Текст книги "Огонь в океане"

Автор книги: Ярослав Иосселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Как же вы, дети мои, не узнали точно, убили царя или нет? – сокрушался дедушка. – Если он, бессовестный, жив – все равно до нас доберется. Надо Аббесалома и Ефрема остановить – пропадут, жалко!.. В Сибирь сошлют.

Меня взволновали слова относительно судьбы дядей Аббесалома и Ефрема. Дядя Аббесалом был довольно суров с нами, детьми, почти никогда не разговаривал и даже не замечал нас. И все-таки каждый его приход к нам был для меня праздником. Я бросал все свои игры и не отходил от него. Мне нравился его мужественный спокойный голос. Я часто не понимал,  о чем он говорит, но мне нравилась какая-то необъяснимая сила, свойственная только ему. Да и вообще он был не такой, как другие мужчины, с которыми мне приходилось встречаться в детстве. Он был таинственным, что-то, казалось, всегда носил в своем сердце несказанное.

Дядя Ефрем у нас не бывал. Он жил в селе Мужал, находившемся в восьми или десяти километрах от нас. Но я знал, что дядя Ефрем человек тоже хороший и умный.

Наклонившись к отцу, я тихонько спросил:

– Скажи, папа, почему пропадут дяди?

– Почему пропадут? Это дедушка всегда говорит страшные вещи. Просто он боится за них.

Большего я не смог добиться от отца.

Слова «в Сибирь сошлют» были мне знакомы. Я знал, что брата моей матери Григория пристав угнал в Сибирь. Из Сибири он не вернулся, там и умер.

Да и вообще в детстве я все время ожидал каких-то страшных событий. То грозили те или иные опасности родителям или родственникам, то скоту яли хозяйству. Я привык к этим ожиданиям. Но угроза ссылки кого-нибудь из родных в Сибирь меня пугала более других опасностей. Я не совсем точно представлял, что такое Сибирь. По рассказам дедушки получалось, что там очень холодно и нечего есть. Мое детское воображение дорисовывало картину Сибири. Мне представлялось, что это огромная ледяная гора, на которую сажают людей. Там нет домов, а люди ходят почти без одежды.

Я уже успел надеть новые ботинки – вернее, даже не новые, а первые, так как всю жизнь ходил в чувяках. Кусочек сахара лежал у меня в кармане. Мне не терпелось сбегать скорее на Свипф и похвастаться своими подарками перед ребятами, но было уже поздно. Пришлось ждать утра.

Взрослые говорили о приставе. Разговор становился все более горячим и громким. Наш сосед Оти и хромоногий Джевете старались перекричать других, уверяя, что ничего не нужно предпринимать и с  приставом ничего не делать. Они уверяли всех, что новости, принесенные отцом и дядей Кондратом, – только слухи.

– Ждать нельзя! – решительно возражал отец. – Может получиться так, что мы, сваны, лишний десяток лет ишаками прослужим приставу. Везде будет свобода, а у нас?! До прихода Петра с Павла, говорят, шкуру сняли. Так может и у нас получиться.

– Правильно говоришь, сын мой, очень правильно, – подтвердил Теупанэ. – С ними там Сирбисто. А он знает, что надо делать, он ученый человек, пусть хранят его боги! Сирбисто в плохое дело не ввяжется.

Дедушка Гиго поддержал Теупанэ:

– Да, я тоже думаю так. Если он прикажет, всем надо взять оружие и пойти в бой за свободу! Когда это было, чтобы наши предки трусили перед врагом? Жизнь труса презренна. Не к лицу сванам трусить! Кто испугается, пусть сбреет усы, пусть будет облит грязью, пусть наденет женское покрывало!..

Бабушка Хошадеде подошла к дедушке и стала тащить его за руку на кровать, ворча, что больному нельзя так расходиться, нужно опять лечь в постель. Но дедушка и слушать ее не хотел.

Бабушка Хошадеде начала сердиться, отчего родинка на ее правой щеке задвигалась вверх и вниз.

– Помогите, боги! – всплеснула она руками. – Ты всегда был бунтарем, заводилой. Иди лучше в постель, болей себе спокойно. Не было ни одной власти, которую бы ты любил... Иди ложись!

– Что мне ложиться, я притворялся больным, – сердито ответил дедушка.

– Боги мои, не сводите с ума старика! Зачем он притворялся больным! Зачем?!

И вдруг я вспомнил разговор дедушки и Хошадеде, подслушанный этой ночью. Наверное, дедушка Гиго спасал своей мнимой болезнью Балду.

Гости стали расходиться. По обычаю все они подходили к дедушке и бабушке и еще раз поздравляли с благополучным возвращением сыновей.

– Отдыхай, Коция, теперь, – сказал уже с порога  Теупанэ. – Если в Сванетии наступит эртоба*, может быть, мы с тобой подадимся в Широкие страны. Трудно жить у нас в горах.

* Эртоба – свобода, равенство.

– Аи-аи, если бы только скорее наступило, – покачал головой отец. – В Сванетии всегда трудно было жить. Но что поделаешь, куда денешься?

– В Дальской долине, говорят, хорошие земли. Теупанэ ушел. Отец несколько минут смотрел

вслед «слезливому абрегу», так мы, дети, называли Теупанэ за его вечно слезящиеся глаза, которые как-то странно выглядели на его всегда улыбающемся лице.

За ужином взрослые говорили о том, как поступить с солью. Дядя и отец принесли всего два пуда. Отец и дядя Кондрат предлагали выменять один пуд на бобы. За пуд соли можно было получить двенадцать и даже пятнадцать пудов бобов. Это спасло бы нашу семью на некоторое время от голода.

Бабушка Хошадеде не соглашалась с ними. На ее стороне была и мама. Они говорили, что один пуд соли невозможно растянуть на целый год. Соль была нужна не только людям, но и скоту.

– У соли много врагов, – подвел итог дедушка, – а достать ее негде. Но ничего не поделаешь, придется с одним мешком расстаться.

Другого выхода не было. Все замолчали.

Отец долго сидел, наклонив голову и отсутствующим взглядом наблюдая за пламенем, то затухающим, то вновь вспыхивающим в очаге, упорно раздумывая о чем-то. Мать то и дело с тревогой посматривала на отца.

Поднявшись со своего места и пройдя несколько раз от одной стены мачуба до другой, отец, наконец, заговорил о том, что нужно уйти с гор в село Дали, там много хлеба, богатые выпасы. Мать почему-то принялась ругать его, говоря, что пусть она умрет с голоду в Сванетии, но никуда не уйдет с тех мест, где жили и похоронены ее предки. Я не мог понять ее упрямства.

Под эти разговоры я заснул, не сходя со своего места. Сонного, мама перенесла меня на кровать.

Это были дни моего прощания с детством. Детским умом я понял, как трудно было прокормиться нашей семье. Эти дни стали для меня вехой, отделяющей мир детских игр, забав и проказ от суровой действительности жизни.

Горько сознавать, что безмятежность детства была утрачена мной слишком рано. Я стал интересоваться всеми делами нашей семьи. На мои детские плечи легла нелегкая ноша, но она не потушила для меня красок жизни. Мне хотелось скорее подрасти и сделать все, чтобы легче жилось. Казалось, что с той минуты, как я смогу уходить вместе с отцом на заработки, наступит счастье в нашей семье. И я представил себе, как мы с отцом вернемся из Широких стран, и за плечами у нас будут полные мешки соли, и бабушка Хошадеде тогда не скажет, что соли принесли слишком мало. О бoльшем тогда я мечтать не мог.

Кто же прав?

Наконец-то пришла весна. Снег почти весь стаял, сохранился он только в ложбинах.

Все жители на полевых работах. Дома остались лишь грудные дети и старики.

У нашей семьи траурный день. В соседнем селе умер старик Зураб. Тетя Федосия упорно твердит, что умерший – ее дальний родственник, но степень родства она определить затрудняется.

Обычаи требуют, однако, чтобы на похороны даже отдаленного родственника вся семья явилась в полном составе. Но весенние работы не терпят промедления, и на семейном совете было решено отступиться от традиций и послать дедушку Гиго, меня и тетю Федосию. Одевшись в черное, мы отправились в село Жамуж.

Высокая и сухопарая фигура дедушки была несколько согнута старостью. Но пригнанные по талии чоха и архалук, огромный кинжал, аккуратная  войлочная шапочка и узкие гетры из домотканого материала придавали ему молодцеватость. И, если бы не медленные движения и не длинная муджвра, о которую он временами слегка опирался, никак нельзя было бы сказать, что он уже глубокий старик.

Улочка сделала последний крюк, и мы вышли из Лахири. Уже виднеются белоснежные башни села Жамуж. Кое-где они сливаются со снеговым фоном гор. Мне всегда нравилось смотреть на башни Жамужа, их белая окраска придавала селу нарядность и величавость.

Кажется, что до соседнего села совсем близко, но это не так. Дорога огибает гору, петляет, и село то скрывается из глаз, то появляется вновь.

– Дедушка, а зачем нужны башни? – этот вопрос меня интересовал уже давно.

Отец объяснил мне не совсем вразумительно: для обороны их строили. Для какой обороны? Кто нападал на нас и наших соседей?

– Сейчас я расскажу тебе, Яро. Давай присядем на камень и немножко отдохнем.

Дедушка, крякнув, опустился на поросший пушистым мхом камень. Достал свою прогоревшую, ставшую совсем черной трубку, попыхтел ею немножко, окутывая меня едким дымом, и начал:

– Когда я был мальчиком, я тоже спрашивал у своего дедушки, зачем их строили. Так вот, дедушка слышал от своего дедушки, что Сванетия когда-то была большой и богатой. Она была в Широких странах. Правил нами царь, двенадцать молний ему на язык! Плохой, наверное, был человек. Я царям больше не верю, обманщики и мошенники они. Звали того царя Эаргищди. Он много воевал со всеми, всем житья не давал. Тогда соседи собрались и напали на него. Эаргишди куда-то бежал, а сванов всех изрубили.

– Как всех? А мы откуда же взялись?

– Сохранилась лишь горстка людей. Они оставили Широкие страны и запрятались сюда, в эти горы. Тогда-то и стали строить неприступные башни, чтобы защищаться от врагов...

За поворотом дороги послышался человеческий голос, громкое сопение и фырканье быков. Дедушка поднялся с камня, за ним вскочила тетя Федосия, и мы тронулись в путь.

– Ну, начинай теперь плакать, только тихо, про себя, орать не нужно, – скомандовал дедушка. – Идет кто-то...

Навстречу медленно выползла пара быков, влача сани с высокой длинной корзиной (колесного транспорта в Сванетии не было).

– Добрый путь, Гиго! – приветствовал дедушку человек, погонявший быков.

– Удачи тебе в работе, – ответил на приветствие дедушка. – Печален мой путь, иду хоронить Зураба...

– В рай ему дорога, хороший был человек! Господь, помоги ему в рай попасть! – отозвался встречный – осанистый человек с козьей шкурой на плечах шерстью наружу – и снял с головы свою маленькую шапку.

Я занялся своим делом. Выбрал на дороге камушек и стал подбивать его ногами, стараясь попадать им в какой-нибудь намеченный мной впереди камень.

Пройдя совсем немного, дедушка снова присел на камень, достал из кармана трубку, набил её табаком и стал чиркать ножом о кремень, приложив к нему хабед.[2]

Мне нравилось следить за добыванием огня. Никто в Сванетии понятия не имел о спичках, огонь всегда добывался таким примитивным способом. Обильно отскакивали искры от дедушкиного ножа, но немало времени прошло, пока одна из них задержалась на хабеде.

Я воспользовался передышкой, чтобы продолжить разговор о нашей башне:

– А наша башня? Около нее когда-нибудь сражались?

И дедушка, попыхивая чубуком, продолжил свой рассказ:

– Это было давно, тогда я был не старше тебя. На нас напали враги. Шалиани помог нам, слава ему, великому и могучему!

Дедушка говорил, как всегда, не спеша, после каждой затяжки сплевывая и морщась.

– Мужчины бросились защищать дверь в дорбаз. Врагов было много, наших же значительно меньше. Но надо было держаться, пока дети и женщины успеют перебраться на второй этаж башни. Двое моих дядей – путь им в рай, несчастным! – дедушка снял шапку и перекрестился, – расстались со своими душами у входа в дорбаз.

– Помогите им боги! – тихонько отозвалась тетя и тоже перекрестилась. – Путь им в рай, несчастным!

– Враг занял дверь в дорбаз, но вход в башню был надежно закрыт. Три дня и три ночи мы держались. Наши мужчины были стойкими и терпеливыми. Главарь врагов Цойкх, так говорили его имя, был нетерпелив и горяч, он дрался с нами до тех пор, пока не погубил почти всех своих и вынужден был «сверкать»...

– Что значит сверкать? – спросил я.

– Бежать так быстро, что даже не отвечать на выстрелы.

– Значит, наши их преследовали? Сумели их догнать? – не терпелось мне.

– Догнали, к сожалению, догнали. Тьфу, будь они неладны!

– Почему же плохо, что их догнали? – недоумевал я.

– Наши взрослые были с ними слишком жестоки. Они убили последнего наследника их рода. Всех убили. Никого не оставили...

– А за что мы с ними враждовали? – спросила тетя Федосия.

– За что? Да за какую-нибудь случайную обиду. Точно не знаю, но, очевидно, за пустяк. Так ведь  у нас, сванов, часто бывает. Драться дерутся, а за что – никто уже и не помнит.

Дедушка замолчал, минуту посидел в глубокой задумчивости, с усилием поднялся на ноги.

Вот и село Жамуж. Оно, так же как и Лахири, располагалось в долине реки Ингур, но несколько ниже по течению.

Сванские села не лепятся по обрывам и кручам гор, – ведь за неприступными перевалами они и так в полной безопасности. Чаще всего села располагаются по отлогим склонам гор, создавая своеобразный амфитеатр. Сложенные из каменных плит дома, покрытые плоскими крышами из сланца, кажутся приземистыми от соседства высоченных квадратных башен. Поэтому издали домов почти не видно, и только по числу башен можно представить себе величину села.

Сванские селения не отличаются разнообразием красок. Серое и черное – вот основные краски, которые замечает глаз. Но зато как щедро дополняет сама природа эту бедность!.. Вечно нарядны сверкающие снегами горные хребты. Множеством отч тенков переливается зелень горных отрогов. Говорливый Ингур соперничает своей голубизной с небом. А воздух Сванетии кажется видимым и осязаемым – так он чист и прозрачен.

Еще на окраине села Жамуж мы услышали причитания. По мере того как мы шли по селу, они становились все громче, пока не слились в один крик, от которого, казалось, стыла кровь. Я почувствовал, как затряслись колени. Идти дальше не хотелось. Дедушка, увидя мое замешательство, тихонько подтолкнул меня и буркнул:

– Ну, ну, не бойся!

Около дома покойника было особенно шумно. Сюда отовсюду подходили люди. У ворот все они принимались еще громче плакать, восклицать, бить себя по лицу руками. Женщины царапали щеки; у многих по лицу текла кровь.

– Теперь плачь как можно громче, – напомнил дедушка тете Федосии. – Чем громче, тем лучше.  А ты, – обернулся он ко мне, – можешь не плакать, но и не проказь.

Напоминание это было излишним. Я и не думал проказить, меня обуял страх.

В мачубе на скамьях был установлен гроб с умершим. В помещении был полумрак, поэтому, войдя с улицы, я не мог рассмотреть лица покойного.

Дедушка подошел к гробу, постоял около него с минуту, затем трижды перекрестился, прося бога указать покойнику путь в рай, и вышел во двор.

Я поплелся за ним, а тетя Федосия присоединилась к женщинам, сидящим с распущенными косами полукругом возле гроба. Одна из них сообщала подробности из жизни умершего, а остальные через определенные промежутки громко всхлипывали.

Во дворе плакать не полагалось. Все стояли и молились богу, умоляя его указать умершему дорогу в рай.

Во двор вышел огромный сухощавый мужчина с длинным лицом. Голос у него был такой пронзительный и напористый, что все остальные голоса казались по сравнению с ним еле слышными. Козья шкура на его плечах от крика приподнималась, глаза выкатывались. Казалось, он хочет на кого-то напасть.

Я инстинктивно прижался к дедушке. Страшный человек прошел мимо нас.

– Габо идет, Габо! – прошептал стоящий рядом с нами старичок, показывая на страшного человека пальцем. – Вот у него голосок, так голосок. Настоящий мужчина!

Вернувшись из мачуба, Габо стал рядом с дедушкой, опершись о свою длинную муджвру. Я успокоился: человек этот казался страшным только тогда, когда причитал. Он наклонился к дедушке и совершенно изменившимся, тихим голосом произнес:

– Хороший был человек покойник, да и в хорошее время умер. Многих в Сибирь пошлют, а там и хоронить некому. Как собаки мрут, их в реку бросают или волкам на съедение дают. Большевикам  всем придется в Сибирь идти, всем. Уж с ними-то Игнатэ церемониться не станет, – продолжал Габо.

– Игнатэ и с другими церемонится только ради взяток, двенадцать молний ему на язык! От него милости не дождется даже собственная мать, – ответил дедушка.

– Что ты, Гиго! Посмотри, как хорошо мы живем сейчас, давно никого не арестовывали. А Игнатэ хорошо ко всем относится, – сказал Габо и посмотрел вокруг себя, как бы ища поддержки. Но все вокруг молчали.

Молчание прервал дедушка:

–  «Поп сыт, думает, и дьякон сыт», – гласит пословица. Ты живешь хорошо, думаешь, что и все так? А нам сейчас уже все равно жить или не жить. Говорят, что в Сибири не хуже, чем у нас в Сванетии.

Услышав слова дедушки, несколько мужчин перекрестились. Кто-то громко произнес:

– Великий Шалиани, избави всех наших близких от Сибири...

– Эх, Гиго, Гиго, стар ты, а вразумить своих сыновей не можешь! Погубят весь ваш род Аббесалом и Ефрем. Большевики прокляты богом, – не унимался Габо.

– Эх, Габо, Габо, хоть ты и не так стар, как я, но зря связал свою судьбу с врагами сванов! Мудрая пословица говорит: «Не лезь туда, куда голова не лезет – голову потеряешь». Смотри, народ наш долго терпел. Может так случиться, что вместе с приставом и всех вас, подхалимов, уничтожат... Берегись!

– Ах ты, гвеф из гвефов! Как смеешь мне угрожать, безбожник! – закричал своим страшным голосом Габо.

Он сделал угрожающий жест, а дедушка, в свою очередь, схватился за рукоятку кинжала, отбросив в сторону муджвру. Не знаю, чем бы кончилось все это, но стоявшие вокруг напомнили, что надо уважать покойника, непристойно у гроба ссориться. Я поднял дедушкину муджвру и подал ему. Он  никак не мог уняться и бросал вслед оттесняемому народом Габо:

– Вы все Абхалиани, вся ваша семья – враги бедных сванов. Придет время – в Ингур сбросим!

Габо, находящийся уже на другом конце двора, потрясая своей муджврой, кричал:

– А вы, Иосселиани, бунтари! Вы всегда против всех властей. Вас в Сибирь надо. Там ваше место!

– Добрый день, Гиго! – как из-под земли вырос Теупанэ. – Умер Зураб, а? Дорога ему в рай, хороший был человек... очень хороший!

– Да, хороший был человек! – отозвался дедушка, успокаиваясь.

– Зачем ты поссорился с Габо, ведь он завтра все передаст приставу, – покачал головой Теупанэ.

– Тысячу молний на голову его матери! Я уже стар, мне ничего, не страшно, со мной ничего сделать нельзя.

– А дети? Их жалко...

– За детей дети и отомстят. Их у меня много! – гордо ответил дедушка.

Где-то затянули протяжную похоронную песню – зеар. Песня была как живая; она то взлетала в высь, то замирала и была чуть слышна. Слов у нее не было, она была немой, но и без слов она звучала скорбно и взволнованно.

Зеар становился все громче и громче. Теперь пели во весь голос. Из мачуба показался гроб. Впереди процессии встали поп и дьякон. Все медленно направились к кладбищу.

Как только процессия вышла на улицу, к попу подошел пожилой мужчина, сказал ему что-то и сунул в его карман руку. Я сейчас же осведомился у дедушки, что же он делает. Дедушка ответил, что сейчас начнется разорение для всех родных.

Поп остановился, повернулся к покойнику и поднял свой крест. Теперь я мог хорошо рассмотреть его. Это был совершенно седой старик. Белые волосы его резко выделялись на черной с серебром рясе. Казалось, что он надут, так кругла была его фигуpa, на которой шаром лежала белая, непомерно большая голова.

– А что он хочет делать? – воскликнул я.

– Первый раз на похоронах? – спросил шедший рядом мальчик и, не дождавшись ответа, пояснил: – Он молиться сейчас будет, родственники платят попу, а он за это лишний раз просит бога, чтобы тот получше устроил покойного. Чем больше таких молитв, тем лучше. А на похоронах вкусный кабэаб,* очень вкусный, покушаем, – неожиданно переменил он тему разговора. – А ты что, из Лахири? Что все за дедушку держишься, боишься?

* Кабэаб – пресная лепешка.

Я утвердительно кивнул головой. Мальчик тихонько рассмеялся и сказал:

– Не бойся. Мужчинам нельзя бояться.

Поп побрызгал святой водой, и процессия пошла дальше. Потом вновь подошел кто-то из родственников, сунул попу в карман деньги, и опять все началось сначала. Раз двадцать мы останавливались, пока дошли до кладбища. Под конец я со страхом смотрел на тех, кто делал хоть один шаг вперед. Мне казалось, что это новый родственник идет к попу. Остановки ужасно надоели.

По взглядам людей, шедших с нами рядом, я видел, что все устали и хотят есть. Обычно перед похоронами никто дома не ел, надеясь на сытное угощение.

Я принялся вслушиваться в слова молитв. Поп говорил все время что-то непонятное. Я не замедлил сказать об этом дедушке.

– Мы не знаем, на каком языке и что говорит поп, он может даже нас ругать, а мы ничего не поймем, – за дедушку ответил Теупанэ.

– А ведь верно, – спохватился дедушка, – двенадцать молний ему на язык!.. Хм, конечно, тех, кто не заказывает ему молитвы, он ругает и желает дорогу в ад. Ни у меня, ни у тебя нет на молитвы денег, вот он и ругается и просит бога, чтобы тот нас в ад направил.

Кладбища в Сванетии устраивались обычно в центре села. В Жамуже это была небольшая площадка, на которой кое-где виднелись почти сравнявшиеся с землей плиты черного сланца. Пока плита не покрывалась землей, родственники покойного приходили к ней и оплакивали покойного. На этих площадях-кладбищах устраивались всевозможные празднества и собирались сходки.

После того как все обряды были выполнены и гроб благополучно опущен в яму, вырытую недалеко от кладбищенской церквушки, все собравшиеся уселись вокруг могилы и принялись за еду. Угощение состояло из большого кабэаба и араки.

Стали произносить тосты с пожеланием покойнику попасть в рай и длительной жизни родственникам.

Дедушка, Теупанэ и я сидели во втором кругу, довольно далеко от могилы. Ели мы с аппетитом, но ни дедушка, ни наш сосед Теупанэ почти не пили. Дедушка брал передаваемые по кругу глубокие деревянные миски с аракой и, говоря: «Пусть наш Шалиани укажет дорогу в рай бедному Зурабу...», отпивал глоточек и передавал Теупанэ.

Теупанэ делал то же самое, после чего миска уходила дальше. А через несколько минут приходила новая миска.

Солнце уже успело проделать по небу довольно большой путь, подойти к вершинам гор и спрятаться за них. С каждой минутой становилось все темнее.

Послышался громоподобный голос Габо. Он приближался к нам. Ему вторило несколько других голосов.

– Они, проклятые собаки, способны даже похороны превратить в пиршество. Ишь, как смеются, – проворчал дедушка.

И действительно, из темноты раздался приглушенный смех. Вскоре показалась высокая, худая фигура Габо. Он вел под руку сильно захмелевшего попа. За ними шествовало еще несколько человек; очевидно, это были дьякон и другие духовные лица. Один из них нес мешок с подарками.

– Ты очень устал, очень устал!.. Темные люди не знают, как трудно целый день разговаривать с богом. Как трудно уговаривать его, – напевал громовым голосом Габо попу.

Поп прижался к нему своим жирненьким телом и мелкими шажками продвигался за Габо.

– А мертвец-то старый был. Очень старый, грехов много-много, попробуй пошли его в рай. Это может сделать только наш Захэар, только Захэар, и больше никто другой!.. Кланяемся тебе в ноги, низко кланяемся, ты наш спаситель!

– Ничего, я все могу, все могу, – соглашался Захэар. – Ваше дело... ваше дело... умирать и больше ничего, остальное я сделаю... всех в рай провожу, всех... всех мулаховцев. А остальные пусть в ад идут, там тоже неплохо, я знаю, неплохо.

Медленно, покачиваясь, проползла мимо нас эта пьяненькая компания. Все проводили ее сдержанным молчанием.

– Да, трудно, конечно, попу тащить так много денег, полученных от родственников несчастного, – прошептал Теупанэ.

– Идем домой, – вдруг Сердито произнес дедушка и привстал, опираясь на муджвру.

Мы встали и пошли искать тетю Федосию. Кладбище уже окутала плотная темнота. Кое-где поблескивали огоньки свечей. Они колебались от движения людей и ветерка. Лица людей при тусклом освещении свечей перестали быть похожими на себя. У дедушки резче очертился нос, а борода потеряла свои очертания. У Теупанэ перестали слезиться глаза, они только блестели при мерцании свечей.

Тетя ждала нас у каменной ограды, держа в руках кулек, из которого выглядывал кабэаб. Родственникам покойного, не сумевшим быть на похоронах, полагалось посылать домой угощение. В этот же кулек мы с дедушкой положили недоеденные нами лепешки.

Из-за острых хребтов выплыла молодая луна. Казалось, она разглядывала землю, повернув к ней голову. Нежный свет луны голубил снеговые горы, т окружавшие нас плотным кольцом. Холодный вечер-,ний ветерок пробирался сквозь одежду. Хотелось скорее домой, к очагу.

В начале нашей улицы мы сделали последнюю остановку. Всем четверым нашлось по камню для отдыха.

– Эх, много я хоронил людей на своем веку, и меня скоро возьмет земля! – вздохнул дедушка. – Только бы не этот поп-пьяница провожал меня в последний путь... проклятый!

– Этот будет, непременно этот... Сколько денег он соберет на наших похоронах! – вздыхает Теупанэ.

– Ты так говоришь, будто завидуешь ему, – сухо сказал дедушка.

– Да нет, это я так сказал, я не завистлив, – поспешил уверить Теупанэ.

– На моих похоронах поп много не соберет. Коция, Ефрем и Аббесалом ничего не дадут. А потом еще и не известно, кто кого будет хоронить. Я многих попов уже похоронил. Может, бог даст, и этого провожу в рай.

– Что это за бурдюки здесь валяются? – неожиданно раздался голос выросшего из темноты верхового.

– Это не бурдюки, а люди, – с обидой в голосе произнес дедушка. – Кто так оскорбляет нас, стариков?

Обозвать свана бурдюком издавна считалось самым большим оскорблением. Часто такое слово являлось причиной крупных ссор, иногда кончавшихся убийством, а, следовательно, и кровной местью.

Остаток пути был посвящен неизвестному всаднику, оскорбившему нас. Много слов было сказано о его невежестве, невоспитанности и трусости.

Но вот, наконец, и наш дом. Мы простились с Теупанэ и вошли во двор. Там разгружали мула. На нем мой дядя Ираклий, или, как мы сокращенно его называли, Еке, привез из горных долин дикие овощи. Эти вкусные, сочные овощи помогали сванам в весенние и летние месяцы. Они появляются сразу же после того, как земля очищается от снега,  и продолжают свой путь в горы по мере таяния снегов. Летом их можно достать только высоко в горах, на грани вечных ледников.

Дедушка поспешил к дяде Еке.

– Наконец-то приехал! Много привез?

Потом подошел к мулу, потрогал по гладкому крупу, отдернул руку и, подняв свою муджвру, с силой опустил ее на спину Еке.

– Вот тебе, бездельник! Почему мула загнал? Смотри, пот с него так и льет ручьем. Никогда хорошего хозяина из тебя не выйдет... – Дедушка еще разочек угостил своего непутевого сына палкой, потом, взяв его за подбородок, стал вглядываться в лицо. – Да не ты ли уж нас встретил на дороге и бурдюками обозвал? А, сознавайся!

Дядя Еке умоляюще смотрел на дедушку. Дедушка опять было замахнулся на него своей муджврой, да по пути задел ею лучинку, вынесенную тетей Кетеван. Лучинка бросила на землю несколько искр и погасла. Пока тетя ходила за огнем, рассерженный дедушка и несчастный Еке, освещаемые слабеньким, голубоватым светом молодой луны, разбирались в недоразумении. Дядя Еке оправдывался, говоря, что он уже полчаса как приехал домой и никого не встречал на своем пути, что это какой-нибудь хулиган случайно наткнулся на нас. Когда тетя Кетеван вынесла новую лучину, дедушка, успокаиваясь, заявил, что если бы это был Еке, то он не посмотрел бы на то, что он его сын, и всыпал бы ему так, как он это умеет делать.

В мачуб внесли большие корзины овощей. Тут были длинные стебли кисло-сладкого лецирия, кочны горной капусты – муквери, полые трубки кьща и много других вкусных листьев, корней, стеблей. Мама и тетя Кетеван разбирали их.

Ужин тянулся необычно долго – еды было много, можно посидеть, вкусно покушать и поговорить.

Дедушка рассказывал о похоронах и о столкновении с Габо.

Отец ел, опустив вниз голову. Его густые темно-русые волосы упали ему на лоб. Я видел, как чуть  подергивались его коротенькие острые усики – это был признак недовольства, и старался догадаться, чем он был недоволен.

Отца все в доме уважали и любили. Его проницательные карие глаза, с легкой горбинкой нос, стройная фигура придавали ему молодцеватый вид.

Вдруг он не выдержал:

– По-моему, такие похороны просто безумие. Это от темноты нашей, только от темноты!

Слова отца были неожиданны. Бабушка даже перестала есть и с недоумением посмотрела на отца.

– Как это от темноты, сын мой? – спросила она. – Это обычаи наши. Так поступаем мы, а раньше поступали наши отцы и деды.

– Да, к сожалению, у нас такие обычаи. Их никак нельзя обойти. Обойдешь – на век опозорен. Если в семью приходит смерть, то для всех наступает разорение. Разве это дело? Хороший был человек Зураб, всю жизнь он трудился пуще всякого ишака, создал гнездо свое, худо-бедно, но имел свой дом, хозяйство. А тут пришла смерть, похоронили. Пришлось созвать всех жителей Жамужа, Лахири, Мужала. Всех угощать нужно, – продолжал отец. – А денег откуда взять? Продали все, а завтра начнется голод для оставшихся в живых. Горе, нужда, долги...

В мачубе стояла напряженная тишина.

– Что и говорить! – продолжал отец. – Только ради того, чтобы бежать от этих наших обычаев, стоит уехать все равно куда, лишь бы уехать, пусть даже в Сибирь.

– Помогите, боги! – воскликнули женщины и начали креститься.

– Ты хочешь уехать в Дали, – тихо произнес дедушка после продолжительного затишья. – Об этом можно поговорить, но кто тебе разрешил ругать наши обычаи?

Дедушка старался сдержать гнев. Говорил он медленно, тихо.

– Коция прав, – поддержал отца дядя  Кондрат. – Обычаи наши слишком дики. Сколько семей, да почти все, после похорон становятся нищими.

– И ты заодно! – вдруг не выдержал дедушка и закричал: – Я вас обоих проучу, больше и заикаться об этом не будете! Опозорите мой дом, щенята!

Бабушка Хошадеде стала, разумеется, на сторону дедушки.

– В Дали никто не поедет, пока я жива. Еще не хватало, чтобы мои дети бродяжничали по всему свету!

А дедушка между тем расходился все сильнее. Досталось даже женщинам. Им в укор он ставил то, что они мало обращают внимания на своих невоспитанных мужей.

Слушая суровые слова дедушки, я совал в очаг палку. Когда она загоралась, я тушил ее, потом снова совал в огонь.

Мне стало жаль отца. Уж слишком жестоко дедушка ругал его. Я привык всегда верить и дедушке и отцу. «Кто же из них прав? Наверное, все-таки отец, – решил я. – Если можно жить иначе, чем мы, не испытывая таких лишений, не отказывая себе во всем, то почему так не жить?»