Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"

Автор книги: Юлия Вознесенская

Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

Авенирка шел за Македоном, коченея от холода и ужаса.

IV

Бродяги вошли в хату, заперли дверь на крючок. От стен хаты веяло холодом. Ветер приносил в щели снег, усыпая земляной пол хаты. Авенирка неподвижно уселся на лавке. Македон заходил из угла в угол, потирая руки и разминая ноги. Он ходил долго, упорно, точно с чем-то борясь, точно делая кому-то назло. Авенирка всё так же неподвижно сидел на лавке, словно прислушиваясь к вою ветра. Ему было лень пошевелить пальцем. Между тем Македон перестал ходить из угла в угол, а кружился среди хаты, выделывая какие-то странные зигзаги и каждый раз при движении взад и вперед упрямо повторяя их. Авенирка заметил это, и ему даже стало страшно, хотя он уже был неспособен особенно сильно ощущать страх. Он лениво поднялся с лавки, тронул Македона за рукав и полез на печку. Македон безмолвно последовал за ним. Они улеглись на холодной печке, тесно прижавшись друг к другу, поджимая чуть не к подбородку колени и кутаясь в свое рванье. Однако Авенирка пролежал на печке недолго. Внезапно его сонливость исчезла; ее сменил ужас и вместе с тем его точно что осенило. Он соскочил на пол и, подбежав к отверстию печки, выкидал из нее весь хворост. Затем он стал выгребать оттуда чуть теплую золу, забирая ее руками в полы своего полушубка. Затем так же поспешно он возвратился обратно и развалил золу ровным слоем по лежанке, уступив половину на подстилку для Македона. После этого он лег на золу животом и запустил в нее, насколько это было возможно, обе руки, пытаясь взять в себя все тепло, которое заключалось в ней. И тут же он подумал, что недурно было бы им обоим совсем забраться в печку; но тут же он сообразил, что ее отверстие слишком мало и годится для ночлега разве что собаки. И он продолжал лежать рядом с Македоном.

Однако зола скоро остыла, отдав свое тепло бродягам и не согрев их.

И тогда Македон, внезапно перевалившись через Авенирку, соскочил на пол и стал как бы плясать, размахивая руками и притоптывая ногами. Авенирка видел, как развевались полы его полушубка и как злобно сверкали его глаза. И тогда он понял, что на его товарища опять нашло то «давишнее», что побуждало его в лесу трясти Авенирку за плечи. Авенирка безмолвно смотрел на плясавшего Македона тусклыми глазами и всё собирался что-то сказать ему. У него даже была одна очень хорошая мысль, но он забывал ее тотчас, как собирался открыть рот. Впрочем, Македон вскоре прекратил пляску. Шатаясь, он подошел к печке, судорожно уцепился обеими руками за ее деревянный ободок и вдруг зарыдал, встряхивая головой и плечами, словно его тошнило.

– Бродяжничали весь век, как псы, – говорил он, рыдая, – и помрем, как псы, без покаянья!

Он рыдал долго и тяжко, но постепенно его рыдания перешли в тихий плач. Он плакал, как ребенок, утирая кулаком слезы и прислонившись лбом к деревянному ободку печки. Ему как будто становилось легче.

И тогда в дверь хатки кто-то постучался. Македон услышал этот стук, очень похожий на стук ветра, но понял, что это стучится не ветер, а смерть. И это успокоило его окончательно. Он забрался на печку, перелез через Авенирку и лег, устроившись поудобнее.

Завывание бушующего ветра доносилось в умолкнувшую хатку. Бродяги лежали рядом на холодной печке и спали. Впрочем, даже не спали, а как-то странно грезили. Они то закрывали, то снова открывали глаза, то щурили их, как будто во что-то внимательно всматриваясь, и грезили.

Македону виделось, что он идет лесом, выслеживая зайца, и чем больше идет он, тем больше хочется ему идти и тем легче становится он сам.

А Авенирке грезилось, будто он сидит в бурьяне, на задах своей деревеньки, между малиновых головок репейника, и хлебает из котелка горячие щи. А перед ним будто стоит, подперев подбородок кулаком, его жена Дарья, которую зовут в деревне Дарьей Соболихой. И будто она толстая и короткая, очень похожая на самовар. И будто она вся такая добрая. И румянец у ней на щеках добрый, и губы толстые и добрые, и подбородок тупой и добрый. Но, что всего удивительнее, Авенирка не только чувствовал, что он сидит и ест, но и видел самого себя, и даже как будто наблюдал за собою. И даже как будто Авенирка наблюдавший и Авенирка, хлебавший щи, имели мало между собою общего.

Бродяги лежали на печке и грезили, и с каждой минутой их грезы становились все успокоительнее. Они щурили глаза и внимательно вглядывались в пространство.

Потом им обоим сразу пришло на мысль, что они умирают и им нужно покаяться в грехах. И в ту же минуту в дверь лесной хаты кто-то постучался вторично, и стук этот на этот раз был слышен явственнее и звучал настойчивей. Македон первым услышал его и хотел было сказать Авенирке, чтобы тот отпер стучавшему в дверь и, если это человек, спросил бы у него огонька. Но он не успел сказать это, потому что Авенирка понял его без слов и, соскочив с печки, поднял из петли крючок.

V

Дверь распахнулась без скрипа, в хату ворвался стихающий шум ветра, и на пороге появился странник. Он казался одетым во всё белое, может быть, оттого, что вся его одежда была сплошь занесена снегом. Видом он походил на странствующего монаха. За руку он держал маленького мальчика, одетого тоже во все белое. Странник неторопливо затворил за собою дверь и троекратно перекрестился на образ. Мальчик сделал то же. Его крошечная ручка дрожала от холода.

– Эхе-хе, – вздыхал странник. – Господи Милостивец, Царица Небесная, святые угодники, мальчонка у меня иззяб шибко.

Здравствуйте, Божьи люди!

– А нет ли у тебя огонька? – спросил Авенирка, стоя на полу как бы в полусне.

– Эхе-хе, – вздохнул странник. – Нет, родимый, нет огонька, какой у меня огонек? Мальчонка вот у меня замерз совсем. А вы что, родимые, помираете?

– Помираем, – отвечал с печки Македон.

– Помираем, – вздохнул Авенирка, влезая на печку.

– Ну, и мы помирать будем, – завозился странник, усаживаясь под образами вместе с мальчиком. – На миру, говорят, и смерть красна, – продолжал он. – Себя не жалко, мальчонка жалко: мальчонка сберечь бы, добрые люди, надо.

Странник вздохнул и опять завозился.

– На печку бы лезли, – сказал Македон.

– Нет, я под образами, – шевельнулся странник, похлопывая рука об руку, – под образами, Божий человек. Всё равно, помирать-то надо! От смерти, милая душа, не уйдешь. Мальчонка вот жалко, мальчонка иззяб шибко, шапчонка на нем больно плоха. Э-хе-хе, милые люди!

Авенирка шевельнулся на печке. Внезапно, при слове «шапка», в его душе словно что-то проснулось. Он понял, что ему нужно что-то сделать, но что именно – он хорошенько не знал. Он напряг всё свое внимание и наконец понял.

– Слышь, – отозвался он лениво, – взял бы ты у меня шапку-то. У меня шапка новая, хорошая. Мальчонка сохранить бы надо, а мне всё равно помирать-то.

Он снял с головы шапку и нисколько не удивился этому, потому что чувство, побудившее его на этот поступок, всегда было живо внутри него, но он боялся и чуждался его. Он сознавал, что, раз он пойдет по этой дороге, он уже не вернется назад, туда, куда звали его все его привычки. И раньше он боялся этого, а теперь не боится, потому что теперь перед ним не жизнь, а смерть. Но, исполнив это, он не почувствовал в душе ни умиления, ни блаженства, а только как бы некоторое облегчение, как работник, исполнивший заданный ему урок.

Авенирка держал в руках шапку. Странник, шаркая ногами, подошел к нему и принял ее у него из рук.

– Э-хе-хе, – вздохнул он. – Вот спасибо! Мальчонку-то сберечь надо, а ты всё равно помрешь. Чувствую, что помрешь.

И, что-то нашептывая, он ушел к себе в угол.

– Надень, мальчик, шапочку, – заговорил он. – Надень, родимый, шапочку – теплей, голубок, станет. Ишь, у тебя сапожишки-то худые-рваные, ознобил ты ножки младенческие. Э-хе-хе, сохранить бы младенчика надо! Жалостлив я, да неимущ!

Македон приподнялся на печке.

– Жалостлив на чужой карман, – сказал он. – Своих сапог, небось, не отдашь!

Македон всё сидел на печке и пристально смотрел на странника. Он как будто на что-то сердился.

– Слышу я, – внезапно вскрикнул он с неожиданной силой, – слышу, что давно ты, глаза завидущие, к сапогам моим новым, валяным, подбираешься! На́ тебе сапоги мои, не мучь ты, сделай милость, моего сердца. Жалостлив, а своих не отдашь! Да!

И Македон кинул свои сапоги на пол.

– Свои не отдам, милая душа, – вздохнул странник, – свои не отдам.

Тут Македон увидел его ноги: они были босы, обморожены и покрыты желтыми пузырями. Македон мрачно улегся на печке лицом к стене и не сказал больше ни слова.

Странник, шаркая ногами, опять подошел к печке и поднял с полу сапоги.

– Вот спасибо, милая душа, за сапоги, – говорил он. – Тебе их, известно, не нужно, ты всё равно и в сапогах помрешь, а мальчика сохранить надо.

И Македон слышал, как он завозился под образами, обувая мальчика в сапоги. Потом и сам уселся в углу на лавку, похлопывая рука об руку, вздыхая и повторяя свое «э-хе-хе». Не долго сидел так, но, наконец, снова повернул свое лицо к бродягам.

– Помираете? – вздохнул он. – Помираете, милые души? Коль помираете, то покаяться перед смертью надо бы. Покаяние – любви родной брат. Покаяние – что твое солнышко, сердце греет. Покаялись бы, – повторил он, вздыхая, – да припомнили бы хорошенечко, дела какого доброго за собой не знаете ли? Припомнили бы, милые души.

И бродяги поняли, что надо покаяться.

Первым начал Македон. Он заговорил медленно, лениво и вяло, с трудом вытягивая из себя слова, между тем как его сердце было торжественно и серьезно. Его жизнь – сплошной грех. Он всю жизнь плутовал, воровал и мошенничал. По суду лишен всех прав и полжизни провел в острогах, где научился играть в карты, рассказывать богохульные прибаутки и делать из олова серебряные двугривенные.

Македон доброго дела не знал за собой ни одного.

– Ни одного? – вздохнул странник. – Э-хе-хе, худо, родимый, в аду, голубок, будешь. Плохо, милая душа!

– Знаю, что в аду, – сказал Македон и заплакал.

И тогда стал говорить Авенирка. Его жизнь тоже один сплошной грех. Он так же, как и Македон, вор и негодник. По суду он лишен особых привилегий, но, вероятно, в шутку. Привилегии у него отродясь ни одной не было. А если бы и была у него какая-нибудь, хоть самая завалющенькая привилегия, он бы, наверное, ее пропил или проел, так как питает к водке и к горячей пище слабость непреодолимую. В тюрьме он тоже провел полжизни. Доброго дела не знает за собой ни одного.

– Э-хе-хе, – вздохнул странник, – и ты, милый человек, в аду будешь.

– Знаю, – отвечал Авенирка и тоже заплакал.

Бродяги лежали на печке и плакали. Им было горько сознавать не то, что ушла их жизнь, а то, что она ушла так скверно и смрадно.

Они напрягали память, чтобы припомнить хоть одно доброе дело, но не могли. И они плакали, и их слезы были горьки и горячи.

И тогда странник сказал:

– А теперь и вы, милые души, послушайте мою сказочку. Послушайте и поплачьте, и припомните, дела какого доброго за собой не знаете ли. Сказочка моя, добрые вы люди, простенькая, и называется она «Сказочкой о двух крендельках».

VI

Странник вздохнул и начал:

– В некоей деревушке небогатой, по косогору за речкой, почитай что за самой околицей, жили-были два мужика-лавочника, два брата родных, Авдий и Прохор. И были они оба нравом злы, сердцем черствы и всю свою жизнь за прилавком стояли, калачами и разными товарами торговали, денежки чеканили, копеечка к копеечке прикапливали.

И этим живы были. Только стоят раз оба брата, Авдий и Прохор, у себя в лавочке, стоят и покупателей к себе поджидают, заранее в уме барыши за этот день подсчитывают. И вошли к ним в лавочку три мальчика. В этот час обоз переселенцев деревней шел, и мальчики эти самые из обоза в лавочку забежали. Двое мальчиков прибежали резвые, веселые да румяные, бегут, друг друга локотками подталкивают и прямо к прилавку, крендели себе покупают, и каждый тут же на прилавок семишничек свой, смеючись, положил. А третий мальчик, худенький да бледненький, у притолоки стоит, только на них поглядывает да на кулачки свои красненькие дует. Купили мальчики крендельки, по карманам их рассовали, а по одному в руки взяли, чтобы по дороге их съесть. Смеются мальчики и говорят лавочникам Авдию и Прохору, на бледного мальчика указывая: «Он, – говорят, – дяденьки, не крендельки покупать пришел, а просто так, с нами постоять! У него, – говорят, – и семишника сроду не бывало. Он, дяденьки, пригульный сын солдаткин!» Смеются ребятишки и друг друга локотками подталкивают. Ребятки-то, конечно, и не понимали хорошенько, что́ говорили, язык их ребячий молол, а сердце тут ни при чем было. А мальчик бледненький у притолоки стоит, на кулачки дует, слушает их и даже не обижается. Улыбается только. И улыбается так, что у Авдия и Прохора первый раз в жизни сердца дрогнули. Поняли они, что мальчик-то до такой точки доведен, что и обижаться уже перестал. Дрогнули сердца у Авдия и Прохора, и дали они мальчику каждый по крендельку. А мальчик долго и руку протянуть за крендельками боялся, глазам своим не верил: не высмеять ли хотят, дескать. Однако прочитал в глазах лавочников ласку и крендельки принял. И тут же за товарищами вприпрыжку побежал; доро́гой, слышно, смеется, радуется. Не кренделькам он, милые вы души, рад был, а ласке. Возликовало сердце его младенческое, потому что, может быть, в первый раз в жизни доброту людскую узнало. И убежали все три мальчика за обозом. Случилось это, голубочки, ровно в четверг на первую седмицу Великого поста. А в Страстную седмицу случилось так, что Авдий с Прохором в соседнюю деревню долги выколачивать ездили; ездили и доро́гой в полынью попали, обмокли, занедужили и на Фомину неделю Богу преставились. Явились Авдий и Прохор перед Судиями Верховными, перед Господом Богом Отцом и Его Сыном. И велел им Бог Отец рассказать все грехи их. Сказали Авдий и Прохор все грехи свои и замолкли. И обрек их Бог Отец на муки адские. Но тут просил Сын Божий у Отца слова, и слово было дано Ему. И сказал Сын Божий Авдию и Прохору: «Не припомните ли за собой дела доброго?» Подумали Авдий и Прохор и отвечали: «Не знаем за собой дела доброго, Господи!» И опять сказал им Сын Божий: «Я Сын Человеческий, Меня ли устыдитесь? Подумайте хорошенько, не забыли ли о чем, не утаили ли чего малого, но доброго?» Подумали Авдий и Прохор и вспомнили тут о двух крендельках.

Странник замолк, вздыхая и растирая свои больные ноги. И вспомнили тут бродяги: не они ли отдали мальчику сапоги и шапку, когда замерзали сами? И хотели они сказать об этом страннику, но не сказали, потому что на них нашло сомнение. И поняли они тут же, что не дело доброе совершили, а исполняли обязанность свою, для чего и в мир рождены были. И, исполнив ее, поэтому и облегчение в сердцах ощутили, как работник, совершивший урок.

И продолжал странник:

– Вспомнили Авдий и Прохор о крендельках, хотели сказать о них Сыну, но не сказали, потому что на них нашло сомнение. И поняли они оба тут же, что не дело доброе совершили, а исполняли обязанность свою, для чего и были в мир призваны. И, исполнив ее, поэтому и облегчение в сердцах ощутили, как работник, совершивший урок. Посмотрел Сын Божий на Авдия и Прохора и прочитал мысли их. И улыбнулся Сын Божий светло и благостно, и возликовали младенцы в колыбелях, и заплакали разбойники по казематам. И заплакали Авдий и Прохор.

И продолжал странник голосом великим и благостным, как труба Ангельская:

– И сказал Сын Божий: «Жив человек, в ком сознание это есть, ибо совершится тогда всё, что́ сказано. Но мертв человек, в ком сознания этого нет, ибо не даст он плода вовеки, как сухая смоковница».

И вышел странник на средину хаты, и просиял всем существом своим, и стал красоты неописанной. И исчез мальчик, и приподнялись Македон и Авенир, чтобы поклониться страннику, но не могли поклониться и упали навзничь, потому что их ослепил свет.

И приблизился странник к Македону и Авениру и сказал:

– И подошел Сын Божий к Авдию и Прохору, к Македону и Авениру, и благословил преставившихся Ему.

Ирина Сабурова

Королевство Алых Башен

В королевстве Алых Башен жили рыцари и маги, и на самой древней башне – старый, мудрый Звездочет: он скрипел пером гусиным по пергаментной бумаге, и записывал, что было, и что будет каждый год… За стеной из алой яшмы поднимался гордый замок, по углам – четыре башни – Север, Запад, Юг, Восток. Башни были из рубинов, кимофанов и гранатов, альмандиновые окна, в каждой башне – огонек…

Сам Король жил в старом замке и не правил королевством: да и этою страною управлять – излишний труд. Ею правил маг-волшебник, Звездочет на древней башне, и ему помощник верный был веселый старый Шут. А Принцесса в третьей башне из нежнейших алых шерлов, пряла пряжу из тончайших серебристых облаков; и была она прекрасна, как Принцессы в старых сказках, только в сказках, для которых не найдется даже слов…

В этом странном королевстве никогда не гасло солнце, никогда не меркли звезды, никогда не лилась кровь: там жила в последней башне золотая чудо-птица, птица с крыльями, как пламя, с странным именем – Любовь…

Птица в башне пела песни: и они неслись далёко, очаровывая души, покоряя все сердца; в королевстве Алых Башен никогда не лились слезы, в королевстве Алых Башен было счастье без конца…

* * *

Ах, какое это было чудесное королевство!

Я, впрочем, совсем другого мнения о нем: извольте радоваться! – тащить огромную тяжелую картонку, в которую запакована какая-то удивительная елочная игрушка, выписанная генералом для своей племянницы из Парижа! И вместо того, чтобы ехать в отпуск, прямо домой, заезжать еще в чужую усадьбу, специально для того, чтобы передать ей этот подарок!

Эта огромная картонная тютя теперь торжественно красовалась на столе в гостиной.

Я сперва, конечно, не обратил на нее никакого внимания и только с тоской поглядывал на часы в столовой, пока генерал угощал меня удивительным коньяком.

Наконец, генерал, крякнув, разгладил усы и заметил:

– Так, так, корнет. Получили первое боевое крещение, да-с. Три недели в лазарете? Владимир с мечами и бантом?.. Поздравляю, поздравляю. Навылет? Это пустяки. У меня вот в Турецкую кампанию… ну да об этом я вам как-нибудь расскажу при случае, а пока вот маленькая просьба. Вы теперь на побывку домой? Не терпится, небось? Как же, Святки, сам знаю. Так вот, по дороге, вам ведь недалеко, – заверните в усадьбу моей сестры, баронессы Д. Я уже писал им, чтобы лошадей выслали… Там, кстати, и Сочельник проведете, и внучатную мою племянницу, Эльфочку, обрадуете. Свезите ей от старого дяди. Думаю, что угодил. Она у нас такая… воздушная, потому и Эльфочкой зовем, а настоящее-то имя Людмила…

Генерал поднялся и, тяжело опираясь на палку, захромал в гостиную, где стояло картонное чудище.

Благодарю покорно! Если я успею еще захватить поезд, то все равно с этим «заездом по дороге» никак не попаду к Сочельнику домой. Правда, наше имение не очень далеко, но все-таки; а мама так просила меня встретить с ней Сочельник! Шутка ли сказать – целый год войны, как не видались…

Но не исполнить этой «просьбы» было невозможно, и я, проклиная и генерала, и ни в чем не повинную Эльфочку, уселся вечером в вагон с огромной коробкой.

* * *

А вышло так, что я до сих пор иногда вспоминаю этот Сочельник, может быть потому еще, что это было последнее настоящее Рождество.

Вороные рысаки, ждавшие меня на маленькой белой станции, удобные теплые сани с коврами и подушками. Несколько верст по гладкой, заснеженной дороге. Аллея оголенных кленов, целая свора огромных злобных догов и старый уютный дом, с колоннами, как и полагается, весь в кустах – сирени, должно быть, – теперь совсем закутанный снегом.

Маленькая, глухая усадебка, и дом теплый, уютный, с переходами, неожиданными каморками, ступеньками, весь еще полный озабоченной предпраздничной суетней. Пахло елкой, и мятными пряниками, и сдобными булками, и еще чем-то неуловимым, чем пахнут засохшие лепестки с роз в старых комодах.

В доме было только две женщины: баронесса Д., седая, представительная старуха, и ее внучка – Эльфочка. Действительно, воздушная, как сказал генерал. Совсем еще подросток, тоненькая, хрупкая, с детскими плечиками, в первый раз, наверное, надевшая праздничное шелковое «взрослое» платье, всё в кружевах и воланах. На вид ей было не больше четырнадцати лет, но она старалась держаться как взрослая.

Я приехал как раз вовремя – только что собирались зажигать елку. Конечно, о том, чтобы ехать сейчас обратно, не могло быть и речи, да и всё равно пришлось бы до следующего утра ждать на станции. А в этом доме даже совершенно чужого человека сразу охватывала такая атмосфера уюта и тепла, что я сразу почувствовал себя как дома и с увлечением стал помогать Эльфочке вешать на елку последние стекляшки и пряники.

Огромную белую картонку поставили под елку.

– Вы не знаете, что в ней такое? – спросила Эльфочка, лукаво прищуриваясь.

– Королевство, принцесса!

В дверях появилась бабушка.

– Ну, а теперь, дети, уходите, я сама зажгу елку и потом вас позову, – заявила она.

Я не успел даже обидеться на это «дети». Позвольте, мне двадцать лет, я уже ранен и… Но Эльфочка схватила меня за руку и потащила куда-то по лестнице вниз, в столовую. На столе, украшенном маленькой елочкой, стояли кутья и узвар, а при виде осетрины я невольно вспомнил, что ужасно голоден, но Эльфочка указала мне пальцем на какой-то пирог, стоявший посередине стола, и таинственно прошептала:

– Это «королевский пирог» – вы знаете, что это такое?

Нет, я не знал.

– Старинный французский обычай, – пояснила она. – У нас была одна француженка в роду, так вот с тех пор и осталось…

В Сочельник печется пирог, и в него запекается золотой, а потом пирог разрезается на столько кусков, сколько людей в доме, и еще один оставляется для случайного гостя или для нищего. У кого окажется золотой, тот объявляется королем, выбирает себе королеву. Они надевают короны, садятся рядом за стол, и все должны исполнять в этот вечер все их желания… В прошлом году королем оказался кучер Иван – тот самый, который вез вас со станции… Мы его еле-еле усадили за стол, и я была выбрана королевой… и ужасно радовалась, но я была тогда маленькая…

– А сколько вам теперь лет, Эльфочка?

Она презрительно посмотрела на меня и повела плечиками:

– Дамам не задают таких вопросов, корнет.

* * *

Под елкой оказалось много подарков: какие-то салфеточки, вышитые Эльфочкой для баронессы, а для Эльфочки – книги, золотые часики, жемчужная нитка на шею…

– Теперь, конечно, ты еще не можешь ее носить, – заметила бабушка. – Но когда я повезу тебя ко двору…

Не забыли даже меня, случайного гостя: в красивый портсигар из слоновой кости с художественной резьбой была всунута записочка с моим именем, и я, окончательно растроганный, поцеловал баронессе руку, а Эльфочка захлопала в ладоши.

– Ну, а теперь дядин подарок!

Белая картонная тютя была вытащена на середину гостиной, и мы принялись ее разворачивать. Картон, бумага, еще бумага…

Ах, какое это было чудесное королевство!

Действительно, я никогда больше не видал таких художественных картоннажей: старинный замок, строго выдержанный в готическом стиле, с четырьмя башнями по углам.

В каждую башню вставлялся фонарик, и тогда окна из красноватой слюды бросали алые отблески на белую вату, покрывавшую стены и золоченые крыши. Получалось впечатление, будто бы в башнях действительно живые фигурки: старый звездочет в мантии, усыпанной звездами, шут в колпаке с погремушками, прекрасная принцесса с прялкой, и чудесная золотая птица. Все фигуры были сделаны из воска и раскрашены, а птица настоящая, вызолоченная, с крыльями, усыпанными мелкими драгоценными камнями. Она могла служить потом замечательным пресс-папье.

Отдельно же, на самом дне картонки, лежала французская книга, отпечатанная на желтой, плотной, как пергамент, бумаге, с позолоченными заставками и заглавными буквами – маленький шедевр печатного искусства – «Королевство Алых Башен».

Я заглянул через плечо Эльфочки, совсем забывшей о том, что она взрослая, и усевшейся тут же на ковре, среди обрывков бумаги, раскрыв на коленях книжку.

«В королевство Алых Башен Принц пришел однажды юный, стройный, смелый и отважный, в раззолоченных шелках: кудри – нити золотые, а глаза – как в небе звезды; меч отточен в его ножнах, и улыбка на устах.

Подойдя к старинной башне, он поднялся на ступени:

– Расскажи мне, что ты знаешь, тайну звездную открой!

Звездочет взглянул на Принца, посмотрел на что-то в звездах и в молчании суровом покачал лишь головой. Что же Принцу было делать? Ко второй пошел он башне, где, сидя верхом на троне, заливался смехом Шут:

– Ваша светлость, в нашем царстве только песни и веселье, – вы пойдите к третьей башне, не задерживайтесь тут.

А Принцесса в третьей башне, как мечта, была прекрасна… И, увидевши друг друга, оба поняли без слов… Потому что в этом царстве все любили без сомнений, все мечтали, не тоскуя, и пленялись без оков…

– Почему же эта птица заперта в четвертой башне из карбункулов, рубинов, темно-красных янтарей? Почему никто не знает и не видит этой птицы и никто ей не раскроет в алых яхонтах дверей?

И, конечно, все случилось, предначертанное в звездах: Принц открыл у башни двери, и, как пламя, ввысь метнулась, улетела в небо птица, золотая чудо-птица с странным именем – Любовь…

В королевстве Алых Башен горько плакали все люди – Шут, Принцесса, даже старый, очень мудрый Звездочет; и тогда Принц поднял руку и поклялся, что разыщет и обратно чудо-птицу в королевство принесет».

* * *

За столом в моем куске «королевского пирога» оказался золотой, и Эльфочка торжественно надела мне на голову корону, уверяя, что она мне очень идет, а я выбрал ее, конечно, королевой, хотя сперва, чтоб подразнить, предложил корону бабушке.

Уезжал рано утром, когда все в доме спали, чтобы не опоздать на поезд; около крыльца стояли вороные в клубах белого пара – было раннее зимнее утро, когда, как на скверных картинках, розовое небо и голубой снег.

В передней, надевая шинель, услышал скрип и обернулся: с лестницы спускалась Эльфочка, запахивая на ходу шелковый, подбитый лебяжьим пухом халатик.

– Прощайте, – смущенно прошептала она, – я… я хотела вас попросить – возьмите… на память… вот эту ладонку… знаете, на войне…

Она протянула мне старинную медную иконку Божьей Матери, и в глазах снова забегали лукавые огоньки:

– Вчера вы должны были исполнить любое мое желание, но я прошу вас сегодня, корнет.

Я взял ладонку, щелкнул шпорами, приложился к тоненькой детской ручке, а потом, не удержавшись, рванул ее к себе и крепко поцеловал в губы.

Эльфочка ахнула, вырвалась и бросилась опрометью вверх по лестнице, оставив на пуговице моего обшлага маленький комочек зацепившегося белого пуха.

Я выскочил на крыльцо.

– Пошел!

* * *

В королевстве Алых Башен стало сумрачно и глухо: развалился старый замок – первым умер в нем Король… и остались только башни, что, как прежде, возвышались над страной, теперь узнавшей, что такое страх и боль… Шут умолк и не смеялся; Звездочет еще стал строже; только в сердце у Принцессы слабо теплилась мечта… А в четвертой алой башне, где жила когда-то птица, – птица с именем чудесным, – поселилась пустота…

И однажды… был Сочельник… Звезды вспыхивали в небе, все кругом покрыл, как ватой, белый искрящийся снег… В двери старой тусклой башни, где жила теперь Принцесса, постучался робко путник, попросился на ночлег. За столом уселись рядом: Шут, Принцесса, бедный путник, и совсем уже ослепший старый мудрый Звездочет.

– Я, – сказал он, – твердо верю: никогда не лгали звезды, и, когда настанут сроки, в эту башню Принц придет…

– Я пришел, – ответил путник, – только где же королевство? Не развалины же эти – башни алых янтарей? Где ж прекрасная Принцесса? Нет, конечно, не для этой я искал по свету птицу всех чудесней и нежней… Я не видел королевства ни чудеснее, ни краше королевства Алых Башен, обойдя кругом весь свет… Правда, я прошел напрасно, ни найдя волшебной птицы, но и здесь нет Алых Башен, и Принцессы тоже нет…

А Принцесса, бросив прялку, посмотрела на пришельца.

– Нет, – она сказала твердо, – ты совсем не тот… не тот… Принц был юный, светлокудрый, и глаза его, как звезды; у тебя ж седые брови и усталый горький рот…

* * *

В королевстве Алых Башен – больше нету королевства: не узнавшие друг друга не имеют права жить; и потерянную радость, и потерянное счастье, суждено, как алый камень, в сердце горестно хранить…

* * *

Ах, Боже мой, Сочельник! Странный день в году, когда невольно вспоминаешь прошлое – хорошее прошлое, конечно, настоящую жизнь. И не только это: Рождество – это детский праздник или, вернее, праздник, когда и взрослые чувствуют себя детьми.

Мама, дом, детство, блестящие елки…

Я обычно, хожу в этот вечер под чужими окнами, заглядывая в них и стараясь представить себе, что там, у елки, такие же счастливые люди, каким и я был когда-то… Или забиваюсь в свой угол, зажигаю на столе свечку и наливаю стакан. Один.

Приглашали знакомые. Не пошел. Заработал к Рождеству немного денег и решил закатиться с компанией в ресторан. Там играет старый цыганский примас – скрипач Янко – старик совсем, а хорошо помнит офицеров моего полка. Да и в Добровольческой я с ним встречался… По крайней мере, хоть старое веселье помнит, а то разве теперь умеют веселиться, ухаживать, по-настоящему любить?..

Ну, о любви-то я и сам не вспоминаю, смешно… Чересчур много «любимых женщин», всех этих Адочек, Верочек… Надоели.

* * *

Пили до утра. Серпантин, воздушные шары, еще что-то… Играл Янко, танцевала акробатические танцы какая-то балерина, тонкая, гибкая, как змея.

Я ее видел впервые: недавно приехала. Но нашлись знакомые, пригласили к столу, а потом, под утро уже, поехали к ней пить кофе. Собственно говоря, собирался я один, потому что не все ли равно – она ли, другая?.. Но за мной увязалось еще несколько.

Странное впечатление, когда выходишь на улицу на рассвете зимнего дня. Улицы кажутся такими тихими, подметенными снегом, праздничными. Сразу чувствуется почему-то, что по ним будут ходить в этот день спокойно и радостно, потому что праздник… В английских книжках есть такие картинки «Merry X-mas» – «Веселое Рождество».

* * *

У Людмилы Лэн – так значилось в афише – две меблированных комнаты, но, может быть, потому, что мы, войдя, сразу бросили пальто и шубы куда попало, они стали как-то особенно неуютными. На столе стояла маленькая елка с приготовленными свечами.

Людмила сварила на электрическом кофейнике кофе, поставила ликер и, подойдя к столику, стала зажигать на елке свечи. Она, кажется, была трезвее всех.