Текст книги "Одиночество в Вавилоне и другие рассказы"

Автор книги: Йозеф Рединг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Первая буровая на Стэмпед-Вэлли

Голос гида по имени Джим Бруклестер отдавал нефтью, как, впрочем, и все в этой широкой долине Нью-Мексико выглядело, разило, дышало нефтью. Казалось, самый воздух, и тот настоян на нефти.

Джим Бруклестер был опытнейшим гидом в нефтяной долине, принадлежавшей компании Фейрчайльд. И когда он что-нибудь объяснял, слушать всегда было увлекательно.

Джиму не понадобилось просить группу задержаться перед деревянной вышкой. Сверкание большой медной доски, что была укреплена на обугленных перекладинах вышки, и без того заставило всех остановиться, чтобы прочесть надпись. А надпись была немногословна:

Моему другу Джоффри Гитсу, которому

я обязан своим богатством и верой в дружбу.

Уолт Фейрчайльд

Для Джима Бруклестера настала великая минута. Он прокашлялся и сказал:

– Я полагаю, дамы и господа, вам будет небезынтересно узнать, чем примечательны эта вышка и эта надпись.

– Да-да, – живо откликнулась студентка в очках. – Почему это допотопное деревянное сооружение вообще здесь торчит? И почему эта вышка гораздо меньше, чем вышки из легких металлов? И почему…

– Все в свое время, все будет по порядку… как перелетные птицы в осеннем небе.

После этих слов слушатели дружно задрали головы к небу, по которому тянулись серые журавли. Когда Джим после небольшой паузы продолжил свою речь, все остались в твердом убеждении, будто Джим специально организовал для них журавлиный клин.

– Голодный и худой, как эти журавли, был Уолт Фейрчайльд, когда вместе с другом своим Джоффри Гитсом пришел в Стэмпед-Вэлли.

– Великий Фейрчайльд?

– Да, великий Фейрчайльд, нефтяной король, – отвечал Джим Бруклестер с гордостью и благоговением. – Когда Фейрчайльд и Гитс забрели в эту долину, здесь ничего не было, кроме болот. Травы и той не хватило бы, чтобы прокормить в течение года одного быка. Впрочем, Фейрчайльд и Гитс уже привыкли ковыряться там, где сам черт прекратил бы поиски. Они как раз вернулись из Калифорнии, где до сих пор, спустя много лет после золотой лихорадки, погибают в нищете золотоискатели.

«Я чую здесь богатство», – сказал Гитс, привстав на стременах и по-собачьи потянув носом воздух.

«Золото?» – спросил Фейрчайльд.

«Да, золото, – ухмыльнулся Гитс. – Только черное. Нефть!»

«Вздор!» – пробурчал Фейрчайльд.

«Давай искать здесь», – предложил Гитс.

И оба приятеля начали рыть землю возле болот своими короткими лопатками. На глубине вытянутой руки они встретили подпочвенные воды, Гитс профильтровал эту грязную жидкость через шейный платок и понюхал его.

«Ну?» – спросил Фейрчайльд.

«Ничего».

«Я ж тебе говорил. Давай бросим это дело».

«Нет. Я чую. Здесь должна быть нефть. Вся долина – это гигантский нефтяной бассейн».

«Ты бредишь, Гитс».

«Ерунда, давай искать дальше».

Гитс пошел к болотным оконцам, чтобы вымыть в них испачканный инструмент, и тотчас возбужденно воскликнул:

«Иди сюда, Фейрчайльд. Вот тебе нефть».

Фейрчайльд помчался к нему со всех ног. И верно! Среди камышей на поверхности воды стояли два небольших – с горошину – нефтяных пятна.

«Долина должна стать нашей, Фейрчайльд. Сколько долларов у нас с тобой осталось?»

«Семьдесят четыре. От последнего покера».

«А у меня мешочек с золотым песком, который тоже, худо-бедно, стоит свои сто двадцать долларов. За такие деньги можно скупить больше половины этих песков. Я останусь караулить место, а ты давай скачи в Брайтон, ты лучше умеешь ладить с чинушами из земельного управления».

Тут гид по имени Джим Бруклестер сделал паузу и мечтательным взором окинул долину.

– А дальше? – упорствовала очкастая.

– Значит, так, – продолжал Бруклестер и покачал головой. – За свои деньги друзья получили всю долину. Чиновники из кадастрового отдела были рады-радешеньки избавиться от этой пустыни. Они бы, пожалуй, и свои деньги приплатили. Фейрчайльд вернулся не только с актом о продаже, но и с экспертом по нефти.

– Который установил, что эта пустыня таит в себе несметные богатства, – перебила его девушка.

– Нет, который уготовил нашим друзьям тяжкое разочарование. Оказывается, нефтяные пятна возникли из-за каких-то мертвых моллюсков, которые, разлагаясь, выделяют жиры, выступающие на поверхности воды в виде нефтяных пятен. Сделав это зловещее заявление, эксперт отбыл восвояси, а Фейрчайльд и Гитс остались. У них не было ни гроша, зато им принадлежал кусок пустыни. Но Гитс не сдавался. Он стоял на своем и продолжал утверждать, что нефть здесь есть, пусть не на поверхности, пусть глубоко, но есть, и надо ставить вышку. Вот эту самую.

Здесь Джим Бруклестер указал на потемневшие от времени балки.

– Гитс назанимал денег, чтобы поставить эту буровую. Они работали как одержимые. Спустя три месяца в землю ушла первая труба. Когда она опустилась на пять метров, из земли вырвался фонтан…

– Нефти?

– Воды, – коротко отвечал Бруклестер. – Обыкновенной воды. Тут Фейрчайльда охватило страшное разочарование. Он сел на землю и зарыдал, как ребенок.

– А Гитс?

– Продолжал работать. Прошел через слой воды, ушел в слой глины, и тут вдруг тухлая вода сменилась черной блестящей нефтью.

– Значит, цель была достигнута?

– Нет, – отвечал Бруклестер, недовольный, что его опять перебили. – Когда нефтяной фонтан ударил в небо, к шипению струи примешался цокот копыт. Верхами подскакал десяток людей, Фейрчайльд тем временем подполз к нефти и плескался в ней, как дитя. Он все еще не мог постичь, что предсказание друга сбылось, что они нашли черное золото. Тем временем всадники окружили Гитса и потребовали все ценности. Гитс лишь засмеялся и сам вывернул свои карманы. У него и цента не было, а документы на землю он предусмотрительно спрятал в кожаный кисет, кисет же засунул в сапог. Главарь бандитов от злости ударил Гитса стволом револьвера по голове – так что тот, оглушенный, рухнул на землю, – после чего выстрелил прямо в фонтан. В мгновение ока из нефтяного фонтана возникло море огня. Бандиты ускакали. Еще не до конца очнувшийся Гитс с ужасом увидел, как Фейрчайльд в горящей одежде катается по песку возле вышки. Забыв про гудящую голову, Гитс бросился к другу. Капли горящей нефти прожигали его одежду до самой кожи. Наконец он достиг Фейрчайльда, стонавшего от боли. Из последних сил он перекинул обожженного друга через плечо и уволок подальше от огненных струй. За пределом опасной зоны Гитс рухнул на землю. Дым отравил его легкие, огонь поразил большую часть кожи. Гитс умер в тот же час. Фейрчайльд этого не увидел. Он лежал без сознания. Но потом он прочитал на песке возле мертвого Гитса следующую надпись: «Береги нашу нефть». Должно быть, Гитс успел написать эти слова перед самой смертью. Несколько дней спустя почти обезумевшего, умирающего от голода Фейрчайльда подобрал военный патруль. Великая цель – освоить нефтяные богатства Стэмпед-Вэлли – быстро вернула ему здоровье. Скоро, кроме сгоревшей вышки, в долине выросло еще с полсотни новых. Множество банков предоставляло теперь Фейрчайльду почти неограниченный кредит. На первые же доходы, расплатившись с долгами, Фейрчайльд хотел соорудить своему другу Гитсу роскошный памятник. Потом, однако, он решил оставить полусгоревшую вышку в таком виде, как распорядилась судьба. Вот и стоит она по сей день с благодарственной надписью. Вы, без сомнения, решили, что это латунная доска, не так ли, дамы и господа? Но Фейрчайльд взял самый дорогой металл, какой только можно: он взял золото. Это золотая доска.

И долго еще стояли туристы вместе с Джимом Бруклестером перед первой буровой вышкой в Стэмпед-Вэлли.

Между шлагбаумами

Сколько я себя помню, мать всегда говорит Решке, дежурному на переезде, «спасибо». Она говорит это всякий раз, когда он, вращая рукоятку, поднимает бело-красный шлагбаум и мы можем пройти мимо его сторожки.

До сих пор я не знал, почему мать говорит ему «спасибо». Кроме нее, никто со старым Решке не заговаривает. По дороге в школу и обратно каждый старается поскорей вместе с толпой проскочить обе линии. Потому что и без того приходится немало ждать, пока-то Решке снова поднимет шлагбаум. Сначала товарный все не идет и не идет, и тогда Решке служит мишенью для злобных взглядов за то, что раньше времени опустил шлагбаум. А когда поезд все-таки припожалует, у него не будет конца: справа налево потянутся вагоны с углем, коксом, станками – это которые едут к заводу, а потом слева направо – вагоны с ящиками, а в ящиках таблетки против целой кучи болезней. Это таблетки с фабрики лекарств. Из серого угля и черной блестящей смолы там делают белоснежные таблетки и разноцветные порошки. Когда вагоны с фабрики проезжают между шлагбаумами, я думаю о том, куда попадут эти лекарства. Один ящик таблеток против желтой лихорадки попадет в Кейптаун, в Южную Африку. Три контейнера с вакциной от укуса ядовитых змей поедут на Амазонку, в Манаус. А бочонки с таблетками от головной боли – в Лондон, Париж, Вашингтон и Москву, раз там живут правительства, которым так много приходится думать, что у них вечно трещит голова.

Короче, мне вовсе не скучно стоять перед бурыми товарными вагонами, но некоторые взрослые рывком высвобождают часы из-под манжеты и ворчат: «Этот змей что, так никогда и не проползет?» Или: «Когда наконец будет построен переход, который нам уже сто лет обещан?»

Но добродушные товарные поезда не ускоряют свой неторопливый бег. Поворчат немножко, когда проезжают мимо, и все.

Наконец проскочил и последний вагон с тормозной площадкой и веселым задним фонарем, похожим на флажок над песчаной крепостью. И ты вдруг видишь толпу людей по ту сторону переезда. Со скрипом и звоном оба шлагбаума переходят из горизонтального положения в вертикальное.

Мы спотыкаемся через рельсы, мать произносит свое неизменное «спасибо», и старый Решке возле рукоятки ответно кивает и кричит:

– А как же иначе! Удачных вам покупок, фрау Кирстен.

Так бывает каждую субботу, когда мы ходим на базар. Мы – это мать, Хайнцхен, Беттина и я. Только в предпоследнюю субботу кое-что изменилось. Так, одна мелочь: теперь мы все говорим ему «спасибо».

Почему?

Ну, это отдельная история.

Синяя сумка здорово тянула вниз. В ней лежала наша вафельница. Мы несли ее в починку.

За ручку сумки держалась Беттина. Она, правда, делала вид, будто помогает нести, но сумка не становилась от этого легче.

«У-уф», – пыхтел я, когда под моросящим дождем мы застряли перед шлагбаумом.

– Ты пока спусти сумку, – посоветовала мать, державшая на руках маленького Хайнцхена. – Неужели ты у нас слабачок? А ведь съел на своем веку такую гору вафель, что железка, на которой их делают, должна бы показаться тебе перышком.

При этом мать хитро улыбалась. И действительно, в нашей семье и в нашем классе я считался чемпионом по вафлеедству.

Чем дольше был опущен шлагбаум, тем дольше я мог отдыхать. Но как на грех именно сегодня мимо нас пропыхтел один-единственный паровоз. Пришлось снова взяться за тяжелую сумку, хотя все мышцы этому противились. Я зашагал зигзагом по скользким булыжникам, потому что люди из встречного потока ринулись на меня, как мустанги, словно им никто никогда не говорил, что надо держаться правой стороны. Я почувствовал облегчение, когда рельсы остались позади и мы «вышли в открытое море».

Шлагбаум за нами уже снова опустился. Наверно, Решке использовал короткий промежуток между паровозом и встречным поездом, чтобы пропустить нетерпеливую толпу. Теперь ему приходилось в спешке снова ограждать пути. Железные подпорки под шлагбаумами звякнули о мостовую.

Я хотел переложить тяжелую сумку в другую руку, сказал: «Пусти, Беттина», повернул голову и обмер: Беттины рядом не было.

Из-за тяжести, из-за необходимости уклоняться от столкновений я не заметил, как Беттина выпустила ручку сумки и отстала.

Я оглянулся и со страху выронил сумку: Беттина стояла нагнувшись за опущенным шлагбаумом.

– Беттина! – завопил я и бросился к ней.

Но она не слышала. Она внимательно глядела на мокрый булыжник, где лежала какая-то пестрая картонка.

Я очутился перед шлагбаумом и завопил во всю глотку:

– Беттина!

Она подняла голову, и глаза ее округлились от страха. Лишь теперь Беттина увидела, что заперта между шлагбаумами.

– Ко мне, Беттина, скорей!

Но Беттина отпрянула, словно пестрая перекладина чем-то испугала ее. Шаг за шагом она пятилась назад, к рельсам, судорожно скрестив руки на своем дождевичке. Я оперся о шлагбаум, хотел перескочить через него.

– Назад! – загремело из сторожки. Решке прыжком перемахнул через ступеньки и по мокрому булыжнику заковылял к Беттине, а та от страха натянула капюшон на глаза и верещала, стоя между рельсами.

Хриплый, угрожающий свисток. Еще один, ближе. И зловещий скрежет железа по железу. Паровоз!

Решке подхватил Беттину и странной, дергающейся трусцой побежал прочь, но поскользнулся на мокром булыжнике и тяжело ударился плечом о шлагбаум.

И тут подъехал паровоз. Машинист успел затормозить, но колеса, прижатые тормозными колодками, еще двигались по мокрым рельсам. Махина из стали и железа скользила, словно корабль по стапелям. Налетающие друг на друга вагоны подталкивали паровоз вперед, потом наконец он остановился. Тендер – как раз над тем местом, откуда Решке несколько мгновений назад унес нашу Беттину.

В клубах пара, растекавшегося по обе стороны от паровоза, я не мог ничего увидеть. Я просто уронил голову на мокрый шлагбаум и по сей день не могу сказать, плакал я тогда или нет.

…Только вечером Беттина снова могла говорить.

– На что это ты так загляделась, раз даже не заметила, как опустился шлагбаум? – спросила ее мать.

– Там лежала крышка от печенья, – с трудом выдавила Беттина. – А на ней была такая красивая дама, она ела печенье из коробки, на которой была такая же красивая дама, которая тоже ела печенье из коробки, а на этой коробке тоже была красивая дама. Там, наверно, было сто миллионов красивых дам, и мне хотелось поглядеть, кончатся они когда-нибудь или нет.

Мы засмеялись, правда, в горле у каждого словно застрял комок, но мы все равно смеялись. Мать сказала:

– Ах ты, моя маленькая фантазерка! – и погладила Беттину по растрепанным волосам. – Прямо как я в детстве. У дедушки на табакерке был индеец, он брал табак из другой табакерки, на которой был изображен другой индеец, и так далее, и так далее, до бесконечности.

Когда Беттину уложили, мать рассказала мне про господина Решке. Только теперь я узнал, что у него одна нога из дерева и кожи. Это называется протез. А взаправдашнюю ногу ему оторвало снарядом. И когда Решке с Беттиной убегал от паровоза, его искусственная нога раскололась.

– Не беда, фрау Кирстен, – сказал Решке, когда на другой день мы всем скопом заявились к нему домой. – Мне так и так не миновать было покупать другую ногу. Старая-то начала жать. Больничная касса мне обеспечит новенькую, красивую ногу, и даже с пластмассовыми пальцами.

– Но…

– Ни слова об этом, фрау Кирстен, – проворчал Решке. – В конце концов, между шлагбаумами – это мой участок. Здесь я за все в ответе, как… как… ну, как король в своем королевстве.

И все, и больше Решке об этом не говорил.

Да, я уже рассказывал вам, что теперь мы все, проходя мимо Решке, говорим ему «спасибо», или еще не рассказывал?

Под стрелой крана

Рокко сразу почувствовал мороз в крови. Как чувствуют укус дога. Но на звенящих от холода подмостях не было никаких собак. Лишь злобно шипели паяльные лампы да ударялись друг о друга стальные опоры под свистящими тросами. И еще изредка звучали протяжные команды десятников.

Рокко пытался оторвать правую ладонь от заиндевевшего металла: грубая стеганая рукавица соскользнула, потная рука прилипла к стали.

– Эй, шевелись, макаронник! Давай, аванти, понял!

Это выкрикнул Люпсен, крановщик. Когда Рокко бросил взгляд на человека в голубой стеганке, у того перед губами еще стояло разреженное белое облачко. Рокко резко оторвал руку от стали. На ладони показалась кровь, но сицилиец этого даже и не почувствовал. Большая боль заглушила маленькую. Слово «макаронник» причиняло большие муки, чем квадратный сантиметр содранной кожи.

Рокко быстро, но аккуратно завел петлю под стальную балку. Тросы натянулись, почти нежно подняли балку с промерзшего коричневого песка и присоединили ее к скелету, который спустя несколько недель, облекшись красной плотью кирпича, должен был превратиться в ангар для самолетов. Рокко неподвижно смотрел на Люпсена. Не воинственно. Скорее печально. Но прошло много времени, прежде чем Люпсен почувствовал его взгляд.

– Эй, макаронник, чего уставился? Никак у тебя неприятности?

– Да, – ответил Рокко.

– Может, наша картошка давит тебе желудок?

– Нет, не картошка, – ответил Рокко.

– А что ж тогда? – спросил Люпсен, потянулся неуклюже, вылез из кабины и осторожно спустился по лестнице. Спускаясь, он говорил: – Пятнадцать уже есть. Хватит с них пока. Пусть раньше эти установят. Итак, перекур. На две сигареты.

Люпсен поднес к губам раскрытую пачку сигарет и достал себе одну. «Он похож на кролика», – подумал Рокко. Когда Люпсен протянул пачку ему, Рокко заколебался, но потом все-таки взял сигарету и втянул в нее пламя Люпсеновой спички.

– Спасибо, – сказал он.

– Prego [32]32
  Прошу вас (итал.).


[Закрыть], – ухмыльнулся Люпсен. – Ловко я крою?

– В общем, да.

– Так на чем мы остановились?

– На картошке, которая не давит мне желудок.

– А что давит?

– А то, что ты нас, итальянцев, вечно…

– Черт вас возьми, нам нужно тавровое железо, а не угольное, а вы последние полчаса сплошь подавали нам угольники. Эй, Люпсен, срочно подкинь нам тавровых балочек.

– Бу-сде! – крикнул в ответ Люпсен и добавил, повернувшись к Рокко: – У нашего мастера голос, как у слона.

«А у тебя, Люпсен, шкура, как у слона», – хотел сказать Рокко, но такая усталость легла вдруг на его губы, что он промолчал и только молча глядел, как Люпсен взбирается вверх по железной лестнице.

– Гони балки, Люпсен! – еще раз крикнул мастер.

Люпсен уже одолевал последнюю треть лестницы. Рокко видел, как он поднял голову, хотел что-то крикнуть, но не издал ни звука. Ухватившись за перила, Люпсен вдруг закачался, и лицо у него посерело. Подбитые гвоздями башмаки крановщика, хрюкнув, сорвались с рифленой перекладины. Рокко выплюнул недокуренную сигарету прямо на кучу балок и ринулся к Люпсену. В зоне действия крана бег его превратился в нелепые скачки. Канистры с маслом преградили путь. Инструменты валялись у основания лестницы. Но Рокко сумел подлететь к крану в ту долю секунды, когда Люпсен окончательно рухнул вниз. Тяжелое тело крановщика, словно стокилограммовый мешок, с высоты в три человеческих роста обрушилось на распростертые руки итальянца, увлекло Рокко на землю, тот почувствовал удар по лопаткам, и тело Люпсена придавило его. Люпсен стонал, руки его рефлекторно двигались, словно загребали воздух.

Рокко не видел ничего, кроме сплюснутой сигареты. Только этот дымящийся окурок. Он наслаждался, глядя, как спокойно поднимается к небу серо-желтый дымок, и испытал чувство, похожее на разочарование, когда увидел бегущих к нему монтажников. Они закрыли от него сигарету, а пока вид снова открылся, чья-то нога успела растоптать сигарету и разорвать нежную струйку дыма.

– Люпсен, это что еще за прыжки с вышки? Ты ведь не на пляже. За два дня до рождества пляжи вообще закрыты. В Германии, во всяком случае. Разве что в Сицилии еще открыты. Ха-ха-ха!

Мастер пытался вымученными шуточками подбодрить оглушенного крановщика. Люпсена поставили на ноги, отряхнули. Рокко тоже помогли встать.

– У меня все поплыло в глазах, – медленно ответил Люпсен, застегнув до горла свою голубую куртку. – Сигарета на пустой желудок – вот, наверно, в чем дело.

Потом Люпсен повернулся к Рокко.

– Я ведь запросто мог расколоть черепушку, макаронник, если бы ты не подхватил меня. Спасибо тебе большое. Этого я никогда не забуду. И…

– Да ладно уж, – ответил Рокко и вложил свою руку в открытую ладонь крановщика, подумав при этом: «Только, ради бога, не продолжай, Люпсен. Не говори: и за это, макаронник, я хочу тебя пригласить на рождество, я приму тебя в своем доме, макаронник. Не говори этого… Иначе я заставлю тебя забраться на лестницу и сам сброшу с верхней перекладины, словно грязный мешок. Люпсен, Люпсен, неужели ты не понимаешь, что бывают слова, которые разят, словно кинжалы. Почему ты вечно повторяешь свое презрительное «макаронник»? Подлый ты, Люпсен, или просто глупый?»

А Люпсен сказал именно это. Вот так:

– И само собой, макаронник, рождество ты будешь справлять в моей семье, под моей елкой.

Монтажники просто диву давались, почему итальянец после этих слов заехал Люпсену кулаком в лицо. Как раз после приглашения! Ничего себе благодарность… Люпсен тоже развел руками, когда итальянца от него оттеснили.

– Никак наш макаронник рехнулся, – крикнул он и вытер рукой струйку крови, побежавшую из уголка рта.

– Макаронник! – крикнул он вслед Рокко. – Почему ты, осел эдакий, не принял мой рождественский подарок?

Рокко больше не слушал. Он направлялся к жилому бараку. Он уже знал, где проведет рождественский вечер. В дощатой хибаре под всполохи чугунной печки он связал в узелок свои пожитки. Заныла ободранная ладонь. «Наконец-то», – подумал Рокко.