Текст книги "Огонь в океане"

Автор книги: Ярослав Иосселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

Джих вытер выступившую из носа кровь и грозно сказал, чтобы никто не смел и звука проронить о том, что произошло. Взгляд его остановился на двух мальчуганах, непонятно почему обожавших грубого и мстительного подростка.

– А ну-ка, отлупите за меня этого проклятого свана, – небрежно оказал Джих.

Я отскочил в угол, и что-то в моем лице заставило мальчиков шарахнуться от меня.

– Трусы! – сердито закричал Джих и дал подножку старшему мальчугану, вислоухому Канделаки.

Не раздумывая, я бросился к Джиху и снова ударил его по голове.

Только появление преподавательницы прекратило драку.

Я знал, что Джих и Гегия не только сильнее, но и хитрее всех в классе. Но не предполагал, что они настолько коварны.

Достаточно было Дагмаре Даниловне войти в класс, как дети немедленно отпрянули, а Джих  и Гегия приняли такой вид, точно они самые кроткие мальчуганы на свете.

Один я в разорванной рубашке, со всклокоченными волосами и исцарапанным бледным лицом выглядел типичным драчуном и забиякой. Притворяться я не умел. Я считал себя правым и был настолько озлоблен, что ухитрился еще раз и притом на глазах учительницы стукнуть своего противника.

Джих смиренно принял удар и елейным голосом сказал учительнице:

– Этот сван совершенно взбесился. Он лезет на всех с кулаками. Посмотрите, что он сделал с моим носом.

Мой друг Володя Дбар и решительная Тамара Пилия, как нарочно, оказались больными, а остальные дети снова струсили перед первыми силачами и подтвердили мою виновность.

– Учишься хуже всех, а дерешься... – укоризненно сказала Дагмара Даниловна. Она не договорила «больше всех», но мне и без того было понятно, что она хочет сказать.

Я знал, что драка в интернате считается большим преступлением.

«Выгонят», – решил я и подумал о том, что скажет отец, когда узнает, что его Яро с позором выгнали из школы. Стыд охватил меня. «Нет, не вернусь домой. Ни за что!» Я вспомнил о плане, который выносил, когда замыслил побить Джиха.

«А что, если убежать из интерната? И уехать куда-нибудь на пароходе?»

Не помню, как прошел урок. На перемене я побежал к Коле Кемуларии и все ему рассказал. Коля задумался. После долгой паузы он решительно сказал:

– Ты сделал плохо, очень плохо, но ничего, не бойся. Джиха и Гегию уже все знают.

Это не успокоило меня. Чем больше я думал о происшедшем, тем больше расстраивался и ругал себя за несдержанность. Меня все винили, хотя и относились ко мне снисходительно и сочувственно. Это обстоятельство меня еще больше огорчало.

Когда ребята строились на обед, я забрался  в какой-то темный закоулок и выждал, пока не замерли на лестнице дружные шаги ребят.

Никогда еще я не чувствовал себя таким одиноким и несчастным. Меня никто не видел, и я сразу же забыл о том, что еще недавно считал себя взрослым мужчиной, и залился слезами.

Таким и обнаружил меня Архип Лабахуа. Он, видимо, повсюду искал меня.

– Что же ты обедать не пошел? – спросил он, делая вид, что не замечает моих слез.

– Н-не х-очу я ник-какого обеда, – сквозь слезы пробормотал я и снова безудержно зарыдал.

– А мы думали, что ты настоящий герой, – ласково обнял меня Архип. От второклассников он уже знал о драке. – Эх, ты, один избил двух здоровенных дармоедов, а сам плачешь, как девчонка. Нечего хныкать. Пойдем обедать.

Я долго отказывался, но Архип настаивал на своем. У старшеклассников был свой уголок в столовой, и я был несказанно горд, что пью чай вместе с ними. И за чаем, ободренный товарищами, я доверчиво рассказал не только о сегодняшней драке, но и о том, что предшествовало ей в течение этих нескольких мучительных для меня недель.

– Мы обсудим этот вопрос, – выслушав меня, сказал Архип. – Верно, товарищи?

– Надо написать родителям этих безобразников, – предложил Ипполит.

– Обещай нам, – продолжал Архип, – что ты никогда не будешь ни с кем драться. А если тебя кто и обидит, то скажи кому-нибудь из нас. Мы всегда сумеем за тебя заступиться. Обещаешь?

Я кивнул головой.

– Верю, – сказал Архип. – Сваны всегда держат слово.

На следующий день меня вызвали к директору. У дверей кабинета мне встретился Архип.

– Расскажи Николаю Николаевичу всю правду. Скажи и в чем ты не прав. Скажешь? – испытующе спросил он.

– Скажу, – не сразу согласился я.

Архип прошел в кабинет. Через несколько минут дверь приоткрылась.

Я нерешительно вошел и настолько растерялся, что даже не поздоровался. Несмотря на смущение, я сразу же заметил, что у стены, не зная, куда девать руки, стоит Джих.

– Ну-с, милостивые государи, вы что же решили, что у нас здесь ринг? И так далее? И тому подобное? – сурово нахмурив брови, начал директор.

«А что такое ринг?» – чуть не спросил я, но вовремя остановился.

– Или цирк? Или кабак? Или... – продолжал Николай Николаевич.

Все эти слова были мне непонятны – ни цирка, ни кабака я не видел ни разу в жизни.

– Допустим... Именно допустим, – продолжал директор, – что вы поспорили. Но почему надо разбивать носы в кровь? Или ставить такие вот синяки? – указал он на огромный с желтой каймой синяк под моим правым глазом.

Заработал я его в общей потасовке, хотя и не помнил от кого.

Джих молчал и только расстроенно шмыгал носом. Я тоже молчал.

Но Николай Николаевич и не думал шутить. Ни моих объяснений, ни Джиха он не стал слушать.

– Ступайте в класс. Урок начался, – сердито сказал он в заключение.

«Выгонят», – размышлял я, вместе с Джихом спускаясь по лестнице и стараясь не глядеть на своего врага.

Страхи мои оказались напрасными. Должно быть, помогло заступничество Архипа: я отделался только выговором.

В тот же день состоялось классное собрание. На нем присутствовали Архип Лабахуа и Ипполит Погава. Собрание открыла Ольга Шмафовна. Она коротко охарактеризовала не только наш класс в целом, но и каждого ученика в отдельности.

– Он еще не обтесался, – сказала классная воспитательница, дойдя до моей фамилия, – в нем  еще много дикого, прошлого, ненужного. Впрочем, как и в каждом из нас. Ему надо помогать. А такие разболтанные ученики, как Джих и Гегия, травят его. Не помогают, а травят, мешают учиться.

Тут Ольга Шмафовна обрушилась на моих врагов. Наглые, самодовольные улыбки на их лицах сменились угрюмым выражением.

После собрания обстановка в классе изменилась. Джиха перевели в параллельный класс. Вместо Гегии выбрали нового старосту. Я избавился от своих врагов.

Со всеми остальными одноклассниками у меня быстро установились добрые отношения. Я был бы всем доволен, если бы не одно обстоятельство. Несмотря на старания комсомольцев, тащивших меня «на буксире», я по-прежнему путал роды и делал немыслимые ошибки почти в каждом слове.

«Неуды» по русскому языку удручали меня: плохая успеваемость лишала права на красный галстук и возможности уехать домой на зимние каникулы.

Самодеятельность

В класс влетел возбужденный Коля Кемулария.

– Слушай, Ярослав, помоги нам! Нам нужно... нам нужен сван. – И, оглянувшись по сторонам, спросил: – А почему вы так рано начали самоподготовку?

– Мы всегда так, – объяснил Володя Дбар. – Мы не успеваем... Зачем тебе сван? А абхазец не годится?

– Не годится, особенно такой, как ты, – шутливо ответил Коля. – Мы ставим пьесу, там есть роль свана. Вот мы и хотим настоящего свана взять.

Я ничего не понимал. Мне не приходилось видеть спектаклей. Я не понимал, чего от меня хочет Коля. После долгих и не вполне понятных для меня объяснений Коля безнадежно покачал головой и, схватив меня за руку, буквально вытащил из класса.

Через минуту мы были в обширном зале детского дома. На сцене вокруг стола полукругом сидели ребята и слушали чтение какой-то книги. Нас с Колей не заметили. Мы тихонько прошли в задний угол и остановились около коренастого Отара Маршании, парня с грубоватым, но приветливым лицом.

– Ты играть будешь? Зачем пришел? – шепотом опросил Отар.

– Не знаю... Меня Коля позвал.

– В роли свана, – пояснил Кемулария.

– Подойдет. Слов почти нет, а бить, да еще палкой, он может, пожалуй, лучше всех, – обрадовался Маршания. – Ты только бей покрепче этого урядника и потом убегай.

Руководитель кружка самодеятельности согласился с Колей. Мне поручили играть роль свана в русской пьесе, которую ставил драмкружок. Надо было войти в кабинет урядника без стука, как принято у сванов. Это обстоятельство вывело неуравновешенного урядника из себя, и он набрасывается на бедного свана и выгоняет его из кабинета, не дав высказать свою жалобу. Разозлившийся сван возвращается обратно я ударяет палкой чиновника, а затем поспешно убегает.

Все это показалось мне забавным. Выписав те несколько слов, которые мне надо было сказать, я ушел на занятия. Дбар не одобрил мое актерское начинание, считая, что это еще больше затруднит «борьбу с двойками».

К следующему дню я уже выучил свою роль наизусть. На занятии драмкружка состоялась репетиция. Впервые видя, как разговаривают и действуют наши детдомовцы, подражая каким-то урядникам, попам и вообще взрослым людям, я недоумевал и посмеивался.

Когда очередь дошла до меня, я взволнованно выпалил все слова моей роли и тут же приготовился огреть урядника палкой по голове. Но руководитель заставил снова повторить свою роль. К моему великому удивлению, все оказалось не так просто.

С репетиции я ушел обескураженный. Захотелось  пойти к Коле и попросить, чтобы он меня освободил от участия в спектакле. Но Архип, которого я встретил в коридоре, остановил меня.

– Я слышал, ты на сцене учишься играть, это правда? – похлопал он меня по плечу.

– Да. Трудно очень, – неуверенно ответил я.

– А ты разве легкое дело ищешь? – засмеялся Архип. – Раз трудно – значит интересно, значит хорошо. Ты же сван, храбрый горец, тебе стыдно бояться трудностей. Правильно делаешь, что играешь в кружке, скорее изучишь язык... и все другое... И твоего друга, Володю Дбара, надо вытащить. А то сидите без конца за уроками, переутомляетесь, и ничего, наверное, в голову не лезет.

Архип был прав. Увлечение художественной самодеятельностью не помешало мне учиться. К концу полугодия, хотя я еще и не избавился от двоек, учение мне стало даваться гораздо легче.

Под выходной вечер, в канун зимних каникул, наш коллектив впервые ставил спектакль. На доске объявлений красовалась афиша, на которой между прочими фамилиями значились и наши: Коли, моя и Отара, который исполнял роль урядника.

Утром на заключительном уроке Дагмара Даниловна объявила полугодовые отметки. По русскому языку у меня была двойка. Правда, прежде чем назвать эту оценку, учительница сделала оговорку:

– Иосселиани сделал большие сдвиги в изучении языка, и я уверена, что во втором полугодии, если будет прилежным, он сможет не только догнать остальных учеников, но и выйти в передовые.

Подготовка к спектаклю помогла мне освободиться от мрачных мыслей.

Вечером зал был заполнен зрителями. Кроме учеников, было много и родителей.

– Твой отец приехал, в зале сидит, – шепнул мне на ухо Коля, когда занавес уже был поднят и в зале раздались рукоплескания.

Я обомлел. К моему желанию немедленно убежать куда-нибудь от предстоящей, уже кажущейся мне  непосильной задачи прибавилась новая мысль: отец будет смотреть, как я с позором провалюсь.

– Убегу! – решил я и, швырнув в темный угол длинную палку, с которой мне предстояло через несколько минут появиться на сцене, быстро побежал по лестничке к выходу из помещения.

Многочисленные артисты, разодетые в причудливые костюмы, были настолько поглощены своими собственными треволнениями, что не обратили на меня внимания. Я добежал до гардеробной, свернул влево и бросился вниз. Не дойдя до выходной двери, в темном узком проходе столкнулся с каким-то тоже спешившим человеком.

– Ты что бежишь, как... ишак? – узнал я по голосу Ипполита. – Выгнали, что ли?

– Нет, но... так...

Я не успел договорить, как на меня сзади кто-то налетел, едва не свалив нас с Ипполитом.

– Ярослав, твой выход, давай скорее! – Это был запыхавшийся Коля. – Куда ты исчез? Палка где, палка?! Ты что, струсил, что ли? Где палка?!

– Там, – глухо, но решительно ответил я и побежал наверх.

Через минуту я был уже на сцене. С длинной палкой в руке, в сванской шапчонке на голове и со шкурой медведя на плечах я был похож на настоящего взрослого свана.

Урядник – Отар, как и положено было по ходу действия, долго бранился в тщетном ожидании, что я отвечу ему заученной репликой. Но я молчал. Тогда «урядник» подошел ко мне и грубо начал выталкивать из кабинета, щедро награждая пинками и руганью.

– Ну что, ты все забыл? Как тебе не стыдно? – набросились буквально все, как только меня вышвырнул из «кабинета» урядник.

– Успокойся, – умолял Коля, – ты же мужчина! Вдруг я встрепенулся и вспомнил свою роль.

Я живо повернулся, выскочил на сцену, залпом выпалил все, что нужно было сказать при первом появлении, и тут же; ударив по голове перепуганного  Отара, убежал. В зале раздались хохот и рукоплескания. По всему было видно, что зрителям мой выход понравился. Я тогда еще не понимал, что аплодировали человеку, который осмелился бить царского чиновника, и приписывал все аплодисменты себе.

– Ты все провалил, – вывел меня из ложного самомнения Коля, всплеснув руками.

– Ничего не провалил, – возразил Ипполит, почему-то торчавший все время за кулисами. – Он лучше всех сыграл. Он так ударил Отара, что тот будет помнить...

Тут я только вспомнил еще об одном досадном упущении: я должен был ударить «урядника» по правой части головы, там, где у него под фуражкой была подстелена вата, но стукнул по левой.

Тем временем кончился первый акт, занавес опустился, сопровождаемый рукоплесканиями и многочисленными выкриками одобрения. Отар пришел за кулисы. Я кинулся к нему.

– Ты сыграл ничего, – спокойно сказал он, глянув на меня.

– А палка нак?.. Больно? – нерешительно спросил я.

– Палка? – Отар расхохотался. – Я знал, с кем дело имею, и упросил гримера всю голову обложить ватой.

Обрадованный, я быстро привел себя в порядок и, едва дождавшись конца следующего акта, бросился в зал. Мы с отцом обнялись и поцеловались.

– А это мой отец, Яро, – обратился ко мне Володя Дбар, – познакомься.

Наши отцы прибыли на одном и том же автобусе, курсировавшем между Сухуми и Гагрой. В пути они уже познакомились. Отец Володи Джамал был сухощавый, пожилой человек, небольшого роста, с тонкими чертами лица. Он взял меня за плечи по абхазскому обычаю и обнял.

– Как учишься? – спросил Джамал, когда церемония знакомства бьига окончена.

– Ничего, хорошо, – моргнул мне Володя, боясь, что я начну жаловаться на наши трудности в учебе.

Но Джамал оказался человеком не назойливым и тут же перешел к шуткам о спектакле.

Все же я рассказал отцу о своих неудачах. Он ничего мне не ответил, но на следующий день вместе со мной побывал у директора интерната.

К моему великому удивлению, Николай Николаевич не только не выругал меня за неуспеваемость, но, наоборот, похвалил за упорство.

– Ничего, ничего, – говорил он отцу, – позанимается на каникулах и нагонит. А вот с поведением у него...

– Он мне говорил, что подрался с каким-то Джихом, – начал было отец.

– Дело не в Джихе. Это уже забыто. Именно уже, – подчеркнул Николай Николаевич. – На него тут отец Феофилакт жаловался. Конечно, религия – опиум для народа и так далее и тому подобное... Но это, извините, недопустимое озорство...

И Николай Николаевич подробно рассказал отцу историю, о которой я сам почти позабыл. Как-то в воскресенье, когда мы всем классом высыпали на берег моря, странная фигура в женском одеянии привлекла мое внимание. Неуклюже балансируя и высоко поднимая подол длинного блестящего платья, человек осторожно пробирался по влажному песку и делал при этом такие уморительные движения, что я покатился от хохота,

– Ребята, что это за чучело? – громко спросил я, вспомнив, что в Ажаре выставляли на огороде чучела, чтобы отпугнуть бродивших в окрестностях медведей.

– Это отец Феофилакт, – шепнул Коля.

В Сванетии никто не называл попов отцами. И сванские попы одевались так, как одевается любой сван, и также ковырялись в земле. Только во время богослужения священник набрасывал на себя коротенькую ризу.

– А чей он отец? – спросил я, но ответа не получил.

Странная фигура подошла к нам, уставилась на меня заплывшими глазами и вдруг протянула

 к моим губам пухлую, нестерпимо сладко пахнувшую руку.

Никогда в жизни до этого мне не приходилось нюхать ни духов, ни одеколона. Никогда ни отец, ни дед не целовали руку попу.

– Ты кто – черт? – опросил я и отвернулся.

Священник оторопело поболтал в воздухе протянутой рукой и, обозлившись, огрызнулся по-грузински:

– Сам ты сатана и безбожник!

В тот же день он пришел в интернат и пожаловался на меня директору. Николай Николаевич славился в районе как старый атеист, и Феофилакт особенно не рассчитывал на его сочувствие. На всякий случай он оклеветал меня. По словам священника, я набросился на него и обругал последними словами.

Быт сванских семей не знает ругательств. Я всегда был очень чувствителен ко всякой лжи, и когда, не стесняясь моего присутствия, Феофилакт повторил свою клевету, я не выдержал. Можно было подумать, что я вот-вот наброшусь на клеветника.

– Разбойник! – в ужасе забормотал Феофилакт, глянув на мой сузившиеся от ярости глаза. – Форменный волчонок. Чур меня, чур меня! – испуганно закрестился он и покатился по лестнице, всячески понося и проклиная меня.

Николай Николаевич недоуменно пожал плечами, но на всякий случай сделал мне пространный выговор. Теперь он почему-то вспомнил об этом, и мне пришлось дать моему отцу честное слово никого больше не задевать.

– У вашего сына поведение неплохое, – обратился Николай Николаевич к Джамалу, который, войдя в кабинет директора, снял свой черный башлык и теперь сидел в углу. – Он бы был хороший ученик, но не знает русского языка... С языком у него не совсем... – продолжил директор.

– Унах! – воскликнул по-абхазски Джамал, вскочив с места. – Когда он на каникулы в прошлом году приехал, ни с кем по-абхазски не говорил. Говорит, забыл... Мы из-за него по-русски научились.

Николай Николаевич рассмеялся, встал с места и подошел вплотную к Володе.

– Плохо будет учиться, женю его, женю – и больше ничето! Пускай занимается женой, – грозил Джамал, жестикулируя увесистой палкой.

– А в общем, дорогие отцы, у вас дети неплохие, совсем неплохие, – заключил Николай Николаевич, прохаживаясь по кабинету. – Они трудолюбивы, а это главное. Если нет трудолюбия, и талант не поможет, ничего не поможет. Ваши дети честно и много работают. Ну, пока трудно, не все удается... В этом виноват царь. Слишком долго он сидел на нашей шее и не давал возможности развиваться.

– Если не будет трудиться, с женой будет сидеть, а не учиться! – продолжал грозить Джамал, потрясая палкой.

– Дружба у них хорошая, – Николай Николаевич показал в нашу сторону, – они помогают друг другу. Над ними шефствуют хорошие ученики старших классов, за ними смотрит комсомол, и мы, преподаватели, не совсем даром едим хлеб. Так что не беспокойтесь, не беспокойтесь.

Директор очень тепло простился с нашими отцами. В коридоре Джамал все-таки угостил Володю палкой.

– Это тебе за обман! – проговорил Джамал при этом на абхазском языке, который я уже кое-как понимал. – Я из-за тебя русский язык выучил, а ты...

Впрочем, очень скоро он отошел. Когда мы вышли провожать родителей, Джамал обнял сына и раза два испытующе пощупал то место, куда так недавно нанес удар своей палкой. Не менее трогательно простились и мы с отцом. Автобус уже давно исчез за поворотом дороги, оставляя за собой столб пыли, а мы с Володей все еще смотрели ему вслед.

– Больно было? – нарушил я молчание, показав Володе на шишку, вскочившую на его голове.

– Нет, – гордо возразил Володя. – Я мужчина, и для меня такие удары пустяки. Но жалко отца. Он такие случаи очень долго переживает... Он уже старик... И жалко, что он себя очень будет ругать...

Слова Володи возбудили во мне мысль, над которой я раньше не задумывался. И мне отец всегда за дело, конечно, давал подзатыльники. И я вспомнил, что он сам обычно переживал больше, чем мне они доставляли неприятностей и боли.

– Ладно, пойдем заниматься! – опомнился Володя, схватив меня за руку и потащив за собой. – За каникулы мы всех догоним!

– Будем заниматься все время.

– Давай, я согласен. – Володя шел впереди с высоко поднятой головой, словно одержал какую-то победу.

– Сейчас все уехали, нам мешать не будут.

– Да, да, мы одни будем все время заниматься.

Разговаривая таким образом, мы настолько подогрели друг друга, что мне свое тяжелое положение показалось совсем уже легким.

«Займемся в каникулы, пока другие гуляют – и двойкам конец», – думал я. А все остальное на свете рисовалось в розовом цвете.

Мы очень были удивлены, встретив в классе Тамару Пилию. Она училась хорошо и по праву должна была в каникулы уехать домой.

– Ты чего здесь, Тамара? – спросил первым Володя.

– Я из далекой местности, родители не смогли приехать, а одну не пустили, – вздохнув, ответила она своим тоненьким голоском, – я лучше позаймусь здесь вместе с вами.

– А зачем тебе заниматься? У тебя же «неудов» нет.

– Все равно надо заниматься, – возразила девочка, – можно же забыть пройденное, и тогда... может быть «неуд»... Да, ты знаешь, – обратилась Тамара ко мне, – твоего друга исключили из детдома.

– Кого? – воскликнул я, вспомнив сразу о «неудах» Бидзины и Сеита по русскому языку.

– Джиха, конечно! – звонко расхохоталась Тамара, видя мое недоумение. – Больше таких друзей у тебя нет...

– А-а-а... – облегченно вздохнул я. – А я думал...

Вскоре мы все трое уткнулись в свои учебники. Однако недолго нам пришлось заниматься. В дверях появилась Ольга Шмафовна. Мы, как обычно, вскочили с мест.

– Что вы здесь делаете? – спокойно спросила воспитательница, входя в класс.

– Занимаемся, Ольга Шмафовна, – неопределенно произнес Володя, – «неуды» же...

– Что вы, с ума сошли, что ли? – всплеснула она руками. – Каникулы для того, чтобы отдохнуть, а не для замятий. Первые три дня учиться не разрешаю, а потом я сама с вами буду заниматься. Отдых тоже нужен, иначе в голову ничего не лезет. Выходите гулять, играть, резвиться!..

Комсомол

Утром, перед началом уроков, Архип сказал мне, что сегодня будут разбирать мое заявление и мне надлежит быть на комсомольском собрании ровно в пять часов вечера. Хотя я давно готовился к этому важному событию в моей жизни, но слова секретаря меня взволновали. Я даже не заметил очередной шутки Коли Кемуларии, подкравшегося сзади и повесившего к моей спине плакат с надписью: «Я сван, ищу работы, могу копать канавы».

Сваны издавна считались хорошими работниками. До революции часто можно было видеть сванов с лопатами за спиной, ищущих заработка в Мингрелии, в Абхазии, Грузии и даже в Аджарии. Об этом знали все детдомовцы по рассказам взрослых и часто шутили над нами, тремя маленькими представителями сванов: мной, Сеитом и Бидзиной.

Когда я шел по коридору, товарищи заглядывали мне в лицо и хохотали. Перед классом Коля догнал меня и торжественно снял плакат. Но мне было не до шуток.

– Мое заявление сегодня... на собрании будут разбирать, – выпалил я.

– Знаю, – весело отозвался Коля, – очень хорошо. Тебе нечего бояться: «неудов» у тебя уже нет, проказы твои тоже давно были. Ну... почистят немножко, но принять должны, я думаю.

Наш разговор оборвал звонок. Мы побежали в свои классы.

Никогда я не бывал таким рассеянным, как в этот памятный день. Я еще и еще раз перебирал в памяти все: свое поведение, учебу, отношение к товарищам, к преподавателям, к старшим. С «неудами» я действительно справился еще к концу первого года обучения. В третий класс перешел без плохих отметок. Меня перестали считать отстающим. Однако с поведением не все было гладко. Конечно, драку с Джихом и Гегией давно забыли, но были более свежие случаи озорства.

Володя Дбар покончил с «неудами» одновременно со мной и перешел в третий класс. Но в селе, откуда он происходил, построили школу, и он перевелся учиться туда. Вместо него к нам посадили Виктора Манайю, способного ученика, но редкостного лентяя.

Дагмара Даниловна поручила мне «взять на буксир» Виктора.

Ежедневно после уроков я усаживался около Виктора и терпеливо начинал готовить с ним уроки. Манайя и секунды не мог спокойно усидеть на месте: он вертелся на стуле, то и дело вскакивал и подбегал к окну. Он пропускал мимо ушей все, что я ему говорил, и откровенно зевал, когда я заставлял его слушать мои объяснения.

Когда ничто не отвлекало Виктора от занятий, он легко усваивал урок и даже удивлял меня своей памятью. Все горе было в отсутствии внимания и малейшего желания углубиться в предмет.

Гордый ролью репетитора, я, подражая взрослым, разговаривал с Виктором тем скрипучим и монотонным голосом, который отличал самого нелюбимого из наших преподавателей – математика,  мрачного мужчину в синих очках, с редкой, как мочалка, вылинявшей бородой.

Терпению моему однажды пришел конец. Как-то Виктор нагло заявил, что заниматься больше не будет. Я начал уговаривать его. Он равнодушно слушал и, видимо, для того, чтобы позлить меня, смял промокашку и начал жевать ее. Я не выдержал и с размаху ударил Виктора по лицу.

Манайя выплюнул разжеванную промокашку и сказал обиженным тоном:

– Почему ты сразу не сказал мне, чтобы я не жевал и слушал твои объяснения?

Остаток урока прошел так, что я не мог не нарадоваться на моего ученика. Но неприятный случай этот на следующий день стал известен всему интернату. Еще через день в стенной газете интерната появилась смертельно уязвившая меня карикатура.

В этой карикатуре я изображен был в том костюме, в котором больше года назад приехал в Гагру. На мне была сванетка, рубашка навыпуск, галифе и чувяки и длиннущий кинжал, привязанный к поясу. Карикатура имела успех. У стенгазеты толпились школьники, и я слышал, как они покатывались со смеху.

Больше заниматься с Манайей мне не позволили. Архип целый месяц не разговаривал со мной, и только безукоризненным поведением и бурной общественной работой я заслужил его прощение.

Сила общественного мнения, осудившего меня после расправы над Виктором, очень взволновала меня. Каждое поручение, которое давал мне пионервожатый, я выполнял с рвением. Скоро я зарекомендовал себя и как активный член школьного антирелигиозного кружка.

Полугодие мне удалось закончить с отличными показателями и вполне благополучной оценкой поведения. Пощечину мне простили. «Но теперь могут вспомнить», – думал я. И чем больше я углублялся в воспоминания, тем больше находил всяких причин, затрудняющих вступление в комсомол: тут были и грубости со старшими, и ослушания, и  шалости, и другие вещи. Правда, все они имели сравнительно большую давность.

Заявление я подал по совету Архипа, который, вероятно, считал меня подготовленным для такого важного шага в жизни. Но вдруг встанет кто-нибудь из присутствующих и скажет, что меня нельзя принять в комсомол: «Какой же из него комсомолец, за ним все время надо смотреть да смотреть, как бы не нарушил порядок». Остальные могут согласиться, и тогда меня не примут... Какой это будет позор!

– Ну-с, а вы как думаете? – вплотную подошел ко мне преподаватель математики.

– Я – Павел Севол... я...

– Меня зовут, во-первых, Всеволод Павлович, а не наоборот, – нахмурил брови преподаватель. – Во-вторых, выйдите из класса! Все равно меня не слушаете!

Неожиданный удар меня совершенно обескуражил. Провожаемый сочувственными взглядами одноклассников, я вышел из класса, аккуратно закрыв за собой дверь.

«Ну, теперь все кончено, – подумал я. – В комсомол, конечно, не примут, да и с Николаем Николаевичем неизвестно как себя вести...»

В коридоре никого не было. Через верхнюю стеклянную часть двери соседнего класса было видно, что у доски стоял Юрий Погостинский. Он браво и почти односложными предложениями отвечал на вопросы преподавателя. Видно было, даже не слыша его слов, что отвечает он весьма удачно.

У Погостинского учеба шла много хуже, чем у меня. Он все еще вел битву с «неудами». Но в эту минуту я завидовал ему. Юрий заметил меня. Он сделал удивленное лицо, вытаращив свои черные глаза.

Я отскочил от двери.

– Ты почему не занимаешься? – услышал я сзади знакомый голос. Около меня стояла Ольга Шмафовна. Она откинула назад свои волосы и придерживала их правой рукой.

Я рассказал обо всем воспитательнице. Вопреки ожиданиям, она не рассердилась и, как мне показалось, стала даже ласковее.

– Да, это событие большое, – многозначительно произнесла она после минутной паузы. – Ты мог волноваться, конечно, но... Ну, ничего, ты же знаешь, что Всеволод Павлович человек добрый. Я ему все объясню, он простит.

– А на собрании? – ободренный неожиданным участием Ольги Шмафовны, заинтересовался я.

– Товарищи поймут, – улыбнулась руководительница. – Тем более, если Всеволод Павлович простит. Ты непременно перед ним извинись и расскажи все, как мне рассказал, хорошо?

– Хорошо! – обрадовался я неожиданным поворотом дела.

Всеволод Павлович сухо принял мои извинения и сердито уставился в меня глазами, словно говоря: «Ну, послушаю, что ты еще скажешь в свое оправдание». Однако к концу моего повествования добродушно улыбнулся, отошел от меня и зашагал по учительской комнате.

– Это бывает, молодой человек! – заключил он, вытаскивая из бокового кармана часы на медной цепочке, которая в нескольких местах была порвана и стянута черной ниткой. – Когда у вас собрание?

– Ровно в пять, – быстро и не без робости ответил я.

– Я приду на собрание, – еще раз глянув на часы, сказал Всеволод Павлович.

«Ну вот, еще одного противника позвал», – подумал я, выходя из учительской комнаты, куда шел с надеждами, вселенными в меня воспитательницей.

Председатель собрания дал слово Архипу Лабахуа, как секретарю комсомольской организации. Архип прочитал мое заявление, коротко рассказал о том, что он со мной подробно беседовал и считает меня подготовленным к вступлению в комсомол. Затем мне было предложено рассказать свою биографию и задали несколько вопросов, на которые я, хотя и смущался и все время краснел, но отвечал бойко.

– Кто хочет высказаться? – спросил председатель.

В зале на мгновение водворилось молчание. Никто не изъявлял желания первым выступать.

Я украдкой глянул на Виктора Манайю, беззаботно сидевшего в углу, у выхода из зала. Выступать он, видимо, не собирался. Затем мои глаза невольно отыскали высокую и сухопарую фигуру Всеволода Павловича. Он сидел впереди, в правой руке держал роговые очки и, казалось, ни на кого не обращал никакого внимания. «Тоже не выступит, наверное», – подумал я.

– Разрешите мне! – услышал я тоненький голосок Тамары Пилии. – Я скажу...