Текст книги "Огонь в океане"

Автор книги: Ярослав Иосселиани

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Она решительно вышла вперед и удивительно смело заговорила:

– Иосселиани к нам пришел очень... ну... отсталым таким... С ним даже трудно было дело иметь... Он обижался, ругался и даже... дрался. Учиться тоже не... мог. Но он взялся за дело, как положено, и стал хорошим учеником. Сейчас он...

– Это заслуга воспитателей и учителей! – бросил кто-то реплику.

– Неправда, – возразила Тамара, – не только воспитателей. Если человек сам не берется, одни учителя не помогут, все равно ничего не выйдет.

– Правильно! – довольно громко сказал Всеволод Павлович.

– Мы с Джихом сколько возились? – продолжала Тамара. – Но ничего не вышло. В общем я предлагаю принять в комсомол ученика Иосселиани.

– Кто хочет еще сказать? – коротко спросил председатель.

Снова водворилось молчание.

– Разрешите мне! – крикнул Юрий Погостинский и, не дожидаясь согласия председателя, начал пробираться к столу президиума, слегка расталкивая локтями туго набившихся в помещение учеников.

Я с необыкновенным волнением ждал, что же скажет Юрка Гость, как мы его прозвали в шутку.

В том, что он меня поддержит, я нисколько не сомневался и в душе был очень рад его порыву.

– Товарищи, я хорошо знаю Иосселиани, с ним даже дружу. Я думаю, его рано принимать в комсомол, – как громом поразили меня слова нового оратора. – Вспомните его проказы! Разве они похожи на поступки комсомольца? Я думаю, нет...

Погостинский вспомнил об одном, неприятном для меня случае. В ту пору между Старой и Новой Гаграми курсировало несколько извозчиков. Мальчишки не упускали случая пристроиться на задних рессорах пароконных фаэтонов.

Заметив такого непрошеного пассажира, извозчик оборачивался и начинал яростно щелкать кнутом. Мальчишка стремительно соскакивал и, как правило, отделывался лишь испугом. Как бы ни был рассержен извозчик, он никогда не позволял себе ударить ребенка.

Исключение представлял лишь хромой Чхония, аджарец, которого мы, детдомовцы (как иногда именовали воспитанников интерната), люто ненавидели.

У Чхонии был самый шикарный фаэтон в Гагрё. По вечерам он зажигал свечи в приделанных к облучку фонарях, и все знали, что это едет Чхония. Себя он важно называл лихачом, хотя на ободах его фаэтона были не дутые, а самые обыкновенные шины. Гагринских извозчиков он презирал, за проезд брал вдвое дороже других.

– Я тебе не извозчик, – говорил он торгующемуся пассажиру. – Возьми себе обратно свою паршивую трешку. Ты у людей спроси, какой я человек! Меня в Тифлисе на Головинском видели... На дутиках... Я самого господина пристава, его благородие, возил... Мне по морде три раза давал, – с непонятной гордостью добавлял он и со вздохом заканчивал: – Такая жизнь была! В царское время...

Он прикладывал грязные пальцы к губам и восхищенно чмокал, словно целуя их.

«Зайцев» он не выносил и, обнаружив, беспощадно хлестал длинным, как у пастуха, бичом.

Мы не упускали случая чем-нибудь досадить хромому аджарцу.

Как-то на шоссе, увидев проезжавшего мимо Чхонию, мой приятель Зухба побежал за экипажем и начал кричать самым невинным голосом:

– Дяинька, а дяинька! К вам мальчишки подцепились!

Чхония обернулся и принялся яростно нахлестывать воображаемых «зайцев». Он бил настолько злобно, что поломал кнут. В восторге мы начали приплясывать и хлопать в ладоши.

Убедившись, что его обманули, Чхония тяжело слез с облучка и, подобрав камень, швырнул в нашу сторону. Но камень до нас не долетел. Чхония нагнулся и поднял второй.

– Что, мы будем смотреть на него? – возмутился я. – Разве на дороге мало камней?

На сварливого извозчика обрушился целый град камней. Впрочем, попал в него только один камень, и я был горд, что оказался куда более метким стрелком, нежели мои одноклассники. Чхония закряхтел и погнал лошадей. Но мы недолго торжествовали победу.

Через час он был у директора. Отказываться от своих проступков было не в моем характере. Да и Зухба Маленький (в классе был еще один Зухба, которого называли Большим), проявив неслыханное мужество, признался, что обманул извозчика, крикнув, что к нему на рессоры забрались мальчишки.

Директор долго читал нам нравоучения. Конец его речи был суров: мне и Зухбе Маленькому два воскресенья подряд запрещалось отлучаться из интерната.

Оба эти воскресенья мы с Зухбой Маленьким проскучали в школьном саду. Зато на третье вместе с группой одноклассников предприняли недалекое путешествие в Старую Гагру.

На окраине города у водопоя мы увидели фаэтон Чхонии. Сам он стоял около лошадей и оживленно разговаривал с каким-то стариком. Фаэтон был вплотную прижат к опутанному проволокой забору.

Я сделал предостерегающий жест. Товарищи спрятались в кустах. Сам же ползком пробрался к забору и, не замеченный извозчиком, крепко-накрепко обмотал проволокой обе задние рессоры.

У колоды, из которой крестьяне и извозчики поили коней, стояла длинная очередь. Был праздничный день, и прошло много времени, пока подошел черед Чхонии поить лошадей. Он взобрался на козлы и взялся за вожжи. Лошади дернули, но тут же остановились. Раздосадованный Чхония сердито взмахнул кнутом, и сыромятный ремень со свистом хлестнул по застоявшимся коням. Удар заставил лошадей рвануться что есть силы, и фаэтон, словно репа, вытаскиваемая из земли, закрутился на месте и вдруг двинулся вперед, волоча за собой вырванный вместе со столбами забор.

Это было ни с чем не сравнимое зрелище. Осыпающий нас проклятиями извозчик, вставшие на дыбы лошади, забор, опрокинувшийся на экипаж и подмявший его, звон стекол разбитого фонаря и мы, отплясывающие на шоссе какой-то дикий танец...

В тот же вечер Николай Николаевич вместе с Чхонией пришел в столовую. Мы сидели за чаем.

– Встать! – скомандовал дежурный.

Мы встали.

– Кто? – спросил директор и протер стеклышки своего золотого пенсне.

Чхония мрачно поглядел на кажущиеся совершенно одинаковыми лица школьников, с минуту подумал и вдруг ткнул узловатым пальцем в ни в чем не повинного ученика.

Мне стало стыдно. Не раздумывая, я вышел вперед и громко сказал:

– Это я сделал, Николай Николаевич, а не он. Честное слово! – поклялся я, боясь, что мне не поверят.

– Опять сван напроказил, – недовольно уставился на меня директор. – Ну куда это годится!..

– Зачем сван? – удивился Чхония. – Неужели этот разбойник – сван? Ну, теперь я все понимаю...

На шишковатом лице извозчика мелькнула тень испуга: дурная слава сванов давно дошла до него.

– Я вас очень прошу, батоно, – торопливо обратился он к директору, – совсем забывать, что на него жаловался.

– Нет, почему же? – запротестовал Николай Николаевич. – За такие шалости мы всегда наказываем:

– Ты будешь наказывать, а он меня резать будет, – обиженно сказал извозчик. – Большое спасибо!..

Он был настолько расстроен, что вышел, даже не попрощавшись с директором.

Николай Николаевич произнес длинную речь, из которой следовало, что если я не исправлюсь, то меня выгонят из интерната. Я молча выслушал не очень приятное сообщение о том, что снова на две недели лишаюсь отпуска в город...

– Вы все помните этот случай, – продолжал Юрий свое выступление, – дважды его разбирали на пионерском собрании и...

– Это было давно, с тех пор за Иосселиани замечаний нет! – с ноткой возмущения в голосе крикнул с места обычно выдержанный Коля Кемулария, поддержанный возгласами одобрения нескольких товарищей.

– Тише, товарищи! – вмешался председатель. – Каждому будет дано слово!

– Хорошо! Пусть это было давно! – продолжал Погостинский. – А сегодня почему Иосселиани выгнали из класса? Он нам об этом ничего не рассказал. И Пилия, которая учится в том же классе, могла бы об этом рассказать.

Если реплика Коли меня несколько ободрила, то упоминание о том, что меня только сегодня выгнали из класса, снова омрачило и свело на нет все мои надежды. Лица всех сразу как-то вопросительно обратились ко мне. У Архипа, я видел, даже глаза расширились. Ничего утешительного я не смог прочесть и на лице Всеволода Павловича, который сверкнул на меня своими, как мне показалось, очень злыми  глазами, быстро надел очки и поднял голову, словно собрался уходить.

– Думаю, о сегодняшнем случае надо предложить Иосселиани рассказать собранию. Предложение мое: пока, до полного исправления, Иосселиани отказать в приеме в комсомол, – закончил выступление Юрий.

– Что у тебя было сегодня? – несколько снисходительно и сочувственным тоном обратился ко мне председатель. – Расскажешь нам?

Я встал и приготовился идти к столу президиума, усиленно перебирая в голове все возможные варианты изложения случая на уроке математики.

– Разрешите, я расскажу, товарищ председатель! – встал с места Всеволод Павлович. – Я знаю все.

– Пожалуйста, просим, Всеволод Павлович! – Председатель, казалось, обрадовался и с большим удовольствием дал слово вместо меня преподавателю.

– Думаю, что не все здесь правы, – начал преподаватель, тщательно протирая стекла своих очков, – Иосселиани хороший ученик. Да, его так и надо считать, молодые люди. Вспомните, кем он пришел. Вы меня извините, я не комсомолец, беспартийный человек, и, может быть, не так выражаюсь, но он был дикарь. А теперь? А теперь он... ну, можно сказать, культурный ученик. А трудолюбие? Позавидовать надо даже тебе, Погостинский! Мне не нравится, как ты говорил. Нет, не нравится! Вспомнил старое и не к месту. А сегодня я удалил Иосселиани из класса... ошибочно. Не надо было его удалять. Он мне рассказал причину, и я ее признаю уважительной, а собрание, думаю, об этом может и не знать. Будем уважать самолюбие ученика.

После речи Всеволода Павловича мое настроение изменилось.

– У Иосселиани много недостатков, но их легче и сподручнее устранять в комсомоле, – говорил в своем выступлении Ипполит Погава. – Я за ним слежу все время, он из тех, кто активно устраняет  свои недостатки. Это самое главное. Он трудолюбив и очень активный.

– Активен даже слишком, – бросил кто-то реплику, вызвавшую общий смех.

После Ипполита выступило еще несколько человек. Все они указывали на мои недостатки, но сходились на том, что меня надо принять в комсомол. Вопрос был поставлен на голосование. Я был принят единогласно. Даже Погостинский в конце концов голосовал за прием.

Не помню, как я вышел из зала. Меня все поздравляли и от души желали успехов. Одними из первых пришли меня поздравить Сеит и Бидзина, который раньше всех изучил когда-то казавшийся ему непосильно тяжелым абхазский язык и нарочно говорил со мной только на нем.

В училище

Поезд подходил к Ленинграду, но нам все еще не верилось, что скоро мы своими глазами увидим этот город. Смольный, Зимний дворец, крейсер «Аврора»... Все это было знакомо по книгам. И вот теперь мы, посланцы комсомола, подъезжаем к этому овеянному славой городу.

На перроне какой-то пригородной станций, мимо которой наш поезд промчался без остановки, мы заметили двух матросов.

– Завтра и мы наденем такие! – мечтательно произнес я, указав на белоснежные форменки моряков.

– Еще экзамены надо сдавать, – многозначительно отозвался белокурый худощавый паренек Миша Семенов, покосившись на меня.

– Сдадим, – самоуверенно возразил я. – Костьми ляжем, а сдадим!

– Легко сказать... Как-то будут спрашивать. Если не знаешь, как ни ложись, все равно не сдашь.

– Ведь перед каждым экзаменом будут давать  время на подготовку. Днем и ночью будем заниматься.

– Всяко может быть...

– Времени не дадут, – вмешался кто-то в наш разговор. – Сразу экзамены – и все.

– Ну, уж это мы не позволим! – решительно заявил молчаливый Федя Видяев, – изберем делегацию, поговорим с начальством, отстоим свои права.

Мы все согласились с Федей.

На вокзале нас встретил мускулистый человек с широким, грубоватым лицом. На его рукавах были три узкие золотые нашивки. Пока мы выходили из вагона, он безмолвно и, казалось, безучастно стоял на перроне и наблюдал за нами.

– В две шеренги стройся! – словно ожив, скомандовал человек с золотыми нашивками властным и резким голосом, когда наши вещи были уложены на машину, а мы сгрудились в кучку.

Повинуясь приказанию, мы, толкаясь и суетясь, кое-как построились.

– Фамилия моя Солнцев, зовут Николаем Константиновичем. Я назначен к вам старшиной, – отрапортовал он все тем же резким голосом.

После этого он медленно прошелся вдоль строя, пытливо всматриваясь в каждого из «нас. Дойдя до меня, оглядел мою широкополую фетровую шляпу, которую я недавно приобрел и носил на манер американских ковбоев. Еле уловимая улыбка как бы случайно блеснула на его лице. После этого он скомандовал: «На-право, шагом марш!» – и повел нас в город.

Мы ожидали, что сразу же посмотрим город, но старшина миновал Невский проспект и повел нас по каким-то закоулкам.

Мы были слегка разочарованы. Однако за оградой флотского экипажа нас ждали и другие неприятности.

– В город нас не пустят. Отпускать будут не скоро и только по воскресеньям, – сообщил нам кто-то из наших товарищей.

Это показалось нам несправедливым. Было решено  выбрать делегацию и поговорить с начальством. Мы хотели немедленно же посмотреть город.

Теперь, вспоминая свои первые шаги в военной жизни, я задумываюсь о том, что нашим командирам пришлось очень потрудиться, чтобы привить нам первые представления о воинской дисциплине.

Выстроив нас во дворе, старшина Солнцев подтвердил справедливость слухов, что увольнения начнутся только через две недели, и объяснил распорядок дня.

Как и на вокзале, он прошелся перед строем, испытующе заглядывая в глаза каждого. Когда он подошел ко мне, я попытался заговорить. Зная уже, что прежде чем задать вопрос, военный человек должен спросить разрешения у своего начальника, я сказал:

– Можно спросить?

– Не разрешаю! – сухо ответил Солнцев. – В строю никаких вопросов! Запомните это.

Я помрачнел, но сдержался. Как только была подана команда «разойдись», подошел к старшине и спросил:

– В город нельзя, но как же послать домой письмо или телеграмму? Или и это запрещено?

– У нас своя почта. Вот перед вами, пожалуйста, – и он указал на вывеску почтового отделения. Старшина, конечно, уловил в моем голосе нотки раздражения и ответил мне резко и строго.

Вечером он снова выстроил нас и объявил, что утром отведет всех нас в учебный корпус, где мы будем сдавать экзамены по математике.

Мы все в один голос потребовали специального времени для подготовки.

– Как же мы будем сдавать экзамены без подготовки? Все провалимся! – возмущался больше всех Миша Семенов.

– Смирн-о-о-о! – оборвал разговоры Солнцев. – Вы на военной службе! Кто не хочет сдавать экзамен, шаг вперед!

Никто, конечно, шага вперед не сделал. Все молча смотрели на старшину.

Кричавший громче других Миша Семенов съежился.  В его круглых серых глазах были недоумение и страх.

– Так-то! – на лице Солнцева показалась улыбка и тут же исчезла. – Помните, что вы на военной службе! Ясно?

– Так точно, ясно! – ответил я.

– Не разговаривать в строю! Старшина кинул на меня суровый взгляд.

– С этим, значит, покончено, – подытожил он, – завтра будете сдавать математику. Второе: с сегодняшнего дня будете назначаться на дежурно-дневальную службу. – Старшина отыскал меня глазами. – Вы будете дневальным по гальюнам...

– Знаешь, что это такое? – тихонько шепнул Семенов, поворачивая голову в мою сторону. Я кивнул.

– Не мотайте головой! Вы в строю! – обрушился старшина на Семенова. – Вы будете помогать своему товарищу.

Когда была подана команда разойтись, мне и Семенову показали гальюны. Предстоящая работа показалась нам унизительной, и мы были слегка растеряны. Товарищи искоса с любопытством посматривали на нас, но никто из них не решился на обычные в таких случаях дружеские насмешки по нашему адресу.

– Такая уж наша судьба. Начнем, – глубокомысленно предложил Миша Семенов.

– Начнем, – согласился я. – Морская служба, говорят, начинается именно с этого... с гальюна.

И мы принялись за дело.

– А откуда ты знаешь, что морская служба с этого начинается? – после долгого молчания спросил меня Семенов.

– Пробовал уже служить, – объяснил я и принялся рассказывать историю моего плавания на теплоходе «Абхазия».

Стать моряком я мечтал с тех пор, как узнал, что существует море и что по нему плавают корабли. После окончания школы-интерната я поступил в педагогическое училище, но вскоре сбежал из него на  теплоход «Абхазия», делавший регулярные рейсы между Одессой и Батуми. Никогда в жизни я не испытывал такого душевного трепета, как в тот день, когда мы с Сашей Дживилеговым – моим товарищем по училищу, сбежавшим вместе со мной, – пришли наниматься в матросы к старшему помощнику капитана «Абхазии». Пока мы шли по огромному теплоходу, Саша твердил мне тревожным шепотом:

– Может, вернемся, Яро? А? Может, не стоит, а?

Это «а» Саша в минуты сильного волнения неизменно прибавлял к каждой фразе.

Старший помощник капитана оказался хмурым человеком с торчащими, как у моржа, усами и квадратным подбородком. Мы нашли его в каюте. Он сидел на стуле около стола. На нас он не обратил ни малейшего внимания, даже не ответил на наши почтительные поклоны. Он распекал какого-то невзрачного, лохматого и чумазого человечка.

Человечек стоял, опустив руки по швам, и время от времени повторял одно и то же:

– Слушаюсь, товарищ помощник.

Мы тщетно пытались разгадать, в чем он провинился.

– Придется заставить вас вылизать палубу языком, – не подымаясь со стула, говорил старший помощник, – или выбросить вас вместе с вашими учениками за борт. Наверное, вы так и не приведете палубу в порядок.

Угрозы эти, казалось, не произвели на лохматого впечатления. Уродливое лицо его почему-то вдруг приняло довольное выражение, и он, повторив еще раз: «Слушаюсь, товарищ помощник», как-то незаметно исчез из каюты.

Мы, переминаясь с ноги на ногу, топтались около дверей.

– Зачем пришли? – спросил нас усатый. – Учениками хотите стать?

– Учениками, – дружно повторили мы.

– Книжечек начитались? – фыркнул, как рассерженный морж, старший помощник. – Морскими волками хотите стать? Откуда выгнали? Родители  отпустят? А впрочем, сами не маленькие. Комсомольцы? Так, так...

Помощник капитана продолжал расспрашивать нас, и мне вдруг показалось, что он не такой уж злой человек. Во всяком случае, глаза у него были умные, приветливые.

– Вот что, ребята, – неожиданно заговорил он совсем иным тоном, – боюсь, что вы и понятия не имеете, что такое морская служба. Вам, может, форма нравится?.. Думаете, как бы поскорее надеть форменку да пройтись по парку?..

Нам не удалось вставить ни слова. Старший помощник слушал только себя. Так и не дав нам вымолвить ни слова, он вызвал тщедушного моряка с морщинистым, будто чем-то обиженным лицом.

– Вот пришли наниматься в ученики. Сведите их, боцман, к Османэ.

Боцман кинул на нас безразличный взгляд и махнул рукой, чтобы мы шли за ним.

Мы прошли в противоположный конец теплохода и остановились перед какой-то каморкой.

– Османэ, учеников привел! – крикнул боцман через закрытую дверь и тотчас же исчез в одной из кают.

Мы, переглянувшись, вошли к Османэ. Он сидел за маленьким столиком, заваленным какими-то бумагами и хламом. Османэ разительно переменился: в каюте старшего помощника он был робким и приниженным, здесь же – суровым и неприступным.

– Подождите, – бросил он. – Там где-нибудь подождите.

Мимо нас прошел узкоплечий парень с приятным, веселым лицом. Он вошел к Османэ и довольно долго пробыл там. Выйдя, кивнул нам, чтобы мы заходили, и снова вошел следом за нами.

– Талькин, помести их в двадцать второй, – распорядился Османэ. – Будете пока в распоряжении старшего по гальюнам, – пояснил он нам.

– Надо разыскать для вас спецовки, – озабоченно проговорил Талькин и куда-то исчез.

Через минуту он вернулся с двумя спецовками и  повел нас в двадцать вторую каюту. Здесь стояло шесть коек, на одной из них лежал паренек нашего возраста. Вид у него был изможденный.

Дживилегов подтолкнул меня локтем, и оба мы вздохнули.

– А ты знаешь, что такое гальюн? – вполголоса спросил Саша.

Я прочел несколько романов о морской службе и поэтому мнил себя чуть ли не морским волком.

– Гальюн – это... одна из мачт, – ответил я.

– Ведь на «Абхазии» нет мачт, – растерянно возразил Саша.

Появился Талькин, и мы прекратили разгоревшийся было спор.

– Что же вы, ребята, не одеваетесь? – спросил Талькин, кивнув на спецовки.

Мы натянули на себя парусиновые штаны и форменки. Какая-никакая, но это была морская форма, и поэтому мы оба испытали гордость.

– Ну, пошли! – нетерпеливо проговорил Талькин, не без интереса поглядывая на нас.

– Куда спешите, ребята? – спросил нас рыжеволосый парень, видимо, как и мы, ученик, попавшийся нам навстречу.

– В гальюн, – горделиво ответил Дживилегов. Рыжеволосый удивленно оглянулся на нас, потом громко захохотал.

Только спустя две или три минуты мы сообразили, чем был вызван этот смех. Вместе с Талькиным мы пришли в уборную третьего класса.

– Придется торопиться, хлопцы. Скоро пассажиров будем сажать.

– Мы ж в гальюн шли? – растерянно пробормотал Саша.

– Вот именно! – подтвердил Талькин. Заметив, что мы смущены, он дружески похлопал Дживилегова по плечу. – Не теряйся, хлопец. Все прославленные моряки начинали с этого дела.

Талькин объяснил нам, как надо работать, предупредив, что посмотрит, как у нас пойдет дела, и вышел.

Я взял в руки брандспойт и принялся поливать стены. Дживилегову же пришлось взять паклю и вытирать ею деревянные части гальюна. Паклю он держал в двух вытянутых пальцах.

Мы проработали минут двадцать. Неожиданно в гальюн пришел старший помощник. Он понаблюдал за нашей работой, потом спросил:

– Ну как, привыкаете? – И тут же добавил: – Нет, не так. И эта работа сноровки требует.

Взяв у меня брандспойт, он принялся ловко им орудовать. Потом отобрал у Саши паклю, стал на колени и начал вытирать унитаз.

– Вот так надо работать, – бросил он в заключение и вышел из гальюна.

Судя по всему, Османэ оценил нашу старательность.

Через несколько дней, кроме гальюна, он поручил нам уборку части палубы. Мы работали, не щадя сил: «драили» до нестерпимого блеска медные части, скоблили палубу, мыли изразцовые стены.

Но плавать на «Абхазии» нам пришлось недолго. Нас вернули обратно в педагогическое училище...

Рассказывая обо всем этом, я как бы ободрял себя и товарища. Миша Семенов слушал меня очень внимательно.

– Как же вас заставили вернуться в училище? – спросил он меня, выключая брандспойт.

– Вызвал к, себе секретарь обкома комсомола Платон Авизба. Он знал меня еще по интернату. А потом он же объявил мне, что из меня никакой педагог не получится, и предложил попытать счастье в военно-морском училище...

– Так ты приехал «попытать счастье», а не учиться. Теперь ясно, – Семенов попытался через силу улыбнуться.

– Нет, учиться, – горячо возразил я.

– Работаете? – в дверях показалась голова Солнцева.

– Так точно! – в один голос ответили мы.

– Для первого раза неплохо! – покровительственно похвалил старшина, обойдя все уголки  гальюна. – Вот унитазики протрите еще раз. Потом проверю!

Математику мы сдали без предварительной подготовки, как и все последующие экзамены, а спустя неделю в торжественной тишине выслушали приказ о зачислении нас на первый курс училища.

– Наше училище не просто школа военных моряков, – в тот же день вечером объявил нам, расхаживая перед строем, Солнцев. Говорил он с заметным апломбом и, казалось, заученными фразами. – Его история берет свое начало с петровских времен. Здесь учились и стали великими, замечательными людьми победитель турецкого флота адмирал Нахимов, защитник Севастополя генерал Корнилов, составитель известного словаря Даль, композитор Римский-Корсаков; великие путешественнику Лазарев, Челюскин, Крузенштерн, Беллинсгаузен и... кто знает, сколько еще вырастет здесь прославленных моряков. Главное и основное: хорошо, прилежно учиться. Учиться не только грамоте, но и дисциплине. Человека без дисциплины с трудом можно назвать человеком, а военного человека тем паче... Завтра наденете нашу славную военно-морскую форму. Потом выедем в летние лагеря. Будем вас учить строевому делу. С непривычки придемся трудно. Очень трудно... Наша с вами служба вообще тяжелая, но и почетная!

– Насчет трудностей мы уже осведомлены, – шепнул я своему товарищу Видяеву, стоявшему рядом со мной.

– Похлеще будет, судя по речи Грозы морей, – ответил Видяев.

Между собой мы уже Солнцева иначе не называли, как Гроза морей. Разумеется, старшина и не подозревал об этой кличке.

Больше всего взволновало нас известие о предстоящем получении военно-морской формы. Мы с трепетом ждали момента, когда, наконец, увидим себя в ней.

На другой день нам действительно выдали военную форму, но она оказалась не похожей на ту, о которой мы мечтали. Это была рабочая одежда из  грубого полотна. И только форменный воротник и бескозырка кое-как примирили нас с ней.

Одетые в светло-серые робы, мы неуклюже, как гуси, ходили по двору, едва узнавая друг друга.

– Да-а, – Видяев окинул меня пытливым взглядом, – мы смахиваем на каких-то арестантов... Только вот бескозырка и...

– Станови-ись! – услышали мы властный голос Солнцева.

– Вздохнуть некогда, – буркнул Видяев. – Все по минутам рассчитано: не успел одно сделать, давай другое.

– Жива-а! Жива-а! – подбадривал старшина. – Положено становиться в строй бегом, а не ползать гагарами!

Не прошло и получаса, как мы строем вышли за массивные ворота флотского экипажа и направились к железнодорожному вокзалу.

Командуя нашей колонной, старшина все время делал замечания то одному, то другому. Это нас раздражало. Мы шли по городу, на нас смотрели люди, среди которых были девушки и молодые люди.

– Видать, дадут нам такого «дрозда» в этих лагерях, что не раз вспомним гражданскую волю, – шептал мне по пути Видяев.

На следующий день в шесть часов утра раздался пронзительный сигнал побудки.

– Форма одежды – трусы! Бегом во двор! – скомандовал дежурный.

– Как трусы? – нехотя слезая с койки и сдерживая дрожь, спросил я у дежурного.

– Марш во двор! – гаркнул на меня неизвестно откуда появившийся Солнцев.

Я выронил из рук брюки, которые все же намеревался надеть, и опрометью кинулся вон.

Батальонный двор встретил нас насупленным безрадостным утром. Небо затянула серая пелена. Холодные капли падали на наши голые плечи.

В одних трусах нас заставили пробежаться к ручью, протекавшему в километре от лагеря. Вода в ручье вызывала дрожь. Но делать было нечего, –  пришлось умываться. Глинистый и довольно крутой берег размок от дождя, удержаться на нем было трудно. Каждый из нас рисковал плюхнуться в ледяную воду.

Однако, кроме Видяева, все избежали этой неприятной участи. Он же, неловко повернувшись, сорвался в воду. Выкарабкиваясь и вновь скатываясь в ручей, он вспоминал всех чертей на свете.

– Помолчите! – крикнул старшина.

– Как?.. Мне молчать? – недоумевал Видяев, стоявший в воде с облепленными глиной руками. – Это бесчеловечно, я теперь наверняка заболею.

Мы разделяли его негодование...

После завтрака нас построили. Командир батальона, поздоровавшись с нами, сказал:

– Я командую вами всего один день, однако уже обнаруживаю отсутствие воинской дисциплины. Курсант Видяев вступил в пререкания со старшиной...

Ко всеобщему удивлению, командир батальона не только не посочувствовал пострадавшему Видяеву, но объявил ему выговор перед строем.

– За подобные случаи впредь буду строго наказывать, – в заключение сказал он. – На этот раз ограничусь выговором, учитывая неопытность курсанта.

– Куда уж строже, – буркнул про себя Видяев, – ни за что выговор дают...

Мы все были на стороне Видяева.

После завтрака нас вывели на плац, на котором нам с этого дня предстояло познать всю строевую науку бойца, науку, которую так часто и совершенно неправильно недооценивают малосведущие в военном деле люди. Ведь не что другое, как строевая выучка, определяет лицо военного человека, его личную дисциплину, требовательность, внешний вид, выправку и прочие боевые качества воина. Но тогда я и мои товарищи, к сожалению, не понимали этого.

Из нас были сформированы отделения, взводы и роты. Назначили командиров и старшин с соответствующими их служебному положению нарукавными нашивками.

Видяева от нас отделили. Семенов и я попал в одно отделение. Командиром нашего отделения был назначен старшина-сверхсрочник Василий Иванович Лебедев.

Этот невысокий, но крепкий человек с быстрыми, живыми глазами, казалось, видел каждого из нас насквозь.

– Сегодня мы будем отрабатывать стойку бойца, – без всяких предисловий начал Лебедев первое занятие. – Прежде всего боец должен уметь стоять в строю.

– Видал? – шепнул Семенов. – Мы и стоять, .оказывается, не умеем...

Я пожал плечами и хотел было что-то ответить, но, встретив пристальный взгляд старшины, осекся и почему-то даже покраснел.

– Вам холодно? Что вы так жметесь, будто оса ужалила? – старшина подошел ко мне вплотную.

Он пристально посмотрел мне в лицо и повернулся к Семенову. К нашему удивлению, старшина, оказывается, услышал его слова.

– Не болтайте в строю! Умеете вы стоять в строю или нет, посмотрим...

И действительно, оказалось, что прежде чем мы научились по командам «смирно», «вольно» и «становись» принять необходимые уставные положения, прошло не менее двух часов непрерывной тренировки.

Отрабатывая строевой шаг, мы также столкнулись с трудностями, о которых ранее не имели ни малейшего представления. Семенов, например, вместе, с правой ногой упорно выбрасывал вперед и правую руку, а с левой ногой – левую руку.

– Ты же нормально ходил все время. Что случилось? – удивлялся я.

– Не обращал на это внимания, и все было хорошо. А сейчас... просто беда. Прямо не знаю, что делать с руками, – сокрушался Семенов. – А старшина, как назло, не ругается... Лучше бы он выругал меня, ему бы стало легче. А то я вижу, как ему трудно ей мной возиться, но терпит.

Упорные занятия сделали свое. Через неделю  наше отделение выполнило программу одиночной подготовки бойца.

На двадцать третий день наших занятий Лебедев объявил, что отныне строевые занятия будут кончаться в шесть часов вечера и вечерами будем изучать уставы. Поначалу это сообщение нас обрадовало. Мы сильно уставали за день строевых тренировок. Кроме того, с непривычки мы не высыпались. Изучение уставов освобождало нас от части физической нагрузки, и мы думали, что это облегчит нашу участь.. Однако ошиблись...

Вечером каждый из нас получил по толстой книге: «Корабельный устав ВМФ».

– Даю вам полчаса. Познакомьтесь с уставом, – начал старшина Лебедев, как только мы расселись на банках, расставленных под тенистой липой, в конце плаца, – полистайте его, посмотрите. С ним вам придется теперь служить всю жизнь... Через полчаса приступим к изучению.