Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 43 страниц)

– Вот кончатся каникулы – все соберемся дома.

– Иногда, хоть вас и много, мне все кажется, что я один. Вы уже ничем не помогаете мне, дети мои.

Анджей удивленно взглянул на отца.

– Что это значит – не помогаем?

– Да вот так. Как я уже не помогаю своей матери. Уже не с ней я, вот так и вы.

– Ты хочешь сказать, что нас не интересует твоя работа?

– Вот именно.

– Да, так вот оно и бывает. Ничего не поделаешь.

Анджей и сам удивился своим словам, а особенно тону, каким он это сказал. Прежней душевной близости уже не было. Отец даже как-то раздражал его. Раньше такого не случалось, Анджей даже задумался над этим.

– Вот и похоронили мы нашу «тетю Михасю», – произнес минуту спустя Голомбек.

Они остановились на поляне. Резкий ветер сгибал верхушки деревьев, и, несмотря на то что это был самый разгар лета, казалось, что наступила осень.

– Это ужасно, – сказал Анджей, – просто предел варварства. Положить умершего в ящик и зарыть в землю. Пусть там гниет.

– Так уж заведено.

– Но это говорит о том, какие мы еще варвары. Люди будут умирать иначе, они должны умирать иначе.

– Но как?

– Откуда я знаю! Распылиться вот с этим ветром, улететь куда-то… А так – это ужасно.

– Да, свет не очень хорошо устроен, – философски заметил Франтишек. Было похоже, что он не очень понял, что имеет в виду Анджей.

Они прошли еще немного.

– Как-то по-осеннему все выглядит после этой грозы, – сказал Анджей. – А ведь еще только начало августа.

– Через месяц тебе уже надо быть в Варшаве.

– Ужасно боюсь этих экзаменов. На архитектурном всегда такой большой конкурс.

– Ты – и вдруг не сдашь! – Франтишек с нежностью посмотрел на своего «умного» сына.

– Ты так веришь в меня?

– А что? Верю.

– Да, если бы там была одна математика. Но ведь еще рисунок. А рисунок мне не очень дается. Рисую я, как Билинский. Архитектор должен лучше.

– Ветер какой. И верно, будто осень.

– Ты еще останешься?

– Нет, после обеда возвращаюсь в Варшаву.

– И маму захватишь?

– И маму. Там же Геленка осталась… у одной женщины. Маме надо вернуться в Орлов.

– Вместе поедете?

– Конечно.

– А ведь мама… – и Анджей заколебался. – Ты любишь маму? – спросил он вдруг. – Очень любишь?

Франтишек снова удивленно остановился.

– Ну, знаешь ли, странный вопрос. Разумеется люблю. А почему ты спросил?

– Потому что мама иногда кажется мне какой-то грустной.

– Грустной?

– Ну как тебе сказать – какой-то такой…

Зажатым в руке прутиком он сбивал листья с придорожных кустов.

– Оставь ты эти листья, зачем сбиваешь?

– Ох, папа. Иногда я ничего не понимаю.

Франтишек улыбнулся.

– Утешься, я тоже.

И, остановившись, отец поцеловал сына в голову.

– А эта самая Кася, это как? – спросил он.

Анджей побагровел, как рак.

– Ну что ты! Абсолютно ничего, уверяю тебя.

– Столько тут девиц всяких крутится, – озабоченно заметил Голомбек.

– Совсем как у тебя в кондитерской, – отпарировал Анджей и даже как будто в чем-то взял верх.

– Ну, там совсем другое дело, – несколько огорченно возразил Франтишек.

– Одна там была довольно хорошенькая. Та, что по-французски болтала.

– Ты считаешь? Возможно. Но ее уже нет.

– Да, как будто.

– Откуда ты знаешь?

– Антек говорил. Это была его симпатия.

– О боже. Вечно с вами одни неприятности.

Они уже подходили к дому.

– Ты не думай, Анджей, – неожиданно серьезно сказал Голомбек, – не думай, что мама из-за меня такая грустная. Я в этом не виноват. Совершенно.

– Папа, дорогой, – расчувствовался вдруг Анджей, – я же знаю.

И поцеловал отцу руку.

Поминальный обед был роскошный. На него остались несколько соседей, приехал ксендз Ромала. Ройская, очевидно желая отличить Касю за то, что та ходила за больной, велела ей прислуживать за столом. Распоряжался всем старый Франтишек, а Кася разносила картошку, салат, пирожные к компоту. Анджей ничего не мог с собой поделать: каждый раз, когда девушка наклонялась к нему с блюдом, он заливался ярким румянцем. Ему было не по себе, казалось, черное платье Каси, которое она взяла у горничной, неприятно пахнет потом и какими-то кухонными соусами. Да и Кася тоже смущалась и багровела. Оля несколько раз кинула взгляд в сторону Анджея.

За столом разговаривали о покойной. Ксендз Ромала превозносил ее достоинства, ее набожность. Анджея поразило то, в каком тоне все говорили о тете Михасе. Еще недавно все отзывались о ней с легкой иронией, с усмешкой, подшучивали над ее флюсами и лечебными травами. А теперь говорили, как о римской матроне. Только Франек сидел неподвижный, молчаливый, уставясь в светлые окна, и лишь время от времени вытирал свои маленькие жирные от еды губы.

Сразу после обеда родители уехали. Оля как-то особенно сердечно обняла Анджея и поцеловала его в лоб. Анджею стало совестно. Как он все же несправедлив к матери.

– Я скоро вернусь в Варшаву, – сказал он.

И действительно каникулы уже подходили к концу. Дни становились все короче, но долгие теплые вечера были особенно хороши. Именно в такие вечера приходил Ромек и они играли с Анджеем «Simple Aveu» и другие сентиментальные пустячки. Несколько знаменитых садовниц Ройской (в этом году их было немного, да и со времени женитьбы Валерека на Климе никакой роли в «светской» жизни двора они уже не играли) под руку прохаживались перед домом, где благоухали левкои и настурции, и шептались о разных господских переживаниях и секретах. Кася работала опять на дворе, и Анджей совсем перестал ее видеть.

Как-то поздно вечером, уже после ужина, Ромек вытащил его на «круг» в Петрыборы. Петрыборы были куда больше Пустых Лонк, и перед волостным правлением там устроили танцевальный круг. Площадку сделали довольно просторную, только вот оркестр был убогий, типично деревенский – гармошка, скрипка и барабан, монотонный ритм которого придавал музыке совсем примитивный характер.

– Ну прямо Центральная Африка, – заявил Ромек тоном бывалого путешественника.

– Можно подумать, будто ты не вылезал из этой самой Центральной Африки, – засмеялся Анджей.

Освещенные большим рефлектором, танцоры кружились по площадке без особого увлечения. И вообще веселье протекало спокойно. Чинно и благородно – как говорят в таких случаях люди преклонного возраста.

Стоя в сторонке, Анджей с Ромеком поглядывали на танцующих.

– Гляди, – воскликнул Ромек, – Кася с Алюней танцует!

И действительно, они заметили в толпе высоченного Алексия. Кася была гораздо ниже его и почти терялась среди танцующих пар. Время от времени мелькала только ее черная, гладко причесанная голова.

– А нам и потанцевать-то не с кем, – сказал Ромек. – Все девчата танцуют со своими постоянными кавалерами.

Анджей не очень-то был знаком ни с девчатами, ни с кавалерами. Но Ромек, как местный житель, конечно, разбирался лучше.

Музыка оборвалась. Пары сошли с деревянной площадки и подались в тень, избегая яркого света лампы.

– А я и не знал, что в Петрыборах есть электричество, – сказал Анджей.

– Уже второй год. Ты что, не заметил в костеле?

– И верно, какой же я раззява.

Неожиданно из тени появилась Кася. Она прошла по освещенному месту, но Анджей заметил ее, только когда она была уже рядом.

И вновь Кася была совершенно иная. Впервые он увидел ее во время работы, тогда она выглядела такой кроткой, и ее маленькая фигурка как-то терялась. Потом он видел ее возле умирающей бабки – в патетической роли сиделки, и она была окружена, как и тетя Михася, торжественным нимбом смерти. А теперь вот Кася подошла к нему свободно, этакой, подумал Анджей, абсолютно «светской» походкой. Он чувствовал ее превосходство, понимал, что Кася гораздо лучше, чем он, владеет собой. И только тут заметил, насколько он выше ее ростом; чтобы взглянуть ему в лицо, ей приходилось закидывать голову, и тогда он видел ее белую полную шею. На ней была белоснежная блузка и какая-то темная, тонувшая в тени юбка.

– Здравствуйте, – сказала она, и голос у нее тоже был совсем другой, низкий и глубокий. Она еще тяжело дышала после танца и говорила свободнее, чем всегда, непринужденнее.

Анджей никогда еще не ощущал так обаяния человеческого голоса.

«Как хорошо она это сказала», – подумал он и откликнулся:

– Здравствуйте.

– А теперь вы со мной потанцуете.

– А как же Алексий? – вмешался Ромек.

– Нехорошо все время танцевать с одним кавалером, – ответила Кася и улыбнулась. – Я теперь с паном Анджеем хочу станцевать.

– А со мной? – спросил Ромек.

– А с тобой потом, – засмеялась она, – с тобой я уже натанцевалась.

Анджей заметил, что у нее тот приятный полесский выговор, который не имеет ничего общего с искаженным языком окраин и вместе с тем совершенно отличен от варшавской речи, особенно от речи варшавских женщин.

Ударил барабан, зачастила музыка, и начался какой-то быстрый танец. Анджей чувствовал, что не он, а скорее Кася ведет его в танце, и это задело его. Когда оркестр перестал играть, он крикнул:

– Еще, еще! Давайте куявяк!

И музыканты с готовностью, медленно и степенно начали куявяк. Не все оказались любителями этого танца. На площадке стало просторнее, танцевало лишь несколько пар. Анджей просто обожал куявяк, особенно эту солидно-неторопливую часть, и даже жалел, что у него нет усов (только в таком случае и жалел), чтобы можно было их подкручивать. Кася куявяк танцевала неважно, она не всегда понимала, что нужно делать, вначале слишком спешила и сбивалась с такта. И Анджей радовался, что теперь он может вести ее.

– Нет, нет, Кася, не торопись. А вот теперь – пошли!

И вертелся с нею до головокружения, чтобы потом вновь остановиться, медленно покачиваясь на месте. Скоро Кася освоилась и дело пошло на лад. Когда оркестр смолк, они спустились с площадки. Подошел Алюня.

– Хорошо танцуешь, – сказал он Анджею.

– Куявяк – самый лучший танец, – ответил тот, отдуваясь.

Кася ничего не говорила, но не выпускала руки Анджея. Оркестр переключился на модное танго.

– Станцуем? – предложил Алексий.

Кася покачала головой.

– Устала. Погоди немножко.

Алексий помрачнел. Анджей заметил это и выпустил Касину руку.

– А где Ромек? – спросил он.

Кася усмехнулась.

– Танцует, наверно, со своей Анусей, – сказала она, обмахиваясь платочком. Ночь была душная.

Анджей протанцевал еще несколько раз с Касей, потом с другими девушками и наконец, не дожидаясь Ромека, направился домой. Тропинку эту он знал хорошо, с детства ходил по ней, но только сейчас ему пришло в голову, что ночью он идет по ней впервые. Узнать ее было трудно, деревья казались выше, кусты гуще. Он услышал за собою шаги, оглянулся и увидел в темноте фигуру Алексия.

– Один доберешься? – спросил доброжелательно Алексий. – Гляди, не заблудись ночью.

– А ты знаешь, я впервые иду здесь впотьмах, – признался Анджей.

– Я провожу тебя немного.

В голосе Алексия не было угрозы, и все же Анджею сделалось как-то не по себе.

Они шли молча.

Неожиданно Алексий остановился и взял Анджея за руку.

– Кася тебе нравится? – спросил он.

Анджей мгновенно превратился в благовоспитанного юношу и призвал на помощь всю свою сообразительность.

– Очень милая девушка, – ответил он вежливым тоном.

Алексий постоял, помолчал.

– Я не собираюсь махать кулаками, – сказал он, – не пойми меня плохо. Но это моя девушка. Мы думаем пожениться… Оставь ее.

В темноте не было видно, как Анджей пожал плечами, но от этого движения рука Алексия упала с его плеча.

– Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что ты вызываешь меня на драку. Поверь мне, я не бегаю за Касей и не обхаживаю ее. Я и видел-то ее всего раз или два… и мне все равно… А кроме того, Алюня, не занимайся мифотворчеством, – произнес он вдруг высокомерно, – оставь ты, пожалуйста, этот извечный сюжет – молодой барин и крестьяночка. Давно прошли те времена…

– Не совсем, – отозвался в темноте серьезный, низкий голос Алексия.

– Для меня – во всяком случае. Я считал бы это… Как бы это выразить? Как говорят у Сенкевича, считал бы это посрамлением чести своей.

Алексий коротко рассмеялся.

– Можно, конечно, и просто притвориться холодным, – сказал он, точно оскорбленный тем, что Анджей выказывает столь явное равнодушие к прелестям Каси, – до поры, до времени.

– А времени-то у меня немного, через неделю я уезжаю, – откликнулся Анджей, все старательнее придавая этому разговору тон объяснения «мужчины с мужчиной», – и думаю я сейчас исключительно об экзаменах… Ты и не представляешь, как я трясусь от страха…

Алексий замедлил шаг.

– Ну ладно, только ты не обижайся за то, что я об этом заговорил. Мог бы поступить иначе, но ты мне нравишься… давно еще, с тех времен…

– Это ты ксендза Ромалу вспомнил?

– Ага. Ну, привет! До свиданья. Я еще вернусь туда, на танцы.

Алексий остановился.

– Желаю тебе хорошо повеселиться, – неожиданно барским тоном произнес Анджей и как-то снисходительно подал Алюне руку. Его самого удивил этот жест, когда потом, позднее, он вспоминал о нем.

Дальше он шел уже парком. Огромные деревья шумели над ним, хотя внизу ветра не было. Анджею вспомнился его приезд, ночь и размышления на крыльце дома. С того времени все дни были похожи один на другой, одинаково увлекательные и подчиняющие его своей власти вереницей самых обыденных событий. Но он ощущал, что та, первая, памятная ночь как будто отметила своим знаком все последующие дни и именно этим нынешние каникулы отличались от всех предыдущих.

Он так задумался, что не заметил, как подошел к дому. Услышав громкий разговор в темноте, он остановился.

Ройская и Валерек сидели на крыльце и разговаривали на каких-то повышенных тонах. Они не слышали его шагов по гравию дорожки, не видели его самого. В доме было светло. Крыльцо же тонуло в темноте и так было увито виноградом, что выглядело частицей сада.

Анджей стоял как вкопанный, не зная, что ему делать. Сердце колотилось в груди. С той давней, еще детской и такой глупой сцены он не мог спокойно видеть Валерека, не мог спокойно слышать его голоса. Каждый раз при виде его в Анджее вздымалось чувство стихийной ненависти. Он уже не помнил, обменялся ли он с Валерием за все эти годы хотя бы двумя фразами, но всегда стискивал кулаки не только когда видел его, а даже когда только думал о нем. У Анджея просто в голове не умещалось, что очаровательный ребенок, которого он каждое утро видел за столом, – дочка Валерия. К счастью, Валерий почти не бывал в Пустых Лонках, только иногда, вот как сейчас, появлялся поздним вечером. Приезжал он из Седлеца верхом на одном из чудесных скакунов со своего завода.

Анджей прислушался к разговору.

– Что ты, собственно, думаешь? – резко произнесла Ройская. – Нет у меня для тебя денег. Все, что у меня есть, я завещаю твоей дочери. А тебя и знать не хочу…

– Вы как будто забыли, мама, что я ваш единственный сын.

– К сожалению.

– Вы этих щенков тети Михаси, этих Олиных сынков, и то больше любите.

– Ошибаешься.

– Во всяком случае, для них вы делаете больше, чем для меня. Деваться от них некуда. Ну почему вы не хотите дать мне эти деньги?

– Потому что знаю – толку от этого не будет.

– Не пропью же я их!

– Уж лучше бы пропивал.

Валерий засмеялся. Даже сейчас, когда его не было видно, смех этот таил в себе какое-то удивительное очарование. В нем еще оставалось обаяние прежнего, юного Валерека, обаяние, которого уже лишились расплывшиеся черты его лица. И голос тети Эвелины как будто смягчился:

– Ведь для Климы и Зюни у тебя хватает.

– Климе, к счастью, не много надо. Опустилась до того, что смотреть стыдно. Хоть бы вы, мама, повлияли на нее, чтобы молодая Ройская не ходила по Седлецу такой распустехой.

– Ты ее любишь? – неожиданно наивным тоном спросила Ройская. Валерий снова засмеялся, но на этот раз уже неприятно. Анджей почувствовал, что на лбу его выступают капельки пота. Он кашлянул и, не дожидаясь ответа Велерия, поднялся на крыльцо. Ройская насторожилась.

– Кто тут? – спросила она.

– Это я, Анджей.

– О боже, я думала, ты давно спишь, – всполошилась тетя Эвелина.

– Где это наш кавалер так поздно разгуливает? – спросил Валерий, небрежно сунув Анджею руку.

Анджей промолчал.

– Ты ужинал? – встревожилась Ройская.

– Ну конечно, тетя, я просто вышел пройтись после ужина.

Но какие-то неуверенные нотки в голосе выдали его. Валерий обрадовался.

– Гулять ходил?! Один? – спросил он, хихикая совсем уж противно; что-то маниакальное было в этом смехе.

– А если и не один? – сказала Ройская. – Анджей уже взрослый, аттестат зрелости получил.

– Ах да, знаю, знаю, – торопливо и с иронией проговорил Валерий.

– Мы с Ромеком и Алексием были в Петрыборах, – смело заявил Анджей. – Они еще там остались.

– Вы гляньте! – воскликнул Валерий. – Наш барин общался с народом… Так сказать, сживался с крестьянством…

– Я не барин, – отрезал Анджей.

– Как знать, а вдруг моя мать как раз тебе-то и откажет Пустые Лонки со всеми капиталами… Но ты не обольщайся, голубчик, там одни долги.

– Как ты можешь говорить мальчику такие вещи! – воскликнула задетая за живое Ройская.

Но Анджей быстро нашелся.

– Не беспокойтесь, тетя, я уже привык к шуточкам дяди Валерия. – И направился к двери. – Спокойной ночи, тетя, – добавил он совсем иным, неожиданно теплым, грудным голосом.

На этот раз он долго не мог заснуть. Уже заполночь услышал конский топот и галоп: уехал Валерий. Но он думал не о Валерии, а о Касе, Алюне и Ромеке, о том, что уже через неделю надо возвращаться в Варшаву, а в Варшаве нет никого, кроме отца и панны Романы. И так пусто будет без бабушки Михаси. И он подумал, что бабушка Михася лежит неподалеку отсюда, возле круга, где он танцевал с Касей, и что сейчас, заключенная в деревянный ящик, она страшно преобразилась. А ему в Варшаве будет без нее так плохо. Только сейчас он осознал всю значимость этой смерти. Анджей встал, подошел к окну и глянул в темноту. Ему показалось, что он еще слышит топот скачущего коня. Он так редко глядел в это окно, что даже не знает, какой из него вид. Время от времени слышались порывы ветра, как в ту, первую ночь. Значит, опять к дождю? Порывы эти достигали голого тела и наполняли его дрожью. В зыбком сумраке виднелись высокие стволы. Он перегнулся через подоконник и прислушался, не долетают ли сюда звуки «африканского» барабана. Но было тихо. Дождя ветер так и не нагнал.

Под конец пребывания Анджея в Пустых Лонках погода совсем испортилась. Было очень ветрено, холодно и вместе с тем сухо.

– Это нарочно такое ненастье, чтобы тебе не жалко было уезжать, – сказала ему как-то за завтраком тетя Эвелина.

– Какое бы ненастье ни было, все равно будет жалко, – ответил Анджей.

И тут же почувствовал, что с той поры, как он узнал, что с его приездами в Пустые Лонки связывают какие-то материальные расчеты и что кто-то может подумать, будто он караулит эти Пустые Лонки и видит в них вовсе не место для отдыха и «размышлений», а предмет каких-то посягательств, он почувствовал, что нет у него уже былой свободы в отношениях с тетей Эвелиной, нет прежней радости от пребывания в этом чудесном месте.

«Какая гнусь этот Валерек, и тут сумел мне все испортить», – произнес он про себя.

Дни шли за днями, то погожие, то дождливые. Губерт, уехавший в Роточню, откуда он должен был дня на два «заглянуть» в Пустые Лонки, прислал полную восклицаний открытку, из которой явствовало, что он с отцом, чем-то там заболевшим, едет во Францию. За этими звучными фразами таились три недели чертовской скуки в Виши, немного скрашенной трехдневным пребыванием в Париже. Но Анджей об этом не знал и немножко завидовал Губерту. Но только совсем немножко. В этом году Пустые Лонки доставили ему так много радости.

Последняя неделя прошла в самых обыденных занятиях. Он присматривал за молотьбой, стоя на ветру, ослеплявшем пылью и уносящем целые охапки соломы. Кася последнее время работать не выходила. По вечерам он пил холодное молоко, наслаждаясь запахом черного хлеба с маслом. Этот запах черного хлеба с раннего детства был у него связан с представлением о доме в Пустых Лонках. Только в этом году и дом, и парк, и все остальное показались ему совсем другими, как будто слегка окрашенными новым запахом – запахом тела.

Несмотря на холодную погоду, они с Ромеком ездили к пруду за лесом. В поездках этих была своя прелесть, хотя бы потому, что они выбирались из парка и леса в широкие и ровные поля. По пронзительно синему августовскому небу быстро неслись белые рваные облака, принимающие самые разнообразные формы. Линейку они ставили у самого пруда, ленивая водовозная кляча даже не двигалась, только мерно помахивала мордой, отгоняя мух и слепней, которых ветер ничуть не пугал.

Купались нагишом. Ромек заплывал на самую середину пруда, и его светлая голова торчала среди листьев кувшинки, точно большая золотая лилия. Анджей тоже хорошо плавал, раз даже решил вплавь обогнуть весь пруд. Пруд был мелкий, и разогнаться в нем было трудно, но вода по сравнению с холодным воздухом казалась теплой.

– Как парное молоко! – кричал Ромек.

Анджею она совсем не казалась парным молоком, но в воде было все-таки лучше, чем на берегу, где холодный ветер хлестал по его загорелому телу и оно синело, покрываясь гусиной кожей.

Ромек был превосходным пловцом. Его гибкое, щучье тело то выныривало, то снова погружалось в воду. В несколько бросков он догнал Анджея и попытался схватить его за ногу. Анджей со смехом вырвался. Неожиданно Ромек обхватил его. Анджей, обороняясь, тоже схватился с ним, и так они барахтались, брызгая водой и пытаясь удержаться на поверхности. Наконец Анджей нырнул и высвободился. Оба выбрались на берег.

И тут Анджей почувствовал какое-то стеснение. Быстро натягивая шорты, он старался не глядеть на Ромека. Ромек стоял, раздвинув ноги, подставив все свое великолепное тело резким порывам ветра.

– Одевайся, замерзнешь, – предостерег его Андщей.

Но Ромек вдруг повернулся к Анджею и, подойдя к нему вплотную, спросил:

– Ну а как у тебя насчет баб?

Анджей пожал плечами.

– Не знаю, о чем это ты.

– У вас же там в Варшаве только пальцем помани. А уж ты-то мог бы им угодить.

Анджей побагровел, старательно выворачивая рукава рубашки, но тем не менее постарался оказаться на высоте затронутой темы.

– Это тебе только кажется. Не так-то уж и легко.

– А тут, думаешь, легко? – Ромек все еще не одевался, хотя и дрожал всем телом, а только старательно прикрывался обеими руками. – Девок здесь хоть завались, но ведь у каждой есть свой парень.

Анджей знал, кого имеет в виду Ромек, но промолчал.

– И опять же каждый тут знает, где, кто и как. Ничего не скроешь. Так только, иногда кого-нибудь подловишь.

Анджей наконец-то натянул рубашку.

– Или тебя кто-нибудь подловит. Не строй-ка ты из себя героя, – сказал он спокойно.

– Да, в деревне это не так легко. Сразу же крик поднимут. Да и отец вечно предостерегает, чтобы потом жениться не пришлось. И еще нагайкой вечно грозит… Какая это жизнь!..

Анджей вдруг задумался. Вопрос этот впервые пришел ему в голову.

– А чем ты собственно занимаешься?

– Я? Практикуюсь при отце… – без запинки ответил Ромек.

– Баклуши, значит, бьешь…

Ромек вскипел.

– А ты не строй из себя великого ученого. Отец уже старый, сам зимой бездельничает. Ты и не представляешь, как он тогда на мне ездит. Летом малость посвободнее, вот я и рыскаю. Зимой раз в неделю езжу в Седлец к учителю. А на будущий год поеду в консерваторию, в Варшаву. Там у меня тетка, в Варшаве. Не моя, а отца тетка, так что жить есть где.

– Приходи сегодня, поиграем, – сказал Анджей, поворачиваясь к Ромеку спиной.

Ромек тоже начал одеваться. Потом они вывели из кустов лошадь, которая все же забрела туда. Анджей сидел на козлах, Ромек – за его спиной, на линейке, обнимая его, чтобы не свалиться. Застоявшаяся водовозная кляча довольно резво пустилась к конюшне.

– Ты эту самую Касю мог бы иметь, – сказал вдруг Ромек, еще крепче обнимая Анджея.

– Да отстань ты со своими бабами, – сказал Анджей, наклоняя голову от резкого ветра, который дул ему прямо в лицо.

– Тоже мне святой, – засмеялся Ромек.

– И вовсе не святой, только не могу я сделать такую подлость Алюне.

– А он-то откуда узнает? Бабы, – они это так умеют провернуть…

– Да не тискай ты меня, а то прямо дышать нечем! – закричал Анджей, отпихивая локтем Ромека.

И почувствовал легкое прикосновение к шее, как будто что-то мазнуло. Он бы, может, и не заметил этого, но Ромек как-то странно засмеялся.

– Отстань!

– Ну ладно, здесь мне ближе до дома, – крикнул Ромек, перекинул ногу через сиденье и, спрыгнув на ходу, остановился у края парка. – Приду сегодня поиграть, – крикнул он еще и исчез в гуще деревьев.

Анджей въехал во двор, передал лошадь и линейку конюху и поспешил в дом. Время было обеденное. Но он еще прошел в свою комнату и, причесывая мокрые волосы, полил их одеколоном. Потом тем же одеколоном вытер шею.

Вечером были гости – ксендз Ромала и еще несколько человек. Молодые люди сыграли для гостей «Simple Aveu», «Весну» Грига и что-то еще в этом роде.

Наутро ветер, не утихавший уже несколько дней, иаконец-то нагнал дождь. Дождь пошел частый, плотный, неустанный. Анджея разбудил гудящий над окном водосточный желоб и замедленный ритм капель, падающих с одного липового листа на другой. Он с досадой подумал, что это последний день его пребывания в деревне.

Он быстро вскочил и быстро оделся и, только одевшись, сообразил, что ему не на что убить этот уныло-ненастный день. Никаких определенных планов на сегодня у него не было, а гулять в парке или по двору в такой дождь нечего было и думать. Поэтому он решил повторить начертательную геометрию и просмотреть те разделы, в которых был не очень уверен. Задачи он сделал уже почти все.

Решив это, он спустился завтракать. В конце длинного стола, как обычно, стоял его прибор, а на другом конце сидела панна Ванда и тщетно уговаривала Зюню съесть кусок булки с маслом.

Когда Анджей садился за стол, ему показалось, что панна Ванда взглянула на него с какой-то неприязнью. Ему стало не по себе.

«Что ей от меня надо?» – подумал он и в тот момент, когда Франтишек наливал ему кофе, поймал на себе еще один хмурый взгляд.

«Наверно, злится из-за того, что я свидетель этой стычки с Зюней, из которой она наверняка не выйдет победительницей».

Он очень любил девочку, и та питала к нему необычайное доверие. Порою они играли целыми часами. Поэтому он решил использовать свой авторитет.

– Не капризничай, Зюня, сейчас же съешь булочку.

Но ему не повезло. Зюня не только не подумала слушаться, а даже показала ему язык. Анджей возмутился:

– Фу, как нехорошо! Ты, я вижу, с самого утра ведешь себя гадко.

Зюня заерзала на стуле.

– Дядя бяка! И урод!

И вдруг с панной Вандой что-то случилось. Залившись румянцем, она резко прикрикнула на девочку:

– Не смей так говорить!

И ударила ее по руке.

Зюня расплакалась. Анджей даже растерялся, не зная, что сказать. И девочку было жаль, и поведение панны Ванды его удивило.

– Простите, – сказал он, – за что вы на нее так рассердились?

– А зачем она так говорит? Это же неправда.

– Правда, правда, – засмеялся Анджей, – я ужасный урод.

Зюня, делая вид, что плачет, уткнулась в колени панны Ванды, но одним глазом глядела на него.

А та еще больше покраснела, прядки волос упали ей на глаза, и она стала убирать их со лба.

– Что вы говорите, – сказала она быстро, тихо и убежденно, – вы же очень красивы.

В эту минуту со двора вошла Ройская, как всегда, в перчатках, в пальто, промокшая и расстроенная. Дождь мешал убирать снопы. Козловский неистовствует, даже избил Ромека нагайкой. За что? Даже неизвестно, за что, верно, за какое-нибудь художество. Вся работа, намеченная на сегодня, «псу под хвост» (так Ройская и сказала, очевидно подражая Козловскому), и вообще непонятно, что делать.

– Давайте, тетя, играть в пикет, – сказал Анджей, довольный тем, что появление тети Эвелины прервало этот щекотливый разговор.

Тетя Эвелина взглянула на него так, точно он с неба свалился.

– В карты? В будний день?

Так этот последний денек и прошел в безделии – Анджей слонялся из угла в угол, пробовал новый радиоприемник, разглядывал старые комплекты «Свята», где нашел фотографию тети Эвелины в амазонке – она принимала участие в любительских конных скачках. В более позднем комплекте он наткнулся на фотографию отца, молодого, еще не очень полного, на фоне его кондитерской. Это было большое, занимающее целую страницу объявление фирмы «François».

«До чего же странное у меня происхождение», – впервые в жизни подумал он, глядя в окно на совершенно прямые полосы дождя, который без малейшего перерыва хлестал на дворе, создавая на стекле узор из быстро переливающихся друг в друга ручейков и капель. И вдруг Анджей вспомнил, что в этом году совсем забыл про беседку – гробницу дяди Юзефа. Даже ни разу не сходил туда. Решив хотя бы сейчас исправить это упущение, он надел непромокаемый плащ, взял садовые ножницы и нарезал чудесных сентябрьских роз, которые уже начинали распускаться перед домом. Цветы были совсем мокрые, с парным запахом оранжереи. Намокшие лепестки наощупь напоминали кожу. Уткнувшись носом в букет, он вдохнул их приглушенный запахами дождя аромат. Такие роскошные цветы жалко отдавать умершим, подумалось ему, ведь этой красотой должны любоваться только живые. Но он тут же отогнал эти мысли и пошел к гробнице. Положив цветы на красную плиту, Анджей присел и в тысячный раз прочитал простую надпись. Он с удивлением заметил, что гробница выглядит запущенной. Не было тут никаких цветов, и даже штукатурка немного осыпалась.

Прежнего благоговения в себе он тоже не обнаружил. Дождь и здесь монотонно стучал в крышу.

«Спи, спи, Юзек», – подумал Анджей, даже не прибавив обычного «дядя», точно обращаясь к ровне.

Потом быстро вышел в эту мокреть, всего только раз оглянувшись на красные розы на камне.

И когда уже лежал в постели и снова вслушивался в монотонный стук капель и тот же самый ритм слез, скатывающихся с одного липового листка на другой, он вспомнил Юзека.

Анджей уже засыпал, мысленно произнося это имя, когда услышал тихий скрип двери.

Он даже испугался, хотя сразу понял, кто это.

Кася села к нему на кровать и положила ладонь ему на грудь. Он взял ее за руку.

– Зачем ты пришла?

– К тебе. Ведь ты завтра уезжаешь.

– Как ты сюда попала?

– Так и попала. Я тут все ходы знаю.

– И никто тебя не видел?

– Я хотела с тобой попрощаться.

– Тебя наверняка никто не видал?

– Я даже не знаю, что будет, когда ты уедешь, – сказала она вдруг почти громко.

Анджей обнял ее и притянул на постель, отодвинувшись к стенке. Даже не поцеловав ее, он сразу приник к ее телу, что было не очень трудно – так мало одежды было на ней.

И уже обхватив ее за талию, он понял, что все, к чему прикасался этим летом – лепестки мокрых цветов, листья липы, которыми он стрелял, хлопая по ним ладонью, загорелое плечо Ромека, ноздри старой водовозной клячи, кожаные вожжи – все было как бы предвоплощением, предсказанием этого прикосновения, показавшегося ему самым совершенным на свете.