Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 43 страниц)

– Ну, красивой-то она не была.

– Для меня она была более чем красивой. И я влюбился в нее, как ты в Ариадну.

– Самообман.

– Разумеется, самообман. Ведь я же никого никогда не любил.

– А музыку?

– Неблагодарная любовница – не ответила мне взаимностью.

– Что ж ты хочешь, все они такие.

В этот момент официант подкатил к ним столик на колесиках. На нем стояли хрустальные блюда с разными салатами: зелеными, белыми, красными, с нарезанным ломтиками сельдереем и пурпурной свеклой. Официант спросил, что им будет угодно.

– Это к тому самому фараону?

– Фараон с салатом, – улыбнулся Эдгар. – Клеопатра с салатом. Смешно.

И указав официанту на одно из блюд, тихо-тихо засмеялся. Янушу сразу припомнился былой, жизнерадостный, общительный Эдгар.

– Это было примерно тогда же, – возвратился Януш к одесским воспоминаниям, – я вошел в нашу комнату, то есть мою и Юзека, и увидел, что они целуются.

– Кто?

– Марыся с Казимежем.

– А ты знаешь, мне это кажется поразительным, – живо откликнулся Эдгар, разрезая цесарку (это и был фараон). – Ведь они вроде бы абсолютно не подходят друг для друга. И как это произошло? Молниеносно?

– Ты что же, представляешь себе Олю с Казимежем? – спросил Януш.

– Уж скорее Олю. À propos, сегодня утром я получил от Оли письмо и еще не прочитал его.

– Она тебе пишет?

– Время от времени, – сдержанно ответил Эдгар, но тут же улыбнулся открыто. – Нет, всегда, когда я за границей. По-моему, ей хочется, чтобы я как-нибудь сочинил для нее пару десен.

– Почему же ты этого не сделаешь?

– О, это не так просто.

– Сочини для нее что-нибудь легонькое. Вроде того «Verborgenheit».

Эдгар вновь рассмеялся, но на этот раз смех его был ироническим.

– Легонькое, вроде «Verborgenheit», – повторил он. – Да ведь для этого надо быть Брамсом.

– А ты не Брамс?

– Нет. Я Эдгар Шиллер. Я уже не могу сочинять простых песенок. Простых песен… И вообще не могу сочинять…

– Тогда скажи мне, только откровенно, – неожиданно оживился Януш, – неужели нет возврата к какой-то простоте, к простоте древнего мира? Чтобы все не было таким ужасно осложненным, злым, запутанным. Ведь ты же сам видишь, как все вокруг запутывается все больше и больше, а те, которые хотят все проблемы упростить, руководствуясь простотой грубости, ну эти… здесь и в Германии, – они еще больше их запутывают.

– Боюсь, что они запутают положительно все, – улыбнулся Эдгар, но уже с каким-то иным выражением.

– И ты говоришь это так спокойно?

– К сожалению, в истории ни к чему нет возврата.

– Как и в жизни. Ведь я же не могу вернуться к Ариадне. Это абсолютно невозможно.

– Тогда почему ты морочишь ей голову? Почему не оставишь ее в покое? Сидит себе в этом своем монастыре, ну и пусть сидит…

– Но ведь у нее же там нет душевного покоя. Если бы ты знал, что с нею происходит!

– Я считаю, что Ариадна никогда и нигде не будет знать покоя.

– Детьми занимается. И в Париже ими занималась!.. Но ведь не в этом дело. Она страшно мучается.

– Оставь ее. Ты не способен избавить ее от этих мучений. За все двадцать три года, что мы ее знаем, ты не помог ей ни вот столько. Прошло почти четверть века. Ведь она уже старая женщина.

– О боже, Эдгар, что ты говоришь! Старая женщина…

– Произнеси это про себя: старая женщина.

– Значит, если она старая женщина, то и должна мучиться в одиночестве?

– Но ведь не женишься же ты на ней? – И Эдгар испытующе взглянул на Януша.

– Если бы она захотела… – и Януш вдруг смешался.

– Ведь и я тоже мучаюсь.

– Не говори, и так вижу. Только мне кажется, что это не очень-то поможет.

– Я мучился и тогда, когда была жива Зося.

– Я знал об этом.

– И ничего мне не сказал…

– Тогда, в филармонии, когда Эльжбета пела «Шехерезаду», помню, как вы спустились в гардероб, а мы шли на раут к Ремеям.

– Ну и что?

– Как-то вы нехорошо выглядели. Я еще подумал: бедная Зося.

– О!

– Не сердись, я просто так подумал…

– Гелены с тобой не было.

– Гелена слушала эти песни… по радио. Хотя тогда уже не слушала. Не хотела слушать.

– Как все скверно складывается. Но знаешь, ведь я не одинок, я мог бы даже жениться. Только она не хочет.

– А, знаю. Мне говорили в Варшаве. Не то Оля, не то Марыся. Она, кажется, племянница Янека Вевюрского?

– Племянница его жены.

– Знаю, знаю. Та, что из Парижа. И она любит тебя?

– Я ее не спрашивал.

– А что с Вевюрским?

– Сидит! Получил восемь лет. Сидит во Вронках.

– Ах, да, мне об этом говорили, еще когда ты был в Испании. Но меня это не интересует.

– Тебя не интересуют дела твоих приятелей?

– Да, не интересуют. В этом смысле…

– Один только Алек уговаривает меня жениться.

– Алек бунтарь.

– Он слишком слаб, чтобы бунтовать. Но как они его ужасно воспитывают! Особенно Марыся и этот старый поверенный. Воспитывают так, будто он Зигмунд Красинский…

– Ну что ж, он наследник огромного состояния.

– Ты же прекрасно знаешь, что теперь значат состояния. Notre siècle instable… [3]3
  В наш неустойчивый век… (франц.)


[Закрыть]

– Так вот, возвращаясь к Ариадне. Чего ты от нее хочешь?

– Если говорить откровенно, так это она от меня хочет…

Неожиданно разговор их прервал какой-то молодой человек, дурно изъяснявшийся по-французски. Оказалось, что это журналист из «Corriere délia Sera», который, узнав о том, что Эдгар в Риме, собрался взять интервью у известного композитора. Нечаянно журналист проговорился, что интервью это поручило ему взять польское посольство. Он проявил полнейшее невежество в области, касающейся произведений «прославленного композитора» и музыкальных связей между двумя странами, он не знал даже о существовании сестры Эдгара, известной на обоих полушариях Элизабет Шиллер, хотя она бывала и в Риме и не раз пела в «Ла Скала». Януш с досадой и удивлением заметил, что бесцеремонное обращение журналиста польстило Эдгару. Он угощал молодого человека сигаретами и десертом и был с этим субъектом куда любезнее, нежели тот с ним. Журналист задал несколько пошлейших вопросов, записал в блокнот ответы, а когда Эдгар принялся несколько подробнее излагать особенности польской музыкальной педагогики, быстро прервал его. Януш удивленно вскинул брови. Но развязный малый уже улетучился – так же мгновенно, как и появился.

Эдгар заметно помрачнел.

– Ты знаешь, врачи советуют мне лежать после обеда, – сказал он.

– Что, нехорошо себя чувствуешь?

– Да. И после полудня обычно поднимается температура. Но я люблю эту сьесту.

– Тогда ступай к себе, – сказал Януш как-то вдруг очень тепло, своим глубоким голосом. – Вечером я зайду.

Номер у Эдгара был маленький, но все-таки там сумели поставить диванчик – в ногах кровати. Шофер ведь тоже человек; мыться ему необязательно, зато диван всегда может понадобиться – чтобы не пачкать постель. Эдгар лег на этот диван головой в сторону террасы, откуда доносился запах свежей южной земли, и распечатал Олино письмо.

Дорогой Эдгар!

Вы сейчас осматриваете разные достопримечательности Рима, а если не осматриваете, то хоти бы дышите атмосферой этого города. И, конечно, Вам нет никакого дела до того, что поделывает какая-то дальняя знакомая (не правда ли, какое хорошее определение – «дальняя знакомая»; вроде «дальней родственницы» – это Керубин всегда так говорит) где-то там, на севере, холодной и дождливой весной. Вы же знаете, как в такое время выглядит Варшава. И разве Вас может интересовать моя жизнь? Понемножку седею. Франек – тот уже давно поседел. Только дети мои не седые, а все такие же удивительно молодые и такие милые. Антек, пожалуй, самый интересный из них, но он очень холодный; Анджей временами ну просто писаный красавец, точно с картины итальянских художников. Так мне, во всяком случае, кажется. Вы сейчас разглядываете эти картины, так что могли бы сказать, ошибаюсь ли я…

Эдгар подумал о голом детине, убивающем святого Матфея, но дальнейшие строчки письма заставили его удержаться от сравнений.

Анджей так же красив, как Валерек, и так же на него похож, с той лишь разницей, что в лице его чувствуется напряжение мысли, отражается какая-то внутренняя жизнь. Его страшно донимают эти экзамены на аттестат зрелости, а потом ему еще предстоит поступать на архитектурный – снова экзамены. И все же есть в нем какая-то жизнь, которой я не вижу у Антося. Тот долбит свою медицину…

И мне даже странно,

– читал он дальше, пропустив несколько строк, потому что действительно думал сейчас о встрече с Янушем и Ариадной, а не о детях Оли,

– что через меня, такую непохожую на мамину родню, передалось мальчикам это сходство с Валереком. Анджей улыбается точно так, как он, и зубы у него точно такие. Вы же их давно не видали. Последний раз Вы пришли к нам очень поздно, в таком подавленном настроении, и мы разговаривали об этом несчастье. Я не смела тогда позвать детей, хотя мальчики были в соседней комнате. Мне приятно было, что Вы в столь тяжелую минуту пришли к нам, и вместе с тем грустно, что у Вас действительно никого нет на свете. Правда, у Вас есть родители, сестра, преданные друзья, ученики. Но только потом я поняла, что это еще ничего не значит. Можно иметь добродетельного мужа, чудесных детей, быть уже старой женщиной и все же порой чувствовать себя такой одинокой! Не сердитесь, что я Вам это говорю, ведь Вы так далеко и наверняка грустите. Сегодня я посмотрела в газете, какая температура во всех столицах мира. В Риме +12, ведь это же настоящий холод. Значит, у вас грусть и ненастье…

Хотела бы еще рассказать о Геленке. Она совсем не такая, как мальчики, совсем из другого теста. Но об этом в другой раз. Сейчас уж нет больше времени.

В Риме ноты порхают в воздухе ласточками. Может быть, поймаете несколько и создадите что-нибудь из них? Я была бы так рада.

Опять встретила Марысю Билинскую. Вас это не интересует?

Оля

Эдгар закинул руку с письмом назади увидел за окном картину сада, только какую-то искривленную, точно отраженную в зеркале. Шел косой дождь, и воздух от этого серого дождя казался абсолютно голубым. И над всем высились темно-синие кипарисы. Эдгар вздохнул.

Зазвонил телефон.

В трубке послышался незнакомый голос, говорящий по-французски.

– Это мсье Эдгар Шиллер?

– Да.

– Говорит секретарша профессора Пампанини. Профессор будет ждать вас завтра в своем кабинете. Завтра в десять утра…

– Какой профессор?

– Профессор Пампанини, известный ларинголог. Он приглашает вас завтра…

– Но я не договаривался о визите…

– Договаривалась ваша знакомая, графиня Тарло…

– Кто?

– Графиня Тарло просила, чтобы профессор принял вас. Так вы будете?

– Буду.

Он отложил трубку с некоторым раздражением, но и с явным облегчением. Он знал, что на днях неминуемо придется побывать у врача, только все не мог решиться.

– Ну, буду и все! – Он пожал плечами. Снова зазвонил телефон. Это был Януш.

– Представь себе, Ариадна ушла из монастыря и сняла номер в маленькой гостинице возле Остийских ворот.

– Ай-яй-яй! А почему так далеко?

– У нее там какая-то знакомая, русская. Ну и что мы с нею теперь будем делать?

– Как что? Я этим заниматься не намерен.

– Но ведь у нее же ни гроша в кармане.

– У меня тоже. Я же тебе говорил, что деньги мне прислала Эльжбета. Но немного. Еле-еле хватит на жизнь здесь.

– И на «фараонов».

– Не валяй дурака, Януш. И не прикидывайся аскетом.

– Ну ладно, ладно. Но у меня тоже ни гроша. И что хуже всего – дома тоже нет.

– А что, если телеграфировать Алеку? У него должны быть здесь деньги в Banco di Sicilia.

– Вроде бы нет. Но попробуем.

– Зайди вечером, около семи. Поболтаем.

– Хорошо. А пока я иду к Ариадне.

– Ну иди, иди. Нашел себе заботу.

– Не говори так, Эдгар.

Эдгар со вздохом положил трубку. Везде одни только заботы…

И с этой минуты начались хлопоты и разъезды по городу, во время которых люди столь разного склада, как он, Януш и Ариадна, должны были найти какой-то общий язык. Давалось это с трудом, просто мучительно. Стоило им отвлечься от воспоминаний, как все шло прахом. Они посещали галереи – более или менее систематически, – осматривали церкви и картины. В том состоянии внутренней пустоты, в каком находились Ариадна и Януш, это было как-то банально, уж очень по-туристски.

Эдгар сходил и к врачу, который довольно долго разглядывал его горло и сделал какой-то анализ. Это был смуглый высокий самоуверенный мужчина в огромных очках. Довольно весело расспрашивал он Эдгара о его детстве, родителях, о занятиях музыкой. Заинтересовался также его коленом, которое почему-то не очень хорошо гнулось, заинтересовался так, будто был не ларингологом, а ортопедом. Простился он с Шиллером с непринужденной итальянской любезностью. Прописал какие-то полоскания, порошки и велел сразу же по возвращении в Варшаву обратиться к хорошему терапевту.

– Так не забудьте, – напомнил он прощаясь, – немедленно пойдите к врачу.

Эдгар пообещал. Но пока что надо было встретиться с Янушем и снова ломать голову над тем, где достать денег для Ариадны. Ничего другого, кроме проекта с деньгами Алека, не приходило им в голову. Януш телеграфировал Алеку. Ответа не было два дня. Наконец пришла телеграмма от сестры.

Билинская сообщала:

Алек не имеет права трогать свои капиталы, как несовершеннолетний. Вышлю десять тысяч злотых из своих. Разрешение валютной комиссии возможно только через десять дней.

Мария Билинская

Януш расстроился. Он жил недалеко от «Grand Hôtel de Russie», по другую сторону Пьяцца дель Пополо, в отеле «Локарно» – скромном швейцарском пансионате. Отсюда недалеко было до Тибра, и они с Шиллером прогуливались над рекой вдоль бульваров, поглядывая в сторону заслоненного мотыльковой листвой платанов купола собора Святого Петра.

– Через десять дней! Кошмар какой-то! – возмущался Януш. – Вечно нам чинят какие-то препоны! Чем все это кончится? Что будет дальше?

– Придется поискать по эту сторону…

– Что значит по эту сторону?

– Ну, где-то здесь. Откуда можно выслать деньги.

– У тебя есть кто-нибудь во Франции?

– Никого. Да и кому француз одолжит?

– Марре Шуар?

– Этот хоть и фотографирует атомы, но золота делать еще не научился.

– Остается только она.

– Кто?

– Ганя.

– О! – облегченно вздохнул Януш. – Об этом я и не подумал. Ты в самом деле считаешь, что можно?

– Если надо…

– А адрес у тебя есть?

– Гани Доус? Кажется, есть. Да ведь она так известна, что нам могут сказать в американском посольстве.

– Посмотрим.

Они отправились в гостиницу к Янушу. Номер Януша – о ирония! – был куда больше, чем у Эдгара. Почти всю вторую половину дня они провели над составлением телеграммы к Гане Доус, в Чикаго. Адрес ее Януш нашел в старой записной книжке, которая была у него при себе.

Срочно нуждаемся в деньгах не для себя. Нельзя ли выслать нам в Рим? Адрес…

Эдгар Шиллер

Януш Мышинский

Отослав эту телеграмму, Эдгар даже оживился.

– Ну прямо сутенеры, из тех, что вначале не берут денег, а некоторое время спустя просят «взаймы».

Януш взглянул на него с некоторым удивлением.

– Узнаю о тебе все новые и новые вещи.

– А для тебя это новость?

Януш, не ответив, только вздохнул.

– Бедная Ганя.

Вечером они встретились с Ариадной. Одета она была очень скромно, в темном костюмчике, платок сняла и кремом и пудрой тщательно затушевала пятна на лбу. Очевидно, побывала она и у парикмахера, который уложил ее черные волосы в локоны, как у императрицы Фаустины на бюсте, что стоял в Народном музее. Сейчас она выглядела еще очень интересной, словно скинула несколько лет.

В веселом настроении они поехали наверх, к самому памятнику Гарибальди, и отыскали скромную остерию, где можно было бы поужинать. «Веселое настроение» следовало понимать так, что каждый силился быть веселым и не замечал усилий другого.

При таверне был довольно большой садик, на арках, соединяющих столы, висели разноцветные лампионы. От розовых и оранжевых бликов лицо Ариадны казалось еще моложе. Достав зеркальце и с удовлетворением взглянув на себя, она поправила волосы.

– Я как будто помолодела, – заметила она своим низким, хрипловатым голосом, но оба спутника ее, видимо, думали о чем-то ином, так как не поддержали ее хотя бы неуклюжим комплиментом.

Она как-то растерянно взглянула на них и слегка погрустнела.

Правда, Эдгар быстро всех расшевелил. Просто ему стало жаль Ариадну, и он принялся заказывать отборные вина, развлекать их анекдотами из жизни Эльжбеты, потом заговорил об Олином письме, о ее детях. Ариадну это очень заинтересовало. «Значит, у Оли уже такие большие дети?» И она спросила, как их зовут, а потом все повторяла имена: Антек, Анджей и Геленка. И все допытывалась, сколько им лет. Но Эдгар с Янушем редко видели Олиных детей и затруднялись ответить на этот вопрос.

Под конец Эдгар добился своего. Теплая, чудесная римская ночь окончательно размягчила их, и они забыли о своих неприятностях, а Эдгар, кажется, забыл даже о денежных затруднениях – он то и дело заказывал вино. Наконец всем стало беспричинно весело, и смеялись уже без всякого повода либо по поводу самому пустяковому. И только чуткий слух – а у Эдгара он был достаточно чуткий – мог бы уловить в смехе Ариадны истеричные нотки.

Не обнаружив у боя, разносившего папиросы, нужный ему сорт, Эдгар направился в буфет.

Когда он отошел, Ариадна тут же перестала смеяться.

– Ты знаешь, я звонила Пампанини, – сказала она.

– Кому? – переспросил Януш, никогда не запоминавший имен.

– Профессору Пампанини, врачу, у которого вчера был Эдгар.

– Ну и что он сказал?

– Чахотка.

– Что? – с испугом переспросил Мышинский.

– Горловая чахотка, и довольно запущенная. Я сразу угадала по голосу, – безжалостно сказала Ариадна, как будто с удовлетворением констатируя этот факт.

– Это страшно.

– Жизнь вообще страшна, – равнодушно заметила Ариадна.

– О боже, опять ты со своими обобщениями! – раздраженно воскликнул Януш. – До чего же ты…

– Ну?

– Жестокая.

Но тут вернулся Эдгар, рассказал о своем смешном разговоре на ломаном итальянском с красоткой буфетчицей, и всем троим вновь стало весело.

После ужина решили идти с Яникульского холма пешком. Взявшись под руки, они шли довольно быстро, увертываясь от мчащихся автомобилей. И по-прежнему беспрерывно смеялись и вели себя как дети.

На одном из поворотов дороги они остановились, глядя на город, утопающий в золотом свете под сапфирным прозрачным небом. Бессмысленный смех оборвался, и неожиданно стало грустно. С минуту они стояли молча.

– Стихи захотелось читать, – сказал вдруг Януш, – только в голову ничего не приходит.

И тут Ариадна встряхнула головой, «как раньше», локоны упали ей на лоб, и тихо, но напевно она произнесла:

 
Для моей умиленной души
Все твои слова хороши.
Ты стихов для меня не пиши,
Для моей умиленной души…
 

Януш вздрогнул. «Нет, нельзя так воспринимать все это, – подумал он. – Спокойно, спокойно, не принимать это к сердцу».

Спустившись на Пьяцца дель Пополо, они еще выпили кофе в небольшом кафе на углу. Отсюда Януш должен был отвезти Ариадну на такси в другой конец города. В кафе – а точнее на стене подле двери, потому что сидели они снаружи, прямо на площади, – они заметили афишу завтрашнего симфонического концерта в театре «Арджентина». Играть должен был Артур Рубинштейн, а дирижировать – Павел Клецкий. Ариадна помнила Рубинштейна по Парижу и поэтому даже всплеснула руками.

– Мы должны попасть на этот концерт, – категорически заявила она.

– Дорогая, – заметил Януш, – о нем ведь уже давно объявлено, и все билеты наверняка раскуплены.

– Это ничего не значит, мы должны на него попасть.

– В конце концов, это не так трудно, – заметил Эдгар, – я просто позвоню утром Рубинштейну или Клецкому. Должны же они меня, черт возьми, знать.

И вот таким образом они очутились на другой день перед самым началом концерта у театра «Арджентииа». Было уже довольно поздно, поэтому они поспешили в ложу. В проходе Эдгар успел шепнуть Янушу:

– Нам надо поговорить в антракте. У меня важные новости.

Программа концерта состояла исключительно из русской музыки. Для начала шли «Вариации» Аренского на тему Чайковского, потом Второй концерт Рахманинова. Во втором отделении – «Поэма экстаза» Скрябина.

– Программа как будто специально для нас, – сказал Януш.

Ариадна с опаской взглянула на Шиллера.

– Вы ведь, кажется, не любите «Поэму экстаза»?

– Давно ее не слышал, – улыбнулся Эдгар. – Может быть, изменю свое мнение.

– А «Вариации» Аренского? – спросил Януш.

– Это моя любимая мелодия, – сказала Ариадна и принялась напевать:

 
Был у Христа-младенца сад,
И много роз взрастил он в нем…
 

Но тут вышел Клецкий, зал встретил его вежливым всплеском аплодисментов, и концерт начался. Оркестр был превосходный. Эдгар слушал внимательно, склонив голову набок.

Ариадна взяла Януша за руку. Когда оркестр умолк, оказалось, что она что-то говорит, но Яыуш не мог ее расслышать из-за аплодисментов. Он склонился к ней. Ариадна читала на память последнюю строфу романса Чайковского на слова К. Р.:

 
«Вы позабыли, что шипы
Остались мне», – сказал Христос.
И из шипов они сплели
Венец терновый для него,
И капли крови вместо роз
Чело украсили его…
 

– Вы забыли, что для меня остались тернии… – повторила она по-французски. – Для Христа остались тернии… Понимаешь? А мы срываем розы…

– Хорошенькие розы! – сказал Януш, но Ариадна не слушала его.

Януш прикрыл глаза, и на миг, на краткий миг перед ним возникло лицо Зоси. Такое, каким он видел его тогда, после смерти. Это было страшно. Он еле сдержался, чтобы не вскрикнуть, и быстро открыл глаза. Зал грохотал аплодисментами. Появился Рубинштейн.

Уродливый, на редкость уродливый, но какой-то фантастически обаятельный. Какой-то невероятно близкий и в то же время как будто Зевс на облаке. Удивительно своеобразный.

Эдгар нагнулся к Янушу.

– А ведь он похож на Шопена.

– Чем?

– Не знаю, но что-то такое от него исходит.

Раздались сильные и решительные аккорды концерта.

Быстрые пальцы Рубинштейна извлекали из рояля только ему одному присущий звук, округлый, сильный, подобный перестуку медных шариков. Необычайное чувство меры обоих артистов помогло им исполнить первую часть концерта Рахманинова на самой грани банальной цыганщины. Такт и музыкальность спасли старого комедианта.

Потом началась вторая часть, мудро развивающаяся из разложенных аккордов Баха, Бетховена и Шопена. И эта божественная, сладкая, даже слишком сладкая мелодия с задумчивым повтором в конце. Рубинштейн играл как бог, Ариадна открыто плакала.

– Какая артистичность! – произнес Януш, когда все кончилось.

Ариадна осталась в ложе, а мужчины вышли покурить. Они понимали, что в курительной комнате им надо поговорить о важных вещах, и притом быстро, так как антракт короткий, и все же некоторое время не могли вымолвить ни слова.

– Подумать только: из такой пустяковины сделал такой шедевр! – вздохнул Эдгар, думая, видимо, о себе.

– Ну, что ты мне хотел сказать? – спросил Януш.

Эдгар достал из жилета оранжевый листок.

– Телеграмма от Гани.

– Покажи, – заинтересовался Януш.

– «Перевела 1000 телеграфом Banco d'Italia Рим привет Ганя», – прочитал Эдгар.

– И подписалась – Ганя, – улыбнулся Януш.

– Сладостное имя Ганя, как говорит Налковская. Ну и что теперь?

– Тысяча долларов – это очень большая сумма. Щедрость у Гани и польская и американская сразу. Это хорошо.

– Но даже и самая большая сумма когда-то кончается. Тысячи долларов Ариадне хватит ненадолго. А что потом? Как ты все-таки с нею думаешь поступить? Возьмешь в Варшаву?

– С ума сошел! Что ей там делать?

– А как она, собственно, здесь очутилась?

– Она вот уже десять лет у этих василианок…

– Почему не в Париже?

– Видимо, там настоятельница не очень-то верила, что сможет ее удержать.

– А ей это было так важно?

– Ты знаешь, мне кажется, что им действительно важно спасение душ всех этих…

– А почему она не постриглась?

– Не знаю.

– Столько лет послушницей…

– Всем послушная послушница, – усмехнулся Януш.

– Ты циник.

– Знаю. Просто глупый каламбур. Но я действительно в отчаянии. Ведь она же из-за меня покинула этот монастырь…

– А что ты ей сказал?

– Ничего. Право же, ничего.

– Ты сказал ей, что любишь ее?

– Что ты выдумываешь! Просто мое появление пробудило в ней волю к жизни. Вот она и бросила все.

– Так что же, отошлешь ее сейчас в Париж?

– Никому она там не нужна.

– Как-нибудь устроится.

– Ты представляешь себе Париж для такой вот, которая возвращается… Нет более жестокого города.

– Ну и что же?

– Если бы не этот проклятый гитлеризм! Года два-три назад Берлин был бы для нее то, что надо. А теперь об этом не может быть и речи.

– Так как же?

– Дадим ей эту тысячу долларов, и пусть делает, что хочет.

– А что мы скажем ей? Откуда эти доллары!

– Что-нибудь придумаем. Только пусть уезжает.

Эдгар потушил папиросу в высокой пепельнице. Похоже было, что он боится взглянуть на Януша и сознательно отводит взгляд. И все же не выдержал, взглянул на приятеля и сказал:

– Януш, ты подумай…

Но тут раздался звонок, надо было возвращаться в зал.

Они сразу же вошли в этот причудливый, сталактитовый мир «Поэмы экстаза», наполненный теплым туманом. Их оплели лианы мотивов, вьющиеся между холодных колонн и огней. Теснилась зеленая листва оркестровых красок, и животное дыхание, и одышка засурдиненных труб. Вся эта прозрачная и зеленая, как морская вода, волна вознеслась раз-другой, чтобы рассыпаться пеной причудливых звуков, чтобы наконец достигнуть самого предела – какого-то неопределенного многоголосного крика, в котором стерлась окраска всех инструментов.

Когда поэма окончилась, Эдгар повернулся к своим спутникам:

– А все-таки это отлично сделано.

Но слова замерли у него на губах. Поза Ариадны была полна напряжения и глаза выражали ужас, а вместе с тем какое-то возвращение на землю.

«Так, наверное, выглядит пилот, который идет на посадку, побывав на высоте двадцати тысяч метров», – подумал Эдгар.

– Искусство все-таки должно иметь свои границы, – сказала, не двигаясь с места, Ариадна, – чтобы оно не переставало быть искусством.

Люди вокруг хлопали, выходили, а Ариадна с Янушем так и стояли столбами. Когда наконец они направились к выходу, Эдгар тихо спросил Януша:

– Когда мы скажем ей о деньгах?

– Погоди. Я скажу ей завтра.

Перед театром, на Ларго Арджентина, они остановились возле трех небольших храмов, в глубоком котловане, раскопанных в центре площади. Возле них росли деревья и рыскали одичавшие коты, которые пробирались понизу, сбегались и дико орали друг на друга. Ариадна долго приглядывалась к ним.

– Животные счастливые, – сказала она, – они не знают, что такое «Поэма экстаза».

Януш иронически улыбнулся.

– Всюду у тебя патетика, я уже отвык от этого.

Уговорились встретиться завтра в вилле Боргезе, в музее. Без всякого удовольствия осматривали они все эти достопримечательности. Голые женщины, будь то Даная или Паолина Боргезе, не производили на них впечатления. Усталые и потухшие вышли они из дворца и отправились бродить по парку. Настроение это, конечно же, исходило от Ариадны. Внешне спокойные, шли они дорогой, ведущей от виллы Боргезе к Монте Пинчио. Эдгар уже не в состоянии был выносить этой натянутости. Януш поглядывал на него с беспокойством, как будто не он знал о приговоре, вынесенном Эдгару, а, наоборот, от Эдгара зависела его, Януша, жизнь.

Эдгар глядел перед собой, чуточку щурясь от солнечных бл-иков, которые вспыхивали на стеклах быстро мчащихся им навстречу автомобилей. В прищуре этом заметна была усталость и легкое раздражение.

– А вы знаете, – сказал вдруг он, – дня через два-три я возвращаюсь в Варшаву. Из консерватории пишут… – Эта выдумка понадобилась ему как оправдание.

– И что же ты там будешь делать?

– То же, что и всегда. Преподавать.

– В Варшаве ты должен немедленно сходить к врачу, – сказала Ариадна, поднимая на него тревожный взгляд. – Немедленно…

Эдгар взял ее за руку.

– Не тревожься за меня, – тихо произнес он. – Я и так знаю, что со мной.

Ариадна резко вырвала руку и свернула на газон.

– Куда ты? – воскликнул Януш. – Нельзя топтать траву!

– Нельзя топтать траву! – передразнила его Ариадна и затопала ногами. – Какие вы послушные ученики! Школяры несчастные! Надоели вы мне с вашей благовоспитанностью. Графья! Полячишки паршивые!

Януш вскипел.

– Замолчи! – закричал он, пытаясь схватить ее за руку. – Идем!

– Слушать тебя не желаю! – кричала Ариадна.

И побежала по лужайке вниз, где в лощинке виднелись какие-то кустики, высаженные, видимо, специально для ночных оказий. Эдгар с Янушем быстро направились туда же по газону и вскоре наткнулись на нее: она сидела за кустами на мокрой траве и плакала как ребенок. Оба нагнулись к ней. Кусты и лощинка скрывали их от публики, снующей по аллее, и от строгих блюстителей порядка. Впрочем, все трое были уже в таком состоянии, что ни на что не обращали внимания. Ариадна громко всхлипывала и закрывала лицо платком. Накрашенные брови и ресницы размазались. Выглядела она некрасивой. Но Янушу стало жаль ее, и он, сев рядом, стал гладить ее по плечу.

– Успокойся, Ариадна, не плачь…

– Да, не плачь! Тебе хорошо говорить – не плачь. А я… Поглядишь на мою жизнь – как же тут не плакать?! Как же мне не плакать, когда все так худо, хуже некуда. И ничего, ну ничегошеньки нельзя исправить. Ну кто я теперь? Беглая монашка, – сказала она по-русски. – Вот-вот, как Гришка Отрепьев. Беглая монашка. И ни позади, ни впереди – ничего. И ты вот, Януш, вроде как Самозванец. Ну какой прок, если я выйду за тебя замуж? Не поеду я с тобой в твою Польшу, не уговоришь!.. Да ты и не уговариваешь! Когда-то ты меня любил, когда я была молодая и красивая… Ну какой мне прок, что я слушаю с вами Скрябина? Это же другой мир. Вот я была вместе с вами в другом мире… «Поэма экстаза» – это доказательство существования бога. Любая, самая что ни на есть простая монашка в моем монастыре верила в бога. А я? Что я?

– Господи, да у тебя же есть специальность, – утешал ее Януш.

– Какая специальность?

– Стоит тебе только появиться в Париже…

– С ума ты сошел. Двенадцать лет! Двенадцать лет для Парижа! Да там уже ни один торговец картинами, ни один директор этих пакостных заведений не помнит, кто такая Ариадна Тарло… «Искушение святого Антония» – дешевый балаган… Кто об этом теперь вспомнит? Одна только мать настоятельница, только она раз в месяц донимала меня: «Это ты, дитя мое, рисовала такую скверну?»

– И она не забыла?

– Не забыла. Одна она на всем свете. Потому что она помнит о грехе. О зле помнит. А я? «Экстаз», Скрябин, Рубинштейн, Рахманинов… Не жизнь все это…

Она снова заплакала навзрыд и сразу же замолкла, уставясь на Эдгара. Эдгар испугался – во взгляде этом было что-то опасное. Он вновь наклонился к ней.

– Не плачь, Ариадна.

Но Ариадна выпрямилась и со вздохом сказала:

– Я не плачу. Только это не жизнь…

Януш смутился.

– Дорогая, – тут он припомнил Янека Вевюрского и невольно усмехнулся, – дорогая, а что такое жизнь?