Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

V

В июле в Коморов приехал Мальский. Он постоянно подыскивал себе «летнее жилье», вот ему и пришло в голову обратиться к Янушу. Особой радости у Януша это не вызвало, но что же еще оставалось делать? Поэтому он телеграфировал: «Жду вас». Ядвига же отнеслась к этому визиту даже благосклонно.

– Хоть будет вам с кем поговорить, – сказала она, когда Януш осторожно уведомил ее, что в Коморов на две-три недели приезжает отдохнуть некий господин из Лодзи.

Но говорить Янушу не пришлось – бедный Мальский просто не давал ему рта раскрыть. Последние месяцы Мальский прожил в очень трудных условиях. Никакая работа его не устраивала, и он то и дело менял места. В конце концов музыкальные школы в Лодзи перестали иметь с ним дело – всем был известен его суматошный, истеричный нрав. Квартиры он тоже менял, когда была возможность, и наконец нашел пристанище в палаццо пани Гданской; но, разумеется, и там не смог долго выдержать.

– Даже прислуга у нее невыносимая, – говорил он. – Представьте себе только лакея с позументами, который отворяет вам дверь и с презрением отзывается о своих хозяевах. О Гданской говорит: «Эта старая идиотка…»

Януш попытался возразить:

– Но ведь не в глаза же?

Мальский пищал:

– А за глаза – это еще хуже.

Януш взывал к его рассудку:

– Мне кажется, не он один называет за глаза Гданскую «эта старая идиотка».

– Конечно! – обрадовался Мальский. – Я первый.

– Вот видите! – улыбнулся Януш.

– Ну посудите сами, разве не идиотка? Деньги… Вы и представить не можете, сколько там денег… И вы знаете, куда она поехала на лето? Где дачу себе выбрала?

– А где же? – спросил Януш, не столько интересуясь, сколько забавляясь всей этой сценой.

– В Колюмне. Понятно вам? В Колюмне, под Лодзью. Этакое еврейское дачное местечко. Дюжина сосен в песке и деревянные «виллы». Так вот, мадам Гданская не может себе позволить выехать на лето больше никуда – только в Колюмну.

– Ну, вы преувеличиваете, я слышал, что в Колюмне очень хороший лес…

– Э, где там хороший! Может, и хороший… но ведь это кошмар, а не отдых. И еще непременно хотела, чтобы я с нею поехал. «Это целебная местность», – говорит. Так и сказала: целебная местность. Сняла там огромный домище и отправилась на автомобиле с кухаркой и собакой. Интересно, зачем ей автомобиль? В Колюмне!

– А вы что-то последнее время то и дело меняли адреса. На каждом письме – другой.

Мальский вдруг побледнел и со страхом посмотрел на Януша. Рыжие волосики на его голове, казалось, порыжели еще больше.

– Не знаю, в чем тут дело, – доверительно произнес он, приближаясь к Янушу, – только я нигде долго не могу выдержать.

Он снова отошел в угол комнаты, постоял, подумал и принялся расхаживать по диагонали, говоря уже нормальным голосом, только изредка срываясь на писк:

– Предпоследнюю квартиру я снял под вечер, не зная, что окна выходят на аэродром. Аэродром в Лодзи! И зачем нам аэродромы?.. В Лодзи! Все утро взлетали самолеты. А вы знаете, как взлетают самолеты? Это кошмар, просто кошмар… Разве я мог жить в таком месте? Хорошо, что эта старая Гданская забрала меня в свой особняк… На Вульчанской. «Я отведу вам une chambre d'ami» [57]57
  Комната для друзей (франц.).


[Закрыть], – говорит. Какая там une chambre d'ami, комнатенка для шофера на чердаке… Тесно, без туалета…

– Но хотя бы тихо? – спросил Януш.

– А уж ти-и-ихо… – Мальский вдруг остановился перед Янушем, расплывшись в блаженной улыбке. – Тишина! Вы даже представить себе не можете, какая тишина. Только этот холуй в ливрее… Каждый день приносит мне в постель завтрак и, представьте, изволит со мной беседовать. Рассказывает всякие городские сплетни… Ах, это ужас как неинтересно… Но он рассказывает. Станет в дверях в этакой развязной позе и выговаривает мне, что я много курю. А ведь ему даже не приходилось убирать в моей комнате… Этакий громадный, дюжий детина. Раньше бы из него получился в самый раз… как это говорится?.. Аркебузир или арбалетчик?

– Аркебузир – это одно, а арбалетчик совсем другое.

– Казак, казак! – вдруг выкрикнул Мальский, точно Архимед свое «эврика». – Казак! Казак получился бы. А что, у вас на Украине еще были казаки?

– Нет, не было, – ответил Януш, лишь бы отделаться. И одновременно припомнился ему тот казак – как же его звали? – который привез мешочек с драгоценностями Марысе. Если бы не тот казак, не бывать бы им сейчас в Коморове.

– Надеюсь, что здесь будет достаточно тихо.

– Да, достаточно… Я очень плохо сплю, – почти с отчаяньем произнес вдруг Мальский. И снова доверительно добавил: – Я боюсь…

Януш подался назад в своем кресле:

– Чего?

– Ах, как мне бывает страшно! – пискнул Артур. – Лучше уж не говорить об этом. Но тут, наверно, петухи поют на рассвете. А?

– Петухи закрыты в курятнике, а ваша комната выходит в сад. Хотите взглянуть?

Они прошли через сени в комнатку, которая выходила прямо в сад. Януш так и не расширил дом в Коморове, только переделал кое-что, и дом стал более красивым и удобным. Впрочем, все это сделалось как-то само собой за эти восемнадцать или девятнадцать лет. «Садовая» комната, как ее называла Зося, была в свое время детской, ее занимала Мальвинка два месяца своей жизни. Янушу до боли не хотелось кого бы то ни было помещать здесь, но, с другой стороны, он понимал, что такое вот, как он это называл, «легкое торжество жизни над смертью» неизбежно. Поэтому он предпочел поселить здесь человека, ему безразличного, вот такого, как Мальский. Впрочем, комната, абсолютно заново обставленная Ядвигой, ничем не напоминала прежней детской. Януш, никогда не заглядывавший сюда, вошел в нее, как в гостиничный номер.

– А аэродрома тут близко нет?

Януш пожал плечами.

– Но ведь шоссе недалеко?

– Да, шоссе совсем недалеко, только пройти вон по той каштановой аллее. Да вы же только что ехали…

– А Пуща Кампиносская? – с тревогой спросил Мальский, поглядывая в окна на раскорячившиеся яблони с вытянутыми в пространство руками.

– Пуща тоже недалеко, – уже раздражаясь, ответил Януш.

– Вы не сердитесь, – сокрушенно сказал Мальский, – но я такой неспокойный.

– Войны не будет, – тусклым голосом сказал Януш.

– Не будет? Наверняка не будет? – обрадовался Мальский.

– Ну, устраивайтесь, – предложил Януш. – А до обеда погуляйте по садику.

Садик не изменился с тех пор, как Януш приехал сюда впервые. Прежние яблони померзли, и пришлось высадить другие, так что деревья в саду выглядели точно так же. Януш окинул взглядом так хорошо знакомые ему флоксы и подсолнечники, аллейку, ведущую к лесу, и подумал, что Мальский на все это смотрит свежими глазами.

«Интересно, каким ему все это кажется».

Он вышел в сени. Там ждал его явившийся от Фибиха Игнац.

Януш отправил его, пошел в гостиную и в нерешительности остановился посреди комнаты, не зная, что ему делать дальше. Когда в Коморове появлялся кто-нибудь посторонний, присутствие мертвых становилось особенно ощутимым. Даже когда приезжал Алек, вся жизнь казалась никчемной и напрасны были все усилия втиснуть ее в какие-то возможные рамки. Она просто разлезалась под пальцами, как лежалый шелк.

Потом Януш прошел в другую комнату, в свою спальню, которая была некогда спальней Зоей, и стал смотреть на сад. Все то же самое, и даже если старый дуб вырос за эти годы, то по огромному дереву этого не заметишь. Вот и Мальский вышел в сад, он прогуливался вниз по аллейке, до прудика, таким шагом, как будто расхаживал по великолепному парку.

«Выглядит так, словно ходит по Колюмне», – усмехнулся Януш.

Становилось все пасмурнее, деревья на фоне серого неба приобретали пластические очертания, а рыжая голова Мальского словно притягивала к себе лучи рассеянного света.

Нужен был именно приезд чужого человека в одинокий дом, появление вот такой нелепой фигурки Мальского среди хорошо знакомых, привычных деревьев, чтобы Януш с особенной силой ощутил всю мучительность и несуразность своего существования.

«Что все это значит? Но ведь надо же что-то делать для людей, – усмехнулся он. – Хотя бы вот для этого Мальского. Это же ученик Эдгара».

«Ага, – вспомнил он, – надо ему сказать об этом письме».

И он вышел в сад. Мальский сидел на скамейке под дубом с таким видом, с каким сидел бы экзотический кенарь на жалком орешнике. Но это было даже забавно.

– Ну, как вам здесь нравится?

– Чудесно, право… Все здесь как-то… как бы это сказать… исконно польское.

Слова «исконно польское» он произнес как бы в кавычках, словно издеваясь над самим собой. Но все же произнес.

Януш сел рядом с ним на скамью. Темно-серый цвет неба словно бы прояснил зелень молодых ясеней и орешника, стоящих перед дубом. Листья недвижно замерли, готовые, однако, затрепетать в любой миг.

– Вы знаете, – сказал Януш, – старый Яжина сказал мне на похоронах, что у него есть какие-то письма Эдгара… Вероятно, к Рысеку. Надо бы съездить взглянуть.

Мальский оживился:

– Непременно! А нельзя сейчас, сию минуту?

– Это очень далеко. Придется отправиться с утра пораньше…

– Далеко? Как далеко?

– Километров сорок.

– Но у вас же есть автомобиль.

– Есть. Только нет шофера.

– Я поведу, – заверил Мальский. – Я когда-то водил машину.

– Вот уж на это я не согласен, – засмеялся Януш. – Убьемся из-за вас – и конец.

Мальский обиделся.

– Почему это из-за меня мы непременно должны убиться!

Но в конце концов повез их Фибих, которому очень не хотелось бросать свой сад, потому что как раз начался сбор малины.

– Будто это так уж спешно – собирать малину? – удивился Януш.

– Малина может высохнуть или осыпаться.

Старый Яжина жил все в тон же большой низкой комнате с желтым роялем в углу, но, видимо, держали его здесь уже из милости, так как и видел и слышал он уже плоховато. Ходила за ним шустрая девица – Дануся. Но ей больше подошло бы имя Ягенка – такая она была сильная [58]58
  Ягенка – героиня романа Генрика Сенкевича «Крестоносцы».


[Закрыть]. Так и носилась с топотом взад и вперед.

Разговаривать со стариком было трудно, – он не очень хорошо понимал, чего от него хотят, хоть и узнал обоих сразу. Он все трогал Мальского то за плечо, то за колено:

– Вы же с моим Рысеком дружны были!

И тихо всхлипывал.

– Никого, сударь, никогошеньки, – говорил он, указывая Янушу на пустую комнату. – Вот, один как перст. Дануся – это дочка дворника, а может, садовника… Ну, оттуда, знаете? Из Аркадии… Пан Эдгар ее знал. Такая славная была деточка…

Тут на сцену явилась сама Дануся.

– Дануся! – закричал старый Яжина. – Дануся! Подойди-ка к господам. Помнишь пана Эдгара? Куколок тебе вырезал…

Дануся пожала плечами. Ей казалось, что все, о чем говорит старый органист, всего лишь плод его размягченного мозга.

– Не помню я ничего такого.

– Может, угостишь господ чем-нибудь?

– А чем мне их угощать? Чаю могу дать…

– Ну так дай, деточка.

Выяснилось, что о письмах старик ничего не помнит. Он даже стал убеждать их, что никаких писем не было, что Эдгар никогда и не писал Рысеку и что он, Яжина, не помнит, чтобы он кому-либо говорил об этих письмах.

– Да как же так? Вы еще на похоронах Эдгара говорили!

– А, на похоронах, да, да… – согласился старик и вновь расчувствовался. – Да, на похоронах говорил вам, только это вовсе не письма, а открытка.

– Пусть будет открытка, – сказал Мальский, – все равно мы хотели бы на нее взглянуть.

– Ноты были, это верно… Вон там на рояле ноты его, Рысека, и пана Эдгара… Эти… как их Рысек называл?.. Ага, эскизы… Были такие эскизы. Да Гелена все пожгла. Еще перед смертью. Пожгла, это уж вы мне поверьте. Она все жгла и ломала. Такая уж она была. И к радио меня не подпускала…

– Ну а открытка? – спросил Януш.

Но старый органист не слушал его, уйдя в воспоминания о Гелене.

– Знаете, она ведь так мучилась! Целых десять дней… Ничего есть не могла. Все нутро у нее сожгло. Так ей, уж простите, клистир ставили из вина и молока… Ох, сударь, как она мучилась! День и ночь я с ней сидел. Все грехи ей за эти муки отпустятся…

И Яжина принялся искать платок.

– Вы насчет открытки говорили, – снова напомнил Януш.

Дануся принесла два стакана мутного чая.

– Дануся, а где же та открытка? Помнишь, такая голубая! От пана Эдгара!

– Да что вы, деда, привязались с этим паном Эдгаром! – буркнула Дануся, поставив стаканы на стол.

– Такая была ласковая деточка… – сказал старик, обращаясь к Янушу. – Поищи эту открыточку, Дануся, я тебе ее недавно показывал. Такая голубенькая, блестящая.

– А я ее у себя на стенку приколола. Нельзя, что ли?

– Так ты принеси, деточка, принеси…

– Я с вами схожу! – вскочил Мальский.

Дануся прошла через сени в тесную каморку. Там стояла аккуратно заправленная постель и столик. Больше ничего. Над постелью к полосатому ловичскому коврику была приколота открытка. Дануся неохотно сняла ее и молча, с угрюмым видом протянула стоявшему у порога Мальскому. Мальский с триумфом доставил ее в большую комнату.

– Есть, есть! – пищал он, размахивая открыткой.

Януш взял ее из рук Мальского.

Это была почтовая открытка несколько большего чем обычно, размера. На фоне ярко-голубого лакированного неба вырисовывалась Триумфальная арка в Париже. Рядом была изображена подкова, обвитая стебельками клевера с четырьмя листочками. Открытка была засижена мухами, но голубизна ее не вылиняла и, чистая, назойливо-броская, окаймляла изящные очертания арки. На другой стороне был адрес, написанный рукой Эдгара, и слева текст: «Сердечный привет из Парижа. Эдгар Шиллер». Вот и все.

Януш улыбнулся и отдал открытку Мальскому. Тот принялся крутить ее так и сяк.

– Никакой ценности это не имеет, – сказал Януш.

Мальский возмутился.

– Как это не имеет? А подпись?

– Подписей Эдгара много, хотя бы на счетах от портного.

– И больше у вас ничего нет? – с отчаянием обратился к Яжине Мальский.

– Нет, нету. И никаких писем никогда не было. Пан Эдгар наезжал порой, и то давно это было, а писать не писал. Может, у Гелены что было…

Януш промолчал, не желая затрагивать эту щекотливую тему.

– Какие-то бумаги она жгла… – И старый органист вдруг замолчал, беспомощно глядя на Мышинского.

Януш вновь взял открытку. Каким это чудом Эдгар, который всегда старался писать на отличной или уж во всяком случае на приличной бумаге, Эдгар, не любивший открыток, как мог он купить такое уродство и отослать его в Лович? Неужели у него не было под рукой другой открытки? Или кто-нибудь поднес ему эту как образец безвкусицы? А может, шел Елисейскими полями и наткнулся на несчастного старичка, умолившего купить у него несколько открыток? Дату Шиллер не поставил, число на почтовом штемпеле стерлось. Сама открытка не выцвела, но оборотная сторона пожелтела – видимо, долго лежала на солнце. Клочок бумаги, привет одного покойника другому. И никому уже не установить, когда Эдгар отослал эту открытку и когда Рысек ее получил. Может быть, он был уже болен? Послание от брата к брату, к брату по болезни, по смерти. Канувший в ничто миг жизни человека. «И какого человека!» – мысленно добавил Януш.

Мальскому непонятно было его состояние.

– Ну что ж, – произнес он вдруг так громко, что Януш даже вздрогнул, – придется возвращаться ни с чем, вернее, с этой жалкой добычей. А?

Януш хмуро взглянул на него.

– Боюсь, что даже без этой добычи, – спокойно заметил он.

– Вы что, не возьмете эту открытку?

– А зачем?

– Как это зачем? Это же открытка от Эдгара!

– Никакого пробела в его биографии эта открытка не заполнит. На ней даже числа нет.

– Мы располагаем периодом ad quem [59]59
  Данный (лат.).


[Закрыть], – важно заметил Артур.

– Возьмите, дорогие, возьмите, – принялся уговаривать старый Яжина, ерзая в своем кресле. – На что она нам?

Дануся, стоя у порога, хмуро прислушивалась к этому торгу и разговорам о «ее» открытке.

Януш взглянул на нее, улыбнулся и, подойдя к ней, протянул открытку.

– Возьмите, Дануся, и приколите обратно на стенку. Это открытка от одного великого человека, который любил вас, когда вам было три года.

Дануся вспыхнула, опустила глаза и почти вырвала открытку из рук Януша. Лицо у нее было такое, точно все вокруг издевались над ней. Повернувшись на пятках, она скрылась и не показывалась до конца их визита, который, впрочем, уже подошел к концу.

– Обидно, – сказал Мальский в автомобиле, – вы лишились ценной вещи.

– Не лишился, – ответил Януш, – а оставил ее там, где она должна быть по самой своей природе.

– Ах, никогда не известно, где она, истинная природа вещей, – погрустнел вдруг Мальский и, поглядывая близко посаженными глазами на мелькающие мимо деревья, стал вдруг похож на маленькую грустную обезьянку.

Януш отвернулся от этого зрелища и сказал:

– Не так быстро, Фибих.

И подумал: хорошо, что приехал этот Мальский и разделил его одиночество.

Но долго выдержать совместную жизнь с ним в тесном доме было трудно. Артур не спал по ночам, и Януш слышал, как тот не находит себе места и крутится в постели. По вечерам он слушал радио, которого Януш не выносил, утром опаздывал к завтраку. Но Ядвига на него не жаловалась.

– Хоть поговорить с ним можно. И слушает тебя.

Это означало, что Януш ее не слушает.

Спустя некоторое время Януш решил, как он это шутя сформулировал про себя, «перебросить Мальского на более широкий фон», и предложил тому поехать в Закопане, побродить по горам. Мальский с легкостью согласился.

– Я еще никогда не был в Закопане, – не без грусти признался он.

– И гор не видели?

– Не видел.

– Ну вот и поехали!

Это путешествие в горы разительно отличалось от прежних вылазок Януша. Причина крылась не в том, что некогда он был здесь с Генриком Антоневским, ныне воеводой на пограничных землях, а теперь вот с Артуром Мальским. Артур был даже ближе ему из-за того, что боготворил Эдгара. Вернее, Янушу было приятно убедиться, что встречаются еще, оказывается, столь сильные привязанности, что вообще существует еще такое чувство на свете. Да к тому же здесь, в стране, где отношения между людьми вообще не отличаются теплотой.

И в Закопане и в горах все, разумеется, было иным, так как времени с той памятной вылазки в 1920 году прошло немало. И люди были иные, и на горы они реагировали иначе, и прежде всего сам Януш был иным и по-иному на все реагировал. Так, он не мог побороть грустное чувство, охватившее его, когда он увидел толпы на Крупувках и им пришлось толкаться в очереди за билетами на Каспровый. Да, за билетами. Ведь теперь экскурсантов доставляли на Каспровый в вагончиках, а уж оттуда можно было двинуться дальше. Да и какое там «двинуться», когда на крохотных ножках Мальского были хорошенькие желтые ботиночки, которые разлезутся тут же, прежде чем они спустятся с Лилёвого в приют! Перевал на Лилёвом показался Янушу совсем другим, поскольку попали они туда «сверху»; а ведь раньше, когда туда добирались снизу, совершая томительный и вместе с тем такой чудесный подъем, все время манила перспектива увидеть это некогда самое красивое зрелище – задумчивое одиночество Верхтихой Долины.

– Это просто невероятно, это что-то нереальное! – восклицал Мальский, не обращая внимания на удивленных соседей, когда они вышли к приюту на Каспровом. Но Януш уже настолько свыкся с Мальским, что воспринимал его слова без всякого раздражения и даже растроганно.

Мальского восхищало и поражало все: и то, что надо откидываться назад при спуске, и то, что его желтые ботиночки скользят на горных лужайках, и то, что осыпь рушится под его подошвами. То и дело он спрашивал, как называется та или другая вершина, а особенно интересовался Задним Костельцом. И все никак не мог взять в толк, где находится эта вершина и где лежат эти двенадцать Польских озер.

– Я вижу только два, – твердил он. – Где же остальные десять?

Но вот замолчал и он – не то утомился, не то горы подавили его своей красотой и величием. Как бы тони было, он тихо дошел до поворота на тропинку к Черному озеру. Дальше они направились этой широкой, как тротуар, тропой, которая лишь к концу, поднимаясь высокими ступенями, становится утомительной. Было лишь начало августа, погода была чудесная, хотя, судя по всему, обещала быть гроза. Когда они взобрались на скалу возле Черного озера, солнце стояло в темно-синем небе высоко и сильно палило. Озеро расстилалось перед ними, как ковер, гладкое, голубое, с тем глубоким сапфировым оттенком, какой имеют только озера в Татрах. Толпы туристов, следовавшие за ними, еще не добрели сюда, и тут царила полная тишина. Поразительное зрелище, которое являло Черное озеро, великолепная композиция этой котловины потрясли Артура. Уж в чем, в чем, а в красоте композиции он разбирался.

– Ой, бабочка, бабочка! – закричал он.

Красная бабочка (которая только казалась красной, а на самом деле была обычной крапивницей) вылетела к озеру и, видимо, не знала, лететь ли ей дальше или возвращаться, потому что как-то нерешительно трепыхалась прямо перед путешественниками. Януш молчал. Жизнь предстала перед ним такою же, как эти горы. Такою же непройденной и такою же неодолимой.

Пройдя немного, они перешли через мостик и добрались до места, где тропинка сворачивает на Гранаты. Потом свернули. Когда они дошли до того места, где погиб Карлович [60]60
  Мечислав Карлович (1876–1909) – польский композитор. Погиб, засыпанный лавиной в Татрах.


[Закрыть], и стали рассматривать этот достопримечательный камень, Мальский насторожился.

– А почему здесь выбита свастика?

– Так это же у здешних горцев такой знак. Кажется, очень древний…

– Нехорошо, если немцы увидят…

– Какие немцы? – грубовато удивился Януш.

Но Мальский замолчал и уже не разговаривал до самого приюта. Януш не хотел заходить в каменное строение варшавского приюта, а предпочел по-старому выпить простокваши у Бустрицких. Но перед домом Бустрицких не было свободного места, поэтому они с Мальским прошли в комнату и сели, укрывшись в углу, подле окна, так что Януш видел спускающихся с Каспрового людей.

Становилось все пасмурнее и даже раз-другой громыхнуло. Небо над Козими Вирхами было еще сапфировым, но понизу уже неслись белые и набухшие тучи. Мальский достал к простокваше прихваченные на дорогу в пансионате булочки с сыром и ветчиной.

– Когда собираешься в дорогу, надо думать о таких вещах, – наставительно произнес он, угощая Януша, который, конечно же, не подумал о «таких вещах».

И тут Янушу бросилось в глаза что-то очень знакомое. Среди вереницы идущих с Каспрового туристов он вдруг увидел фигуру, которая напомнила ему кого-то. Сомнений не оставалось – это был Анджей Голомбек. С ним шли какой-то чернявый юноша и девушка. Троица эта тоже не нашла места за столами перед приютом и поэтому уселась прямо на камнях. Анджей расстелил не то палатку, не то спальный мешок и усадил на него девушку. Устроились они под самым окном, но окно закрыли, и поэтому не слышно было, о чем они говорят. Девушка развязала заплечный мешок и стала доставать припасы, а парни развернули тщательно наклеенную на полотно старую карту Зволинского и принялись изучать маршрут. По тому, как они водили пальцем, Януш понял, что они направляются через Долину Паньщицы – на Кшыжне. И позавидовал тому, что они увидят это великолепное зрелище, и вновь с грустью взглянул на туфли Мальского. Они были разбиты, каблуки стоптаны, туфли уже никуда не годились. Значит, пора возвращаться в Закопане.

Но они не успели покинуть дом Бустрицких – пришлось пережидать дождь, который неожиданно принялся сечь своими дротиками скалы и карликовые сосны. Януш не сводил глаз с молодежи. Только теперь он сообразил, что девушка эта – Геленка. Если прикинуть, то получалось, что ей самое большее тринадцать лет. Но выглядела она уже вполне сформировавшейся девушкой и напоминала бутон какого-то цветка; и хотя Януш, должно быть, не так давно видел ее в доме на улице Чацкого, в первый момент он не узнал ее.

В противоположность обоим сыновьям Голомбека, смуглым и черноволосым, вроде Валерия, только более благородной внешности, Геленка была светлой, как ее мать, как Юзек. И именно благодаря своему полумужскому, полуженскому облику (Геленка была в брюках, но волосы ее были заплетены в две косы с голубыми ленточками) она напомнила Янушу все то, чем он восхищался в детстве и юности. Движениями она напоминала Ройскую, смеялась, совсем как Оля, но больше всего, так выразительно, так странно походила на Юзека, как будто была его сестрой.

«Как же это я мог ее не узнать?» – думал Януш, делая вид, что слушает рассуждения Мальского об «Электре» Штрауса. Ведь по одному сходству с Юзеком он, как ему теперь казалось, узнал бы ее среди тысяч других.

И он все смотрел и смотрел на ямочку на ее щеке (только одну, с левой стороны), появлявшуюся когда Геленка смеялась, и на эти светлые льняные волосы, не блестящие, но такие пушистые, на эту оттопыренную губку, когда она сердилась. Его поразило необычайное очарование этого лица, эти ясные глаза, чуточку раскосые, с уголками, приподнятыми вверх, вокруг которых, когда она улыбалась, собирались такие прелестные складочки (конечно же, еще не морщинки). Настроена Геленка была очень весело, но все время недовольно гримасничала, а когда пошел дождь – подняла ужасный крик. Через стекло было слышно, как она вакричала: «Анджей, Бронек!» – и вся троица забилась под стреху у самого окна. Януш подался назад, опасаясь, что его узнают, но тут же подумал, что, даже если узнают, наверняка сделают вид, будто не заметили, – ведь ничего нет скучнее, чем встретить на веселой прогулке этакого нудного дядюшку.

Теперь лицо Геленки находилось почти на уровне окна, возле которого он сидел, так что он мог наблюдать на этом маленьком нервном личике необычайно живую смену чувств и настроений. Все, что она говорила и делала, было отмечено еще чисто детской непосредственностью. Но в движениях и в некотором превосходстве, с каким она относилась к юношам, угадывалась уже знающая себе цену женщина.

И вдруг в каком-то жесте, которым она отстранила брата, мешавшего ей завязать рюкзак, в блеске ее глаз он увидел не только Юзека, свою воинскую компанию и ту зеленую копну люцерны, на которой Юзек скончался, но увидел и всю свою молодость.

Как зачарованный смотрел он на молодую девушку.

– Поразительное явление, – прошептал он про себя. – Откуда она взялась?

Мальский не обратил внимания на эти слова, все еще пространно излагая Янушу свое отношение к симфонической музыке Штрауса и объясняя, почему он не любит «Rosenkavalier».

– А дождь-то уже перестал, – заметил он, – можно идти. Пошли!

– Пошли! – сказал Януш и встал.

На дворе было сыро и холодно. По небу неслись разорванные белые тучи, камни блестели на солнце. Мимолетный дождь кончился.

Януш поднял голову и взглянул на белые тучи.

Надо мной летит в сапфировое море… вспомнились ему Старые стихи.

А когда они уже поднимались по тропинке к Закопане, он увидел, как трое молодых и таких счастливых людей, прыгая с камня на камень, быстро удаляются по красным отметкам в сторону перевала Кшыжне.

«Успокойся, – произнес про себя Януш, – тебе уже никогда не бывать с ними».