Текст книги "Огонь в океане"

Автор книги: Ярослав Иосселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Как-то в тихую ясную погоду я стоял на мостике. Кроме меня, здесь были сигнальщик Улько и лейтенант Маргасюк, вышедший подышать свежим воздухом.

– Хороша погодка! – восхищался Маргасюк и неожиданно совсем другим тоном произнес: – А что это на горизонте?.. Кажется, берег... Эх, спать хочется, – зевнул он и спустился с мостика.

Маргасюк за год службы на корабле уже прошел хорошую школу, и я не мог не отдать должного его подготовке.

«Откуда же здесь земля?» – с недоумением раздумывал я, вглядываясь в голубовато-серую даль. Чем дольше я смотрел, тем отчетливее видел впереди землю.

«Значит, это берега Кавказа», – решил, наконец, я, со вздохом опустив бинокль. Дело в том, что, по расчетам., ближайшая земля должна была находиться не менее, чем в ста милях от нас.

«Промах, новый промах! Я ошибся в прокладке», – думал я.

– Вы считаете, что это горы, товарищ Улько? – спросил я у сигнальщика.

Сигнальщик поколебался, но, подумав, согласился, что похоже на горы. Я приказал разбудить и командира.

Фартушный, выслушав мой рапорт, стал пристально всматриваться в горизонт.

– Придется вам пойти проверить свои расчеты и прокладку – каким-то странным голосом сказал он. – Вызовите лейтенанта Маргасюка. Он заменит вас на вахте.

Маргасюк, узнав, в чем дело, попросил у Фартушного разрешения изменить курс на сто восемьдесят градусов, чтобы сохранить необходимое расстояние между кораблем и обнаруженным берегом.

– Не надо! Пойдем прежним курсом и с той же скоростью, – отдал приказание Фартушный. –  А штурман пусть выяснит ошибку в прокладке и завтра доложит о ней.

Приказания командира не подлежат обсуждению. Я немедленно же покинул мостик.

Тщательная проверка штурманских расчетов ни к чему не привела. Я принял во внимание возможные ошибки рулевых и приборов, заново делал прокладки, но выходило, что берег не мог обозначиться так рано.

Обескураженный, подавленный, я поднялся на мостик.

– А где горы? Горы где? – всматриваясь в морскую даль, вскрикнул я.

– Вернулись к себе на Кавказ! – засмеялся в ответ Маргасюк. – Заступай-ка, дорогой, на вахту и можешь воевать с мельницами сколько тебе угодно.

– Выходит... – начал я.

– Вот именно «выходит». Мы сочли горами обыкновенные тучи, – разъяснил Маргасюк.

Только теперь я осмыслил приказание Фартушного идти прежним курсом.

Я попросил Маргасюка постоять еще некоторое время на вахте, пока я приведу в порядок свои дела, и спустился в центральный отсек, по пути с горечью раздумывая о предстоящем докладе командиру лодки.

Фартушный сидел за штурманским столиком и проверял мои расчеты. Я остановился рядом с ним, ожидая неприятного объяснения.

– Расчеты у вас правильны. К сожалению, вы еще не выработали уверенности в себе. Учтите: опытные штурманы расчетам верят больше, чем сигнальщикам. Да, так и должно быть. Почему не спите? – оборвал себя Фартушный, увидев фельдшера Цырю.

– Говорят, что показались горы, а я давно мечтал побывать на Кавказе, – объяснил коварный медработник.

Я ожидал, что Фартушный рассмеется, но вместо этого он с очень сердитым видом стал отчитывать фельдшера за бездеятельность:

– Вы помогли коку, он обварил себе руки? И потом, сколько раз я вам приказывал проверить, в  порядке ли нагревательные приборы? Это лучше, чем интересоваться берегами Кавказа.

Он долго сурово отчитывал фельдшера...

– Да, старик простит ошибку, но лени он не выносит, – высказался Маргасюк, когда я поведал ему о ночном разговоре.

«Стариком» мы, как это принято в армии и на флоте, называли своего командира, капитан-лейтенанта Фартушного. Ему было немногим больше тридцати лет, но это для нас не имело значения. Как и обычно, в слово «старик» вкладывалась особая теплота, вера в знания и опыт командира, глубокое к нему уважение.

Следующий день был солнечным, на редкость погожим.

Фартушный приказал экипажу купаться. Экипаж построился на кормовой надстройке, на воду спустили шлюпку. Прозвучала команда «в воду».

Фартушный был прекрасным пловцом. Он первым прямо с мостика прыгнул в воду. Через минуту на подводной лодке оказались только старший помощник, комиссар и дежурно-вахтенная служба. Все остальные плавали наперегонки, ныряли и резвились. Особенно отличился лейтенант Маргасюк, великолепно прыгавший в воду с рубки.

В тот же день вечером комиссар поручил мне руководить политзанятиями.

– Вы уж огляделись, пора подумать об общественной работе, – сказал мне Нарнов.

Первое занятие было назначено через день. Темой его было боевое прошлое нашего флота.

Я хорошо понимал, что офицер должен в совершенстве владеть словом. Он обязан уметь зажечь своих подчиненных, воодушевить их на подвиг, разъяснить решение партии и правительства, ободрить в трудную минуту, дружески поговорить по любому вопросу культуры, искусства и литературы. Советская Армия и флот, как известно, построены на сознательной дисциплине личного состава. Именно поэтому командир обязан уметь действовать на сознание людей, а для этого хорошо, толково и доступно говорить.

Все эти соображения не оставляли меня, пока я готовил свое выступление. Я выучил его почти наизусть. Однако, как только переступил через комингс[11] второго отсека, все вылетело из моей головы.

Этому способствовало и то, что в момент подачи команды «смирно», я споткнулся обо что-то и едва не растянулся по палубе. Хотя никто из присутствующих в отсеке даже не улыбнулся, я был изрядно сконфужен. С трудом овладев собой, приступил к занятиям. Первую фразу я произнес невнятно, несколько секунд помолчал, прежде чем выговорить вторую. Потом дело пошло несколько лучше.

– Для начала неплохо, – сказал мне Нарнов после занятия, отведя меня в сторону.

Мне же казалось, что я только что пережил жестокий провал. Слушая комиссара, я недоверчиво смотрел в его глаза.

– Я думал, что хуже получится, – вполне серьезно говорил комиссар. – А сразу, как известно, ничего не дается.

Не верить такому человеку, как Нарнов, было нельзя.

Ободренный, я поспешил на вахту, раздумывая по пути о том, что вот и еще один экзамен мною сдан.

На исходе похода, перед Севастополем, я случайно заметил перед лодкой в море рыбацкие сети, подал необходимую команду и сумел предотвратить грозящие нам неприятности. Это еще более способствовало тому, что я начал чувствовать уверенность в себе. Многие хвалили меня. Фельдшер Цыря сказал мне:

– Поздравляю. Ты сделался почти настоящим подводником.

Если уж Цыря, всюду находящий повод для насмешки и высмеивающий всех, поздравил меня, значит, я действительно этого заслужил.

Часть II. Огонь в океане

Страшное слово 

Первый день Великой Отечественной войны весь, до мельчайших подробностей, сохранился в моей памяти, как, вероятно, и у любого моего сверстника...

Бал в офицерском клубе кончился очень поздно.

– Пойдем пройдемся по Примбулю, глотнём свежего воздуха, – предложил мне приятель Василий Лыфарь.

Мы вышли к берегу моря.

Начинался рассвет. Сквозь расступающийся мрак неотчетливо вырисовывался Севастополь. Я люблю этот город больше всех других городов и считаю, что равных ему по красоте нет.

– Хорошее утро! – воскликнул Василий Лыфарь. – Дивное! Сюда бы Тараса Григорьевича...

– Ты его земляк. Вот и придумай стихи о том, как сквозь мглу проступают очертания города сказочной красоты, – пошутил я.

– Земляк забрал себе весь талант, а я остался при своих... Что это? – Лыфарь, нахмурив темные кустистые брови, уставился в зенит. – Самолеты...

– Да, – услышав отдаленный гул моторов, подтвердил я. – Много самолетов. Высота большая. Наших вроде не должно быть...

Неожиданно послышались залпы зенитных батарей. Небо озарилось красными, белыми и зелеными полосами трассирующих снарядов. Грозным хором зловеще загудели многоголосые сигналы воздушной тревоги. Где-то невдалеке раздался короткий, но резко выделявшийся среди остальных звуков свист, и сразу за ним мы услышали раскатистый взрыв.

– Бомба! – опомнился первым Лыфарь.

Мы побежали к базе. Расстояние до бухты было довольно большим, но мы прибежали к месту стоянки подводных лодок одними из первых.

На борту уже были командир корабля капитан-лейтенант Георгий Васильевич Вербовский и его заместитель по политической части Иван Акимович Станкеев. Остальные офицеры прибыли минутами позже.

Наша подводная лодка «Камбала» не была введена в строй боевых кораблей, она еще достраивалась, доделывалась и еще не плавала, но артиллерийское вооружение было уже установлено. Матросы и старшины бегом занимали свои места по боевому расписанию. Через минуту лейтенант Глотов доложил:

– Орудия к бою готовы!

– Отставить! Поздно! – спокойно, но не без досады произнес Вербовский. – Вам только со сбитыми самолетами воевать, а не с летающими.

Действительно, в воздухе самолетов уже не было слышно.

– Остальные лодки тоже не успели открыть огонь, – заступился за артиллеристов Станкеев.

– Кто остальные? – сверля глазами Станкеева, переспросил командир. – «Устрица», что ли? Там толстяк Лыфарь, пыхтя, только что приволочился, а артиллериста еще нет...

– Почему пыхтя? – упорствовал Иван Акимович. – Они прибежали, я бы сказал, бодро.

К борту подошел рассыльный. Он передал приказание командира дивизиона объявить отбой боевой тревоги и экипажам всех подводных лодок построиться на пирсе.

Как помощник командира лодки, я выбежал на пирс и стал следить за выполнением приказания.

Люди строились с обычным старанием. На их лицах я не заметил и следов беспокойства. Несколько странным показалось мне только поведение командира дивизиона, Героя Советского Союза, капитана первого ранга Ивана Бурмистрова.

Требовательный, даже придирчивый, он всегда замечал малейшие упущения и никогда не упускал случая сделать замечание. Теперь же он стоял в стороне от строившихся моряков в угрюмом молчании. Грубоватые черты его мужественного лица говорили о глубокой задумчивости.

– Неужели серьезно? – шепнул я Ивану Акимовичу, оказавшемуся рядом со мной.

– Да, – сухо ответил он. – Это начало войны, конечно! Не похоже на учение... В городе упали бомбы, и... жертвы, говорят, есть...

– Но с кем же? А может, какое-то особое учение, внезапное и приближенное к боевой обстановке. Сейчас же это модно...

– Учения с бомбами и жертвами не бывают. Нет, это войиа! Я думаю, с фашистами, больше некому напасть на нас так подло. Видимо, скоро узнаем подробности.

Экипаж нашей лодки построился очень быстро, и я поспешил доложить об этом капитан-лейтенанту Вербовскому.

Бурмистров обычным своим тоном распорядился, чтобы личный состав всех экипажей срочно получил боевые противогазы и оставался на кораблях в повышенной боевой готовности. Сходить на берег без специального на то разрешения было запрещено.

– Примите меры к тому, чтобы все без исключения механизмы, оружие и устройства быстрее ввести  в строй. Этого требует обстановка, этого требую я, как ваш начальник! – закончил свое короткое выступление перед строем дивизиона Бурмистров. Он ни разу не упомянул слово «война», но для нас, хорошо знающих своего начальника, стало ясно, что положение серьезное.

Команда разошлась по отсекам и приступила к работе. Я вместе с Иваном Акимовичем остался на мостике. Мы были заняты составлением корабельного плана боевой и политической подготовки. Вскоре к нам присоединился парторг главный старшина Григорий Свистунов.

Светло-каштановые густые волосы старшины на этот раз были менее аккуратно, чем обычно, зачесаны назад, чисто выбритое лицо казалось озабоченным. Свистунов испытующе взглянул сперва на меня, а затем на Ивана Акимовича. Он знал, что мы осведомлены не больше, чем он, и предпочитал, чтобы мы сами начали разговор.

– Что у вас, Григорий Иванович, вид такой странный? Как будто только что из воды вытащили? Не были за бортом? – пошутил Иван Акимович.

– Не выспался, – расплылся в улыбке Свистунов. – Тревоги все время...

– Ну, это ты брось, – шутливо возразил я, – подводники могут и не поспать пару ночей, а выспаться лучше, чем простые смертные на постели.

– Мы составляем план, Григорий Иванович, хотим посоветоваться с тобой, – начал Иван Акимович.

Разговор прервал рассыльный. Нас вызывали на совещание офицеров.

На пирсе нас окружили рабочие, трудившиеся на нашей подводной лодке. Они наперебой стали осаждать нас вопросами. С большим трудом нам удалось их убедить в том, что мы ничего сами еще не знаем.

– Нас вызывают на совещание. Если что узнаем, расскажем! – вырвалось у Ивана Акимовича.

Убедившись, что все офицеры дивизиона в сборе, Бурмистров сообщил о вероломном нападении  германских вооруженных сил на нашу Родину. Фашистские самолеты бомбили, кроме Севастополя, ряд других городов и военных объектов страны.

– Сегодня по радио будет передано правительственное сообщение. Пусть все подводники прослушают его! – заключил командир дивизиона.

Взволнованные сообщением, мы поспешно направились на свои корабли.

– Ну, теперь дни Гитлера сочтены! – начал минер нашей лодки лейтенант Глотов, как только мы вышли из помещения.

– Будет большая и тяжелая война, Николай Васильевич, – очень серьезно заметил Иван Акимович. – Нельзя умалять силы врага. Не впадайте в ошибку. Мы, большевики, трезво должны оценивать обстановку.

– Против нас, по-моему, фашисты долго не смогут устоять, – поддержал я Глотова.

– Смотря что считать за долго, – пожал плечами Иван Акимович. – Во всяком случае, это будет не в два дня, а дольше, и намного дольше, Ярослав Константинович!

– Ну что? Война? – подбежали к нам рабочие.

– Да, – как бы нехотя, ответил Иван Акимович.

– Ну-у?!.

– Неужели?..

– Да не может быть!

– Это же самоубийство! Ну, держись, гадина!..

– Сейчас будет по этому вопросу правительственное сообщение. – Станкеев указал на громкоговоритель, прикрепленный на столбе. – Прошу прослушать вместе с нашими подводниками.

Экипаж подводной лодки выстроился у громкоговорителя на пирсе. Здесь же собралась большая группа рабочих и инженеров судостроительного завода.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться, – услышал я голос корабельного весельчака Михаила Пересыпкина. Круглое лицо его почти всегда улыбалось, но на этот раз я на нем прочел ужас. Да, именно ужас.

– Разрешаю, – сухо ответил я, внимательно посмотрев ему в лицо.

– Война началась, да?

– Да, началась.

– Бомбили, говорят... Одна бомба, говорят, упала на улице Фрунзе, там, где...

– Что где? Говорите!

– Там, где живет моя... невеста! – Пересыпкин, видимо, ожидал от меня укора и скороговоркой произнес слово «невеста».

– Не думаю, чтобы ваша невеста так уж сразу и погибла, – сочувственным тоном ответил я, хотя не был уверен, что утешу матроса, – ведь от бомбы же погибают не все, кто живет в доме...

«Слушайте, говорит Москва!..» Внимание всех приковал громкоговоритель. Люди замерли. Между словами диктора четко было слышно шуршание матросских черных ленточек, которые трепал легкий утренний ветерок.

Суровые и сосредоточенные слушали подводники сообщение.

Напротив меня стоял рабочий судоремонтных мастерских Метелев, которого знали на лодке все и в знак уважения иначе, как дядя Ефим, к нему не обращались. Его высокий лоб нахмурился, покрылся испариной, глаза зло блестели. Когда диктор передал последние слова сообщения, Метелев все продолжал думать, застыв в прежнем положении.

– Дядя Ефим, – шустрый молодой матрос Додонов вывел старика из состояния оцепенения, – вот были бы помоложе, глядишь, третий раз бы пришлось воевать. Наглецы эти фашисты, правда?

– Наглецы-то наглецы, а воевать все равно всем нам придется. На всех дела хватит, я думаю...

– Что вы, дядя Ефим? Кто же вас пустит на войну? Да нам бы, молодым, не опоздать. Может, и мы приготовим кораблик с таким опозданием, что...

– Ваш кораблик через неделю будет готов, можешь не бояться. – Метелев взял гаечный ключ в руки д приготовился уходить.

– Будет ли через неделю готов, неизвестно, а  потом... Через неделю может быть тоже поздно! – выпалил Додонов, очень сдружившийся с Метелевым за время строительства подводной лодки.

– Товарищ старший лейтенант, – вполголоса спросил меня боцман Сазонов, – неужели мы не успеем принять участие в разгроме этого Гитлера, проклятой души?

– Думаю, успеем. Лодка скоро будет готова, – нерешительно ответил я.

В победе над фашистской Германией никто не сомневался. Члены нашего экипажа даже и не думали о тех трудностях, которые неизбежно влекла за собой война. Но мысль о том, что война может закончиться раньше, нежели мы в ней примем участие, беспокоила всех подводников.

Наша подводная лодка не была исключением, Точно такие же опасения охватили матросов и старшин и других подводных лодок и надводных кораблей флота. И очень часто люди, прибегая ко всевозможным уловкам, правдами и неправдами старались попасть на сухопутный фронт, лишь бы принять поскорее участие в разгроме гитлеровских полчищ.

Рабочие на своем митинге приняли решение закончить ремонтные работы на «Камбале» в пятидневный срок и к следующему воскресенью подготовить корабль к сдаче. Теперь работы шли беспрерывно, круглые сутки. Одновременно происходили электросварка, клепка, монтаж и установка множества машин и боевых устройств.

Подводники работали, как во время аврала, – не покладая рук, не делая перерывов для курения, не присаживаясь даже для того, чтобы спокойно пообедать.

В центральный пост ко мне пришел Миша Пересыпкин. Он долго мял в руке грязную паклю.

Я выпустил из рук карту, над которой работал с корабельным штурманом лейтенантом Любимовым, поднял голову и встретился глазами с матросом.

– Конечно, – тянул он, еле заметно переминаясь с ноги на ногу, – сейчас не время, совсем, конечно,  не время, но... я ее очень люблю!.. Думал, скоро демобилизуюсь, конечно, хотел жениться. А сегодня-бомба упала прямо на ее дом. К ней должна была приехать моя мама... Может, и она... Разрешите, товарищ старший лейтенант, сходить посмотреть! Может быть, живы!

– Хм. – Я неопределенно посмотрел на слегка рябое и на редкость добродушное лицо Любимова, как бы спрашивая у него совета.

– Товарищ старший лейтенант! – Любимов сделал неопределенный жест. – Святую любовь как не уважить?

– Вы правы, черт побери! – решил я. – Через час быть здесь. Полчаса туда, полчаса обратно, и несколько минут еще останется, чтобы поцеловать невесту...

– Товарищ старший лейтенант! – взмолился Любимов. – Молодые целуются долго. Дайте им полчаса на это святое дело... невеста ведь...

– Беги! – скомандовал я матросу. – Через полтора часа доложить о возвращении!

Пересыпкин исчез, словно растворился на наших глазах. Мы даже не заметили, через какой люк он выскочил из отсека.

– Хороший парень, – заключил Любимов. – Аккуратный, веселый, дисциплинированный. К службе относится отлично.

– Продолжим наше занятие! – с невольной улыбкой глянул я на лейтенанта. – А ваша симпатия к весельчакам давно известна.

Лейтенант Евгений Любимов действительно был склонен пошутить сам и с величайшим удовольствием слушал остроты, прибаутки и анекдоты. Его часто можно было видеть на досуге верховодившим матросской веселой «травлей».

Но едва мы успели приступить к своему занятию, как в отсеке появился Иван Акимович.

– Помощник! Ты куда послал Пересыпкина?

– Разрешил сходить в город на полтора часа. Дом невесты, говорят, разбомбили, и мать его, он говорит, там должна быть. А что?

– Вот бандит! – засмеялся Станкеев. – Он же не пошел! Он полетел! Перескочил через ограду. Часовой, если бы он был настоящим часовым, открыл бы стрельбу.

– На часах стоит его дружок, – заметил Любимов. – Он, наверное, догадался, в чем дело.

– Часового придется наказать, – решил я. – Он должен был заставить соблюдать правила... По крайней мере убедиться, куда идет матрос.

– Он убедился, – возразил Иван Акимович. – Окликнул и даже пригрозил, что убьет «як бандюгу», а Пересыпкин ответил: «Выполняю особое задание помощника командира!» Так и сказал: «Особое задание».

– Эх, святое дело любовь! Она больше, чем любое особое задание, – вздохнул Любимов, наклонившись к картам.

– Вы так вздыхаете, лейтенант, будто вам семьдесят лет и от вас все это ушло, – прыснул Иван Акимович.

–  «Любви все возрасты покорны», – вставил я.

– Нет, ничего не ушло, – несколько патетически возразил Любимов. – Из-за жены я и люблю слово «любовь»! Это святое слово... Но она сейчас далеко...

– Кто далеко, любовь или жена? – спросил Станкеев.

– И любовь и жена! Они у меня всегда вместе. – Жена же хотела приехать к вам?

– Хотела... Но, видно, придется отложить до конца войны. Будем врозь воевать, – лицо лейтенанта стало серьезным.

– В обеденный перерыв партийное собрание. Вы, конечно, знаете? – Иван Акимович направился к выходу.

Офицерскому составу было дано задание изучить морской театр Черного моря. Это означало: знать наизусть все приметные знаки, горы, мысы, маяки, их характеристики, глубины и их изменения, – одним словом, безо всяких пособий уметь начертить карту, по которой подводная лодка могла бы плавать. Зачет принимал сам Вербовский.

Сроки были очень жесткие, и мы занимались, притулившись по разным, наиболее укромным уголкам отсеков.

Время летело незаметно, и мы с лейтенантом Любимовым удивились, увидев улыбающееся лицо Пересыпкина.

– Товарищ старший лейтенант! – доложил он. – Матрос Пересыпкин из кратковременного увольнения прибыл,

– Так быстро? – вырвалось у меня. – Ехал, что ли, на чем?

– Никак нет, не ехал, бежал. На часы не смотрел, товарищ старший лейтенант, но, должно быть, Конечно, прошло не больше часа! Я... конечно, расстояние здесь еще раньше вымерил... По времени, конечно, так знаю...

– Да, прошло всего... меньше часа, – я посмотрел на корабельные часы над штурманским столиком. – Ну, как дела?

– Очень хорошо, товарищ старший лейтенант! – бодро доложил Пересыпкин. – Никакой бомбы на их дом не падало. Несправедливый слух...

– В городе что творится! – начал вдруг рассказывать матрос, – Невозможно поверить...

– Что?

– Стены домов мажут красками, пушки по улицам ставят, патрулей видимо-невидимо...

Разговор наш прервали. Меня вызвал на мостик только что вернувшийся из штаба соединения командир корабля. Он сообщил о подробностях утреннего налета фашистских самолетов на Севастополь. Не только на город были сброшены бомбы, но враг атаковал также и военные объекты. Часть самолетов минировала входы и выходы из базы.

– Надо начать интенсивную боевую подготовку; – приказал капитан-лейтенант. – Как только лодку сдадут заводчики, придется, не мешкая, идти в море, понятно?

– Так точно, понятно! – подтвердил я.

– Из города будут эвакуировать женщин и детей. Отпускайте офицеров и сверхсрочников,  у кого семьи здесь, по одному, по два человека. Понятно?

– Так точно, понятно! Продолжительность увольнения сколько установить?

– Не более двух часов. Я буду в штабе.

Новые указания командира требовали пересоставления согласованных с мастерскими планов работ и занятий на подводной лодке на всю неделю. Я пригласил на мостик ответственного сдатчика, и мы сразу приступили к перепланированию. Это была трудная и довольно путаная задача. Все сроки и так были натянуты как струны, грозящие вот-вот лопнуть, а нам необходимо было еще выкроить время для тренировок на боевых постах, общекорабельных и отсечных учений. С нами вместе трудился и Иван Акимович, который добровольно взялся нам помочь и не раз каялся в этом, когда возникали жаркие споры между мной и строителем. Я был больше заинтересован в вопросах боевой подготовки и настаивал на увеличении времени на тренировки и учения, А рабочие, наоборот, требовали максимальное внимание уделять лишь вопросам ремонта. Иван Акимович старался примирять наши разногласия, но так как мы оба были людьми довольно упрямыми, то ему было очень трудно справляться со своей миссией. После долгих споров мы все же составили план, который обоих устроил.

– Товарищ старший лейтенант! – задыхаясь от волнения, доложил матрос Додонов с пирса. – Гражданские просят помощи! Обнаружили шпиона! Хотят поймать!

– Где? Какого шпиона? – спросил я.

– Вон там он, проклятый, шел, – матрос показывал на косогор, возвышавшийся почти прямо над бухтой, – потом юрк, зашел в маленький домик. Вон в тот, что отдельно стоит...

– А гражданские где? Кто просит помощи?

– За воротами!

Приказав следовать за мной пяти матросам, я выбежал за ограду. Нас встретила группа возбужденных людей, в большинстве женщины.

– Товарищ командир, – подлетел ко мне молодой парень с бакенбардами, – помогите поймать шпиона! Он вот в этот домик спрятался.

– Это не домик, а уборная! – перебил парня женский голос. – Он там сидит целый час...

Без промедлений мы оцепили «домик» и приступили к его «штурму», постепенно сужая кольцо окружения. Неожиданно дверь настежь открылась, и оттуда вышел средних лет мужчина, одетый в обычную спецодежду рабочего судоремонтных мастерских.

– Стой! Руки вверх! Ни с места! – крикнули сразу несколько голосов с разных сторон.

Он, вероятно, был совершенно поражен, оказавшись лицом к лицу с вооруженными матросами, которые наставили на него дула своих карабинов.

– Что вам надо, товарищи? – повинуясь грозному приказу, поднял руки рабочий.

– Волк тебе товарищ! Ишь, нарядился! Ничего себе – товарищ, – подняли голоса женщины.

– Гитлер тебе товарищ, шпионская морда! – шумел парень с бакенбардами в задних рядах осаждавших.

– Эй, вы! Говорите, да не заговаривайтесь! – наконец пришел в себя «пленник». – Ты меня чего оскорбляешь! Гитлера я тебе покажу, щенок... – Он нашел глазами немало перепугавшегося парня с бакенбардами. – Я ничего не забуду!.. Я твои баки с корнями вырву.

Иван Акимович проверил документы «пленника» и объявил:

– Надо извиниться перед товарищем. Он никакой не шпион, а рабочий Селиванов.

– А почему долго отсиживался?

– Мы его раньше здесь не видели! – заговорили в толпе.

– Я случайно пошел в эту уборную, будь она проклята совсем! – возмущался Селиванов, размахивая худыми длинными руками. – Кто установил, сколько надо быть в уборных? Каждый...

Протяжные сигналы воздушной тревоги прервали нас и заставили разбежаться всех по своим местам.

На этот раз артиллерийское оружие было изготовлено к бою быстро и организованно. Я был очень доволен результатами, но Вербовский не разделял моего мнения.

– В нормативы не укладываются, – недовольно заявил он.

Нормативы никто не проверял, о них трудно было спорить, но от соседних подводных лодок мы не отстали, а, наоборот, раньше их могли открыть зенитный огонь, если бы была надобность. Но разведывательные самолеты фашистов пролетели где-то стороной, над городом они не появились.

– Вы у нас украли сорок минут, – шутил дядя Ефим после отбоя.

– Только тридцать, – поправил я.

– А ловля того... шпиона, – он хитро сощурил глаза. – Это вы моего друга поймали, Ваню Селиванова.

Боевые тревоги на лодке использовались как учения и приносили поэтому определенную пользу. Продолжались они обычно не менее получаса. На боевых постах и командных пунктах шли тренировки и учения. Но все ремонтные работы на это время прекращались.

На коротком партийном собрании, состоявшемся в обеденный перерыв, присутствовали и рабочие-коммунисты. Единогласно было принято решение: обеспечить окончание ремонтных работ к субботе 27 июня.

Это означало сокращение сроков работ на три недели против того, что предусматривал план мирного времени.

После обеда никаких перерывов в работе не было до самого позднего вечера, когда передали по радио первую сводку Главнокомандования.

Вокруг установленного на лодке рупора громкоговорителя собрались все рабочие и подводники. Вероятно, никогда никто из нас не забудет, с каким трепетом мы слушали скупые строчки первой сводки. Она принесла нам больше горечи, чем многие последующие сообщения, содержавшие еще худшие известия.  Каждый из нас ждал вести о победоносном наступлении наших войск на всем фронте, а сводка кончалась тем, что фашисты захватили часть нашей земли и оккупировали город Ломжу.

– Как же так?.. – растерянно произнес Пересыпкин, стоявший ближе всех к рупору. – Значит, они сильнее...

– Ну, уж и сильнее, – возразил старшина Свистунов. – Так нельзя рассуждать. В войне всяко бывает. Приходится иногда и отступать...

– Вы видели своими глазами, товарищи, какой неожиданностью для нас с вами было вероломное нападение фашистских самолетов, – вышел вперед Иван Акимович. – Неожиданность буквально оглушила, мирных людей. Она породила шпиономанию. Вы видели, как ловили «шпиона», который оказался честным нашим товарищем. В городе целый день происходили такие эксцессы. Они мешают работе, вызывают суматоху, напрасную трату энергии. Вместо того чтобы все силы направить на организацию обороны, многие занимаются тем, что ловят друг друга. Им всюду мерещатся призраки шпионов. Это одно из проявлений паникерства и преувеличения возможностей врага. Каждому ясно, что фашисты не могли наши ряды очень уж сильно засорить шпионами. Для этого нет условий в нашей среде. Тем не менее нашлись люди, которые допускают такую возможность.

Иван Акимович говорил спокойно, продумывая и взвешивая каждое слово. Угрюмо сосредоточенные подводники и рабочие, окружившие его плотным кольцом, словно замерли, ловя каждое его слове.

– Несомненно, товарищи, – продолжал комиссар, – фашистские громилы рассчитывали воспользоваться именно паникой, растерянностью, которую вызовет их неожиданное и вероломное нападение. Правда, им это мало поможет, они будут биты и жестоко наказаны, но неожиданностью нападения на первых порах войны они, бесспорно, воспользуются. Ведь наши люди не ожидали вооруженного нападения. Трудились и жили в мире. А гитлеровцы  отмобилизованы, вооружены до зубов, обладают опытом ведения современной войны. Ведь Гитлер уже успел разгромить и подчинить себе всю континентальную Европу, промышленность которой теперь работает на него. И нет ничего удивительного, товарищи, если на первых порах нашим войскам придется временно отступать и терпеть неудачи. Конечная победа за нами!

Я поднял голову и встретился глазами со старшиной Свистуновым. Лоб его был нахмурен, глаза поблескивали. Парторг, как и другие подводники, внутренне не мог мириться с мыслью, что нашим войскам придется когда-нибудь, хотя бы временно, отступать. И он с горечью выслушивал слова Ивана Акимовича.

– Война будет тяжелая и длительная. Если кто думает, что она может кончиться за один месяц, ошибается, – предупредил Станкеев.

Люди переглянулись, но возражать никто не стал.

После окончания беседы свободная от участия в работах часть личного состава должна была идти спать, и дежурный по кораблю громко, по-уставному скомандовал: «По койкам!»

Однако нелегко было заставить людей идти спать: слишком возбуждены были нервы.