Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 43 страниц)

– Да ну тебя! – прикрикнул на нее Анджей. – Этого еще не хватало.

– Какой ты злой, – сказала ему мать. Ройская прижала к себе Геленку.

– Мне даже показалось издалека, с того картофельного поля, что автомобиль поехал, – сказала Оля, – ноя подумала: это невозможно… Франек был куда ближе к машине, чем мы. Он лег в канаву, а нам велел спрятаться в картошке… Бомбили шоссе долго…

Геленка вздрогнула в объятиях тети Эвелины.

– Ну, мы и подумали, что он поехал сюда. Мы же ехали в Пустые Лонки, понимаешь ты? – Оля протянула руку к Анджею, но тот ее не взял.

– Может быть, он остался в Седлеце, – сказала Ройская.

– Весь этот поток шел на Седлец, – сказала Оля, – а дорога на Пустые Лонки была свободна. Мы наняли у кузнеца телегу, ну, там, у распятия. Вот и приехали…

– Надо было ждать отца на том же месте, – гневно закричал Анджей, – хоть до ночи.

– Но ведь автомобиль уехал, – сказала Геленка, оторвавшись от груди Ройской и глядя на Анджея заплаканными глазами. – Я же сама видела.

– Ты видела?

– Видела. Папа сел и поехал.

– Один?

– Нет, там были еще какие-то люди. Я кричала, но было далеко.

– Странная история, – Ройская даже запнулась на слове «странная». – Но войдите же в дом. Вещей у вас никаких нет?

– Нет, – прошептала Оля.

– Хорошенькая история, – пришла наконец в себя Ройская. – Ну, ничего не поделаешь. Идемте. Умойтесь. Сейчас будет обед.

Озадаченная исчезновением Голомбека, Ройская даже не подумала о том, что сейчас случится. Оля, опираясь на плечо Анджея, вошла в переднюю и тут же, у вешалки, остановилась, снимая полотняную шляпку с вуалью. Анджей помог матери снять пальто. Потом Оля вновь повернулась к вошедшей Ройской, к которой прижималась заплаканная Геленка. Ройская начала уже было:

– А Геленка выросла. Этакая громадная девица…

И вдруг заметила, что Оля застыла, приоткрыв рот.

В углу передней стоял худой, высокий Спыхала. В сумрачном помещении он казался гораздо моложе, чем был, просто даже молодым. Он низко поклонился Оле. Оля застыла. И только через минуту протянула Казимежу руку. Тот поцеловал кончики ее пальцев, но не сказал ни слова. Анджей, стоявший за матерью, с удивлением взирал на эту сцену. Внешне такая банальная, она показалась ему какой-то необычной, словно происходило это где-то за пределами реального. Но теперь ведь все было за пределами реального.

Когда через полчаса гости и домочадцы сошлись к обеду, все уже полностью овладели собой и разговор шел, как и положено, чисто светский. Только Анджей не принимал в нем участия, а все поглядывал на окно, и если по дороге за парком проезжала какая-нибудь машина, вставал и подходил к окну. В течение обеда это случилось дважды. Обед прошел как обычно. Оля расспрашивала о Валерии. Последнее время тот с Климой и маленькой Зюней был в Седлеце, но с самого начала войны мать не имела о нем никаких известий.

После обеда перешли в гостиную пить кофе. Ройская придавала особенное значение тому, чтобы домашний распорядок не изменился ни на йоту. Так поняла она слова Казимежа, произнесенные над гробницей: «Именно сейчас этого нельзя допускать».

Включили радио, но Варшава молчала. Анджей принялся шарить по всей шкале. Напряжение было слабое, мало что удавалось поймать – раздавался лишь треск.

Но вот послышался резкий женский голос, говорящий по-белорусски. Диктор, очевидно из Минска, передавала для других станций или для редакций газет последние известия. Известия предназначались для печати, так как диктор подчеркивала написание трудных иностранных названий, передавая их по буквам и называя знаки препинания. Особенно Анджея поразило слово «запятая» – «коська», – которое диктор произносила, словно с каким-то наслаждением: «куоська». Голос ее звучал задорно и весело.

«Правительство польской республики, – сообщала эта неизвестная женщина, – сегодня покинуло территорию своей страны (куоська) направившись через Залещики (Зоя – Александр – Людмила…) в Румынию…»

«…главнокомандующий польских военных сил маршал Рыдз-Смиглы (бесконечный перечень имен) также оставил свою армию и выехал следом за президентом Мосьцицким и правительством в королевство Румынию…»

Дикторша щебетала безостановочно. Особенно приятным голоском она произнесла:

«Таким образом (куоська!) можно сказать (куоська!) что польское государство перестало существовать…»

Анджей не очень хорошо понимал текст, так как не знал белорусского. Но увидев, что мать побледнела, он схватил ее за руку.

– Мама, что она сказала, мам? Что она сказала?

Оля перевела.

– Она сказала, что польское государство перестало существовать.

– Неправда! – Анджей вырвал руку у матери и кинулся к Спыхале. – Это неправда!

– Она так сказала.

– Но это же неправда! – закричал Анджей уже сквозь слезы, подошел к Спыхале и вскинул над головою сжатые кулаки. – Это вы… – крикнул он высоким голосом. – Это вы!

Потом выскочил в переднюю, и через открытые двери было видно, как он уткнулся лицом в висящие на вешалке пальто и снова расплакался.

Оля и Спыхала остались сидеть в глубоких креслах друг против друга. Никого больше в гостиной не было.

– Он всегда такой впечатлительный? – спросил вполголоса Спыхала.

– Нет. Наоборот. Он очень сдержанный. Но после всех этих переживаний… Он очень привязан к отцу.

– Да-а-а? – с каким-то удивлением спросил Спыхала.

– Необыкновенно. Для него это страшный удар.

– А в самом деле, что бы это могло случиться с паном Франтишеком?

– Самое страшное, – пояснила Оля, – что Анджей, вместо того чтобы задуматься над поступком отца, как будто обвиняет меня в том, что я бросила мужа…

– Обиделся на вас.

– И абсолютно несправедливо. Что же мне было делать?

– Да… – произнес Спыхала, точно думая о чем-то другом. – Что же вам было делать?

Оля взглянула на Спыхалу, и на миг глаза их встретились. Спыхала быстро перевел взгляд на вошедшую Ройскую.

– Прошу прощения, – сказала пани Эвелина, – но вода никак не закипала, – и поставила на стол поднос с кофейником.

Увидев в глубине холла Анджея, она встревоженно спросила:

– Почему Анджей плачет?

Оля молчала. И только через минуту Спыхала ответил:

– Правительство, президент Мосьцицкий и маршал Рыдз-Смиглы покинули пределы Польши.

X

В начале войны, когда по Сохачевскому шоссе двинулись толпы беженцев и покатились возы, пушки, разбитые автомобили и пешие, кое-кто сворачивал в каштановую аллею протяжением около двухсот метров и заходил в Коморов. Януш не хотел никого видеть; он был до того ошеломлен всем происходящим, что даже не мог ни с кем разговаривать. Поэтому со всеми, кого занесло в Коморов, имела дело «Жермена». У ворот стояла большая кадушка с молоком, и кто хотел – мог напиться. В пекарне, примыкавшей к дворовой кухне, беспрерывно пекли хлеб, который почти весь исчезал в дорожных мешках беженцев.

Но уже через несколько дней толпа эта поредела, а потом люди и вовсе перестали заходить в усадьбу. Ядвига велела прекратить выпечку хлеба и поставить кадушку в молочную. Януш не мог понять, в чем дело. И даже спросил об этом Игнаца.

– Торопятся, стало быть, – ответил конюх.

– Куда торопятся?

– В Варшаву. Немец на пятки наступает. Некогда по сторонам оглядываться…

Уснуть ночью было трудно. За Сохачевом так и грохотало, вернее, просто стоял беспрестанный протяжный гул, небо над Пущей Кампиносской было светлое и розовое, и по этому розовеющему небу мелькали какие-то искры и трепетные вспышки, как будто там полыхало северное сияние. А поблизости на шоссе всю ночь ясно слышался непрерывный гуд, словно жужжание огромного роя насекомых.

В то утро – было это 6 сентября – Игнац сказал, что немцы появились уже и на востоке от Коморова. Они в обход подошли к Варшаве. И окружили ее. Движение приостановилось. Но с запада все еще напирали люди, обозы, грузовики и разбитые воинские части. Миновав каштановую аллею, ведущую к усадьбе Януша, поток, очевидно, наткнулся на немцев. Послышалась беспорядочная стрельба.

Шоссе так и забурлило. Беженцы рванулись обратно, кинулись в стороны. Каштановую аллею снова заполнили люди. Они ложились под деревья, прятались за стволы. Вдоль шоссе били орудия.

Януш беспокойно ходил из комнаты в комнату. В «детской» он нашел книжку, оставленную Мальским. Толстая монография о Бахе. Раскрыл наугад и наткнулся на какую-то музыкальную фразу. Черные точки нот, казалось ему, соответствовали ритму выстрелов на шоссе.

Из кухни вышла встревоженная Ядвига.

– Что это, настоящий бой? – спросил Януш.

– На шоссе… – только и сказала она и вновь исчезла.

Неожиданно раздался пушечный выстрел как будто под самыми окнами.

В доме задребезжали все стекла. Одно, кажется, в комнатке наверху, даже вылетело. Послышался тонкий звон осколков.

Вновь появилась Ядвига:

– Ой, немцы дома вдоль шоссе жгут.

Януш вышел на крыльцо. Над каштановой аллеей поднимались дым и пламя.

Игнац стоял неподалеку от дома.

– Только бы нас не спалили.

Появился пан Фибих.

– Там какие-то гражданские стреляют… Не военные вовсе, – сказал он.

– На шоссе пусто, как в степи, – добавил Игнац.

– Наши вроде наступают… – сказала Ядвига.

Януша начала раздражать эта неясность. Понять было невозможно, что творится вокруг. В Коморов, кроме бежавших издалека и абсолютно невменяемых людей, никто не заглядывал.

Так длилось до самой ночи.

Выстрелы становились все реже. Стихало. Януш уже почти спал – после полуночи он обычно засыпал на час-другой. Но этот постепенно затихающий бой на шоссе встревожил его и отогнал сон. В то же время гул за лесом явно нарастал. Ночь была светлая от луны на ущербе и теплая, как все ночи в начале войны. Он накинул халат и вновь вышел во двор. По широкому двору промелькнуло несколько теней. Они двигались в сторону ворот. Януш тоже направился к воротам.

Возле ворот толпились люди. Они молча смотрели в сторону шоссе, стараясь что-то разглядеть сквозь густую листву каштанов. Тут были и Игнац, и пан Фибих, и еще кто-то.

Заметив Януша, они слегка посторонились, точно молча принимали его в свое общество.

– Что там творится? – спросил Януш.

– На шоссе тихо. Похоже, что немцы взяли верх, – сказал Фибих, а кто-то из конюхов громко крякнул.

– Это верно? – несмело спросил Януш.

И точно в ответ на эти слова на шоссе раздалось несколько беспорядочных винтовочных выстрелов. Выстрелы эти в тишине светлой осенней ночи казались особенно выразительными и резкими. Но вот винтовки стали бить равномернее. Все начиналось сызнова. Столпившиеся у ворот люди дважды слышали, как мимо них с печальным звуком задетой струны пролетела пуля.

– Пули летают, – сказал пан Фибих, – пошли-ка лучше домой.

Остальные не послушались. Выстрелы на шоссе то стихали, то вновь звучали, как агогические фортепьянные пассажи. Вдруг раздался дружный залп.

– Ого, снова пошла драчка, – сказал Игнац.

Януш ничего не понимал.

– Что там творится? – повторил он.

– Кто-то хочет задержать немцев на шоссе, – сказал один из конюхов.

– Наши там, – вздохнул Игнац.

– Пан граф, – спросил конюх, – а у вас оружия дома нет?

– У меня? Оружия? – удивился Януш. – Нет, откуда…

– Жалко, пошли бы на помощь.

– Много бы от тебя проку было! – пренебрежительно сказал Фибих.

– Много не много, а одного-другого из этой немчуры сковырнул бы.

Януш пожал плечами.

– Пора по домам, – сказал он и направился к дому, так как почувствовал, что замерз. Никто не пошел за ним.

– Эй, Игнац, – сказал один из парней, – темно, хоть глаз выколи, пойдем поглядим, что там делается…

– Не ходите! – угрожающе сказал Фибих.

– Батя, батя, и я! – заскулил сынишка Игнаца.

– Цыц, паршивец! – прикрикнул на него отец. – Нечего тебе там делать. Чтоб духу твоего не было.

Фелек, не желая уходить, отступил в сторонку и спрятался в густой тени у ворот. На шоссе трещала редкая, но ровная перестрелка.

Игнац и второй конюх, Станислав, выскочили из ворот и припали к первому каштану в аллее. Вокруг царила темнота, но шоссе под ясным небом казалось светлым. Да и луна вот-вот должна была появиться. За пущей отливала зелень.

Конюхи заметили какие-то фигуры, пересекающие шоссе. Люди эти бежали с той стороны сюда, к Коморову.

Станислав ткнул Игнаца в бок.

– Слышь, вроде как в штанах навыпуск. Цивильные, что ли?

– Да там весь день, похоже, цивильные стреляли, – шепнул в ответ Игнац.

– Была бы у меня винтовка, поглядел бы поближе.

– А может, на шоссе ее можно достать?

– Дурень! Там светло, как днем, всадят тебе в задницу – и дело с концом.

Миновав несколько деревьев, они очутились на середине аллеи, ведущей из Коморова к шоссе. Выстрелы стихли, слышно было только, как пробуют завести мотор.

– Машину им покалечили, – с радостью в голосе сказал Станислав.

Но в эту минуту Игнац, перебегая к следующему каштану, наткнулся в темноте на человека, тесно прижавшегося к стволу.

– А, язви тебя! – громко выругался Игнац. – Кто это тут?

– Тише, – прошептала прижавшаяся к каштану тень. – Тише. Немцы близко.

– А ты кто такой?

– Нас тут несколько человек. Мы подползали к самому их гнезду.

– Это ты с шоссе бежал?

– А что оставалось делать? Немцы, как учуяли нас, такой жизни дали, что ой-ой-ой! Патронов нет… Помогите мне…

– А что случилось?

– Там у самого шоссе человек лежит…

– Какой человек?

– Подстрелили его… Командир наш…

– Какой командир? Офицер?

– Он наш отряд сколотил. – Человек забыл об осторожности и заговорил громче. По тембру голоса Игнац понял, что тот еще очень молод. – Да разве, говорит, братцы, такое возможно? Чтобы так вот, без единого выстрела немца пропустить? Офицер!.. Офицеры – те сбежали. А это гражданских!… товарищ…

– Где он, этот товарищ? – послышался шепот. Рядом стояла женщина в накинутом платке.

– Ядвига? А ты откуда взялась? – спросил Игнац.

– А что? Только тебе, что ли, можно? Где этот гражданский?

– Лежит у самого шоссе. Я его в канаву стащил…

– А немцы?

– Все время по шоссе били. А в сторону не сворачивают. Боятся. У них там окоп. Мы было в них из пушки, да какое там…

Перебегая от дерева к дереву, они двигались к шоссе – Ядвига, Станислав, Игнац и незнакомец. Януш тем временем бросился в халате на постель.

«Пожалуй, не засну», – подумал он.

Ему показалось, что едва он припал головой к подушке, как его разбудили. Но, видимо, часа два он все-таки проспал – окно было синее, точно перед рассветом.

– Что тебе? – спросил он стоящую над ним Ядвигу, которая дергала его за рукав халата. – Что тебе нужно?

– Вставай, дядю принесли, – ответила она каким-то необычным голосом.

Януш подумал, что это еще сон.

– Вставай, дядю принесли, раненый он, тяжело ранен.

– Какого дядю? – вскочил Януш. – Ты что, не в себе?

– Это ты не в себе… Пошли!

И она потянула его в комнату позади сеней. На обеденном столе стояли три подсвечника разной высоты с горящими свечами. По другую сторону стола на диване лежал человек. Он был бледен. Светлые волосы копной, точно разворошенная солома, окружали его лоб. На нем была какая-то странная куртка, расстегнутая сверху. Януш перегнулся через стол и узнал его: перед ним лежал Янек Вевюрский.

Он выпрямился и с изумлением оглядел присутствующих. В изголовье стоял чернявый парень лет двадцати и плакал, как ребенок. Он даже не двигался, только слезы катились из глаз, словно из какого-то автомата. Был тут Игнац, еще какой-то незнакомый человек и жена Фибиха.

Пани Фибих взяла один подсвечник и громко сказала:

– Нельзя, чтобы три свечи горели.

При звуках этого голоса Янек открыл глаза. Мышинский наклонился к нему.

Янек долго, но осмысленно смотрел на него. Видно было, что в его мозгу совершается какая-то работа. Наконец он улыбнулся так мило и неопределенно, как впервые в жизни улыбаются двухнедельные младенцы. Как улыбалась Мальвинка. Потом пошевелил губами.

– Дорогой, – сказал он, – это я у тебя?

Вевюрский никогда не называл Януша по имени.

– Что случилось? Откуда ты? – вопросом на вопрос ответил хозяин.

– Подстрелили меня… дрянь дело… Лилек… Расскажи… я не могу.

Плачущий парень громко хлюпнул носом, точно втянул в себя все слезы.

– Мы вместе из тюрьмы шли, – сказал он, как-то вдруг подобравшись, – товарищ Янек и мы все. И тут… тут мы и собрались… Немец-то был уже перед нами… со стороны Варшавы…

Вевюрский приподнялся на локте и уже почти бессознательно уставился на Януша напряженным, вопрошающим взглядом.

– Да ведь как же такое можно допустить? – произнес он вдруг звучным, удивительно сильным голосом. – Немец уже от Варшавы идет? Нет, как это можно?.. Дорогой…

Стоящий над ним Лилек положил свои огромные ручищи на его плечи.

– Товарищ, ты не двигайся. Рана откроется.

Вевюрский обмяк.

– Эх… – прошептал он снова слабым голосом.

– Куда ему?

– В правое легкое. Две пули.

– Кровь идет?

– Как-то закупорилось.

Вевюрский снова приподнял веки. Зрачки у него были расширены и глаза стекленели, как бусины, – они казались сейчас совсем черными.

– Тут ведь так… – начал он быстро и не очень внятно, глотая слоги и обращаясь даже не к Янушу, а куда-то в пространство. – Тут ведь так, брат ты мой, нельзя. Это не наше дело – убегать. Пусть кто хочет бежит… А так нельзя… чтобы все бежали… чтобы все… Понимаешь, Януш? Ведь ты даже не знаешь…

И неожиданно осекся на половине фразы, на полуслове. Все как ножом обрезало – и речь этого человека и дыхание. А взгляд еще больше остекленел и застыл. Не было никакого перехода между жизнью и смертью.

– Янек! – воскликнул Мышинский. – Янек! – и схватил его за руку.

Подняв голову, он встретил устремленный на него вопросительный взгляд чернявого Лилека. Во взгляде этом еще была надежда. От утреннего холода у Януша начала дрожать челюсть, а тишина сделалась такая, что слышно было, как кровь Вевюрского стекает с дивана и капает на пол.

Пани Фибих подтолкнула словно окаменевшую Ядвигу.

– Преставились дядя-то, – сказала она громким шепотом.

– Прими, господи, душу его, – с чувством произнес Игнац и широко перекрестился.

Уже светало. На лице умершего заиграли падающие от окна розоватые блики. Януш склонился над ним и большими пальцами закрыл ему глаза. Делал он это впервые и даже удивился, что веки опустились с такой легкостью. Как будто ключ повернул в хорошо смазанном замке.

Неожиданно со двора донесся какой-то шум, какое-то движение. Кто-то быстро пробежал через сени – это оказался сынишка Игнаца.

– Немцы пришли!

Януш оторвал взгляд от лица покойного и оглядел присутствующих.

– В сад и оттуда – в лес, – бросил он чернявому Лилеку.

Товарищи Вевюрского не заставили себя ждать и выскочили через заднее крыльцо. Ядвига, стоя у окна, выходящего в сад, посмотрела им вслед, потом махнула рукой.

– Все в порядке, – произнесла она своим низким голосом.

В эту минуту отворилась дверь и в комнату вошли два немецких солдата. Впереди шествовал высокий офицер в маскировочной накидке. За ними следовал Фибих.

– Herr Graf, – закричал офицер с порога, – haben sie keinen polnischen Soldaten in Hause? [63]63
  Господин граф, есть в вашем доме польские солдаты? (нем.)


[Закрыть]

Януш удивленно повернулся к нему. Немец говорил так громко.

– Ich habe nur einen – aber er ist tod, [64]64
  Вот один есть, но он мертв (нем.).


[Закрыть] – ответил Мышинский.

Офицер взглянул на убитого и махнул рукой.

– Ach, dreck [65]65
  А, дерьмо! (нем.)


[Закрыть], – сказал он и, быстро пройдя в другую комнату, открыл окно, возле которого только что стояла Ядвига.

XI

Ночью Ройская действительно отправила Спыхалу дальше. Дорога вела его сначала на восток, потом на юг.

Еще до рассвета подъехал он к горящему Седлецу. Поток телег, повозок и даже карет до предела заполнил небольшую площадь перед въездом в город. Из окон окружавших площадь домов как-то спокойно выплескивались языки пламени, вскидываясь вверх, точно руки, точно лепестки гигантских тюльпанов. По крышам между черепицей, между черными кусками толя бегали, словно крысы, огоньки. Дым с багровым отсветом вздымался кверху, а потом сразу же исчезал в черной прорве.

Можно было бы объехать Седлец, но никто этого не делал. Все хотели пробиться сквозь пламя. Спыхала намеревался как можно скорее попасть во Львов, теша себя надеждой догнать министерство. Поэтому он велел шоферу объехать город. Когда они были уже в поле, он заметил, что светает.

Очевидно, он вздремнул, потому что, когда вновь огляделся, было уже совсем светло. Справа от шоссе тянулось изумрудное кукурузное поле. Шоссе в этом месте делало дугу вокруг небольшого взгорка, сбегающего к оврагу. Кукурузное поле кончалось здесь отвесной стеной. Казимеж приказал шоферу остановиться.

Он вышел на шоссе. Занимался день, и солнце, еще довольно низкое, скрывалось за этим взгорком. На другом краю неба, на западе, было темно – то ли ночь еще чернела, то ли стлался дым над Седлецом. Шоссе было абсолютно пусто, только несколько сгоревших автомашин на холме и воронки от бомб свидетельствовали о том, что и здесь настигли беженцев зоркие глаза немецких летчиков. В воздухе стояла полная тишина.

«Почему нет жаворонков? – подумал Спыхала. – Да, верно, осень же».

Было холодно, поэтому он сделал несколько шагов и остановился подле начатой пашни, тянувшейся рядом с кукурузой. Здесь уже не надо было втягивать ноздрями запах влажной осенней земли. Аромат этот исходил от рыжеватых, мелко отваленных пластов земли, лежащих длинными рядами.

– Пашут, – произнес про себя Казимеж.

И тут он заметил пахаря.

Тот спускался с взгорка, направляясь прямо к нему. Плуг тянула пара сильных коней – легкая пыль, вздымающаяся над пашней, напоминала длинный розовый плюмаж; сквозь нее просвечивало лучезарное воскресное солнце. Пахарь, идущий за лошадьми, покрикивал на них, но самого его теперь не было видно.

Казимеж сделал шаг и тогда только разглядел старика с непокрытой лысой головой. Почему-то он решил, что должен его подождать. И в эту минуту до него донесся гул пролетающего в отдалении самолета.

Пахарь дошел до самой дороги, завернул коней, громко покрикивая на них, и остановился. Это был старый, морщинистый крестьянин. Когда он улыбнулся Казимежу, сеть мелких морщинок окружила его маленькие серые глаза. Курносый нос его еще больше вздернулся от этой улыбки. Он, видимо, хотел что-то сказать, но не решался и стоял, почесывая в затылке.

Шофер тоже вылез из машины и встал рядом с Казимежем.

Спыхала вдруг перебрался через неглубокую канаву и подошел к мужику. Солнечный свет заливал лицо пахаря утренним багрянцем и играл на блестящих от пота округлых крупах гнедых коней, которые напирали друг на друга.

– Здравствуй, дедушка, – сказал Казимеж.

– Здорово живете, – не очень уверенно откликнулся мужик. – А вы что же это, бежите, стало быть, от нас?

Спыхала растерялся.

– Немцы сверху садят… – довольно равнодушно продолжал мужик. – А как там, в Седлеце? Все сгорело?

– Нет, нет, – неожиданно для самого себя сказал Спыхала, – я только хотел немного попахать.

– Хо-хо! – засмеялся старикан. – Уж будто и умеете?

– Пахал в молодости. Дед мой пахал, отец пахал. Неужто и я не смогу?

И повернувшись к шоферу, который глазел на них, стоя на фоне шоссе и зеленых кустов, отрывисто бросил:

– Возвращайтесь к себе. Скажите пани Ройской, что я остался тут.

Шофер недоуменно смотрел на него. Казимеж снова перепрыгнул канаву и уже смягчившимся тоном пояснил:

– Поезжайте и скажите… Я же серьезно. Я остаюсь тут. А вам дам записку.

Он вырвал из блокнота листок и написал несколько слов. Шофер медленно и неохотно удалился. Спыхала вернулся к мужику.

– Дайте-ка, а? Хоть попробовать.

Мужик молча, недоверчиво уступил ему место за плугом. Спыхала положил обе руки на чапиги и крикнул на коней.

Вначале у него ничего не получалось. И вдруг он вспомнил, как надо держать плуг, и медленно подрезал пласт глинистой и проросшей земли, которая стала отворачиваться плотным толстым слоем.

– А ну, клятые! – закричал он на лошадей, которые, почувствовав чужую руку, шли с неохотой, словно с каким-то сопротивлением.

Борозда ровно тянулась в гору. Вскоре Казимеж был уже на вершине холма и оттуда оглянулся назад. Лошади стали, тяжело дыша. Спыхала вытер со лба пот и огляделся.

Внизу вилось шоссе, уходя дугой за зеленую стену кукурузы, а потом вновь выныривало из-за нее, белое, узкое, гибкое. Над ним в голубом небе виднелось одно большое облако.

По шоссе удалялся маленький синий автомобиль Ройской, а в противоположном направлении мчали две легковые машины и грузовик. Казимеж равнодушно смотрел на них. За распаханным полем тянулся клин, засеянный рожью, которая уже пробивалась маленькими, редкими, с виду красноватыми ростками, освещенными лучами солнца. На каждом росточке еще дрожала капелька росы.

Мужик так и не двинулся с места – остался стоять там, где его оставил Спыхала, и улыбался ему издалека. Видно было только, как блестят на солнце его зубы.

За этот краткий миг Спыхала успел подумать о прошлой своей жизни.

– Ради этого я лез вверх, – сказал он, но все же улыбнулся про себя. И даже не постарался вызвать образ Марии, боясь этого, еще не уверенный, что не дрогнет, вспомнив о ней.

Он нагнулся, закатал свои длинные брюки, уже запачканные землей, которая бурыми комьями прилипла к черной ткани, и, погоняя коней, с усилием потянувших дальше, повел борозду вниз.

Вскоре земля закрыла перед ним шоссе, мужика, кукурузу и даже облако в небе. Первые сегодняшние бомбы глухо рвались где-то вдали.

Конец второй книги