с открытым ртом и зыркающими туда-сюда пугливыми глазками.
Ни дать ни взять старуха Тоска и старик Страх на пару. Молодые душой, особенно старик, всё что-то хотели сказать, а завуч с улыбкой на устах эти их попытки пресекала, боясь, чтобы не ляпнули они чего-нибудь такого-этакого; был уже такой печальный случай, пригласили раз ветерана, а он выпивши пришел и такое понес… Едва не отлетела от завуча ее душа, в которую она не верила. На душе же Федюшкиной тоскливо вдруг стало, будто грязь от зубов старухи Тоски осталась в ранках и жжет.
Стряхнув в сенях снег, Федюшка остановился перед дверью, прислушался. За дверью скандалили меж собой его родители. Федюшка толкнул дверь и вошел в дом. Бабушки не было. На столе лежало надкусанное яблоко, а по разные стороны от стола стояли его родители и сыпали друг в друга ругательствами и обидными словами. Особенно старалась и преуспела в этом мама. От подавленности, растерянности, в которых она пребывала, когда Федюшка улизнул, и следа не осталось. Перед ним была та мама, к которой он привык: властная, напористая, всегда правая и не терпевшая никаких возражений. Обычно же покладистый, равнодушный ко всему папа был вне себя и яростно, по-всякому обзывал маму. Долго они пуляли так друг в друга обидами, пока наконец не заметили сына.
– Ты! – сказала мама и дунула на прилипший ко рту локон волос.
– Ты чего? – спросил папа, спросил и покраснел, чувствуя глупость вопроса и вообще неприглядность всей ситуации.
– Я ничего, – сказал Федюшка. – А мой братик деда из ада вымолил. Он в Царство Небесное улетел. А я теперь колдун. А может, уже и нет. Той же молитвой и меня долбануло.
Мама и папа уставились на Федюшку, как на ненормального.
– Нет у тебя никакого братика, слышишь, ты! – зло сказала мама. – И больше чтоб этой глупости я не слышала.
Слова о колдуне прошли мимо ее ушей.
– Есть у меня братик, – твердо ответил Федюшка, – а сейчас ты врешь.
Вскинулась мама, хотела уже с кулаками на сына наброситься, но взгляд Федюшкин ее остановил. Она поняла: сорвись она сейчас и случится непоправимое в ее отношениях с сыном. Федюшка подошел к столу, взял яблоко и сунул себе в карман. Затем положил сундучок на стол и открыл его. Он совершенно забыл, что мама не переносит мышей и боится их панически. Увидев дремлющую мышку, мама дико завизжала. Мышка испугалась не меньше, но ей такая встряска на пользу пошла, вспомнила вдруг она заклинание, и перед остолбеневшей мамой предстала на столе тетя, одетая в непотребную рубашку. Тетя сказала: «Иди, малыш, к брату» – и унеслась в открытую форточку. Мама в изнеможении опустилась на пол.
– Я сегодня приведу брата домой, – сказал Федюшка, – и если вы его выгоните, то и я уйду.
Сами собой ноги привели его на станцию. Он сел в подошедшую электричку и через десять минут был уже на станции Никольской и задумчиво смотрел на кресты Никольского храма. Еще издали он увидел брата среди строя нищих. Ужасно все-таки было его уродство. Рядом с братом стоял высокий худой слепец и громко восклицал:
– Подайте Христа ради, братья и сестры, облегчите себе душеньку покаянием.
– Ду-шеньку, ха-ха-ха, карман, а не душеньку!..
Кто это сказал?
– Это ты? – спросил Федюшка.
– Я, – ответил из пустоты голос Постратоиса, – я за тобой, гееннский огонь ждет тебя.
«И хочется, и колется, и мама не велит» – в такое вот состояние ввел Федюшку голос Постратоиса. И тут будто вновь по лбу его ударило. Мотнул он головой туда-сюда, остановился. И пошло растекаться по его телу жгучее отвращение к самому себе, что он вообще слушает этот голос из пустоты…
И теперь ему даже показалось, что это его маленькое чудище по имени «хочу» вскормило могущество Постратоиса, враз уничтоженного беззвучным словом-молитвой не умеющего говорить беззащитного уродца.
– Ты чего, сынок, с воздухом бодаешься? – спросила одна из старушек.
– А я с начальником гееннского огня разговаривал, – ответил Федюшка.
Старушка перекрестилась и едва в сторону не шарахнулась.
– Не говори так, сынок, нечистую только помянешь, а всё равно что призовешь, она тут как тут.
Остатками своего сверхзрения он видел еще цветные ниточки, связывающие людей, но даже и прикоснуться уже не мог, таяла выпрошенная черная сила. Он перевел взгляд на группу из шести здоровенных псов, стоявших у кладбищенской ограды. Каждый из них рыкнул и помахал хвостом.
Это не псы, это оборотни – очень ясно это почувствовал Федюшка. Все они были на шабаше в его честь. Он вынул из кармана яблоко раздора и бросил его псам. И спустя некоторое время страшная сцена разыгралась у кладбищенской ограды: псы в остервенении сцепились друг с другом, изгрызлись не на жизнь, а на смерть. Никто не разнимал их, ибо страшно было подойти. Вскоре четыре собачьих трупа остались лежать на снегу, а два окровавленных, обессиленных пса уползали, скуля, под ограду. Но сразу же забыл Федюшка о псах, – он увидел бабушку. Она стояла в стороне от ряда нищих, смотрела на Федюшкиного брата и плакала.
И у Федюшки вдруг навернулись на глаза слезы. Он подошел к брату, вынул из сундучка целую пригоршню монет и черных камней и хотел было положить их в лежавшую на земле кепку, как почувствовал у себя на запястье жесткие, холодные пальцы.
– Не спеши, отрок, – сказал седой слепец. Это он держал Федюшку за руку. – Не будет блага от твоего подаяния, не свое даешь.
– А чье же? – спросил Федюшка, краснея.
Слепец провел ладонью по Федюшкиной щеке и сказал, улыбаясь:
– Хорошо краснеешь, отрок. Отступило, значит, колдовское в тебе.
– А откуда вы знаете? – совсем смутился Федюшка.
– Да, знаю, вот, чувствую… Знаешь, сейчас дворник наш пойдет псов зарывать, тех, что ты стравил, так ты отдай ему этот сундучок, пусть его с ними зароют, туда и дорога и золоту этому, и бриллиантам черным.
Безропотно исполнил Федюшка то, что велел ему слепец, и не удивился он почему-то, что слепец и про псов знает, будто видел их. Соседи, наверное, рассказали. Когда Федюшка вернулся, слепец вновь взял его за руку и сказал:
– Отойди-ка, отрок, вот сюда, под скамеечку, под дубок… А ты, Федечка, стой, стой, – сказал он уродцу, который тоже было за ними пошел. Тот улыбнулся широко и прохлюпал, прогудел что-то, брызгая слюной. Защемило на сердце у Федюшки от его хлюпания.
– Что он сказал? – спросил Федюшка слепого.
– Да кто ж его знает, – ответил слепой, – что-то, видно, доброе…
– Ой, – закричал вдруг Федюшка, – она! Колдунья!
Та самая, строгая дама, которая подарила Федюшке яблоко раздора, появилась откуда-то на площади перед храмом и, бросив взгляд на ограду, где стоял уже сторож с лопатой, схватилась за голову и понеслась туда. Слепой, едва услышав Федюшкин выкрик, встал быстро со скамейки и, размашисто перекрестив воздух перед собой, громко произнес:
– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!
И будто ударило чем бегущую строгую даму. Упала она носом вперед, перевернулась через голову, и вот уже не дама, а черная кошка мчится к ограде. Выхватила она зубами сундучок из-под ног обомлевшего сторожа, сделала два прыжка в сторону и оторвалась вдруг от земли, замахала быстро лапами, которые в момент обернулись крыльями, а кошачья морда – вороньим клювом; несколько взмахов крыльев – и ворона с сундучком скрылась за деревьями.
– Ну вот, – со вздохом сказал слепой, – бесово к бесам вернулось.
– Она сына обещала зарезать, – сказал Федюшка.
– Ну Бог даст, до этого не дойдет, – ответил слепой, – молиться надо за нее и за сына, что мы еще можем. Но ведь и это немало. Тебя вот привела ведь к нам наша молитва.
– А все кругом горбатые, – ни с того ни с сего сказал неожиданно Федюшка. Он напряженно смотрел на всех идущих в храм, легкая гримаса разочарования исказила его губы. – И бабушка моя горбатая… – Опустил голову Федюшка и вздохнул тяжело. Он расстроился тому, что все, кого он видел, придавлены греховным горбом. И он совсем не замечал в себе перемены, давно ли он орал с жадной восторженностью: «Хочу! Хочу колдовской силы!..»
– Люди немощны, – тихо проговорил слепец, – но сила Божия в немощи совершается. Только ты не о тех горбах расстраивайся, что на людях видишь, а о том, одном, что на твоей спине сидит. Не пустит он тебя в Царство Небесное, в жизнь вечную. А только ради него, ради Царства этого, и стоит жить. Всю жизнь свою надо прожить так, чтобы день смерти, который сокрыт от нас, стал днем успения.
– Как это – успения? – спросил Федюшка.
– Для грешников – смерть, и по мутной, смертной, греховной реке уносит их в геенну, где плач и скрежет зубовный.
– А ты откуда знаешь? – воскликнул Федюшка.
– Так в Евангелии записано.
– А я был там… да, и плач, и скрежет…
– А для избранных – успение, – продолжал слепой, положив руку на плечо Федюшки, – слово-то какое замечательное, усыпают, значит, избранные, а душенька – ко Христу, в Царство Его.
– А кто они, избранные?
– Избранные? А это те, кто на зов Христов явятся. А званые – это всей земли люди, много их, званых. А вот избранных мало, не все на зов Христов идут, – вздохнул слепой и перекрестился.
– Да, я знаю, Он сказал: «Приидите ко Мне, все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас…» Я видел это, слышал от Него.
– Что ты, что ты, – испугался слепой, – не говори так, где тебе видеть Его!
– То есть это… А вот и слышал, и видел! Он это говорил! – Не сомневался теперь Федюшка, что не удалось Постратоису его превращение. Именно Его, Самого Христа видел и слышал Федюшка.
– Ну, ладно, тебе, наверное, виднее, – сказал на это слепой, – вижу, что за словами твоими не упрямство стоит, а правда. Ну, дай Бог. Я вот тоже видеть Его хотел и через хотение это упрямое глаз лишился. И нет слов моих благодарности Христу Богу за это.
– За то, что глаз лишился?! – изумился Федюшка.
– Ага, за это. Допекло, было дело, меня мое желание одержимое видеть воочию Христа Бога. Вот, а в Евангелии сказано, что Бога чистые сердцем узрят. Вот и возомнил я о себе, что очистился, только о том и молился, чтоб явился Он мне. И даже вера моя стала шататься, что ж это, думаю, не является Он мне, может быть, и вовсе Его нет?!
Такие вот даже страшные слова говорил про себя. И стою я однажды в храме, вот в этом самом, служба идет, хор как раз запел: «Блаженны чистые сердцем, ибо таковые Бога узрят». И чувствую я, как меня на воздух поднимает. Обомлел я, растерялся, а меня уже от пола оторвало. Только обратил я глаза к небу, как вижу: купол разверзся, и оттуда таким светом в меня брызнуло, что закричал я от боли, так резануло мне глаза. И среди света как бы мелькнул, прости Господи, лик Спасителя нашего. Скорбный лик, взыскующий. Так вот сподобился я видеть Его, но с тех пор больше ничего вокруг не вижу. Ослеплен светом неизреченным.
Поначалу озадачился я, рассердился… Эх, какие мы все-таки дураки… Все-то нам пощупать хочется, увидеть, а ведь сказал Спаситель апостолу Фоме: ты уверовал, потому что увидел раны Мои, блаженны же те, кто, не видя, уверуют. Я в число тех блаженных не вхожу, мне, вишь ты, увидеть надо было. Увидел.
А потом такое умиление на меня снизошло, что до сих пор плачу от радости. Да и как же не радоваться, самим Господом вразумлен, в вере укреплен…
– А если сейчас вам глаза? – перебил Федюшка. – Сейчас бы не ослеп ты? Сейчас ты очищен?! – Не заметил Федюшка, что враз отчего-то на «ты» перешел. Слепец этого тоже не заметил, ему было, видимо, вообще все равно.
– А сейчас бы и в мыслях не возникло у меня ропота, явись, мол, мне, Господи, ублажи мою блажь!.. Нынче у меня и без того тепло на сердце и без того знаю, что Он есть и что нет у меня чистого сердца, чтобы видеть Его.
– А Он не прячется? – спросил Федюшка; спросил – и вспыхнули его щеки краской.
– Как прячется?! – поразился слепой. – Что ты говоришь? Грешной, наглой душе, которой лень потрудиться, чтобы верой обогатиться, которая одного своего разнузданного «хочу» слушается, такой душе и кажется, что Он прячется. А ты понудь себя. Верую, Господи, помоги моему неверию!.. И откроется тебе Господь в том даже, мимо чего ты стократно проходил, позевывая… О, снег пошел. Ты на снежинку глянь, какая она красавица, сколько в ней причудливости всякой, затейливости. Как вглядишься в любую махонькую малость, поражаешься, как сложно всё в ней и при сложности как всё слаженно. Неужто это всё могло само получиться, без Бога? Так думать – безумие есть. Вот и я зрячий был. Да безумный. А ослеп, так и ум обрел. С крупицу малую, но – обрел. Милость его была, когда не являлся Он мне, глаза мои жалел. И с какой же скорбью, гневом и жалостью слушал мои идиотские взывания!
И явление света ослепляющего – тоже милость мне, жало в плоть!.. Плоть моя уязвлена, а дух к вере вознесен. Что же делать, если без этого самого жала дух наш жалок. Ты вон, пока по лбу не получил, все за нечистой силой гонялся… Да уж, знаю, знаю, брат твой поведал мне немного, насколько я понять смог. На уродин ты смотрел, а уродства не видел. За жизнью вечной бегал, а к погибели вечной чуть не прибежал!
– Не хочется умирать, – грустно сказал Федюшка.
– Так и не умрешь. Никто из нас не умрет, но все мы изменимся, – так сказал апостол Павел, ученик Христа. Душа наша освободится от тела, вот тебе и изменение. Да какое!
И полетим мы в Царствие Небесное на языках небесного огня. А представляешь, вот такие, какие мы есть сейчас, да вот с теми глазами моими тогдашними, с воплем моим дурным «явись», являемся в Царствие Небесное, а там этот свет, от которого я тут ослеп, везде разлит… И что мне там делать?! А огненные языки небесного огня как нам сносить такими, какие мы есть сейчас? Что вздыхаешь? Видеть хочешь этот небесный огонь?
– Хочу! Очень хочу! – воскликнул Федюшка и осекся сразу, голову опустил… опять «хочу».
– Не расстраивайся. Это «хочу» хорошее. Может, и тебя ослепит, рядом встанешь со мной.
– Ой! – испуганно вырвалось у Федюшки. Все-таки не хотел он, чтобы его ослепило.
– А как чтобы без ослепления?
– Молись по-тихому, больше никак.
– Пасху надо ждать?
– Не надо. Каждую литургию огонь небесный сходит незримо во всех храмах.
– Дай, Господи, мне увидеть огонь твой, – тихо сказал Федюшка. Не были слова его молитвой, не умел он молиться, он просто просил, как у мамы просят на мороженое, не сомневаясь, что она даст. И сейчас он тихо просил Его, живого Бога, чтобы Он дал, ну хоть показал огонь Свой. Федюшка не знал, даст ли Он огонь Свой, покажет ли, но уверен был Федюшка в момент просьбы, что Тот, Кого он просит, видит его и слышит его просьбу. Не сомневался же он, прося у мамы на мороженое, что мама его существует, что она (мама) не чья-то выдумка, а живая и настоящая.
– Вижу! – вскричал вдруг Федюшка. – Вижу столб огненный над крестами!..
Всполошил Федюшка своим криком всех окружающих, но ничего он не замечал вокруг, он восторженно смотрел ввысь на кресты.
– Что, что ты видишь? – шепотом спросил слепой.
– Огонь вижу. И… и… всё вижу!
Слепой гладил Федюшкину голову и молился о том, чтобы тот не ослеп.
Необыкновенный, никогда ранее не ощущаемый покой чувствовал в себе Федюшка. Покой и уверенность. Да, он обязательно возьмет брата к себе домой, и, конечно же, мама примет его. Она же ему тоже мама.
Она, конечно же, будет плакать, как вон сейчас плачет бабушка. Да и как тут не плакать? Он ведь какой замечательный, Федечка болезный, деда из ада вызволил. И это мама поймет, обязательно поймет, пусть не сейчас, но когда-нибудь. Брат поможет, да и слепой… Вымолили деда, вымолят и маму, – так думал повзрослевший Федюшка, направляясь к брату.
– День-то какой замечательный, – воскликнул тут слепец, – Христос родился!
Праздник сегодня, Христос родился!
Георгий Аркатов
Сказка о девочке с золотистыми глазами и о волшебном платочке
Это было не в прошлом году и не в нынешнем, а давным-давно. Это было так давно, что ни один человек на свете не мог бы теперь сказать, когда именно это было. Старая и мудрая волшебница Время успела с той поры свить неимоверно длинную нитку годов. И нитка эта протянулась по всему миру, поднялась во дворцы, спустилась в подвалы и убогие хижины и опутала собой множество злых и добрых, уродливых и прекрасных людей. И одних из них наглухо заткала в свою темную паутину, а другими людьми выткала на своей бесконечной ткани прелестные узоры. И это были именно те люди, в очах и сердцах которых сияло солнце добра, любви и правды.
Итак, это было давно, когда волшебная нитка еще не была столь длинна. В мир снизошел Рождественский сочельник, и в темном небе уже мигали и щурились первые бледные звездочки. А с колокольни должны были с минуты на минуту полететь, словно птицы, веселые звуки рождественского благовеста. Дети в домах уже заглядывали в заиндевевшие от мороза окна, ожидая, не пройдет ли мимо Младенец Христос.
В бедной маленькой лачужке на краю селения в этот вечер не зажигали огней. Там было темно, и было бы еще темнее, если бы в сумраке убогой комнаты не светились солнечным сиянием золотистые глаза сидевшей там маленькой девочки. Девочка держала на коленях цветочный горшок с небольшой зеленой елочкой, которую она сама посадила и вырастила.
Девочка была не одна в комнате. Точнее, следовало бы сказать, что она пока еще была не одна… В темному углу на постели лежала ее старуха мать. Она была очень больна. Бедные люди бывают больны только один раз в своей жизни – когда им приходится умирать. В другое время – во все остальное время их жизни – им некогда быть больными: им надо работать…
Так и мать маленькой девочки, у которой глаза сияли солнечным блеском, работала, не отдыхая, все предыдущие дни и все сотканные из этих дней долгие годы. Иначе ей пришлось бы пойти по миру. И ей, и маленькой дочери. Но всему наступает конец. Наступал сегодня конец и трудовой жизни старой матери. Конец – и вместе с тем отдых.
– Ты что там делаешь, маленькая Гильда? – тихо спросила мать.
И маленькая Гильда ответила матери:
– Я прикрепляю к моей елочке три свечки. Мне подарила их сегодня соседка Мюллер, когда поутру я ходила к ней просить хлеба.
Я хочу зажечь их, как только колокола на башне запоют: «Христос Младенец идет.
Христос Младенец идет». Пусть Младенец Христос увидит, что и у нас горят огни, и пройдет и мимо нашего окна.
– Ах, милое дитя мое, – промолвила мать. – Младенец Христос не пройдет сегодня мимо нашего окна. Я умру сегодня. И я прошу тебя, дитя мое, – продолжала она, – прикрепи ты свои три свечки не к зеленой елочке, а к моему черному гробу, когда я буду лежать в нем и когда уже не смогу сказать тебе, как я тебя люблю.
Услышав эти слова, маленькая девочка с золотистыми глазами вздрогнула от страха.
Ее маленькое сердечко сжалось от тоски, и она подбежала к постели, склонилась к больной матери и заплакала, умоляя мать не умирать. Но старуха покачала головой и молвила:
– Дитя мое, я умерла бы охотно и без всякой скорби, если бы только знала, что ты не останешься одна-одинешенька во всем мире, как маленький цветочек в лесу. Мне было бы не тяжело умирать, если бы я могла оставить тебе хоть какое-нибудь имущество. Но я оставляю тебе только старый ларец, который еще твой прапрадед украсил резьбой, да щегленка в клетке. Но, слава Богу, соседка Мюллер обещала мне каждый день приносить тебе кружку молока и ломоть хлеба – вплоть до самого лета. А летом к вам вернется солнце… А солнце любит маленьких детей…
Старая мать замолчала. Маленькая Гильда, однако, не могла примириться с тем, что мать ее должна умереть. Она проворно побежала к доктору и позвала его с собой. Но когда они пришли в лачугу на краю селения, в темной комнате царила тишина. Даже щегленок уже не чирикал более, а из темного угла, где стояла кровать, не слышно было даже слабого дыхания. И доктор сказал:
– Мне кажется, милое дитя, что ты позвала меня слишком поздно. Твоя мать спит и никогда не проснется.
Так и оказалось на самом деле.
Маленькая Гильда прикрепила к черному гробу свои три свечки и зажгла их. А на третий день пришли шесть чужих мужчин в черных сюртуках. Они погасили зажженные Гильдой свечи, подняли гроб и унесли его на кладбище. И маленькая Гильда с золотистыми глазами осталась совсем одна на белом свете.
Старая и мудрая волшебница Время пряла свою бесконечную нитку и уже успела напрячь ее в семь дней длиною. А маленькая Гильда всё не могла утешится и всё плакала о своей матери, которая теперь отдыхала от жизни в холодной и темной земле. Маленькая Гильда сидела у себя в опустевшей лачужке, плакала и не переставала плакать ни на минуту в течение всего дня. И ночью она плакала и не спала в течение семи ночей. Ее румяные щеки побледнели и похудели, а золотистые глаза, в которых сиял отблеск солнца, затуманились тяжелыми темными облаками.
