Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 43 страниц)

VIII

Небольшой отряд пехоты, в котором находился Антек Голомбек, был оставлен как гарнизон в Ломже, в то время как остальная часть сосредоточенной под этим городом дивизии ринулась на Мазуры. Первые три дня сентября Антек провел в мучительном бездействии, утром и вечером он слонялся по казарме, а день проводил большей частью под бомбами. Солдат своих он старался беречь и загонял их в укрытия, сам же не мог там выдержать, вылезал с биноклем на крышу конюшни и оттуда наблюдал за налетом на город, на казармы и на окрестные села. У него был полевой бинокль, который он стащил перед отъездом на вокзал у Губерта, – и вот теперь с помощью этого бинокля он наблюдал за выматывающими душу воздушными налетами. Антек сознавал, что для защитника отчизны этого маловато, но был бессилен что-либо предпринять. Сейчас они были абсолютно беззащитны, и все же кое-кто из солдат не мог удержаться и время от времени стрелял из своей винтовки – вроде бы по самолетам, а на самом деле разве что по господу богу. Впрочем, Антек не мог запретить это солдатам.

На третий день к вечеру послышались какие-то взрывы на севере. Небольшой ломжинский отряд не имел ни связи, ни информации, ни каких-либо известий о происходящем. Радиосводки вскоре стали поступать хаотично и нерегулярно. Так вот, к вечеру выстрелы приблизились, только это была не артиллерийская канонада, которая осталась где-то позади, как будто пушки так и не двигались с места, а винтовочные залпы и одиночные выстрелы. Вечером ворвались какие-то мотоциклы, на казарменном плацу начался хаос.

– Выходи строиться! – передавали друг другу в темноте солдаты. Электростанция перестала работать, так что о затемнении не надо было заботиться.

Армейского, а тем более боевого опыта у Антека было мало. Их построили по четыре и приказали нести катушки с телефонным проводом. Быстро вышли они из города и направились на юг, в сторону Варшавы. Мерный стук сапог небольшого отряда разносился по шоссе; ни разговаривать, ни курить не разрешали. Монотонный шаг понемногу убаюкал Антека, и он полудремал на ходу. Сразу же за городом они вошли в лес.

Лес, как и всякий лес ночью, черной стеной вздымался над ними, лишь иногда виднелась светло-голубая, освещенная луной дорога. Постепенно в темноте начали вырисовываться лица товарищей. Ночь придавала им выражение сосредоточенное и уж никак не сонное. Антеку казалось, что он вместе со всеми взбирается на какую-то высокую гору, как будто ночью, в темноте они всходят на Заврат. Только странно, что не шуршит под ногами осыпь.

Через каждый час их останавливали на десять минут. Антек опускал на землю свою катушку и разминал наболевшее плечо. Пот, стекающий по спине, остывал, и его охватывало холодом. Потом где-то в передних рядах раздавался тихий окрик, что-то хрустело, и рота двигалась дальше.

На третьем часу марша кто-то ткнул Антека в бок.

– Что спишь, Голомбек? Тебя зовут… Выходи!

Он очутился на краю шоссе с пятью другими солдатами. Какой-то поручик отвел их в глубь леса. Троих оставил на месте с аппаратом, остальных повел дальше между деревьями, сквозь которые проглядывали серебристые пятна лунного света. Те, что пошли за поручиком, тянули телефонный провод, перекидывая его с ветки на ветку.

Перед уходом поручик наказал:

– Ждите здесь, вам передадут, что надо делать.

Потом бросил на ходу позывной и исчез. Оставшись в темноте, они договорились по очереди дежурить у аппарата, и Антек, так и не разобравшись толком, когда его очередь, заснул.

Когда он проснулся, было уже светло. Двое солдат в одних рубахах сидели рядом и ели черный хлеб. В лесу стояла полная тишина.

– Эй, Голомбек, – сказал один из них, белесый Вилек, – в мешке у тебя что-нибудь есть?

– А что у меня может быть? – ответил Антек, протирая глаза. – То же, что и у вас, – хлеб.

– Гляньте на него, этакая варшавская штучка – и пожрать ничего не прихватил.

– А мы-то думали, – добавил Вилек, – что у тебя ананасы.

– На сухой хлеб родина дорогая нас посадила, – сказал второй – маленький, чернявый, кажется, железнодорожник.

– Скажи еще спасибо, что хлеб грызешь, а не землю, – сказал Вилек.

– Вот погоди, погоди! – закричал чернявый. – Посидим здесь еще немного – и землю грызть будем. Фриц того и гляди припрется…

– Да вы что, вы что? – выдавил Антек, с трудом возвращаясь к действительности.

– Собаки ночью за лесом лаяли, вон в той стороне, – указал Вилек. – Ступай, Голомбек, погляди, нет ли там чего. Может, молока раздобудешь или еще чего-нибудь, а?

– И верно, слетай, Голомбек, в ту сторону.

Хоть и не очень-то мог Голомбек «летать», так как основательно стер ноги, но все же пошел в указанном направлении. Хотя было еще очень рано и ночь была холодная, воздух уже предвещал жару. Неимоверно обильная роса отягощала листья высоких папоротников и сверкала в густых зарослях брусники и черники. Твердые листики ягодника, кое-где уже зарумянившиеся, блестели, как стекло. Пробираясь сквозь лесную чащу, Антек ловил себя на странном чувстве, что он словно пробуждается от неприятного сна. По мере того как он шел вперед, знакомое каждому ощущение, что ты уже видел когда-то этот пейзаж, эти деревья и эти заросли, переходило в уверенность, что он попал в знакомые ему места. Он прибавил шагу, забыв о стертых ногах, а когда среди редких сосен начала просвечивать поляна, вернее поле, – побежал. Выйдя на опушку, он остановился как вкопанный и глубоко втянул воздух. Да, перед ним была знакомая и такая спокойная сейчас картина. Поле, начиная от леса, веером спускалось вниз, покрытое побуревшими плетями картофельной ботвы, а внизу белой полосой тянулось знакомое шоссе. За шоссе виднелись хата и постройки, хата была низкая, но большая и чистая; из нее как раз вышла высокая, прямая, как натянутая струна, девушка.

– Анелька, Анелька! – закричал Антек, сознавая, что крик не долетит до женщины, и даже сам удивился звучанию своего голоса – такая в нем была радость и страх. Еще минуту назад он думал, что просыпается, узнавая знакомые предметы, а сейчас ему показалось, что все это опять во сне и сон такой приятный – привиделось вновь обретенное детство. И тут же стало страшно, что крик его развеет эту картину и снова останутся только страх, боль в ногах, усталость и невероятная бессмыслица войны.

– Анелька, Анелька! – повторил он уже еле слышно; повторяя это имя, он даже не хотел окликнуть ее, а только сам себе называл явление, которое видел перед собой.

Хата бабки не исчезала, оставаясь все такой же очевидной действительностью, но такой же действительностью была и война: откуда-то издалека – не с востока и не с севера – донеслись раскаты артиллерийских залпов.

Антек побежал с холма по картофельному полю, спотыкаясь и кувыркаясь, как заяц, и все твердил имя бабкиной воспитанницы. А Анеля тем временем вышла за ворота и, держась в тени двух вишен, стоящих у плетня, встала на шоссе и, прикрыв глаза от солнца, смотрела то в одну, то в другую сторону. На картофельное поле она, конечно, даже не взглянула. И обернулась только на топот солдата, который бежал к ней спотыкаясь. Она вздрогнула, насторожилась и зашла за плетень, как будто это могло защитить ее.

Антек подбежал к плетню и, тяжело дыша, ухватился за него:

– Анелька! Не узнаешь?

– Антек! – помолчав, воскликнула та. – Господи! Откуда ты здесь?

– Стою с товарищами в лесу!

– Езус-Мария, а родители только что уехали…

– Чьи родители?

– Да твои же! С Геленкой. Минут десять, ну, пятнадцать… На автомобиле. Выехали в полночь из Варшавы, хотели до свету в Пустые Лонки добраться. Но тут отцу стало плохо, тетка их не пустила (старую Голомбекову она называла теткой), ну и провозились. Всего каких-то десять минут…

– А зачем они туда поехали?

– Ты что, не знаешь? Все же бегут из Варшавы…

– Как это все?

– Ну, может…

– И Варшаву не будут защищать?

– А я почем знаю? По шоссе народ так валом и валит… Пани Оля говорила… Ну, а тут спокойно, потому как проселок…

– Зачем же они в Пустые Лонки поехали?

– А я почем знаю? Не знаю… Бегут люди, только бы куда-нибудь убежать. Еврея из Острува на шоссе убили… К нам ехал.

– Бабка спит? – спросил Антек, лишь бы что-то сказать, лишь бы прервать этот невероятный сон. А потом снова затвердил: – Родители уехали… Родители уехали…

Вся эта история почему-то встревожила его, хотя оснований для беспокойства, вообще говоря, не было.

– Значит, отцу плохо стало? – обратился он к Анельке, входя в хату.

– Да. Потому и провозились. Пани Оля решила укол сделать, а вода для иглы все не закипала. Поздно уже выехали, наверно, только сейчас до большого шоссе добрались, а тут того и гляди самолеты нагрянут…

– Кто машину повел?

– Отец.

– Новая машина?

– Новая. Легковая.

– Боже ты мой! – И у Антека вновь защемило сердце. – А Геленка?

– Геленке что – она как ребенок. Веселая, смеется…

– Смеется?

– Лучше уж пусть смеется, чем плачет. Пани Оля – та все плакала.

Антек посмотрел на Анельку.

Она стояла перед ним, прямая, как струна, грудь девичья – никак не дашь ей ее лет. Антек подумал: «А ей ведь уже за тридцать… – И тут же разозлился на себя. – Черт знает, что за мысли в голову лезут… в такую-то минуту!»

И, обращаясь к Анельке, сказал:

– Дай мне молока, что ли, или еще чего-нибудь. Меня там, в лесу, два дружка дожидаются.

– Молоко есть, – сказала Анелька, – да родители твои еще каких-то консервов оставили…

Бабка еще лежала в постели. Она едва понимала, что творится вокруг. Только что Франтишек с женой и дочкой (графиню какую-то из нее растят!) явились и исчезли, а теперь вот старший внук объявился, красивый, чернявый.

– А ты откуда? – спросила она, высвобождая руку из-под сложного нагромождения перин, одеял и покрывал.

– Да я тут, бабушка, – закричал Антек, хотя старая Голомбекова не была глухой, – тут, недалеко. Так уж получилось.

– Родителей видел? – заохав, спросила бабка.

– Нет, не видал.

Бабка равнодушно восприняла этот ответ.

– Что творится! Ой, что творится! – вздохнула она. – Я уже ничего не понимаю. Значит, бьют нас германцы?

– Не знаю, бабушка, я в лесу стою. Вроде как бьют.

– Бегут люди из Варшавы… Франек сказывал. – И вдруг про себя, сварливо: – В Пустые Лонки, в Пустые Лонки… А чего бы, кажется, у меня не остаться? В мужицкой хате оно понадежнее. Так нет же…

Вошла Анелька.

– Вот тебе две бутылки молока. Как понесешь-то?

– Дай какую-нибудь кошелку.

– Солдат – да с кошелкой?

– Не твое дело. – И Антек с горечью добавил: – Я уж вроде и не солдат теперь.

Он пошел в гору прямо через картофельное поле, неся кошелку с двумя бутылками молока и сверкающей банкой консервов. Спотыкаясь о картофельные плети, он вдруг обернулся. Анелька стояла на шоссе перед хатой.

– А кто картошку-то тебе выкопает? – насмешливо бросил он.

– Да ты, наверно, – откликнулась Анеля. – Больше-то тебе, вроде, и делать нечего!

– Пока, вроде, нечего… Товарищи заждались его.

– Ну, где ты пропал? Мы уж подумали, что ты смылся.

– А тут моя бабка живет, – сказал Антек, ставя перед товарищами бутылки.

– Брось трепаться!

– Ей-богу!

– А может, у тебя в каждой деревне по бабке?

– Честное слово. Родная бабка, отца моего мать.

– Выходит, Голомбекова, – сказал Людвик и откупорил бутылку.

– Пойдем-ка, что я тебе покажу, – закричал Вилек, вскочив и бросив наполовину открытую банку с консервами. – Пошли, пошли!..

И он потянул Антека вдоль закинутого на ветви телефонного провода. Метрах в пятнадцати-двадцати, не больше, провод кончался. Обрезанный конец его, болтаясь, свисал с сосновой ветви, а неподалеку лежала пустая катушка.

– Вот и стереги этот провод, малый, – сказал Вилек, и в голосе его звучала злость и насмешка. – Стой тут и жди. А позывной помнишь? Тверди позывной в свою дырку, может, кто и ответит.

– Не понимаю. Что это значит?

– А то и значит, что сбагрил нас пан поручик. Так и сидели бы здесь, пока задница к земле не прирастет. Фрицы явятся – а мы на боевом посту…

– Вот же, язви его…

– Отвоевались, значит, можно теперь и к твоей бабке наведаться, – сказал чернявый Людвик.

Но молоко все же выпили и мясо с черным зачерствевшим хлебом съели здесь, в лесу. Артиллерийская канонада приближалась, все трое хорошо ее слышали, но ни один не подал и вида, что слышит. Над лесом время от времени раздавался тяжелый гул бомбовозов, и где-то на шоссе в стороне Седлеца падали бомбы. Часто-часто раздавались глухие взрывы, а потом все смолкло.

Наконец они направились к хате старой Голомбековой. Анеля встретила их равнодушно. Все четверо уселись – кто на скамейку, кто на завалинку. На юге все стихло. Самолеты улетели.

– Ну и что теперь? – спросил Антек. Темнело, солнце уже пошло на закат.

– Отец сказал, – обратилась к нему Анелька, – что теперь всему капут.

Вилек вскипел.

– А чему капут? Чему? За неделю весь народ не перебьют.

В эту минуту они услышали глухой рокот мотора, и довольно высоко над ними появился немецкий истребитель. Заходящее солнце сверкало на его винтах и серебрило фюзеляж.

– Гляди, как спокойно летает! И никто его не трогает!

– Вот я сейчас трону, – сказал Людвик.

И, сорвав винтовку с плеча, выстрелил вверх, в сторону самолета. Хотел выстрелить еще раз, но Вилек остановил его.

– Да уймись ты, разрази тебя! Приманишь сюда их отряд.

– Будто уж они так близко!

– Да уже тут, под боком, – хмуро сказал Вилек.

Самолет, как большой жук, не торопясь полетел дальше, в ту сторону, откуда доносился монотонный, то взлетающий до пронзительных нот, то угасающий гул бомбовозов.

– Может, бабку в погреб спрятать? – спросила Анелька.

– А зачем? – засмеялся Антек. – Что ей здесь сделается?

– Опять же если чему бывать, так и в погребе не миновать.

В этот самый момент бабка встала на пороге.

– Анелька! – сильным голосом крикнула она. – Побойся бога, девка! Ты же коров не подоила.

Анелька схватилась за голову.

– Тут мир рушится, – сказал Антек, не вставая с лавки, – а ты, бабушка, хочешь, чтобы люди о коровах помнили.

– Рушится, не рушится, а как же можно корову не подоить?

Анелька уже бежала с подойником в хлев.

– И не покормила, поди, – упрекнула бабка.

– Кабы не покормила, так ревели бы.

– Бедная скотина, – вздохнула бабка, потом окинула взглядом трех сидящих солдат и довольно сурово осведомилась: – А вы чего тут пристроились?

– Бросили нас, вот и не знаем, что делать, – сказал Людвик.

Бабка подошла поближе.

– Сидите? А я-то думала, уж коли война, так война…

– Так ведь раз на раз, бабушка, не приходится. Война – она ведь не похожа на то, как ее расписывают! Одно – что людей убивают.

– Бьют по этим шоссейкам, как по муравейникам, – с ужасом в голосе сказал чернявый Лютек.

– А где тут город поблизости, бабка? – спросил силезец.

– А где ему быть? Тут городов близко нету. В Седлец можно податься. И рички тут нет. В Бартодзеях хоть Пилица была…

– А на что нам ричка, бабушка? – засмеялся Антек. – Все равно ж купаться не будем, немчура не даст.

– Ну, Антек, Людвик, вставайте, пошли! – сказал Вилек, поднялся и щелкнул каблуками, чтобы размять затекшие ноги.

– Куда? – неохотно спросил Людвик.

– Радио, бабушка, здесь нет? – спросил Антек.

– Чего? Радио? А откуда ему быть?

– Что же это, отец не мог устроить?

– Твой-то? Ему и без того забот хватало…

– А теперь вот убежал…

– Что ему в Варшаве было делать-то? Ждать, пока застрелят?

– А на дорогах лучше, что ли? Бр-р-р…

Тем временем, подоив коров, вернулась Анелька.

– Ты не ходи, Антек, – сказала она. – Как стемнеет, пойдем к соседу. Два километра отсюда. У него есть радио.

– И вы оставайтесь, – сказал Антек.

– Нет, нет, нам надо идти, – сказал Вилек. – Ведь есть же где-то наши войска.

– Лишь бы только попались наши! – усмехнулся Людвик.

Но даже горькие мысли не охладили его темперамента. Людвик всегда держался молодцевато, вид у него был такой, словно он танцует на чьей-то свадьбе. Было в нем что-то вызывающее симпатию, хоть он и выглядел хмурым. Неожиданно он обнял Антека и поцеловал его.

– Это тебя вместо твоей сестрицы, – сказал он.

Анеля засмеялась.

– Можно и меня. Я не из стыдливых.

Но ее Людвик не стал целовать.

Выйдя за ворота, на дорогу, они простились так, словно расставались после кино, и Вилек с Людвиком пошли в сторону Седлеца.

– Через четыре километра будет большое шоссе! – крикнула им вслед Анелька.

– Спасибо! – откликнулись они и помахали рукой. Антек с Анелькой стояли у ворот до тех пор, пока фигурки двух солдат не исчезли за поворотом. Небо над лесом уже потемнело.

– Пошли в дом, – сказала Анеля.

– И дай мне чего-нибудь поесть, а то я с голоду умираю, – вздохнул Антек.

– Яичницы с картошкой дам, – сказала она, – плита давно уж топится.

– Жалко, что ты их не покормила.

– Консервы же взяли, – сказала Анеля, и они прошли в дом.

Неожиданно на душе у них стало легко и весело. Как будто свалилась какая-то тяжесть и уже не нужно было ни о чем думать. Не слышно было немецких самолетов, и сама война как будто куда-то отодвинулась. «А может, это все неправда? – думал каждый из них. – Может, и войны-то никакой нет? А может, немцы вернутся к себе? Возьмут и уйдут к чертовой бабушке?»

– Водка у тебя есть? – спросил Антек.

– А ты что, паршивец, и водку уже пьешь? – ответила «сестрица».

– Так есть или нет?

– Есть, да не про твою честь… Выпили.

– А знаешь, раз я завтра пойду в Седлец, надо бы раздобыть для меня какую-нибудь гражданскую одежонку. Не найдется ли у вас чего-нибудь такого?

– Вот бабка заснет, погляжу в сундуке. Что-то должно быть.

– Еще от дедушки?

– Ну да, тоже мне богач был!.. Владек все оставил, когда скрылся.

– Какой Владек?

– Как какой? Брат твоего отца.

– У отца нет брата.

– Значит, тебе никогда не говорили? Брат Франека, Владек…

– Впервые слышу.

– Так вот, был. Только скрылся. Сначала сидел в кутузке, а потом перебежал. В Россию.

– Что ты говоришь?

– Вот от него и осталось много всякого… Неожиданно перед самым домом послышался гул мотора. Анеля выглянула в окно.

– Езус-Мария, немцы! – тихо вскрикнула она. – Беги, Антек!

– Как, уже?

– Да ну, скорей же! За дом давай и в сарай. Я приду сейчас.

Антек выскочил в открытое окно и, пробравшись вдоль задней стены, нырнул в сарай. Все службы у старой Голомбековой стояли прямоугольником, окружая небольшой грязный двор с грудой навоза посредине. Влетев в сарай, Антек зарылся в углу в сене, еще не вполне осознав, что произошло. В сарае чем-то пахло и было душно. Минут через пятнадцать, тихо открыв двери, явилась Анелька.

– Иди, – шепнула она.

Она разгребла сено, и Антек увидел дверь, ведущую в каменную пристройку. Анеля открыла ее.

– Сиди тут, пока я не приду.

– А они что?

– Молоко пьют.

Дверка за ним закрылась, и он слышал, как Анелька заваливает ее сеном. Было темно и душно. Повсюду валялись какие-то орудия и инструменты, и он не смел шевельнуться, чтобы ненароком чего-нибудь не опрокинуть.

Через некоторое время он услышал, как завыл мотор и машина, отъехав от дома, кажется, повернула в том направлении, откуда прибыла, – в сторону, противоположную Седлецу.

«Наконец-то уехали», – подумал он.

Но Анелька все не приходила. Наверно, была уже поздняя ночь.

И вдруг он услышал, как тихо-тихо отворяется дверь сарая, как Анеля отваливает сено и открывает дверь в его коморку.

– Антось, ты тут? – спросила она довольно громко.

– А что?

– Уехали. Потом вернулись. Спрашивали, не было ли тут солдат.

– Так это действительно немцы?

– А что ты так дивишься?

– Немцы? Тут?

– Сказали, что за ними ух какая сила идет!

– А как же они говорили?

– Да один малость по-польски умеет.

Анелька прикоснулась к нему в темноте.

– Я тебе одежду и белье принесла. Это Владека. Раздевайся.

– Здесь?

– Лучше здесь. Бабка не увидит.

– А она не спит?

– Ну да! С ней чуть не родимчик. Страх как этих немцев напугалась.

– А ты нет?

– И я. Ну держи.

Антек скинул армейскую куртку.

– А сапоги?

– Оставайся в этих. Они у тебя короткие…

– Ну ладно.

– Разделся уже?

– Нет еще.

– Давай скорей.

Антек почувствовал, как Анелька стаскивает с него рубашку, и вдруг она прильнула к нему, уже не думая ни о какой одежде.

– Дай рубашку, – дрожа, сказал Антек. – Где она?

– Погоди, – сказала Анелька.

И Антек почувствовал, как она, обхватив его голову, ищет губами губы.

IX

Спыхала прикоснулся к плечу пани Эвелины.

– Простите.

Ройская подняла голову, но не повернула к нему лица.

– Простите, но сейчас этого нельзя себе позволять, – сказал вдруг Спыхала серьезным и проникновенным тоном. – Именно сейчас. Сейчас надо держаться как можно крепче.

– Я знаю, – сказала пани Эвелина, не вставая с колен. И при этом подумала: «Какой необычный голос у Казимежа. Совсем иной, чем минуту назад. Вот сейчас, кажется, он говорит совершенно искренне».

– Тетя, тетя! – послышался сзади них мужской голос.

Оба быстро встали. В дверях часовенки стоял высокий стройный юноша.

– Что вы тут делаете, у дяди Юзека?

– Анджей! – воскликнула Ройская. – Откуда ты взялся?

Они вышли в сад. От ясного, почти летнего дня сразу же пришли в себя. Анджей Голомбек поцеловал Ройской руки. Спыхалу поразила необыкновенная красота юноши. Одет он был в какое-то подобие военного костюма, из-под куртки выглядывал воротничок шелковой рубашки, охватывающий загорелую шею. Густые темные волосы падали на лоб, и он то и дело откидывал их нервным движением руки. На запыленном лице виднелись складки от усталости, сапоги были в пыли.

– Анджей, откуда ты взялся?

– Пришел из Варшавы, – хрипло ответил юноша. – Пешком. То есть не всю дорогу, конечно, иногда подвозили – от одного городка до другого.

– Идем, ты же наверняка голодный, – сказала Ройская, не тратя времени на подробные расспросы. – Пошли в дом.

И они направились к дому – Ройская впереди, энергичным, быстрым шагом, за нею Анджей и уж потом Спыхала. Идя сзади, Спыхала видел, что Анджей еле держится на ногах. Он заметил, что каблуки «спортивных», элегантных, но, видимо, очень непрочных сапог Анджея сбиты, и остатки набоек держатся на честном слове.

Молча взошли они на крыльцо.

– Ступай в столовую, – сказала Ройская, – сейчас я велю дать тебе чего-нибудь. Может быть, холодного молока?

– У него и без того горло простужено, – заметил Спыхала, – лучше бы чего-нибудь горячего.

Анджей молча повалился на стул возле круглого стола. Ройская на минуту вышла, но тут же вернулась и села рядом с Анджеем, молча, не сводя с него глаз.

– А где ваши? – спросила она наконец.

– Не знаю, – с усилием прошептал Анджей. – Уже четвертый день, как я иду… – Тут губы его страдальчески искривились, как у маленького ребенка, и он судорожно глотнул воздух.

Спыхала сел к стене, глядя на измученное лицо юноши. Служанка принесла горячее молоко и хлеб. Анджей отпил глоток и отломил кусок хлеба. И вдруг не выдержал, упал на стол и, уткнувшись лицом в локоть, горько заплакал. И это был уже не детский плач.

Ройская не шелохнулась, только погладила его по голове, бросив при этом взгляд на Спыхалу. Тот отвел глаза. Через минуту Анджей, не отрывая лица от локтя, достал другой рукой из кармана грязный платок и прижал его ко рту и к глазам. Понемногу он успокоился.

– Ешь, ешь, – сказала Ройская, снимая руку с его головы.

Служанка принесла большое блюдо спелых помидоров. Анджей выпрямился – лицо его было все в подтеках от слез и пыли – и жадно взглянул на помидоры.

– Ешь, ешь, – повторила Ройская. Чувствовалось, что у нее горло перехватило от волнения.

Анджей взял помидор и надкусил его, как яблоко; сок тек у него по губам, и он вытирал его тем же самым платком. Съев помидор, он жалобно посмотрел на Ройскую.

– Это ужасно, тетя, меня никуда не хотели принять.

– А чего ты добиваешься? – спросила Ройская.

– Я хотел в армию. А меня гоняли от Понтия к Пилату. И я таскался, как дурак. Что это значит, тетя?

– Наша армия разбита…

– Как это разбита? Не может быть… – сказал Анджей, и губы его снова задрожали.

– Немцы нас разбили, – сказала пани Эвелина и посмотрела на Спыхалу, точно призывая его в свидетели и желая, чтобы он объяснил мальчику положение. – В усадьбе говорят, – продолжала она, так как Спыхала молчал, – в усадьбе говорят – а они там хорошо знают, – что сегодня ночью немцы займут соседний городок. Ромек считает, что завтра утром они будут здесь…

– В голове не укладывается, – сказал Анджей и потянулся за другим помидором.

Спыхала молчал, не сводя глаз с этого мальчика. Он следил за каждым его жестом, за каждым словом, запечатлевал его в своей памяти – так всматриваются обычно в фотографию, чтобы запомнить навсегда. С первой минуты, как только Анджей появился возле часовни Юзека и как только он, Спыхала, понял, кто этот молодой человек, ему не давала покоя одна мысль: «Это сын Оли, и он мог бы быть моим сыном».

Ему, поглощенному политикой, любовью к Марии, озабоченному двусмысленным положением в обществе, редко приходила мысль об Оле и о том, как жестоко поступил он с нею. Он даже предполагал, что Оля счастлива со своим мужем и детьми. Иногда он видал ее в концертах, на улице – ведь как-никак они жили в одном городе. Как-то раз они даже поговорили, вернее обменялись несколькими ничего не значащими фразами на обеде в каком-то посольстве. Но он никогда не думал о ее сыновьях, не представлял себе, что они могли бы быть его сыновьями, вообще не представлял себе, что он мог бы иметь детей, да никогда и не желал этого.

И вот теперь, когда он увидел этого необычайно красивого юношу и услышал, как горько тот плачет из-за того, что немцы разбили польское войско, в сердце его внезапно возникла огромная, неожиданная жажда настоящего счастья. Ему вдруг так захотелось, чтобы Анджей был его сыном, чтобы он мог заговорить с ним не тоном пожилого дядюшки, какого-то постороннего мальчику высокого чиновника, а отцовским тоном.

«Ну да, выбрал подходящий момент, – подумал он тут же, – нашел время желать счастья, когда мир рушится. Не выспался ты, Казимеж, и в голове у тебя не все дома. Надо бы взять себя в руки и все обдумать – сегодня ночью сюда придут немцы. Значит, надо удирать дальше… А куда?»

Но тут служанка вызвала Ройскую. Парк был заполнен возами, лошадьми и беженцами, которые замучили всех своими просьбами.

Спыхала остался один на один с Анджеем.

«Интересно, знает он что-нибудь обо мне?» – подумал Казимеж, встал со своего стула и начал расхаживать по столовой. Через окно видны были въезжающие повозки. Прибывали раненые. Фронт – если это можно было назвать фронтом – быстро приближался.

– А ты хотел воевать? – спросил вдруг Спыхала, останавливаясь неподалеку от Анджея, чтобы видеть вблизи его густые, иссиня-черные всклокоченные волосы.

– А как же?! – откликнулся с набитым ртом юноша.

– И ничего из этого не вышло, – заключил Спыхала.

– Вот вы мне скажите… почему? Вы можете это понять?

– Пока что не понимаю. Но ясно одно – мы стояли на глиняных ногах.

– Мы? То есть кто мы?

– Польское государство, понимаешь? Мы не были подготовлены.

– Зачем же тогда лгали?

Спыхала не ответил. Тяжелым шагом он прошел через всю комнату и сел на тот же самый стул.

– Как же так? Зачем же тогда собирали на винтовки? Почему не сказали нам правды? Почему мы остались один на один с неприятелем… Почему… почему… почему?..

Спыхала уже не слушал вопросов и горестных недоумений Анджея. Ему было стыдно до слез, так что кулаки сами собой сжимались от злости. От злости на самого себя. Сердце так и колотилось. Наконец он уловил обрывок какой-то фразы Анджея, который что-то говорил быстро и истерично.

– … надо было жить иначе…

Жить-иначе? Как же он мог жить иначе? Все предопределяло его жизнь: и дом, и легионы, и министерство иностранных дел. И Мария… Он не мог жить иначе, он вынужден был жить только так, обстоятельства все решили за него. Он не мог бы быть отцом этого чудесного, пылкого мальчика, хотя теперь ужасно жалел об этом. А можно ли жить иначе? Можно ли начать жить заново вот сейчас, когда ему уже сорок пять лет? И когда все бросили его здесь – и министерство, и Мария… Догонять Марию? Да, он обязан это сделать. Это его долг. Казимеж передернулся.

Ройская вернулась в комнату.

– Ага, перекусил, – сказала она Анджею, мимоходом потрепав его по волосам. – А сейчас и обед будет.

Потом обратилась к Спыхале.

– Думаю, будет лучше, Казимеж, если вы выедете сегодня к ночи. Я дам вам автомобиль, вы отошлете мне его из Львова или с границы, как вам будет удобнее. Бензину у меня еще немного есть. Думаю, что мне машина больше не понадобится. А ты, Анджей, останешься у меня?

– Да, тетя. Родители, наверно, приедут сюда. Хотелось бы повидать отца… Он, верно, беспокоится обо мне. Антек в армии… но, может быть, и он найдется… Я останусь здесь, тетя.

– Как хочешь.

Спыхала подался к Анджею и внимательно вгляделся в него.

– Тебя ждет новая жизнь, – сказал он вдруг.

Анджей удивленно взглянул на него.

В этот момент Ройская выглянула в окно и воскликнула:

– Гляньте, Оля приехала…

Спыхала и Анджей вскочили. Действительно, к крыльцу подъехала простая телега, устланная соломой, и с нее слезала Оля. Геленка в белом платочке уже нетерпеливо подпрыгивала возле телеги.

Анджей воскликнул: «О боже!» – и выскочил на крыльцо.

– Где папа? – закричал он, не здороваясь.

Оля застыла, держась за край телеги.

– Как? Разве его нет здесь?

Тотчас же и Ройская появилась.

– Тетя! – закричала Оля, которую Анджей ссадил с телеги. – Разве Франека здесь нет?

– Нет.

– Ужас какой, – сказала Оля и повалилась в стоявшее на крыльце плетеное кресло. Анджей испуганно глядел на нее.

– Что вы сделали с папой? – закричал он вдруг. – Что вы сделали с папой?

Геленка стояла подле матери и молчала. Ройская высоко вскинула брови.

– Что это значит, Геленка?

– Мама, что вы сделали с папой?

– Ты лучше спроси, что он с нами сделал. Мы ехали в новом «бюике»…

– Ну и… и что? – Анджей, точно ребенок, дергал мать за рукав.

– Мы заехали к бабушке, думали, может быть, она с нами поедет. У отца начался приступ. Я сделала ему укол. Это заняло порядочно времени. Надо было приготовить шприц…

– Ну и что? Приступ прошел? Кто вел машину?

– Отец и вел. Но когда мы выехали, уже начиналось утро.

– Было уже светло, – вздохнула Геленка.

– Какая неосмотрительность! – с упреком, но куда-то в пространство произнесла пани Эвелина.

– Ну и что? Ну? – допытывался Анджей.

– Что «ну и что»?! – вспыхнула Геленка. – Бомбили. – И плечи ее передернулись. – Ужас!

– Мы побежали на картофельное поле. Уже около Седлеца. А когда вернулись, машины не было.

– Как это не было? – поразилась Ройская.

– Не было и все.

– Может, в нее попала бомба? – спросил Анджей.

Оля отрицательно покачала головой.

– Нет, бомбы упали гораздо дальше, – пояснила Геленка.

– Что же произошло? – спросила Ройская.

– Машина уехала, – сказала Геленка и расплакалась.