Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 43 страниц)

– Выпьешь? – спросил Алек у Бронека.

– Что делать, за компанию с вами и удавишься, – и Бронек подкрепил свои слова соответствующей улыбкой. Алек налил всем троим по большой рюмке.

– Нет, ты скажи, – навалился Губерт, – как ты будешь жить? На что?

– Откуда я знаю? Мама с Шушкевичем что-нибудь сообразят. Наверняка весь вечер сегодня на это убьют.

– Ты думаешь, что он прибрал к рукам все бумаги?

– Думаю, что да.

– Это значит, что денег у тебя совсем не будет?

– Хоть бы с моим отцом такое стряслось! – вздохнул Бронек с такой миной, что оба его приятеля расхохотались.

– Ну, в конце концов, это же не все, что мне бабка оставила, – сказал Алек, – есть еще много добра, хоть бы тот же дом на Брацкой…

– Он тоже твой? – спросил Бронек.

– А чей же еще? Есть дом, есть участки в Варшаве и в Подкове Лесной, это можно сразу в деньги обратить – оторвут с руками… Шушкевич мне полдня подсчитывал, когда я «вступал во владение»…

– Ты как-то небрежно о своем состоянии говоришь, – с явным неудовольствием заметил Губерт. – У меня вот все в ажуре…

Бронек пожал плечами:

– Лучше всего не иметь ничего. Губерт вскипел:

– Вот уж не скажешь, что это девиз твоего отца.

– К сожалению, – снова улыбнулся Бронек и взглянул на Губерта так, будто в чем-то провинился.

Губерту стало не по себе. Официант поставил перед ними закуски. Чудесные. Бронек даже порозовел при виде их.

Губерт поднял рюмку:

– Ну, за твой успех, Бронек!

Бронек взглянул на него с благодарностью.

– Спасибо.

Алек тоже взглянул на них, опрокидывая свою рюмку.

– Верно, Бронек, Губерт парень что надо.

– Только, говорят, старых друзей бросает. Анджей Голомбек недавно мне жаловался…

– Ну, деточка, ты сам подумай, – жалобно заныл вдруг Губерт, – ну что мне с ними водиться! Это же такие лопухи…

– Ты не прав, – сказал Алек.

– Ну не лопухи, ладно. Не знаю, как их назвать. Мамины сыночки…

– Скорей уж папины, – заметил Бронек.

– Если Анджей любит отца, так уж сразу и… – начал Алек.

Губерт вспыхнул:

– Виноват, я тоже любил своего отца.

Алек вернулся к первоначальной теме:

– Так вот, забрал бумаги, продал и промотал. Это же еще не означает, что всему конец. Я могу жить и без этих бумаг. Я вообще могу жить без денег, а он вот взял и тут же застрелился. Вот что страшно!

– А где он застрелился?

– У себя в квартире, есть у него там комната на Снядецких. Сразу же после моего звонка.

– А откуда у него револьвер?

– Сейчас, сейчас… Помнишь, Губерт, как ты позвонил на Брацкую, а я тебе сказал, что приходи, мол, сразу? Когда это было? В прошлый четверг, да?

– Кажется, в четверг.

– Представьте, Адась тогда был у меня и показывал мне свою пушку. Парабеллум – во, первый сорт! Только как-то он все поигрывал им, этим револьвером… Я еще что-то такое почуял. Просто даже испугался, – признался Алек, комично разводя руками. – Черт ведь знает, что такому может в голову стукнуть. Глаза у него какие-то странные, и огоньки в них, не по душе мне были эти огоньки. В общем не понравился он мне тогда. Потому я и сказал Губерту: «Приходи сейчас же», – когда он позвонил.

– А тот что же?

– А ничего. Распрощался и ушел.

– Думаешь, он застрелить тебя хотел?

– Да, думаю.

– Но зачем?

– Ну, мог подстроить как-нибудь. Что, дескать, в гневе, что я, дескать, распалился из-за того, что потерял… или там еще что-нибудь… Ну откуда я знаю?

– Все это фантазии твои.

В эту минуту в ресторан вошел Малик и, еще издалека увидев приятелей, так как никого больше в зале не было, подошел к их столу.

– Хорошо сделали, что ушли сразу после «Электры». Я видел вас в театре. Я тоже не выдержал. Зачем, спрашивается, такой винегрет? «Электра» – и «Мастер и подмастерье»!

– Ради публики.

– А мне кажется, что публика вполне удовольствовалась бы «Электрой». Вы видели? Видели? Какая актриса!.. Да что вам рассказывать. Вы же сами наверняка только об этом и говорите.

Переглянувшись, друзья слегка улыбнулись.

– Это что-то небывалое, что-то потрясающее, – горячился Малик, присев к столу. – Этому даже названия не подберешь, потому что это уже за пределами театра.

Друзья, словно сговорившись, уставились в свои тарелки. Бронек сидел с несчастным видом; перед ним громоздилась гора зеленоватой (в меню стояло à l'italienne [49]49
  По-итальянски (франц.).


[Закрыть]) горячей спаржи. Словоизвержение Малика слегка смущало их.

– Декорации вам очень удались, – сказал Алек и разрезал свою côtelette de volaille. Масло даже брызнуло на Губерта.

– Что ты делаешь! – воскликнул Губерт. – Мой костюм!

– Так и должно быть, – засмеялся Алек, – это же классическая котлета де воляй!

– Не знаю, что там должно быть, а этот костюм я сегодня надел впервые. Кстати сказать, ты даже внимания на это не обратил.

– А! И верно, очень хорош, – равнодушно заметил Алек.

– Вон оно что! А я-то на тебя все время смотрю, – смущенно признался Бронек, – и никак не могу взять в толк, почему ты так хорошо сегодня выглядишь.

К их столу подошел Метек. Позади него, к своему громадному удивлению, друзья заметили округлую физиономию Валерия Ройского. Только увидев бледноватое лицо Метека со следами смытого грима, они сообразили, что это он играл Ореста. Валерий опередил Метека и, подойдя, поздоровался со всеми.

– Ты мне вот что скажи, – сразу набросился он на Малика. – Что значит эта пьеса? Зачем вы ее поставили? Да ты знаешь, кто такой этот господин Гофмансталь? Гуго «фон» Гофмансталь? Он же сын венского раввина!

– А кто был Эсхил, ты знаешь? – спросил его Малик.

– Дурацкие шутки. Но я хотел бы все-таки знать, – продолжал Валерий, возвышаясь над их столиком, – кто это у вас такой репертуар подбирает? Откуда этот ветер дует? Чья это заслуга – Горбаля, Вычерувны или твоя, дражайший мой маэстро? – Видно было, что Валерий в подпитии. – Справедливость! Справедливость! Разная на свете справедливость бывает.

Валерий хотел присесть к их столику и широким жестом пригласил смущенного и тоже уже слегка пьяного Метека. Но Малик вскочил.

– Нет, не сюда – сказал он Метеку. – Давай пересядем за другой столик. Я, знаешь, прямо сам не свой от сегодняшних переживаний…

– Да, она была великолепна, – тускло сказал Метек.

– Кто, Марыся? – глупо переспросил Валерий.

– А тут эти молодые люди о котлетах да габардинах рассуждают. Вот она, нынешняя молодежь, бесчувственные какие-то! – И Малик, едва кивнув соседям, перебрался с Метеком за соседний столик.

Друзья еле сдержались, чтобы не расхохотаться. И тут же велели подать им счет. Выходя, они демонстративно поклонились Малику. Валерий не удостоил их поклоном.

Не сговариваясь и не произнося ни слова, они пошли вниз по Каровой – одной из самых необычайных варшавских улиц. Некогда там построили закругленный спуск, по которому мало кто ездил, так как виражи его предназначены были еще для конных повозок и на автомобили не были рассчитаны. Аркады этого спуска напоминали какую-то декорацию.

Алек, Губерт и Броней медленно прошли под аркадами. Вокруг было темно и тепло – от нагретого камня мостовой и бетона потеплел и воздух. Фонари встречались редко, да и свет луны сюда не проникал, а может, луна просто спряталась за тучу. Так или иначе, здесь было сумрачно и как-то таинственно.

– Вот здесь бы и поставить эту «Электру», – сказал, нарушив тишину, Бронек.

Они спустились по Каровой к самой Висле. Шаги их гулко отдавались по булыжной мостовой – время было еще не очень позднее, но набережная уже опустела. Спустившись к воде, они уселись на высоком каменном парапете. Перед ними между двумя старыми баржами, служащими пристанью, виднелась открытая водная гладь. Но высокие фонари уже не горели, и старые лайбы спали, прижавшись к берегу, как спят животные в хлеву. Вода легонько поплескивала о берег и о деревянные стены пристани. Повсюду тянулись какие-то цепи и канаты, но этот уголок заводи был совсем свободен; черная, затененная вода переливалась, будто какая-то густая жидкость. Уровень воды был высокий. Только где-то у пражского берега виднелись посеребренные лунным светом затоны. У самого берега было темно.

Друзья уселись рядышком, потеснее, так как становилось уже прохладно, и долго молчали.

Как всегда, первым заговорил Алек, тоном спокойным и рассудительным. Губерт всегда изводил его за то, что он якобы говорит в нос.

– Этот Малик просто идиот, – сказал Алек. – А о чем это вы думаете все время?

– Об «Электре», – без запинки ответил Губерт.

– Я тоже, – Бронек прямо-таки выдохнул эти слова.

– А я, пожалуй, думаю не столько об «Электре», – продолжал Алек, – сколько о том, какой смысл в нее вложен. О справедливости… вернее сказать, о недостижимой справедливости. Ведь вообще-то справедливым быть нельзя…

– Что ты говоришь? – возмутился Губерт.

– А как же? Ну хорошо, Электра уговорила Ореста, и тот убил мать… И что дальше? Ведь это же несправедливо.

– У Эсхила все потом уладили.

– Я знаю, взяли да проголосовали. Но черные шары дела не меняют. Факт остается фактом: человек убил мать – и все. У меня вот убили отца. Ну и что мне прикажете делать? Мстить большевикам? Не вижу ни малейшего смысла, потому что тот, кто убил моего отца, недосягаем, а уж тот, кто приказал убить, – тем более…

– А я вот думал о другом, – сказал Губерт медленно и раздумчиво, и это так непохоже было на него, что Бронек удивленно взглянул на приятеля. При лунном свете, когда взгляд привык к темноте, Губерт выглядел как-то таинственно, он словно был нарисован очень хорошим художником.

– Константен Гиз… – произнес Бронек вполголоса имя своего самого любимого художника. – А знаешь, я должен как-нибудь нарисовать тебя, – сказал он громко.

Губерт фыркнул.

– Благодарю. Твои натурщики обычно раздеваются догола.

– Тебя я нарисую в одежде, – пообещал Бронек.

– Не сбивай меня, – продолжал Губерт. – Так вот, я думал о другом. Совсем о другом. Есть такая сказочка об Электре и Оресте, сказочка о пагубных последствиях Троянской войны, о долге… тяжком долге, который пришлось взять на себя этим двоим… Это страшно – быть вынужденным так вот убивать. Ну, если бы я, например, узнал, что моего отца убила Марыся Татарская…

Тут Алек втянул воздух, точно от удивления или испуга, и взял Губерта за руку.

– А откуда ты знаешь, что не Марыся Татарская?

Губерт вырвал руку.

– Не делай из меня Гамлета – не выйдет. Но я еще и о другом… И как будто без всякой связи с этим представлением.

– Я тоже без всякой связи с этим представлением, – сказал Алек. – Понимаешь, какая штука: вот будто эта Вычерувна взяла меня за шиворот, точно бутылку за горлышко, и встряхнула. Все во мне перемешалось, и всплыло много такого…

– Вы дадите мне сказать наконец? – потерял терпение Губерт.

Мимо них вдоль берега шел полицейский.

– Что это вы тут, господа, посиживаете? – спросил он без всякой угрозы в голосе.

Друзья обернулись и увидели фигуру полицейского на фоне далекой, светящейся огнями Варшавы.

– Да так, сидим себе, болтаем. Не бойтесь. Мы студенты. Мы люди добрые, – откликнулся Губерт. Последние слова он произнес, уже повернувшись к реке, так что они прокатились над водой и ухнули в деревянный борт пристани. «Люди добрые» – прогудело, как в бочке.

Полицейский двинулся дальше неторопливой, упругой походкой.

– Ну-ну, – бросил он на прощанье. – Только без всяких фокусов.

От этого диалога, от этого гула на воде, от упругих шагов полицейского повеяло каким-то глубоким покоем. Бронек потянулся и лег на парапет.

– Мы люди добрые, – повторил он, и все замолчали.

Тучки, очевидно, сползли с луны, потому что вода посветлела. Не та, что у самого берега, – та была все такая же черная и густая, – а там, немного поодаль, как будто серебристый затон под пражским берегом растворился в русле Вислы и постепенно высветлил ее волны. Лодчонка, маленькая, утлая, на которой не видно было гребца, ползла по середине реки. Слышен был тихий плеск весла – такой звук издает какое-нибудь водяное насекомое.

– Да люди ли мы вообще? – произнес Бронек, но никто ему не ответил, – А знаешь, – продолжал он через минуту, ни к кому конкретно не обращаясь, – я вот иногда вижу предметы – эти барки, эту лодку, мост в отдалении – не такими, как они есть, а такими, как я хотел бы их нарисовать. А нарисовать – это значит открыть эти предметы, открыть, как дверцы, как калитку, чтобы увидеть, что скрыто в них. И хоть никогда не увидишь, что в них скрыто, они «зовут», как говорит Пруст, зовут к тому, чтобы открыть их. И это я называю искусством живописи. Вот в этом я и хотел бы выразить себя, выявиться как-то и только тогда почувствовал бы себя человеком…

– А я считаю, что смог бы выявиться как Электра, в каком-то действии. Хотя бы в извлечении меча, например, – сказал Губерт. – Ты понимаешь, почему меня так дико взволновала эта сцена, когда она откапывает меч – а она делала это, как настоящий землекоп: мне все казалось, что по мере того, как она выкапывает, извлекает этот меч, она становится человеком. Из какой-то бестии, дикого зверя, я бы сказал, – из старухи. И ты смотришь и веришь, что ей двадцать лет, что она превращается в человека. Рождается. Мне казалось, что мы присутствуем при родах. И вот она выявилась. Вот и мне бы выявиться таким же образом. Алек кашлянул.

– Вот как? – спросил он, снова говоря в нос, «аристократично», как называл это Губерт. – А вам непременно надо выявиться? Иначе вы и жить не можете?..

– Скучно, – сказал Губерт.

– Выявляйтесь, сколько хотите, но дайте же и мне хоть слово вставить, ведь вы же меня прервали на полуслове и давай, как павлины, хвосты распускать – кто красивее да кто умнее. А тут еще Губи-Губи ноет: «Скучно!» До чего все изячно, бла-ародно…

– Ну дай нам договорить, ведь мы недолго.

– Смотри на воду, смотри на воду, – бессмысленно и как будто про себя твердил Бронек, а сам, лежа навзничь, смотрел в огромное небо, на звезды, побледневшие от лунного света.

– Почему же недолго?

– Видишь ли, я хотел это сказать с самого начала: каждое поколение вздымается, как волна, каждое поколение призвано выполнить какое-то задание, открыть какую-то калитку, как изволил выразиться вот этот маленький художник, а потом опадает, омещанивается, уходит в песок и выполняет уже не задания, а только указания или обязанности. Как в море: взлетел гребень и – паф! – опадает, и берег ровный и гладкий, потому что это пляж. Так вот, Электра не пошла на пляж. Она взлетела на гребне волны и лопнула, как мыльный пузырь. Вот это-то и прекрасно. Она не пережила себя. Не хотел бы я видеть ее царящей в Аргосе, расхаживающей по дворцу с ключами от кладовки Атридов, в которой теперь одни лепешки, а раньше разве такое бывало… Ах, как бы я не хотел пережить себя… – расчувствовался Губерт, и только по этому монологу можно было понять, что выпитая у «Симона» водка все же подействовала на него.

– Ах ты ничтожество, – прогудел самым низким своим голосом Бронек, складывая губы так, точно он с трудом удерживался от смеха. – Никакой ты, оказывается, не коммерсант и не охотник…

– Охотник – это я, – вставил Алек.

– Ну, спортсмен…

– Хорошенький спортсмен, даже плавать не умею! – заметил Губерт.

– … а всего лишь поэт. А я и не знал даже, что ты способен рассуждать вот так…

Губерт тоже лег навзничь, глядя в небо.

– Какая короткая ночь, – серьезно заметил Алек. – На востоке уже светлеет.

– Надо бы согреться, а то холодно становится, – воскликнул Губерт.

И быстро, не успели друзья опомниться, сбросил с себя свой «шикарный» костюм и выбрался из белья. Бронек смотрел на него с удивлением. Тело Губерта, крепкое и ядреное, созревшее не по летам, напоминало грецкий орех без скорлупы. Губерт отступил немного, разбежался и бросился в воду.

– Бог ты мой! – сообразил вдруг Бронек. – Он же не умеет плавать.

– Не умеет плавать? – спокойно произнес Алек. – Да это лучший пловец из всех, кого я знаю. Он же тебя разыграл.

Снизу, из холодной воды доносилось фырканье. Светлая полоска пены двигалась в затоне между баржами-дебаркадерами.

– И верно, уже светает, – сказал Бронек. – Пора спать. Представляю, что там моя мама теперь думает.

– А я уж сегодня ложиться не буду, – заявил Алек. – С утра мне надо встретиться в банке с Шушкевичем, а потом похороны этого идиота.

– Не понимаю, как можно решиться на самоубийство – на убийство жизни! – горячо, с убеждением произнес Бронек, все еще лежа навзничь и глядя на звезды.

IV

Как-то само собой на Брацкой утвердился обычай собираться к первому завтраку в «малой столовой», расположенной не на втором этаже, а внизу, рядом с холлом. Комната эта была сумрачная, окна ее выходили в угол двора, и поэтому Марыся Билинская обставила ее в стиле rustique [50]50
  Сельский (франц.).


[Закрыть]. Стол был накрыт скатертью из баскского полотна в красно-синюю клетку, а вся мебель была светлого дерева. Но это не очень-то помогло, и теперь эта столовая, прежняя буфетная, напоминала комнатку в каком-нибудь флигеле. Текла только плечами пожимала.

– И для лакеев-то неудобно было, а уж для господ и подавно…

И все же она вынуждена была уступить настоянию Билинской.

– Нас теперь так мало, – говорила Марыся. – Для троих эта огромная столовая c'est tellement morne [51]51
  Слишком угрюма (франц.).


[Закрыть].

Действительно, постоянно в доме находились только сама Билинская, Алек и Текла.

В этот день, около половины десятого, в малой столовой встретились мадам Шушкевич и Текла. Билинская еще не спустилась, Алек же отправился с Шушкевичем в банк.

Дамы, пившие кофе за столом, накрытым скатертью в красно-синюю клетку, не очень-то жаловали друг друга. Отношения испортились еще больше, когда мадемуазель Потелиос в столь зрелых летах рассталась с девическим званием. Текла всегда фыркала по этому поводу:

– Старая кляча, амуров ей захотелось…

Но ныне за одним столом свела их общая забота, а также свойственная пожилым женщинам – а может, и вообще людям? – радость от того, что жизнь не всегда течет томительно-скучным, заведенным чередом, а все-таки «что-то в ней происходит». Словно именно самоубийство молодого человека и потеря большей части наследства княгини Анны были необходимы только для того, чтобы «что-то происходило». Так что на сей раз Текла и пани Шушкевич обменивались шепотом информацией с явным доброжелательством и взаимным расположением.

– Мой муж, – пани Шушкевич всегда подчеркивала эти слова при панне Текле, да, пожалуй, и при ком бы то ни было, – мой муж уже давно предчувствовал это несчастье. Адам просто не хотел с ним разговаривать.

– А коли предчувствовал, так должен был предупредить княгиню.

– Это что же, бросать подозрение на собственного племянника? Адам для моего мужа был все равно что родной сын.

– Вы думаете, в сейфах так ничего и не осталось?

Пани Шушкевич горько улыбнулась.

– Если бы оставалось, он не стал бы лишать себя жизни. Не правда ли?

Текла вздохнула.

– Языческий это обычай, – буркнула она себе под нос. – Вот и старый Губе тоже.

– Мне кажется, – продолжала бывшая мадемуазель Потелиос, – что именно самоубийство Губе натолкнуло его на эту мысль. Потому что это ведь, как говорится, comme la peste [52]52
  Как чума (франц.).


[Закрыть] – один от другого заражается, и пошло…

Пани Шушкевич улыбнулась.

– А ничего смешного тут нет, – грозно заметила ей Текла.

Но тут же смягчилась, отхлебнула кофе и принялась угощать пани Шушкевич «собственными» рогаликами.

Стол выглядел на редкость живописно. Булки, рогалики, сухарики громоздились в корзинках. Был тут и мед, и великолепное сливовое повидло – все собственноручно выданное Теклой из кладовой старому Станиславу.

Наконец вошла Билинская в светлом утреннем платье. При солнечном свете, в разгар весеннего дня, отчетливо видны были все ниточки морщинок, так преображавшие ее лицо.

Еще с порога она с беспокойством взглянула на сидящих друг против друга собеседниц, видимо, подозревая, что те ссорятся. Улыбки на их смягченных лицах успокоили Билинскую. Она села и несколько расслабленным голосом потребовала кофе. Несмотря на то что Билинская была искренне взволнована всем происшедшим, во всем ее облике чувствовалась какая-то неискренность.

– Ну, что скажете? – обратилась она к пани Шушкевич.

– Это следовало предвидеть, – ответила та, – когда человек так легкомыслен, как мой муж…

– Легкомыслие – это не то слово, которым можно определить поведение пана Вацлава, – сказала Билинская, кладя в кофе сахар.

Только теперь она заметила телеграмму перед прибором. Билинская нахмурила брови, но распечатала ее спокойно.

– Это от пана Казимежа, – сказала она Текле.

– Опять что-то стряслось с его семьей? – с глубоким равнодушием и даже с презрением в голосе осведомилась старая дева.

– Ах, действительно какая-то незадачливая семья. Абсолютно не умеют вести хозяйство.

В эту минуту послышались шаги и вошли Алек с Шушкевичем. Алек после бессонной ночи выглядел ужасно, но мать, естественно, решила, что он потрясен потерей состояния.

Мужчины, не здороваясь, подошли к столу, и Алек достал из бокового кармана и бросил на стол большой перстень из потемневшего золота с огромным изумрудом.

– C'est tout [53]53
  Вот и все (франц..


[Закрыть], – сказал он.

– Что это? – спросила Текла.

– Перстень, который оставил мне Эдгар Шиллер.

Текла взяла перстень и – словно не было сейчас дела важнее – принялась внимательно разглядывать великолепный темно-зеленый камень с вырезанными на нем арабскими буквами стихом из корана.

– Все взял? – спросила княгиня.

– К сожалению, все.

Шушкевич произнес это весьма безразличным тоном и сел к столу. Но по лицу его видно было, как он переживает все это. Зато Алек был так спокоен, что Билинская даже насторожилась. Она пристально посмотрела на сына, когда тот сел за стол и попросил кофе. Текла тут же налила ему, подбавив самых густых сливок.

– Тебя, кажется, это нисколько не трогает? – холодно заметила Билинская.

– А что я должен делать? – чуть ли не огрызнулся Алек.

Шушкевич счел своим долгом вмешаться в этот разговор.

– Княгиня имеет все основания расстраиваться. Год назад она вручила нам это имущество в столь идеальном состоянии…

– «Нам»! – резко оборвала его Билинская. – Уж никак не вам и не вашему племяннику!

Алек в свою очередь удивленно посмотрел на мать, продолжая, впрочем, с тем же аппетитом отхлебывать кофе. Он никогда еще не видел мать в таком негодовании.

– И что теперь будет?! – спросила Билинская Шушкевича. – У меня последнее время тоже были кое-какие расходы.

Алек насторожился.

Шушкевич пристроил на столе свои короткие, пухлые ручки.

– Прошу прощения, но можно ведь реализовать кое-что из недвижимого. Например, землю в Вильге над Вислой…

Алек тем временем намазывал маслом рогалик за рогаликом. После бессонной ночи у него появился аппетит.

– Где ты был вчера вечером? – резко спросила мать.

– В театре.

Алек видел, что Текла два-три раза бросила на Билинскую полный удивления и неодобрения взгляд. Но те просто не могла больше сдерживаться.

– С кем?

– С друзьями, – сказал Алек, намазывая еще один рогалик, на этот раз уже демонстративно.

Шушкевич вздохнул.

– Театр погубил Адама, – сказал он, вновь сплетая свои ручки.

Алек несказанно удивился.

– Что-то я не слыхал, чтобы Адась бывал в театре.

– Бывал, бывал, – быстро подтвердила пани Шушкевич.

– Уж коли на то пошло, то погубили его кабак и девки, – сказал Алек.

– Quelles expressions! [54]54
  Что за выражения! (франц.)


[Закрыть] – возмутилась Билинская. – Ну, на это он не истратил бы миллионы или сотни тысяч, – сказала, убирая со стола, Текла. – Самая-то беда, что он беговую конюшню решил завести. А уж на лошадей можно немалые деньги промотать. Этого-то уж я навидалась.

Алек засмеялся.

– Было бы желание, а промотать можно сколько угодно.

– Не миллионы же!

– А вот и миллионы. Ну что ты, Теклюня, хочешь, наши дамы любят брильянты, а то и виллы. Думаешь, это мало стоит?

– Вот, вот, – сказала Билинская, многозначительно глядя на сына. – Очень мне не нравится твое общество.

– Весьма сожалею.

– А что, князь, с вами вчера и молодой Губе был? – спросил Шушкевич.

Алек раздраженно передернулся и смахнул баскской салфеткой крошки со стола.

– А вам-то что до этого, пан Шушкевич?

– Алек! – предостерегла его мать.

– Ничего, конечно, я только хотел спросить, что вы говорили Адасю, когда звонили ему последний раз.

Алек вдруг замер и посмотрел на Шушкевича странным взглядом, в котором было изумление и как будто даже страх.

– Мне кажется, что этот Губе-младший оказывает на тебя дурное влияние, – добавила Билинская.

– А вы что, не знаете содержания моего разговора? – спросил Алек.

– Почему же, – самым серьезным тоном произнес Шушкевич и, словно василиск, уставился на молодого Билинского.

– Тогда зачем спрашиваете?

– Хотел бы знать, для чего вам потребовалась сразу такая огромная сумма.

– Алек, что это значит? – спросила Билинская, и Алек уловил в ее вопросе фальшивую нотку. Мать знает обо всем, и теперь они вдвоем с Шушкевичем обкладывают его, как зверя.

– Это была наполовину шутка. Я хотел перекупить у Губе его долю в Товариществе и его пай в «Капсюле».

– У Губерта?

Наконец-то Алек уразумел всю игру. Шушкевич стремится свалить на него хотя бы часть ответственности за похищение бумаг и уже настроил в этом духе мать.

– В конце концов, я имел право так поступить, ведь я же совершеннолетний, – неуверенно пробормотал Алек.

– Какое легкомыслие! – произнесла вполголоса пани Шушкевич.

– Алек, ведь у тебя же были ключи от сейфов! – воскликнула Билинская.

– Ну конечно, были. Но я не заглядывал туда вот уже полтора года. Всего раз в жизни был там, да и то с паном Шушкевичем. Преотвратное заведение, доложу я вам.

– Значит, только Адась туда ходил?

– Ты же, мама, можешь проверить. Там ведь записывают даты и имена всех, кто приходит.

– Говорят, что у «Капсюля» последнее время не очень завидное положение? – спросил Шушкевич.

– Ну, это все политика, – сказал Алек.

– Политика? Чья же это? – Шушкевич решительно преображался в следователя.

– Частично Злотого…

– Злотого? Простите, а кто третий был с вами вчера в театре? – допрашивал Шушкевич.

– Что это значит? – воскликнул Алек и вскочил со стула. – И вы и мама хорошо знаете, что я был вчера в театре с Губертом и Бронеком Злотым…

– Comme toujours [55]55
  Как всегда (франц..


[Закрыть], – шепнула бывшая мадемуазель Потелиос.

– Да не comme toujours, вовсе не comme toujours… Бронека я вижу очень редко…

– Хорошенькая компания, – сказала Билинская.

– С ограниченной судебной ответственностью, – процедил Шушкевич.

Алек стукнул кулаком по столу.

– Попрошу без этих шуточек, – крикнул он, весь залившись краской. – Я… я… я… – И тут он от волнения и бессонной ночи, от бешенства и сознания несправедливости осекся, не зная, что сказать.

– Сядь, – спокойно приказала княгиня.

Алек послушно сел.

Его не возмущала игра, которую вел Шушкевич, нет, он был поражен легкостью, с какою мать позволяла втянуть себя в эту игру. Выходит, она до такой степени не доверяла ему, что даже могла подозревать его в самом дурном.

– Если вы подозреваете меня в том, что я сам растранжирил свое состояние, – сказал он и, подняв тяжелые веки, взглянул на мать, – то зачем же в таком случае Адам пустил себе пулю в лоб?

– А может быть, он не хотел… стрелять в кого-то другого? – как-то тяжело произнес Шушкевич, внимательно глядя на свои руки разглаживающие салфетку.

– Что-о? – Алек так откинулся на стуле, что он даже затрещал.

– Mais, mon cher… [56]56
  Ну что ты, дорогой… (франц.).


[Закрыть] – тихо, но отчетливо сказала пани Шушкевич.

– Деньги – это страшная вещь, – добавил Шушкевич.

Алек молчал.

И только через минуту прошептал:

– Maman, я решительно не понимаю… Я не знаю, как это понять…

И тут встала Текла. Окинула взглядом всех присутствующих и стукнула пальцем по столу.

– Ну вот что: хватит! – сказала она таким голосом, какого никто еще в этой комнате не слышал. Разве что на кухне она иногда говорила так с прислугой.

Все удивленно взглянули на нее.

– Хватит! – повторила Текла. – Нечего бросать такие подозрения на мальчика. Все это из пальца высосано. Конечно, вы, пан Вацлав, можете защищать своего племянничка, как вам угодно… Только, может, вы и сами к этому делу руку приложили, у самого рыльце в пуху…

Шушкевич схватился за виски.

– Может, да, а может, и нет, – продолжала Текла. – Это верно, деньги – штука страшная, но я думаю, вы еще не настолько потеряли голову, чтобы дойти до того, до чего ваш племянник дошел. А вот Алека в это впутывать не смейте. Я не дам! Понятно вам это? Не дам!

– А как же это вы можете не дать? – презрительно откликнулась пани Шушкевич.

– А вот могу! – крикнула Текла со слезами в голосе. – Могу защитить его от вас, душегубы…

– Текла, я не узнаю вас, – сказала Марыся Билинская и надела свои очки, точно хотела получше разглядеть эту женщину, которую видела ежедневно с утра до вечера.

– Вы еще пожалеете о своих словах, – выдавил сквозь зубы Шушкевич.

– А я знаю, и свидетели у меня есть, что это вы достали Адасю пистолет! – точно камень, обрушила на него Текла.

– Езус-Мария! – воскликнула пришибленная пани Шушцрвич.

– И я еще не знаю, зачем вы это сделали, – продолжала Текла уже своим обычным спокойным тоном. – То ли чтобы Адась себя убил, то ли Алека. Убийца вы, пан Шушкевич, – заключила она, снова усаживаясь.

– Такими словами нельзя бросаться, дорогая, – ответил, уже овладев собой, Шушкевич.

Марыся сидела, ничего не понимая. С минуту длилось молчание. Наконец тишину прервал абсолютно спокойный, деловитый голос Шушкевича.

– Нужны ли вам, ваша светлость, сейчас деньги на расходы по дому?

Билинская пожала плечами и тоже перешла на самый обычный тон:

– Мне нет. Может быть, Алеку?

– Пока не нужны, – сказал Алек чуть дрожащим голосом. – Они понадобятся мне лишь в тот день, когда мы обычно обрезали купоны…

– Итак, вы позволите мне ликвидировать недвижимость в Подкове?

– Я предпочел бы Вильгу над Вислой. Не верю я в это дело.

– Справедливо, справедливо, – спокойно откликнулся Шушкевич. – А может быть, еще и под Якторовом?

– Вот именно. Я уже думал об этом, – сказал Алек.

Шушкевич взглянул на часы.

– К сожалению, уже пора.

– Во сколько похороны? – спросила Билинская.

– В половине двенадцатого начинается месса, – сказал Шушкевич с такой миной, будто уже находился в церкви.

– Тогда самое время.

Все попрощались и разошлись. Алек хотел еще переодеться и поэтому пошел наверх. У двери своей комнаты он нагнал Теклу и молча обнял ее.

– Откуда ты узнала? – спросил он.

– О, я сразу догадалась. Это преступник.

– Ну, я бы этого не сказал. Но откуда же все-таки?

– А ты никому не скажешь?

– Ну что ты.

– Мне Губерт сказал. Старик купил револьвер два месяца назад в их магазине. Губерт велел проверить номер. Тот самый. Губерт твой настоящий друг.

– Вот видишь! – торжествующе сказал Алек и пошел переодеваться.