Текст книги "Одиночество в Вавилоне и другие рассказы"

Автор книги: Йозеф Рединг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

И отец как следует ударил воздух снизу вверх, Иссоп пытался воспроизвести этот удар, но у него получилось куда слабей, чем у отца.

Тут отец чуть не заплакал.

– Мальчик не приспособлен для нашего времени, – сказал он. – На улицах хулиганье проламывает друг другу черепа. Тут человеку нужен либо твердый череп, либо железный кулак. А у нашего Иссопа – ни того, ни другого. Вот Буптек-молодой – этот такой, как надо.

Иссоп хотел вставить, что Хорст-Герман обрушил на него вовсе не железный кулак, а стальную лопатку, но, когда он заговорил, мать сунула ему в нос два ватных тампона и тем смазала всю продуманную речь.

– Спокойней, Иссоп. – Вот что означали ее тампоны.

– Ну, что скажешь, Иссоп? – требовал отец.

Иссоп молчал.

– Ничего из парня не выйдет, – горевал отец. – Погубит его новое время.

Бортовой журнал доктора Вайбшнитта

13.24.Когда вспыхнули надписи «Пристегнуть ремни» и «Не курить», ремень не застегнул, сигарету не бросил. Сперва – стюардесса, свеженькая, ароматная, приветливая:

– Разрешите, я помогу вам застегнуть пряжку. К сожалению, при взлете и посадке приходится ненадолго отказаться от курения.

Застегиваться отказываюсь, курить продолжаю.

– Но…

Потом стюард:

– Вы извините, но ваши личные интересы и безопасность остальных пассажиров требуют, чтобы вы застегнули…

Мешают ужасно.

Пилот тихо, но отчетливо шепчет мне на ухо:

– Однажды при посадке у нас подломилось шасси. Самолет стал на голову. Но никто не пострадал, за одним исключением. Погиб тот, кто не любил пристегивать ремни. Когда машина перевернулась, ему проломило череп. И кстати: при вскрытии у него в дыхательных путях обнаружили сигарету, которую этот человек продолжал курить, невзирая на запрет. Вы меня поняли, господин… господин доктор Вайбшнитт?

Пилоту явно сказали, кто я такой. Список пассажиров. Я изображаю полнейшее понимание, застегиваю пряжку. Первый пилот, а также стюард, стюардесса с радостными улыбками помогают мне.

При наборе высоты никаких происшествий. Держу транквилизатор наготове.

13.49.Без сомнения, транквилизатор доктора Вайбшнитта займет почетное место в арсенале успокоительных средств. Недаром я всю жизнь провозился с этим порошком. Нескольких граммов вполне достаточно, чтобы превратить охваченную паникой толпу в группу невозмутимых граждан. Причем буквально за секунду. Рекомендуется принимать в бомбоубежищах, правительственных бункерах, окопах. Целые народы можно утихомиривать с помощью моего транквилизатора.

Более благоприятной возможности испытать новое средство у меня не будет никогда. Замкнутая группа. Восемьдесят пассажиров, шесть членов экипажа. Турбореактивный самолет в небесной синеве, над клочьями облаков. Кран экстренного торможения отсутствует. Выход тоже.

На борту самолета крутят фильм «В самый полдень». С Гарри Купером. Впечатляющая старая картина. Хорошо понимаю положение шерифа, которого все предали в трудную минуту. Вот и со мной так же было, когда я изобрел ожоговую мазь, разрушавшую при нанесении на конкретный участок тела кожу и ткани под ней. Заправилы фармакологии высмеяли меня, а мою мазь назвали извращенным излишеством.

Ничего, с транквилизатором все будет по-другому. Теперь они приползут ко мне на брюхе, вся шайка. Здесь самое подходящее место для апробирования.

Теперь мне даже ясно, каким способом я незаметно подсыплю каждому его дозу.

По данным информации, находимся над Монако. Удивительно, что можно созерцать на экране Грейс Келли – пулеметчицу поневоле, – в то время как она где-то там, внизу, правит гражданами Монако.

14.13.Снова появился зеленый дубонос. Последний раз я видел его три недели назад, в Лондоне. Птица прихрамывает. Подаю ей знак рукой. Дубонос шумно бьет крыльями и движется по кругу. Вскакивает на плечо к смуглой стюардессе. Та ничего не замечает. Дубонос начинает по частям дематериализовываться. Мощный клюв, потом лапы. Когда стюардесса наклоняется ко мне с вопросом, что я буду пить, замечаю у нее на плече темно-зеленое перо из его хвоста. Беру и сую вместо закладки в свой блокнот.

14.18.Иду в буфетную. Прошу какие-нибудь таблетки от изжоги. Когда стюардесса протягивает мне стеклянную трубочку, я роняю ее да еще вдобавок загоняю ногой под кресло. Стюардесса мчится за ней вдогонку. Подносы с чайничками, кофейниками, фужерами остаются без присмотра. Засыпаю в них свой порошок. Поскольку достаточно почти микроскопической дозы, времени хватает с избытком. Стюардесса приносит трубочку. Я благодарю. Иду в туалет. Тщательно очищаю руки от следов порошка, затем протираю лицо лосьоном «Ярдли», который приготовлен к услугам пассажиров. Импортные лосьоны я люблю больше, чем отечественные, хотя по качеству они, может быть, ничем не отличаются друг от друга. Одни только названия чего стоят: «Олд спайс», «Фреш ап», «Эмбасси тонификант», «Кабаллерозо», «Шевалье нуар», «Ли-Танг-Ивори». Мужская свобода и одновременно солидность. Еще раз протираю лицо лосьоном. Возвращаюсь на свое место.

– Не хотите ли воды запить таблетку?

– Нет, спасибо, изжога уже прошла.

– Какой вы напиток заказывали, доктор Вайбшнитт?

– Спасибо, я не хочу пить.

Смуглая и русая стюардессы разносят горячий чай и кофе.

14.27.По времени – пора. Стюард и стюардессы уже отнесли напитки радисту и в кабину пилотов. Для вящей надежности жду еще немного, затем беру «Панч» и на странице юмора читаю: «Взобравшись на трибуну в Гайд-парке, монашка возбужденно толкует о тесной взаимосвязи между страстью заключать пари и потреблением зубной пасты в Новой Зеландии.

– А что вы можете сказать насчет падения рождаемости в Уэльсе? – спрашивает ее какая-то дама в костюме мышиного цвета.

– Это не по моей части, – отвечает монашка, – а если вы мне не верите, готова держать пари. Ставлю свой чепец.

– Ладно, оставьте лучше все как есть, – говорит слушательница и дает монашке четыре шиллинга».

Не могу понять смысл шутки. Переписываю текст. Может, когда-нибудь пойму.

14.32.Поджигаю «Панч», вздымаю его, как факел, и бегу по проходу с криком: «Пожар! Мы падаем! Машина горит!»

Цейлонка в сари вскакивает, барабанит кулаками по стеклу и кричит. «Лихори! – кричит она. – Лихори сунта!» Остальные продолжают сидеть, читают журналы, почти не поднимают глаз.

Смуглая стюардесса подходит ко мне.

– У вас до сих пор изжога?

Не дождавшись ответа, уходит в буфетную.

Я спрашиваю у цейлонки:

– Вы ничего не пили?

– Я только сегодня вечером выпью немного чаю. У нас пост. Рамадан.

– Тогда успокойтесь, – говорю я. – Насчет огня это была просто шутка.

– Вы не джентльмен, – говорит цейлонка и снова садится.

Черные, причудливо обуглившиеся страницы «Панча» величаво плавают в воздухе, опускаясь на подголовники и между рядами кресел.

Стюардессы раздают подносики с едой. Русая откидывает столик перед моим сиденьем и ставит на него подносик. Нам предлагают: бульон по-шотландски из дикой утки с сырными палочками, индюшачью ножку с миндалем, карамельный пудинг с вишнями и тосты с сыром на сладкое.

Цейлонка идет в туалет. Делаю вид, будто хочу взять себе журнал, для чего подхожу вплотную к ее месту и посыпаю транквилизатором лежащий на сиденье платок.

Обрывки сгоревшего «Панча» между тем рассыпались в прах и растоптаны ногами. На белых подголовниках – серый пепел. Никто не протестует. В голове у меня звенит песенка из фильма «В самый полдень»: «Do not forsake me, oh my darling» [28]28
  Не покидай меня, о дорогая (англ.).


[Закрыть].

Ем, жую, напеваю.

16.02.Пролетаем над Азорами. По расписанию здесь должна быть посадка, но машина сохраняет прежний курс и прежнюю высоту. Русая стюардесса явно пила виски. Я угадываю это по ее дыханию, когда она спрашивает, не желаю ли я купить беспошлинные сигары. Смуглая сбросила прямо в проходе туфли на высоких каблуках и бегает в тапочках. Так удобней, сообщает она. Стюард продает сигареты и французские духи. Под мышками на светлой ткани кителя проступают темные полукружия.

Я сижу как раз над крылом. Иллюминатор здесь снабжен надписью «Emergency Exit – Pull Handle Down – Push Window out!» [29]29
  В экстренных случаях нажать рукоятку – выбить окно (англ.).


[Закрыть].

19.17.Очевидно, я спал. Часть пассажиров отсутствует. Значительная часть. Осталась примерно треть от тех, кто поднимался по трапу в К… Может быть, машина за те два часа, что я спал, все-таки делала посадку?

Из динамика вместо обычных данных о высоте и географическом положении доносятся несвязные фразы на всевозможных языках:

– …Des silences mettaient en route sur d’invisibles radiaux… puis chaviraient multicolores… Estar con el alma en un hilo… there should be no intention to scare somebody to death… L’immagine presa una volta dall’originale della natura quanto ritraendosi per varie menti trapassa… [30]30
  …Невидимое радио рассылало паузы… затем многоцветные колебания... (франц.) Душа ушла в пятки... (исп.) Мы не намерены никого пугать до смерти... (англ.) Изображение черпает в своем оригинале – природе – столько же, сколько отражается, проходя через мозг разных людей (итал.).


[Закрыть]

Стюард мчится мимо в тренировочном костюме. Я спрашиваю, нет ли у него виски, желательно «Олд смагглер». Приносит мне бутылку «Олд смагглера».

– Цена? – спрашиваю я.

– Здесь больше ничто не имеет цены, – отвечает он.

Иду в кабину пилотов, распахиваю дверь. Хочу изобразить пьяного и полить пилотов из моей бутылки, чтобы проверить действие транквилизатора также и на них. Но на месте первого пилота сидит смуглая стюардесса в купальном халате радужной расцветки и пинцетом выщипывает волосы у себя на ногах.

Автопилот перед креслами неравномерно и тихо покачивается, вперед – назад, вперед – назад.

Не понимаю, что происходит.

– Вы что!.. – восклицаю я.

Стюардесса на мгновение поднимает глаза и кивком выражает полнейшее согласие со всем, что я говорю и делаю или намерен говорить и делать.

Протягиваю ей бутылку.

– Мерси, доктореночек, век не забуду, – говорит она. – Ради тебя я готова надушиться даже виски.

Возвращаюсь в салон. Посреди прохода стоит господин в светлом фланелевом костюме и справляет малую нужду. При виде меня он на мгновенье прекращает свою деятельность, но тут же возобновляет ее.

– Дап-палнительная з-з-заправка, сэр, – довольно бормочет он мне.

Не желаю идти дальше, опускаюсь в пустое кресло возле входа в кабину пилотов.

Начинается новый фильм.

«О том, как Дональд Дак дважды перехитрил Плутона».

Сижу слишком близко. Отдельные детали лезут в глаза: морда Плутона, утиные лапки Дональда Дака. Болят глаза.

2.49.Чувствую себя бодро, как никогда. Размышляю о своем транквилизаторе. Имеют ли события в самолете какое-то отношение к нему? Не велика ли доза? Не возникают ли побочные действия? Это можно проверить только на себе.

5.08.На мгновение в пустом самолете возник зеленый дубонос. Теперь он мог бы без опаски занять место рядом со мной. Но он не повернул ко мне головы и исчез, прежде чем я успел его окликнуть.

5.42.Иду в буфетную, поискать, нет ли чего съестного. Дверь в багажное отделение не закрыта. Открываю ее. Не без труда. Похоже, будто за ней лежит человек. Потом ощущаю давление воздуха: крышка багажного люка свободно хлопает на ветру. Вижу необозримый горный массив. Анды, по всей вероятности.

В самолете много солнца. И очень приятно находиться одному в содрогающемся теле летящей машины. Сажусь там, где мне удобнее, рядом с бесхозными чемоданами «Дипломат», синими полотняными сумками, на пестрые пледы.

Вторично наведываюсь в кабину пилотов. Там вижу лишь халат смуглой стюардессы. Подрагивают белые стрелки на приборах. Отчетливей становятся морщинистые склоны гор.

Остаюсь в кабине. Сажусь в черное кожаное кресло первого пилота. Поскольку кабина позволяет обзор и снизу, чувствую себя так, словно парю в воздухе без машины.

Беспокойство. Теперь транквилизатор нужен мне самому. Опыт. Подтверждение. Бумажный стаканчик с апельсиновым соком. Засыпаю порошок. Много беспокойства – много порошка. Очень много беспокойства, но ведь и порошка я принял очень много. Чувствую, как беспокойство разрушается… я спокоен, я уверен… Надо бы и дубоносу попробовать моего транкви… голова… спокойствие… спокойствие…

Бортовой журнал доктора Вайбшнитта был обнаружен перуанским сборщиком гуано Перфильо Бакласом на острове Хонтролрес, под слоем пеликаньего помета, и в соответствии с правительственным указом доставлять все кем-либо написанное в ближайший полицейский участок доставлен в Гарнескаль. Несколько позже эти фрагментарные записки попали в руки секретной службы в Лиме вместе с зеленым пером дубоноса, вложенным туда в качестве закладки.

Очертания райской птицы

– Я выйду на улицу. Сниму всю эту мишуру с машины. Не станем же мы с Марион проводить медовый месяц в цирковом фургоне.

– Вы собираетесь уехать прямо сейчас? У нас в доме хватит места, и вообще…

– Нет, дорогой тесть, мы будем действовать по плану. Чемоданы уложены. Нельзя с первого дня проявлять непоследовательность. Ты согласна, Марион?

Молодая женщина ничего не ответила. Она молча поправила букетик искусственного мирта на лацкане его пиджака.

– Итак, – подытожил Берт, на сей раз уже в полный голос, – вы меня извините, если я на несколько минут исчезну?

Слабые протесты ближайших соседей по столу. Кто-то искренне сожалеет, что после бегства молодоженов расстроится уютное застолье. Кроме того, не всем пришлось по душе намерение Берта снять с машины веселые украшения. Но мало-помалу голоса протеста утонули в бессвязных обрывках речей: «Еще бокальчик шампанского?.. А знаете, расположение нашего участка… Я всегда говорю своему Райберту: «Right timing» [31]31
  Выбор правильного времени (англ.).


[Закрыть], всегда так и говорю… Нет, нет, это еще от моей прабабушки, только оправу, с рубинами, мы заказывали у Хеллерота… Да, в этом возрасте мы уже не встретимся… Могу дать вам адрес…»

И когда Берт, подмигнув своей Марион, пошел к дверям, этого уже никто не заметил. Только отец Берта. Несколько минут спустя старший Люкланд вышел вслед за сыном. Фрау Люкланд прервала разговор с невесткой и подала мужу какой-то знак, но тот его не заметил либо не захотел заметить.

Сына Люкланд нашел возле автомобиля. Молодой человек ничуть не удивился, что отец последовал за ним.

– Голоса, – сказал Люкланд-старший, – ты различаешь их отсюда? Пронзительный – шурина. Тягучий – фрау Райберт. Чирикающий – нашей мамы. Блеющий – пастора Боденштедта.

Сын прислушался к голосам на вилле Райбертов.

– Ты прав, отец. Мешанина звуков. Похоже, будто все говорят одновременно. Словоохотливость на подобных торжествах растет в обратной пропорции к умению слушать.

– У тебя что, третья свадьба? – спросил Люкланд, оживившись.

– Нет, с меня хватит и одной.

Молодой человек произнес эту фразу с предельной беззаботностью, но тем не менее отец долго и пытливо глядел ему в лицо. Свет из машины скупо пробивался сквозь стекла и открытую дверцу. А тусклое сияние антикварных каретных фонарей по обе стороны от входа в Райбертовскую резиденцию не могло добраться через живую изгородь до стоянки автомобилей.

Взгляд Люкланда соскользнул с лица сына, теперь он был прикован к их совместной работе: отец и сын отвязали банты с ручек и поблекшие цветочные гирлянды с радиатора.

– Отец, как ты находишь старого Райберта?

– Я думал, он хуже. Я думал, у него на письменном столе вместо пресс-папье вызолоченное пластиковое ведерко. В конце концов, он на этих ведерках сделал состояние. А у него стоит совсем другое – копия копенгагенской русалочки.

– Пластмассовая? – спросил сын.

– Бронзовая, – ответил отец.

Какой-то юнец в распахнутом плаще и криво надетой соломенной шляпе, шатаясь, приблизился к ним. Он рыгнул, по-менторски воздел указательный палец и запел шепотом:

– Все мы маленькие грешники, было так всегда, было так всегда…

Дальше он слов не знал, попытался щелкнуть каблуками, приложив руку к соломенной шляпе, на ленте которой было написано: «Пусть воины запаса отдохнут». Но от резкого движения этот воин запаса потерял равновесие. Оба Люкланда его подхватили. Берт ободряюще похлопал по плечу и подтолкнул вперед. Пьяный заковылял прочь, причем снова завел свою песню о маленьких грешниках и коллективном признании вины.

Люкланд сказал:

– Я рад и тому, что старый Райберт не навязал мне с места в карьер какой-нибудь заказ. «Старина Люкланд, вы же мировой оформитель. У вас же имя. Не возьметесь ли вы умело и доходчиво оформить каталог?» Нет, пластиковый Райберт, твой тесть, не сказал мне ничего подобного. Вполне достойный человек.

Люкланд задумчиво пососал наполовину выкуренную сигару.

Берт обматывал лентой, словно бантом, свое обручальное кольцо.

– Отец, а как ты находишь Марион?

– Ты немножко запоздал с этим вопросом. Тем не менее я готов на него ответить. Она уверена в себе. Знает, чего хочет. Заведуй я кадрами на фабрике холодильников, я бы не задумываясь зачислил ее в свой штат, в отдел оптового сбыта. Дама для представительства.

– А как невестка?

– Она все равно зачислена в мой штат. Раз ты взял ее в жены. Вернее, раз она тебя взяла.

Сын рассмеялся.

– Ревнуешь?

– Да. И поделом мне. Ты столько времени проторчал в Конго, что я начал героизировать тебя. И себя заодно. Я думал: мой сын был и остается доктором джунглей. Гуманистический миф. Теперь тебе тридцать семь, и ты основал вполне нормальную практику у себя на родине.

– А почему бы и нет?

– Почему бы и нет, – повторил Люкланд. – Трудно было Марион выманить тебя из джунглей?

Берт начал разматывать повязку.

– Нет, Марион всего лишь помогла мне осознать, что во мне нет никаких героических задатков. Потребность в чистых носках, времени для чтения, изредка для театральной премьеры во мне очень велика. Встретившись с Марион, я увидел в ней все, чего был лишен: ухоженность, опрятность.

– Под опрятностью ты подразумеваешь умытость? – спросил отец.

– Нет, подразумеваю культивированность. Когда она впервые мне улыбнулась, я почувствовал, что и еще кое-что слишком поспешно вычеркнул когда-то из списка своих потребностей. Не знаю только, понимаешь ли ты меня.

Люкланд замялся.

– Боюсь, что понимаю, – наконец ответил он. – Да, а чем, собственно, занималась Марион в африканских джунглях? Сафари и тому подобное?

– Нет, она объезжала экономические отделы посольств. Изучала потенциальные рынки сбыта пластмассовых изделий на территории между Берегом Слоновой Кости и Мадагаскаром.

– Чудовищный торговый жаргон, – сказал Люкланд.

– Я повторяю слова Марион. Первая фраза, которую я от нее услышал.

– Ну и как, имела она успех?

– У меня? Да. И у потребителей пластмассы тоже. Недаром она прошла выучку у старого Райберта. После ее деловой поездки воду из африканских глиняных колодцев начали черпать целые армии обладателей пластиковых ведер.

– Преклоняюсь, – сказал Люкланд. – Я уже вижу мысленным взором воздвигнутые Марион пластиковые памятники по всему Африканскому континенту, посреди каждой площадки для тамтама. Памятники старому Райберту. Слава обычно достается боссу и лишь изредка – его подручному. А что будет дальше, мой мальчик? Войдешь в пластиковое дело Райберта? Как компаньон?

Люкланд почувствовал, что из его голоса ускользает легкий налет иронии, который до этой минуты окрашивал весь разговор с сыном. Не желая, однако, впадать в неуместный здесь отечески наставительный тон, Люкланд сказал:

– Ладно, замнем.

– А что будет дальше с тобой? – спросил Берт.

Люкланд никак не ожидал, что его вопрос, словно бумеранг, вернется к нему. Он кинул под машину мокрый окурок.

– А как оно должно быть, сынок? Для графика, который освоился в своей профессии, заказов сейчас хватает с избытком. А городское управление закупило несколько моих работ. Сцены на мосту через канал, виды старого Бизенкампа. Чтобы улучшить рабочий климат в стенах ратуши; так, во всяком случае, звучало воззвание обербургомистра. Ты ведь знаешь, он обожает оздоравливать климат. Хотя для меня, признаться, загадка, как это делают. Во всяком случае, я снова становлюсь к мольберту, ну и…

– Я не спрашиваю, как дела сейчас. Я спрашиваю, как будет дальше.

Люкланд провел рукой по щетке дворника.

– Что ты хочешь услышать, по большому счету? Мои планы на будущее? Они помешают тебе во время свадебного путешествия, как мешает мокрое полотенце в чемодане.

Поднялся ночной ветер. Собеседники вспомнили, что вышли из дому без пальто.

У дверей виллы послышался гул голосов. Прощался целый косяк гостей.

– Мне надо обратно к Марион, – сказал Берт.

– А я останусь на одну сигарку.

– Тогда до скорого, отец.

– До скорого.

Берт захлопнул дверцу. Машину заполнила темнота.

Люкланд достал из кожаной сигарницы небольшую сигару, размял ее, зажег и побрел по тропинке.

«Еще есть время, – подумал Люкланд. – Я еще успею поймать райскую птицу».

Он заметил, что последние слова произнес вслух. Оглянулся. Ничего не увидел. Зато услышал быстрые неровные шаги. Так ходила его жена.

Люкланд подождал, пока ее фигура возникнет из темноты. «Вильма надела пальто, – подумал он с удовлетворением. – А на руке у нее мой плащ».

– Ян, ты простудишься. У Райбертов так натоплено. А ты вдобавок танцевал. Холодно же…

– Спасибо, Вильма, – сказал Люкланд и накинул плащ на плечи. Пустые рукава безжизненно повисли. Пояс болтался.

– У Берта был такой задумчивый вид, когда он вернулся. Случилось что-нибудь?

– Мы наговорили немножко глупостей. Словно мальчики, которые одновременно хотят стать и машинистами, и сенаторами.

Женщина обхватила запястье мужа. Плащ заскользил вниз. Тогда она отпустила руку мужа, и оба медленно направились к вилле Райбертов.

Люкланд продолжал:

– Впрочем, какие-то крупицы серьезного были в нашем разговоре. Берт интересовался моим будущим.

Жена улыбнулась. Люкланд этого не видел. Он знал.

– А что ты ему ответил? – спросила она.

– Что у меня весьма неудобные планы на будущее.

– Неудобные? Для кого же?

– Для тебя, Вильма. Но этого я Берту не говорил. Это я говорю тебе. Предоставь мне отпуск. Длительный отпуск.

Женщина дернула мужа за мочку уха.

– Ян, да проснись же, – вскричала она с наигранной веселостью. Люкланд отвел ее руку.

– Нет, Вильма. Прошу тебя, разреши мне уйти. На год, а может, на много лет.

– Ян, в чем дело? – Теперь женщина уже не пыталась скрыть испуг, звучащий в ее голосе. – Ян, эта свадьба и вся суета разбередили тебя. Вот ты и говоришь мне то, о чем завтра…

– Мне очень нужно время, Вильма. Нужно для… для райской птицы.

Женщина терпеливо ждала.

– Когда родился Берт, я ушел, не доучившись, из Академии художеств. Хотел зарабатывать. Должен был зарабатывать. Для нас. Рисовал плакаты для стрелковых парадов. Обложки для брошюрок. Иллюстрации для хрестоматий. Порой я все это делал с радостью. Испытывал удивительное чувство самоутверждения, когда моя работа превращалась в лампу для нас, в кроватку для Берта или в пару туфель для тебя. Но это чувство жило не дольше, чем живут туфли, и кроватка, и лампа. До сего дня оно, во всяком случае, не сохранилось. И когда я думаю про райскую птицу, мне становится очень стыдно.

– Кто она, эта райская птица? – нерешительно спросила женщина. – Ласкательное имя для… для более молодой, чем я?

Люкланд коротко хохотнул.

– Это было бы чересчур просто. Райская птица, о которой говорю я, – это колибри. Существо из перьев и красок размером с грецкий орех. Леннарц, наш профессор по классу живописи, принес его. Чтоб мы с помощью этого колибри научились улавливать очертания. Нанести сразу на бумагу контуры такого крохотного существа оказалось непросто. На голове у колибри тончайшие перья, у него красиво расправленный хвостик и клюв, изогнутый, как дуга крохотного лука. А главное, он почти не сидел на одном месте, этот маленький гость из Гватемалы. Он порхал в своей просторной клетке. Порой глаз вообще ничего не успевал схватить, кроме многоцветного пятна. Тут надо запастись терпением. Прошла первая половина семестра, но никому из нас так и не удалось схватить силуэт колибри, чтобы Леннарц был доволен.

– А тебе это удалось, потом? – спросила жена.

– Нет, никогда, – ответил Люкланд. – Мы уже были вместе, ты и я. Родился Берт. Мы поженились. Я заявил профессору о своем уходе. Леннарц сказал: «Жаль, вы были одним из тех двух-трех моих учеников, которые рано или поздно изловили бы райскую птицу. До сих пор вы совершали только одну ошибку: вы хотели нарисовать колибри по всем правилам, анатомически верно. А вместо этого надо было поймать его полет. Ну ладно, Люкланд, желаю вам всего хорошего. Но если вы когда-нибудь надумаете закончить курс у Леннарца, милости просим. Райские птицы у меня бывают ежегодно: приятель из Гватемалы регулярно высылает их мне. А вот заполучить такого ученика, как вы, гораздо трудней».

Женщина подняла воротник пальто и придержала его рукой у горла.

– Этот профессор, он еще жив? – спросила она.

– Да, жив. В те времена искусствоведы нового порядка заклеймили Леннарца как растленного пачкуна. Его тезис, что анатомия и искусство не взаимообусловлены, вызвал бешеную ненависть этой своры. Леннарца лишили прав гражданства. И он уехал туда, откуда родом его райская птица. А теперь он живет в Париже. На днях я видел в газете статью о нем. По поводу его семидесятипятилетия.

– Ты собрался к нему? – спросила жена.

– Если ты меня отпустишь, – сказал Люкланд. – Пока Берт был в африканских джунглях, я почти не вспоминал про райскую птицу. Сын вышел на поиск вместо меня. То, чего я когда-то пытался достичь с помощью угля и кисти, он, быть может, довершит фонендоскопом и скальпелем, думалось мне.

– Нарисует райскую птицу? – спросила жена.

– Больше, – ответил Люкланд. – Но теперь снова моя очередь. Берт слишком рано сдался.

– Берт счастлив, – сказала жена.

– Покамест, – ответил муж.