Текст книги "Христов подарок. Рождественские истории для детей и взрослых"

Автор книги: Юлия Вознесенская

Соавторы: Аркадий Аверченко,Иван Шмелев,Саша Черный,Сергей Козлов,Петр Краснов,Николай Блохин,Арсений Несмелов,Ирина Сабурова,Николай Туроверов,Дмитрий Кузнецов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 25 страниц)

Но что же в этом странного? Разве не такой была вся моя жизнь? Раннее сиротство; беспросветная бедность; вечные заботы; и обманутые, обманутые, обманутые надежды без конца!.. Семья и родные часто служат «тихой гаванью» даже для людей с крайне скудным достатком – но это отнюдь не касалось меня. Кроме досады, хлопот да холодной душевной пустоты, отнюдь не искупавшейся редкими минутами сестринской нежности ко мне Поли – семья ничего мне не доставляла. Друзей у меня не было – им просто неоткуда было взяться, ибо образ жизни нашей был чрезвычайно замкнутый. Никаких увеселений, развлечений, никакого досуга, кроме разве что книг, я никогда не знала вследствие нашего нищенского существования.

Моей единственной отрадой было писание рассказов – но вот теперь я вижу, что и в этом не было подлинного утешения. Напротив, сочиняя свои истории, я будто снова и снова подтверждала для себя истину о том, что «на свете счастья нет…» Я даже старалась сделать героинь неудачливее самой себя, если только это было возможно. Я заставляла их скитаться, просить милостыню, жить в услужении у чужих людей и иным образом тяжелым трудом зарабатывать на жалкий кусок хлеба, лишала их материнской ласки не в отрочестве (как то́ случилось со мною), а с младенчества… В самом деле, ни у одной барышни и даже ни у одной сказочной царевны, придуманной мною, матери не было.

Найти объяснение и такому странному открытию не составило особого труда.

Я была у матушки нелюбимой дочерью.

Мне всегда ставилась в пример моя старшая сестра Людмила, даже после смерти этой последней (тринадцати лет она скончалась от скарлатины) или, вернее будет сказать, особенно после ее смерти… Людмила (во всяком случае, по мнению матушки) была образцовым ребенком – послушным, молчаливым, некапризным. Она училась лучше и, главное, ровнее меня, никогда не ссорилась с товарками, прилежнее молилась, держала себя учтивее и опрятнее. Я же росла своенравным неслухом, плаксивой, нервной девочкой.

Я ненавидела слишком строгий порядок и могла показаться неряхой даже перед чужими. Когда меня приняли в институт, мои успехи там были довольно неожиданны: получив высший балл, допустим, из словесности, я буквально на следующий день могла схватить по другому предмету неудовлетворительную отметку или просто быть наказанной за дерзость классной даме. Все это казалось тем страннее, что учителя в один голос находили у меня прекрасные способности, и вообще училась я неплохо, да и ленивой по-настоящему не была, хотя мать часто называла меня лентяйкой, сравнивая с Людмилой.

Став взрослой, я поняла, что непослушанием, слезами, грубостями и прочим я, сама того не понимая, стремилась просто заявить о себе, выплакать, выкричать, выпросить, хотя бы силой вырвать то, чего мне так остро не хватало, – материнскую любовь. Но, так как я не умела этого сказать прямо, то добивалась противоположного. Мои детские обиды, дерзости, своеволие чрезвычайно раздражали болезненную, уставшую от жизненных невзгод матушку. И получала я от нее лишь раз от раза усиливавшуюся холодность, отчуждение и строгость. Дома меня почти не наказывали так, как обычно наказывают непослушных детей, – не секли, не ставили на горох, даже сладкого не лишали. Нет. Матушка просто переставала со мною на какое-то время разговаривать и глядела на меня как на пустое место. И это наказание было для меня гораздо мучительнее и страшнее, чем любая розга.

Когда я припомнила все это, мне стало еще тяжелее. Слезы потоком хлынули из моих глаз. Завершение рассказа вновь пришлось отложить – в тот день я не смогла написать ни строчки. Почему так несправедлива была ко мне судьба? И Господь? Тот самый Иисус Христос, Рождество Которого столько раз оборачивалось для меня обманутыми надеждами?.. Почему Он любит других людей, а не меня, будто я – Его падчерица, а не дочь, как все?..

Пожалуй, последний вопрос стоило бы задать священнику. Но отцу Василию из соседней Никольской церкви, где мы с отцом говеем каждый Великий пост, – стыдно. Что он подумает обо мне? Пойти разве в соседний приход, тот, что на Скорбященской улице?.. Название как раз подходящее… Впрочем, все равно придется отложить, потому что завтра мы с Полей уезжаем…

XI

На следующий день я повезла Полиньку в губернский город – летние вакации заканчивались, и ей нужно было быть налицо в институте к определенному числу. Она решительно настояла, чтобы сопровождал ее не отец, а именно я, – Поле не терпелось предъявить товаркам «сестру-писательницу». Честно говоря, я ужасно трусила и все боялась какого-то «разоблачения» (ведь в конце концов писатели – это те, чьи произведения печатают, а мои лишь гуляли в списках по дортуарам института). Но все прошло благополучно. В понимании девочек писательнице было достаточно появиться им на глаза и держаться при этом с достоинством, сдержанно и в меру ласково. Проводив сестру и пробыв в стенах института еще с полчаса, я с облегчением вышла на улицу и отправилась в торговые ряды, намереваясь сделать кое-какие покупки.

Дорогой, размышляя, как половчее завершить рассказ о Владимире и Елене, я так глубоко задумалась, что чуть не угодила под колеса открытого экипажа. Увидев мою неловкость, сидевшая в нем нарядная дама приказала кучеру остановиться, сойти с козел и посмотреть, не нужна ли мне помощь.

Я же, самостоятельно поднявшись с мостовой, начала смущенно извиняться. Но дама вдруг всплеснула руками:

– Аннушка! Не может быть! – Она выскочила из экипажа и бросилась ко мне.

Я с изумлением вгляделась в полное румяное лицо, слегка затененное полями модной шляпы, – и не без труда узнала свою однокашницу Машу Линицкую.

– Здравствуй, Маша!

– Здравствуй, здравствуй, подруженька, здравствуй, писательница! – затараторила Маша, заключив меня в объятья и целуя в обе щеки. – Вот это встреча! Только не говори, что ты куда-нибудь торопишься!

– Да нет, собственно… – От ее натиска я совершенно растерялась.

– Вот и хорошо! Тогда я тебя до вечера никуда не отпущу! – С этими словами она буквально затащила меня в свой экипаж, не переставая возбужденно говорить. – Сейчас поедем домой, я тебя чаем напою, а в пять часов Поль придет из своего присутствия, и будем обедать. Поль – это мой муж, он очень славный и непременно тебе понравится. А ты какими судьбами в городе? Надолго?

– Нет, я приехала проводить сестру в институт.

– Где ты остановилась?

– На постоялом дворе, на окраине…

– Фи-и-и!.. Я пошлю Федора за твоими вещами, ты будешь жить у меня. Моя золовка сейчас гостит у тетки, ты пока займешь ее комнату. Послезавтра у меня небольшой прием, только для близких друзей, надеюсь, ты не откажешься украсить собой наше общество?..

– Право, Маша, я…

– Только не отказывайся! Я так чертовски рада тебя видеть! Не может же у тебя быть таких важных и неотложных дел, из-за которых ты откажешь старой подруге, которую не видела целую вечность, погостить у нее недельку-другую?!

– Маша!

– Ну, если это долго, то хотя бы несколько дней!

– Спасибо, Машенька, я так рада… просто… так неожиданно…

Сопротивляться напору Маши Линицкой, а ныне г-жи Подобедовой, было решительно бесполезно. Я покорно дала устроить себя в ее уютном доме и провела следующие несколько дней весело и оживленно среди многочисленных родственников и знакомых Маши и ее мужа Павла Петровича – добродушного, немного флегматичного, но чрезвычайного любезного и милого человека лет сорока. Сперва я ужасно робела, потому что, можно сказать, никогда не бывала в обществе, даже таком небольшом. Но дня через два застенчивость моя почти прошла – так добры ко мне были Маша и Павел Петрович.

Наступило воскресенье. Собираясь вместе с Подобедовыми к поздней обедне в кафедральный собор губернского города, я вдруг сообразила, что терзавшие меня вопросы можно было бы задать здешнему батюшке, который не знает меня и которого я, скорее всего, увижу в первый и последний раз.

На обратном пути из собора Маша настояла, чтобы мы заехали в институт и забрали оттуда Полиньку на день к ним в гости. Та, разумеется, была необычайно довольна и болтала, не переставая, до самого вечера. За обедом она стала излагать историю своего прошлогоднего «бенефиса», особенно упирая на то, что рассказ написала я. Все это чрезвычайно заинтересовало Машу, которая вдруг принялась настаивать, чтобы я отправила рассказ о волшебной кукле в «Ниву».

– Это же обязательно надо напечатать! – волновалась Маша, поминутно обращаясь за поддержкой к дремавшему в кресле супругу. – Поль, ты не можешь себе представить, какой это замечательный рассказ! Я очень хорошо помню, как Аннушка его читала, когда мы были в институте…

– Полно, Маша, ты ошибаешься, я никогда ничего своего не читала…

– Неважно, значит, какой-то другой читала или мне давала читать…

– Как же ты тогда можешь знать, хороший это рассказ или нет?

– Да у тебя все рассказы хорошие, я же помню! Лучше французов, и не спорь! Я знаю! Поль, почему она все время со мною спорит?! Это нужно напечатать. Мы это отправим в Петербург, там в редакции служит товарищ Поля по университету… Помнишь, Поль, ты мне рассказывал, как вы однажды заблудились в двух шагах от Невского проспекта в каком-то переулке и потом не могли на квартиру вернуться? Очень смешно! Аннушка, ты не представляешь, как смешно Поль умеет рассказывать… Но это неважно. Мы отправим твой рассказ в «Ниву», и Иван Степанович сделает так, что его напечатают в рождественском нумере. Впрочем, рассказ так хорош, что его и без Ивана Степаныча непременно напечатают, правда, Поль?..

Я пыталась протестовать, но случилось так, что сама не поняла, как согласилась с этим предложением. Уверенность Маши в том, что история будет напечатана в «Ниве», стоит только отправить ее туда, отчасти передалась и мне. Вдвоем с моей сестрой Маша вырвала у меня обещание, что по возвращении домой я тотчас же перебелю «Куклу» и отправлю рукопись в Петербург, прямо на имя Ивана Степановича.

XII

Я забыла сказать, что перед началом обедни заметила в числе соборного духовенства старенького священника, чьи невероятно добрые глаза сразу располагали к себе. Я решила ему довериться, подошла под благословение и попросила разрешения задать ему «важный богословский вопрос». Видя мое смятение, батюшка улыбнулся и велел прийти назавтра прямо к нему на квартиру (он жил при соборе). Когда же я явилась, приказал прислуге поставить самовар и подробнейшим образом расспросил о том, кто я такая, о семье, о покойной матушке, о детстве… Я и не заметила, как изложила всю мою жизнь; поведала даже об Аверове. Батюшка терпеливо слушал, иногда что-то переспрашивая. А когда на середине рассказа я начала безудержно рыдать, принялся так мягко и ласково утешать, что я заплакала еще горше – кажется, никто никогда не принимал такого живого и искреннего участия во мне. Да и вообще я не была избалована человеческим вниманием…

– То, что тяжело живется – это, Аннушка, верно. Да только скажите мне, что вы такого хорошего в жизни сделали, чтобы стоило за это надарить золотых гор? А?

Я удивленно воззрилась на священника. Такое мне ранее не приходило в голову. Казалось, что самим фактом своих бесконечных и чудовищных, как мне казалось, мук я заслуживаю самой большой награды, и притом немедленно, сейчас.

– Вот то-то и оно, голубушка. Нет у нас с вами никаких заслуг перед Господом. Самая наша жизнь, хорошая она или плохая, только Им Самим подается и всецело в его власти находится. Скорби же да страдания – это, мать моя, для человеческой души полезно, но не всегда. Вернее, не само по себе. Чтобы истинную пользу извлечь, нужно хорошенько призадуматься, для чего Господь эти скорби посылает и от каких страстей теми скорбями вашу душу исцелить хочет. Вот сказали вы мне про свою мать покойную да про старшую сестру. И вижу я, что вы в большой на них обиде остались…

– Да, батюшка, так оно и есть.

– Так-то оно так, а ежели я вам скажу, что и сама вы хороша, и не лучше, а хуже их выходите, – на меня не обидитесь?

– Что Вы, батюшка! Как можно! – горячо воскликнула я.

– А я ведь так и скажу. Вот вы говорите: капризничала, не слушалась, плакала все время, чтобы матушкиной ласки добиться… Оно, конечно, причина уважная – всякому ребятенку, особливо девочке, при матери-то погреться хочется. Да только все равно ваша неправда выходит: строптивое дитя пятую-то заповедь ох как нарушает! И разве не гордость считать себя лучше сестры?! Ведь она, небось, и впрямь послушливее вас была и училась старательнее?..

– Да, батюшка… Только еще она заносчива была и меня ни во что ставила…

– Вот и вновь гордость наша проявляется: что ж так, про мертвую-то?.. Она ведь и ответить уже вам не может. Христос учил даже врагов своих любить и творить им добро – а тут сестра родная, подиж-ко! Надо простить ее, Аннушка. Только не думайте, что я вас корю: сам грешен. И ведь правы вы, хоть отчасти, но правы. А чтобы в полноте стала ваша правда, научитесь считать себя хуже всех людей. Научитесь в самом даже скверном человеке находить что-нибудь, в чем он вас лучше. Вот возьмите самого что ни на есть распростого мастерового, пьяницу. Вот чем он лучше может быть? Да ничем, кроме разве одного: всегда в храм Божий раньше всех приходит. Кто-то – и вы даже, барышня, – припоздниться можете, и даже иногда пол-обедни проспать… можете ведь?

– Бывает… Да только что говорить – нет у меня смирения, вот и всё. Я это и так знаю.

– Так, да не так. Ведь выбора-то нет у нас: потому и Господь наш Иисус Христос только смирением весь мир и самое смерть победил. Только не сбивайте меня, дайте досказать, про мастерового. Он мастеровой этот, чуть свет, чуть сторож ворота отопрет – тут как тут и уже в храме… А из себя так вовсе самый никчемный человечишка. И так-то всякого человека надо считать хоть в чем-нибудь лучше себя. Трудно это, не спорю, а ты учись… потихонечку, по шажочку – ведь мы и в Царствие Небесное шажочками малыми движемся… нудится оно, Царствие Небесное, так просто его не возьмешь. И еще. Скорби нам даны не для того, чтобы унывать и плакать, и тем паче не затем, чтоб ими похваляться. Ну, а то, что никто на свете вас не любит, – это, простите, голубушка моя, неправда. Вот люди, о которых вы только что рассказали, – подруга ученическая с мужем. Разве она не любит вас?

– Ой, батюшка, нигде мне не было так тепло, как у Маши в гостях… да ведь это, должно быть, потому, что ненадолго?

– Кажется мне, что по другой причине – сердце у ней доброе, вот вам и тепло рядом. Недаром же вы подружки с детства.

– Да, батюшка. Меня в институте она одна и любила, пожалуй, подруг-то других у меня не было… Я раньше думала, что она за рассказы, а теперь вижу, что просто так, по доброте душевной.

– А уж про отца да про братца с сестренкой и думать не смейте, что они вас не любят. Как младшим вас не любить, когда вы им мать заменили?

– Плохая я была замена матери, батюшка, – честно призналась я. – Обузой они мне казались, сердилась я на них, случалось и накричать, и…

– Вот видите – сами стали грешки-то свои называть!.. Тяжело-то тяжело было без матери, а не на высоте оказались, а? Ну-ну, не обижайтесь на старика. Покопайтесь так-то в себе и никогда не отчаивайтесь. Помните, что Господь прежде и раньше всех любит каждое Свое творение, даже если мы этого не замечаем. И не погрязайте в печалях-то понапрасну. Жизнь нелегка, да только Господь нас для радости создал: как же нам с вами можно огорчать Его тем, что будем непрестанно плакать и сетовать да роптать на Него? Вы уж как-нибудь хоть через раз сетуйте. Слезы – дело полезное, но только если в них есть покаяние и сознание своего недостоинства. Прочие же слезы – вот хоть над книжкой – для человека малополезны, а бывают даже вредны.

Этому я очень удивилась, так как привыкла считать, что Богу угодны всякие слезы. Мне очень хотелось расспросить об этом батюшку подробнее, но я боялась, что, расчувствовавшись, забуду задать главный вопрос:

– Как могло случиться, что Господь пришел на землю Младенцем? Разве это не нелепость? Что может быть общего у Всемогущего Бога с беспомощным ребенком?!

– И-и, голубушка, хотел я с другого конца начать сей разговор, да вы мне сами подсказали. В этом-то и есть самая суть. В этом-то и есть смирение. Кабы хотел Господь, да кабы нам то полезно было, Он бы силен был всегда и всемогущ, и не так-то бы воплотился, а прямо как о Втором Его Пришествии сказано: как молния с небес. Или, по крайности, в чертогах царских мог воплотиться и сыном какого-нить вельможи али государя назваться, да и Сам мог царем Иудейским стать, как того ожидали фарисеи… Хотел бы – Он бы повоевал всех римлян в два счета. Собрал бы войско – разве к Нему не пошли бы? Со слонами боевыми, как тогда было, с колесницами, с копьями да пращами… Еще бы десять тысящ легионов Ангелов в придачу к земному-то войску можно б Ему было собрать – Ему всё-о можно! А Он? Смерть предпочел, да ведь еще самую мученическую, постыдную, на Кресте! Разве нельзя было так устроить, чтоб полегче? Голову отрубит палач – как апостолу-то Павлу отрубили, поскольку он был римский гражданин – р-раз! Одним ударом. Легко да безболезненно… Ан нет!

Помучиться, да на жаре, кровью истекая, да позора сколько… Ну, еще и Гефсимания пред тем была, само собой… Вот так-то смирился Он: «Отче Мой, аще не может сия чаша мимоити от Мене, аще не пию ея, буди воля Твоя…» Вот и вы так всегда молитесь, моя хорошая: «Буди воля Твоя», и не мудрствуйте лукаво: одна ли природа у Христа была или две, да как их соединение возможно, да почему Младенец беспомощный… Выдумали тоже: нелепость! Как же нелепость, когда Священное Писание прямо об этом говорит. Разве бы Слово Божие состояло в нелепостях!

А чтобы всякие сомнения в правильности двух природ Господа Иисуса Христа у вас отпали, я вам книжицу одну подарю. Написал ее один очень ученый наш монах… и архиерей, только на покое – епископ Феофан. Книжица та больно хороша, и я сам ее не всю прочел еще, да только вам она, видать, нужнее, потому забирайте ее с собою и читайте внимательно.

Батюшка достал довольно большую книгу, аккуратно переплетенную в васильковый коленкор. Она называлась «Евангельская история о Боге Сыне, воплотившемся нашего ради спасения, в последовательном порядке изложенная словами свв. евангелистов».

– А если непонятно что будет – прямо пишите самому епископу Феофану в Свято-Успенскую Вышенскую обитель, в Рязанскую губернию. Он хоть и в затворе, а на письма чадам духовным всегда отвечает, и слышал я, что многим принесло это несомненную пользу.

XIII

Вернувшись, наконец, из губернского города домой, я первым делом переписала рождественский рассказ о чудесной кукле и отправила пакет в Петербург, Ивану Степановичу В., по адресу, указанному Павлом Петровичем Подобедовым. После чего погрузилась в чтение книги епископа Феофана.

Изложенная в ней Евангельская история, знакомая, казалось бы, с детства, казалась чем-то необыкновенным, но вместе с тем была рассказана таким простым и непринужденным языком, что доходила до сердца. Повествование дышало такой неподдельной любовью автора к Спасителю и истории Его жизни, к святым и проч., что я неоднократно принималась плакать от умиления, читая его.

Письмо владыке Феофану я долго не решалась отправить, но в конце концов, преодолев робость, отослала на почту. Ответ не заставил себя ждать. Можно было подумать, что епископ в далекой рязанской обители знал о моих недоумениях гораздо ранее и искал только повода послать мне развернутое письмо, разрешающее их. Более всего меня поразили такие строки: «У нас вошло в обычай слепой вере противополагать разумную, а под разумною верою разуметь веру ученую. Но слепой вере противоположна вера видящая. Вера видящая есть та, которая ясно видит, во что верует – что Бог есть един по существу и троичен в лицах, что Он весь мир сотворил словом Своим и о нем промышляет, и в целом и в частностях, что мы сотворены для лучшей жизни, но пали в прародителях, и се – томимся в изгнании, что беду сию мы сами на себя навели, но высвободиться из нее сами не имели возможности, почему воплотился Сын Божий и избавил нас от всего, чему подверглись мы вследствие падения. Видит она ясно и определенно и основание, почему так верует. Но оснований этих у нее не много, а одно, – потому что верует, что Сам Бог повелел так, а не иначе веровать, – основание самое разумное, разумнее и тверже которого ничего нет. Ибо что Бог сказал, то уже все, конечно, есть совершеннейшая истина, против которой неуместны и возражения». Это замечательное рассуждение во многом перевернуло мое видение жизни и, как я с удивлением заметила несколько позднее, совершенно успокоило и изгнало из моей души многие метания и сомнения. Оно примирило меня и с образом Богомладенца, и с догматом о нераздельности и неслиянности Божеского и человеческого во Христе, и с многим другим, что раньше вызывало у меня возмущение и глухой протест. Я чувствовала, как на мое сердце постепенно нисходят мир и успокоение, и постепенно начинала не покорно, но деятельно, с доверием к Богу, смиряться перед жизненными невзгодами и даже видеть в них Его промышление обо мне.

Только с одним я не могла ни смириться, ни понять, ни поверить в благое Божие произволение, – с тем, что касалось истории с Шуркой Аверовым. А история эта, казалось бы, полузабытая, получила вдруг неожиданное продолжение.

Однажды вечером, в половине декабря, проводив отца, уехавшего в губернский город уладить кое-какие дела и заодно забрать Полю домой в преддверии рождественских вакаций, я сидела в своей комнате и писала письмо Николеньке в военное училище в Петербург. Внезапно я услышала в прихожей звонок, сопровождающийся ворчанием нашей Аграфены, которое то и дело перебивалось другим голосом – молодым, приятным, что-то взволнованно выспрашивающим у старой прислуги. (Собственно, держать прислугу мы себе не могли позволить, но Аграфена, родившаяся матушкиной крепостной и доставшаяся девочкой ей в приданое, крестьянской воли шестьдесят первого года не признала и много лет продолжала жить в нашем доме, помогая мне по хозяйству.) Молодой же голос показался мне таким знакомым и дорогим, что я не поверила своим ушам, оставила письмо и бросилась в прихожую.

– Да что же это такое, барин?! Куды ж вы прете, прости Господи, Царица Небесная! – между тем возмущалась Аграфена. – Если Вы молодому барину приятель, как вы говорите, так ить нет его! В Сам-Питербурху науку военную проходит, говорю вам, и дома ён не быват! И старого барина тожа нету, и барышни…

– Барышни… нету?.. – словно сник звонкий юношеский голос. – Анны Николаевны?

– Ах, так вам барыня нужна? Барышни нету, Пелагиюшки нашей Николаевны, барин сами за нею в город и укатили…

А Анна-то Николавна завсегда дома, иде ж ей ишчо быть? Да, однакось, вы скажите толком, зачем она вам в такой час занадобилась?! – с подозрением спросила старуха, наступая на гостя.

– Барыни?! – вскрикнул посетитель чуть не с отчаянием и, кажется, всплеснул руками. – Ты сказала: барыни?..

– Аграфенушка, не пугай барина Александра Алексеевича, лучше поди самовар поставь! Здравствуйте, гость дорогой! – выручила я Аверова, которого строгая Аграфена уже была готова вытолкать «от греха подальше» в сгущающиеся зимние сумерки.

Я не ошиблась – на пороге действительно стоял Шурка, полузанесенный снегом, одновременно усталый, возбужденный и, кажется, немного растерянный. Что, впрочем, было неудивительно после того напора, какой ему только что пришлось выдержать. Аверов не ответил на приветствие, но, схватив сразу обе мои руки, поднес их к губам и, не давая мне опомниться, начал часто-часто целовать.

– Александр Алексеевич, прошу вас, проходите в комнаты, снимайте вашу доху и будьте дорогим гостем, – пробормотала я, смущенная еще больше, чем Аверов.

– Анна Николаевна, светоч мой, как я счастлив видеть вас… – ответствовал он, после чего разразился потоком восторженных слов и комплиментов.

Уговорить его раздеться и пройти в гостиную, где Аграфена уже хлопотала над самоваром, удалось лишь через несколько минут, в течение которых он, не отрываясь, смотрел на меня. Взгляд его был так странен, пронзителен и красноречив, что сердце мое замерло и на какой-то момент будто совсем перестало биться…

– Барыня?.. – пролепетал он, усаживаясь, наконец, в кресло.

– Да, в «барышнях» у Аграфены ходит только Поля. Я-то ведь для «барышни» уже стара, да и хозяйство всё сколько лет уж на мне одной, вот и выходит, что я барыня, – засмеялась я.

Шумный вздох облегчения вырвался из Шуркиной груди:

– Господи, а я-то уж подумал… Я летел к вам, летел… я прямо с курьерского к вам, ничего? Кондуктору три красненьких сунул, чтоб он экстренно поезд затормозил на минуточку, – я и спрыгнул, ведь в нашем-то захолустье курьерский останавливаться не может. А я прямо из Петербурга… На лихача – и к вам!.. ничего, что поздно?… Это я заблудился малость – адреса-то вашего я не помню, заехал на соседнюю улицу, сунулся в один дом – заколочен, в другой – головешки, снегом заметенные, знаете, там вьюга какая?.. ужас просто! Я в снег упал, искал ваш дом, вашу улицу, а там нежилое всё, я уж грешным делом подумал… Лихач пьяненький попался, вывалил меня из санок почти перед вашим домом, да в самый сугроб… вы простите мне, Анна Николаевна, такое неожиданное вторжение… Я ведь не к Николеньке, если по правде, я к вам ехал…

– Спасибо, что признались, – как-то тяжело уронила я. – В прошлый раз, помниться, делали вид, что к нему.

– Нет, Анна Николаевна, к вам… Не могу я без вас жить, что хотите со мной делайте!

Еще вчера ночью я был в Петербурге… Нет, вы не понимаете, что значите для меня…

Я знаю: я мот, повеса, я погибший, конченный человек, я игрок и пьяница, в конце концов, а вы такая простая и чистая, вас ничто дурное коснуться не может… А я вчера был в театре, у… ну, вы знаете, наверное, имени ее в вашем присутствии не могу произнести даже, это грязь, грязь…

– Шурка, вы пьяны?.. – пролепетала я, окончательно перестав что-либо понимать из его сбивчивой речи.

– Да не пьян я, Анна Николаевна, ради Бога!.. вы дослушайте… Я там был… И думал-то я только о вас, я же всё время только о вас и думаю всегда… а писать я вам не смею… и вдруг так противна сделалась мне вся моя жизнь – игра эта, карты, рестораны, актерки, прости, Господи! Анна Николаевна, мне будет двадцать лет на той неделе, а я… я конченный человек… Но я об вас вспомнил и понял, что вы для меня – всё то чистое и праведное, что в моей жизни было, тогда, в детстве, в публичном саду, – помните?!.. Истинное всё. Всё набожное и Божье… несмотря на грязь… вы помните, вы меня тогда, много-много лет назад, спросили: «Сколько лет-то тебе, раб Божий?» И вот тут я вспомнил это и сбежал оттуда, я дезертировал, да, но это потому, что понял: я ведь и правда, Божий, хоть и погибший, и только вы могли так чутко сказать, чтоб на всю жизнь в сердце запало, а вот сейчас – проросло.

Так я сбежал со всех ног оттуда, на вокзал, на курьерский и – к вам?!.. Не прогоните?..

В его словах мне послышалась такая мольба, такое раскаяние во всех подлинных и мнимых прегрешениях (которых, как я знала стороной, у Шурки и впрямь было многовато для его неполных двадцати лет), что я не нашлась ничего ответить.

– Вы… чаю… Александр Алексеевич… – бормотала я, решительно не зная, как быть. На улице действительно разыгралась нешуточная вьюга, и о том, чтобы выпроводить человека на ночь глядя в такую погоду, нельзя было даже подумать. Но столь поздний визит молодого мужчины… я одна…

– Чаю, да. Благодарю. Это очень славно – чай, – пытаясь взять шутливый тон после своего страстного и странного монолога, промолвил Аверов. – Вы меня простите, Анна Николаевна, за такое слово, но я, признаться, черррртовски замерз! И каналья же этот извозчик… Бог с ним, что взял на двенадцать копеек больше, но он же меня в сугроб… Простите, а нельзя ли попросить дровишек в печь подкинуть?… Что-то закоченел я, право… и… и… Простите, да, что ругаюсь… пред вами нельзя ведь ругаться… Вы, Анна Николаевна, такая чистая и светлая, вы… святая просто… да… Я думал предложение вам сейчас сделать… право слово, Анна Николаевна, выходите замуж за меня, не пожалеете. Помните, вы же мне тогда обещали? Вот одно только плохо – вы всегда грустная, плачете и жалуетесь.

Николка вот тоже всё говорит, что вы грустная всегда и вечно на безденежье жалуетесь и на головную боль. Вы это оставьте, невыносимо, право. А денег я вам дам… когда женюсь… нет, ну, то есть… я-то вот думал сейчас: поеду, а знаю же заведомо, что вы мне откажете, начнете то и сё, что вы старше да что мы не пара… ныть… эх! Смешно, да, как в романе:

«Он ехал делать предложение, заранее зная, что ему откажут…» Каково, а?!

– Что?! – я вскочила. – Откуда вы?… Как вы могли?..

Фраза, которую только что произнес Аверов, дословно соответствовала словам из неоконченного черновика истории про Володю и Елену Андреевну Устимову.

– Что такое?! Что вы побледнели, вскочили, а? Анна Николаевна, прости, Господи, я вас чем-то обидел?.. Глупость сказал, да?..

– Откуда… Откуда вы взяли эту фразу?..

– Ниоткуда… честное слово… только что на ум пришло… гадко и глупо, это вы хотите сказать?..

– И вы никогда не видели эту фразу написанной?

– Никогда.

– Поклянитесь!

– Клянусь, Ангел мой, всем самым святым… Вами клянусь, Анна Николаевна, выше этого ничего в моей жизни нет. Простите меня!

– И вы простите мне мою вспышку, Александр Алексеевич, мне показалось, что вы в мою тайну вторглись…

– Боже упаси, да лучше б я сам себя растоптал, чем с вами… так… Но вы… вы обещали мне тогда…

– Не выходить замуж?..

– Не выходить замуж. И не вышли.

– Не вышла, но…

– Не любите меня, да?

– Лю… люблю…

– Так за чем же дело стало?! Поехали хоть сейчас венчаться! Сейчас теперь, немедля! Ну, матери моей это, конечно, не понравится, ну, может, и наследства, конечно же, лишить… Но у меня есть еще дядины деньги, и их много, Анна Николаевна, очень много, и скоро уже, через год примерно, я сам смогу распоряжаться ими. Всю жизнь я подчинялся материным капризам, всю жизнь потакал ей… Я вырос маменькиным сыночком – о, как это противно! А теперь я хочу по-своему поступить. В жизни один раз – чтобы навсегда быть счастливым, потому что никто, кроме вас, Анна Николаевна, не может составить полного моего счастья. Поехали венчаться, право, Анна Николаевна, матери моей здесь нет, ваших сейчас тоже никого нет, – поехали! А друзья дадут мне взаймы на этот год, и мы после сможем спокойно на дядины деньги жить… деньги и дом…

– Бог с вами, как же можно без материнского благословения венчаться? И я без папенькиного согласия не могу, мне надо хоть спросить его… И потом, теперь пост, венчаний не бывает…