Текст книги "Хвала и слава. Том 2"
Автор книги: Ярослав Ивашкевич
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)
Всего в камере их было шестнадцать человек. Семерых недавно увели. Янек заметил, что это были одни уголовные. Так что осталось девять товарищей. Ближе всего Янек сошелся с двумя молодыми парнями. Один из них, лет двадцати – во всяком случае, так он выглядел, – звался Лилек. Его огромные серые глаза на темном лице, глаза, вокруг которых в тюрьме появились сизые тени, взирали на Вевюрского, как на икону. Второй, Алексий, был постарше, спокойный, и улыбка у него была удивительно мудрая, как у человека зрелого. Алексий любил поговорить о принципиальных вопросах, но только потихоньку, чтобы не обратил внимания высокий, худой и желчный верзила, которого тюрьма, кажется, совершенно «исправила». Этот издевался над всем, что говорил Вевюрский. Звали его Вит Новак. Во всем он винил таких вот, как он говорил, «блаженненьких», вроде Вевюрского. Он считал, что это Янек и ему подобные виновны в роспуске компартии; совсем на днях в камеру какими-то путями проникло известие о соглашении Риббентроп-Молотов. Узнав об этом, Вит громко расхохотался, а Вевюрский встревожился не на шутку.
Вит Новак считал, что такие вот «блаженненькие» проповедуют то же, что и попы, только попы обещают рай на том свете, а Вевюрский – еще на этом.
– Это не я обещаю, дорогой, – улыбался Янек, – это Ленин и Сталин обещают.
– И его преосвященство кардинал Каковский, – съязвил Новак.
Янек предпочитал не связываться с ним. Втроем – с Алексием и Лилеком – забирались они в угол на нары и шептались там. Но и это случалось все реже, так как они уже досыта наговорились. В конце концов хорошее настроение покинуло даже Янека, и если раньше он любил весело поболтать, часто насвистывал, то теперь сидел угрюмый, неподвижно глядя в пространство.
Вит Новак издевался:
– Что ты там видишь, Янек?
И когда Вевюрский не откликался, отвечал за него:
– Видишь то вечное блаженство, которое настанет, когда ликвидируют всякую собственность! А? Всякую собственность под корень, никто ничего не имеет – и счастье царит на всем белом свете!
– Не язви, Вит, – одергивал его Алексий, становясь в такую позу, точно собираясь защищать Вевюрского.
– Ну, ну, – вызывающе говорил Новак, – не защищай вождя. Вождь – он сам себя защитит.
Он прозвал Вевюрского «вождем».
Но в тот вечер, когда увели уголовников, встревожился и Вит, сидя на своих нарах, он то и дело прислушивался.
Заключенный, сидящий в тюрьме давно, со временем начинает по самым мельчайшим признакам догадываться о том, что происходит вокруг. По одному тому, как вставляют ключ в замок, как отодвигают засов, ухитряется он уловить, что случилось нечто необычное. С легкостью угадывает он, когда совершается казнь, когда привозят новых узников и каких именно – только что приговоренных или из другой тюрьмы. На этот раз не было ни казни, ни новых транспортов. К тюрьме съехалось множество автомобилей, но ворота не открывались, во двор машины не въезжали, так и остались снаружи. Потом часть машин уехала. Уже с вечера во всех коридорах тюрьмы чувствовалось какое-то движение, где-то открывали и закрывали двери, но все это делалось тихо-тихо, как во сне.
– Похоже, что они удирают, – сказал вдруг громко Вевюрский.
– Тише, товарищи, давайте спать, – окликнул их дежурный по камере, ведь была уже ночь.
– В эту ночь спать не придется, – прошептал Лилек.
– Ты слышишь, Лилек? – шепнул ему Вевюрский. – Они удирают.
– Что это значит? – спросил Алексий.
– А шут их знает!
– Тише, тише! – зашикали товарищи.
Вевюрский прилег на постель, но спать не стал. Неожиданно уже почти под утро они услышали, как автомашины отъезжают от тюрьмы.
Сначала зарычал один мотор, потом другой, затем еще и еще, и наконец все машины двинулись.
– Товарищи, они смываются, – вскочил Вевюрский. – Удирают! Смылись!
Все повскакали с нар.
– Ну и болван же! – закричал Вит Новак. – Мозга за мозгу у тебя заскочила, что ли. Спать не даешь…
– Какое там спать! Сейчас не до сна!
Лилек с разбегу грохнул в дверь.
В других камерах тоже послышались шум, крики, удары. Стало ясно, что надзирателей в коридоре нет. Гам поднялся такой, что даже Вит Новак перестал ворчать и закричал вместе со всеми:
– Открывайте, открывайте!
Алексий решил добраться до окна. Один из заключенных подсадил его, но открыть окно Алексий так и не смог. Увидел только светло-синее, ясное осеннее небо над тюрьмой. Светало.
Вдруг в коридоре послышались быстрые шаги, где-то внизу – крики, а потом скрежет и лязг; кто-то одну за другой отпирал камеры. Все столпились у двери, а когда она распахнулась – высыпали в коридор, чуть не опрокинув отворившего. Только Вевюрский задержался возле него. Это был пожилой человек с седеющей бородой.
– Что случилось? – спросил Янек.
– Все сбежали. Оставили нас одних.
– Как так сбежали?
– А вот так. Драпанули.
– Почему?
– Ты еще спрашиваешь. Немцы подходят.
– Немцы?!
Янек даже привалился к коридорной стене, недоуменно глядя на пожилого человека.
– Как же так? Немцы подходят, а мы не защищаемся?..
– Защищаемся… Только, похоже, разбили нас… – И он по-русски добавил: – В пух и прах.
А Лилек уже мчался по коридору назад, крича во все горло:
– Вевюрский!.. Где Вевюрский?.. Вевюрский!..
– Тут я! Чего орешь?
В этот момент погасло электричество. Воцарилась темнота. Лилек нащупал во тьме Вевюрского и ухватил его за плечи, как будто боясь потерять.
– Товарищи, – сказал он, – ключи от камер лежали внизу, у входа на столе, и там же было написано: «Те, что остались, все коммунисты».
– На смерть нас обрекли…
Но Янек не слушал, твердя только одно:
– Разбили, разбили, разбили…
В здании тюрьмы было темно, зловонно и ужасно душно. За воротами же их встретил предрассветный холод и свежий, удивительно бодрящий ветерок. У Янека так закружилась голова, что он даже зашатался. Лилек подхватил его.
– Что с вами, товарищ Ян? – с тревогой спросил он.
Неподалеку от тюрьмы находилось Познаньское шоссе.
На нем кипело движение. Люди, машины и лошади – все неслись к этому шоссе. Мчась во всю мочь, Янек, Лилек и Алексий – теперь их осталось только трое – наткнулись на какого-то гражданского, бежавшего в ту же сторону.
– Гражданин, что происходит? – спросил его Алексий.
– А вы откуда? – недоверчиво спросил тот.
– Мы политические…
– А может, шпионы?
– Хватит шутки шутить! – нетерпеливо вмешался Янек. – Скажите нам, что происходит. Мы не знаем, мы из тюрьмы.
– Гонят нас, как собак.
– А на шоссе что?
– Люди бегут.
– Куда?
– Куда глаза глядят, хоть в ту же Познань…
– А где немцы? – спросил Алексий.
– Везде, сударь, везде.
Человек этот, в светлом пиджаке и без шапки, был, видимо, насмерть перепуган.
– Как это везде?
– А так. Уже под Варшавой. Варшава отбивается.
– Быстрей, Лилек! – заорал Вевюрский с неожиданной силой. – Бежим!
И помчался вперед, как будто Варшава была в двух шагах.
И вот они очутились у шоссе.
По нему ехали повозки и велосипеды. Время от времени сквозь эту кашу, громко рыча, продирался автомобиль. Все это озарял свет заходящей луны. Было как раз полнолуние.
Алексий взглянул на запад, где небо было еще совсем темное. На этом темном фоне вспыхивали какие-то странные всполохи и, быстро пробегая по небосводу, гасли. Как будто все небо корчилось и извивалось в судорогах.
– Гляди, – указал он Лилеку.
– Что это? – спросил тот.
– Пушки бьют. Это разрывы снарядов.
Сквозь скрип телег и мерный непрерывный, струившийся, как река, шорох шагов на шоссе пробился далекий однотонный гул.
– Война! – сказал Лилек, шмыгая носом так, как будто собирался заплакать. – Война!
– Гляди, армейский грузовик! Прыгай! – закричал Янек товарищам, и бросился за медленно пробирающимся грузовиком. – Прыгайте! Граждане, подвезите до Познани! – закричал он, держась за борт.
– Влезай, мы до самой Варшавы, – ответили ему бодрые голоса, в которых не было ни нотки испуга.
При свете луны они увидели в грузовике группу спокойных и сосредоточенных людей.
«Железнодорожники!» – подумал Янек и подал руку Лилеку и Алексию, помогая им влезть в машину. Потом обратился к сидящим.
– Спасибо вам… товарищи…
Грузовик, пробившись сквозь пробку, быстрее помчал в сторону Познани.
– Вы в Варшаву? – спросил чей-то голос. – Мы ведь Познань стороной объезжаем…
– В Варшаву, – торопливо подтвердил Лилек.
– В Варшаву, – задумчиво повторил Янек. – В столицу.
VIIПозвонив в министерство, Казимеж Спыхала уставился в открытое окно. Стояла темная, теплая ночь, издалека доносился гул какого-то движения, как будто огромные насекомые вереницей устремлялись куда-то вдаль. Словно гудение майского жука, бьющегося в стекло, только усиленное в несколько раз.
В трубке отозвался сонный голос:
– Алло!
– Мой автомобиль готов?
– Кто говорит?
– Казимеж Спыхала.
– Ваш автомобиль, пан советник, взяла пани министерша.
– Вот как? – удивился Казимеж.
– Да. Он понадобился.
– А еще какая-нибудь машина есть?
– Больше нет.
– А кто там еще в отделах остался?
– Никого нет. Я один.
– А кто это говорит?
– Швейцар. Станислав Блащик.
Спыхала положил трубку. Нет машины!
– Черт бы их взял! – Он вновь прошел в спальню и зажег свет. На застеленной постели лежал раскрытый кожаный несессер, сверкая серебряными крышками флаконов и баночек.
Спыхала встал посреди комнаты и задумался.
– Сбежали. Все сбежали. Он позвонил.
Слуга появился сразу. На кухне, видимо, не спали. Встав у порога, он смотрел на Спыхалу грустно, но почтительно.
Казимеж приказал:
– Уложите, Войцех, мой чемодан. Как для малого выезда.
– Для малого? – меланхолически переспросил Войцех.
– Для самого малого. Вполне возможно, что мне придется самому его нести.
– А автомобиль?
– Нет автомобиля.
– Нет автомобиля, – повторил Войцех и помрачнел. Видимо, он и сам рассчитывал на этот автомобиль.
– Вы что, тоже хотите уехать? – спросил Спыхала.
– Все бегут, что же мне одному в Варшаве делать?
– И верно, – задумался Казимеж. – Только вот ни одной машины в министерстве нет.
– А автомобиль господина советника?
– Я уступил его княгине…
– Ах, вот оно что… – встревоженно протянул Войцех. – Ну и как же теперь?
– Увидим, увидим, – нервно произнес Спыхала и взглянул на часы. Было три двадцать ночи. – Торопиться некуда.
– О! А мне кажется, что сейчас как раз надо торопиться, – многозначительно заметил Войцех.
«Они у себя на кухне знают куда больше, чем я», – подумал Спыхала и включил радио. Оно молчало.
– Ну, так я схожу к княгине, может быть, она еще не уехала, – сказал Спыхала.
Когда он вышел на улицу, небо за Вислой уже розовело. От воды тянуло холодком, а на западе сверкал ущербный месяц. В переулках царило полное безмолвие. Шум доносился с главных улиц. Чтобы добраться до дома Билинской, ему даже не нужно был пересекать Иерусалимские Аллеи. Перед флигельком во дворе чернел его автомобиль, нагруженный чемоданами. Текла стояла на лестнице и следила за погрузкой. Глаза ее были заплаканы, на утомленное лицо падали розовые рассветные блики, соперничая с ярким светом, падавшим из холла.
С лестничной клетки большого дома послышался сонный голос:
– Затемнение, затемнение!..
– Кто это там? – сердито спросила Текла.
– Дежурный противовоздушной обороны, – послышалось в темноте. – А ну, затемнение!
– Да ведь светает, день уж на дворе! – раздраженно откликнулась Текла.
– Княгиня у себя? – спросил Спыхала.
– В гостиной, укладывает миниатюры, – ответила Текла.
Казимеж вошел в дом. Повсюду горел свет. Все было освещено a giorno [61]61
Как днем (итал.).
[Закрыть], как в дни больших приемов. В холле на стуле сидел Алек в пальто, в шляпе, с несессером в руке. Сонно уставившись в одну точку, он курил папиросу. Ни Алек, ни Спыхала не поздоровались.
– Где мама? – только и спросил Спыхала. Алек молча указал папиросой на дверь гостиной. Спыхала вошел туда.
В гостиной царил беспорядок. Среди соломы и стружки, среди нагроможденной мебели неподвижно стояла Мария. Подтянутая и высокая, она вдруг показалась Казимежу той, былой, давней. В тот памятный день, когда он впервые увидел ее, она вот так же стояла посреди развороченной комнаты и протягивала к нему руки. На этот раз она рук не протянула.
– Поезжай, Мария, – без всяких вступлений сказал Спыхала. – Уже светает. А то днем самолеты бомбят…
Княгиня в смятении посмотрела на него. В ее больших голубых глазах застыли и скорбь, и какой-то испуг. Не немецких самолетов боялась она, а той минуты, которая должна была наступить.
– Поезжай, – повторил Спыхала.
Мария накинула парусиновый плащ и вновь с тревогой посмотрела на Спыхалу, а потом бросила взгляд на портреты и миниатюры, висящие над диваном. Так она их и не уложила.
– Ну вот видишь, видишь…
Наконец-то она протянула к нему руки – Спыхала так долго ждал этого. Он бросился к ней и стал целовать ее руки – как тогда, двадцать лет назад, и, как тогда, ему показалось, что начинается какая-то другая, новая эпоха в его жизни, наступает что-то огромное…
– Вот видишь, видишь, снова скитания, – сказала княгиня.
В этот момент вошел Алек.
– Мама, все готово, – нетерпеливо произнес он, – едем же.
– Возьми эти миниатюры, – сказала княгиня.
Алек быстрым движением сорвал со стены – словно горсть крыжовника с куста – несколько миниатюр и сунул их в карман.
– До свиданья, – сказала княгиня Спыхале и, вскинув обе руки, повязала на маленькой соломенной шляпке шелковую густую вуаль дымчатого цвета. – До свиданья.
Вот и все. И только когда она уже сидела в автомобиле рядом с сонным Алеком и коричневой Мухой, которая одна веселилась и звонко лаяла, радуясь поездке, когда Текла уложила в ногах последние чемоданы и пледы, только тогда Билпнская обратилась к Спыхале:
– Казек, – сказала она, высунув из автомобиля руку в коричневой перчатке, – а может быть, ты все же поедешь с нами?
– Места уже нет, – угрюмо сказал Алек.
– Нет, нет, – покачал головой Спыхала и почувствовал, что взгляд его застилают слезы. Он даже не понял, отчего так расстроился, – то ли жаль было, что она уезжает, то ли потому, что она так жестока в своем эгоизме.
– Ох, Кази, – сказала княгиня, – ne pleurez-pas! [62]62
Не плачьте! (франц.)
[Закрыть]
В этот момент шофер включил мотор. Красивый «бюик»
Спыхалы легко отъехал от крыльца, обогнул двор и исчез в черном провале ворот. Казимеж взглянул на высокое небо, простирающееся над четырехэтажным домом. Небо было зеленое, а с одной стороны розовое.
– Только бы беда с ними не стряслась, – прошептала стоявшая рядом с ним Текла. И как-то про себя прибавила: – Пойти, закрыть там все.
Спыхала вышел на улицу. От Иерусалимских Аллей его отделяло несколько десятков шагов. Он взглянул в ту сторону. По мостовой с мерным шумом двигался плотный поток повозок, лошадей, экипажей, карет, автомобилей. Пешие цеплялись за грядки телег, за подножки, усаживались сзади на багажниках. Раненые солдаты с окровавленными повязками на голове сидели на каких-то пушках, которые непонятно каким образом затесались среди этого хаоса и катились вперед, словно огромные муравьеды с задранными мордами. В машинах сидели бледные, сонные люди; собаки, клетки, лампы и пальмы создавали на возах беспорядочные натюрморты.
Все это было озарено серовато-розовым, каким-то театральным светом, идущим из-за Вислы. Время от времени то один, то другой из беженцев поднимал голову и, озираясь, кидал беспокойный взгляд на высокое, еще темное на западе небо.
На углу Брацкой и Иерусалимских Аллей густая толпа разделялась на два потока, а потом снова сливалась, огибая свободный островок. На островке этом лежала убитая лошадь, как-то вывернув и далеко откинув голову, задрав все четыре ноги. Большие, крепкие подковы на копытах розовели в рассветных лучах.
Спыхала постоял на краю тротуара, бессмысленно глядя на прущую толпу, на поток лошадей и коров, на людей, которые, согнувшись, автоматически двигались вперед, вперед, вперед. Что же делать дальше?
В эту минуту небольшой темно-синий автомобильчик резко затормозил перед ним, заскрежетав подножкой о край тротуара. За стеклом возникло спокойное лицо Ройской.
– Едемте со мной, – сказала она, опуская стекло. – Скорее, скорее, тут нельзя стоять.
Казимеж, не раздумывая, позабыв о «малом» и «большом» сборах Войцеха, открыл дверцу машины, сел рядом с пани Эвелиной, и они поехали. Все тот же розоватый, призрачный свет падал теперь на лицо Ройской, озарял ее серебристые волосы и слепил ему глаза. Машина с трудом пробивала себе дорогу. На виадуке было посвободнее, но на Праге они вновь попали в такой затор, что двигаться вперед пришлось черепашьим шагом. Ехали молча.
Ройская нагнулась к шоферу и сказала:
– Поезжай, Людвик, по Отвоцкому шоссе, может быть, там посвободнее.
Действительно, на Отвоцком шоссе было свободнее, и маленький синий автомобиль рванулся вперед. Со стороны Любельского шоссе начали доноситься первые взрывы, становилось все светлее. День вставал, воздавая хвалу солнцу.
Через час они уже были в Пустых Лонках. Ройская принялась хлопотать по хозяйству. Спыхала даже не вошел в дом, а сразу отправился в парк.
Старые, высокие деревья стояли в самом расцвете сил и великолепия под голубым утренним небом. Огромные клены осеняли зелеными чепцами низкую черемуху и калину, которые были усеяны черными и коралловыми ягодами. Покой царил между уходящими ввысь стволами, осенние цветы на клумбах пахли поздним, не медовым уже ароматом. И все пережитое показалось ему сном.
Только временами доносился низкий, зловещий рык и слышно было издалека, как где-то на кого-то или на что-то падают бомбы. А здесь царила тишина и легко колыхались зеленые листья.
В этой прогулке по густому, уже не совсем зеленому парку его неотвязно сопровождал все тот же и не медовый и не цветочный запах. И только потом он сообразил, что это же самый старый из запахов, которые он помнит: аромат детства – запах земли.
Видимо, где-то за парком пахали – люди Ройской трудились так же невозмутимо, как она сама, – и запах свежей, влажной земли, казалось, узкими струйками просачивался между величественными стволами кленов и ясеней.
Спыхала остановился и с минуту втягивал ноздрями этот запах. Вспомнилась родная хата, и дед, и отец – воспоминания, которые он всегда отгонял. И теперь вот тоже отмахнулся. Он пошел к дому. Здесь последние фиолетовые астры, уже тронутые ржавчиной, толкались на большой клумбе, как озорные дети.
В этот момент из деревянного причудливого дома с двумя башенками по бокам вышла Ройская. В руках у нее был огромный сноп осенних цветов, которые, видимо, кто-то только что принес ей. Она спокойно улыбнулась Спыхале.
– Я на могилу Юзека. Идемте вместе.
Спыхала молча пошел за нею. Дорожка, ведущая к храму Сивиллы, была довольно узкой, так что ему пришлось шагать следом за Ройской. Невольно его поразила ее упругая, спокойная походка и то, что Ройская успела сменить свой дорожный костюм на летнее, светлое платье.
«Сколько же ей, черт возьми, лет? – Задав себе этот вопрос, он начал довольно сложным образом высчитывать: – Со времени нашего разговора в Одессе прошло лет этак… боже милостивый, уже двадцать пять лет! Четверть века! Как много с тех пор изменилось – а она все такая же…»
Видимо, и Ройская думала о том же. Нажав на сердцевину выкованного из железа подсолнечника, она вошла в беседку, возложила охапку фиолетовых и желтых цветов на красный мрамор надгробия, а потом, опустившись на полукруглую скамью, прилегающую к стенам беседки, произнесла:
– Помните наш разговор в Одессе?
Разговоров в Одессе было много, но Спыхала сразу понял, что речь идет о разговоре в июле 1914 года. Ведь и он сам думал именно о нем.
– Помню, – сказал он, садясь по другую сторону плиты. – Как раз о нем я только что вспоминал.
– Как странно бывает в жизни, – с заминкой сказала Ройская. – Иногда забываешь о важных вещах… а ведь этот разговор не был таким уж важным… вовсе не был важным…
И она задумалась.
– Мы говорили о будущем Юзека, – сказал Спыхала.
– Тоже ведь тревожились… – вздохнула мать.
– Тревожиться мы начали очень рано, но что мы могли предвидеть? Мы обретались в том мире, который существовал до нас, абсолютно не подготовленные к тому, что должно было наступить…
– Человек никогда не бывает подготовлен. А разве подготовились мы к тому, что творится сейчас?
Спыхала не ответил, прислушиваясь. Откуда-то издалека донеслось несколько глухих взрывов.
– Это страшно, – сказала Ройская.
Она наклонилась над плитой и поправила цветы, так чтобы они не закрывали высеченной на мраморе даты: 1898–1918.
– Иногда я думаю, – вновь обратилась она к Спыхале: – может, это и лучше… что Юзек пережил все это уже тогда, четверть века назад. Краткая жизнь и мгновенная славная смерть – пал на поле боя. Во всяком случае, то время принесло нам больше славы, чем это…
Спыхала не выносил таких вот умственных спекуляций, Как бы оно там было, если бы могло быть иначе… А иначе оно не могло быть. Вот и сегодня не могло быть иначе. И оставалось признать с горечью:
– Что ж, мы это заслужили.
Ройская внимательно взглянула на него. Вся безмятежность исчезла с ее лица, а в глазах забились страх, упрек и растерянность.
– Вот и вы… – начала она и осеклась. Губы ее дрожали.
Но это длилось только мгновение. Тут же она овладела собой и перевела взгляд на плиту. Теперь Спыхала видел ее красивый профиль с коротким, чуть вздернутым носом и пушистые седые волосы. Неожиданно в нем возникло то же неприязненное чувство, что и тогда, в Одессе, – ненависть к этой женщине за ее красоту, породу, за ее вызывающую барственность.
– Если бы Юзек был жив, он тоже приложил бы руку к тому, что происходит сегодня, – сказал он, желая досадить ей.
Но она не уловила этой злости, не отвела взгляда от надписи на могильном мраморе и даже мягко улыбнулась.
– Именно об этом я и говорю, – сказала она. – Может быть, это и лучше, что он уже изведал свое – боль поражения и славу…
Эти слова еще больше задели Спыхалу.
– Если правду говорить, – начал он внешне спокойно и не глядя на Ройскую, – то какая же это слава… Он ведь тогда начал то, что мы сейчас продолжаем.
– Как это понять? – насторожилась Ройская.
– Оно, конечно, выглядело все это очень красиво, – продолжал Спыхала, и голос его уже не был таким спокойным. – Я же сам принимал в этом участие, и знаю. Да, красиво: уланы, флажки, пики… Все это, между прочим, очень живо описал некий Болеславский, живущий в Америке… Изволили читать?
– Нет, нет, – настороженно покачала головой Ройская, вся в ожидании того главного, что сейчас должен был высказать Казимеж.
– А было это, по сути дела, безумие. Там – под Гниванью, под Тывровом, под Каневом. Как мухи гибли. А за что?
– Как это за что? За Польшу.
Спыхала с горечью засмеялся.
– За Польшу… За какую Польшу-то? Украины нашим панам помещикам захотелось. Да это и понятно. Ведь таких доходов, какие приносили подольские и украинские владения, ни одна земля в центральной Польше не давала и дать не могла. Тяжело было лишаться наших колоний… Другие их за морями искали. А тут под рукой – земля, млеком и медом текущая…
Ройская вздрогнула.
– Так что же, Юзек, по-вашему, за это погиб?
– А вы разве забыли свои Молинцы? – с иронией спросил Спыхала.
– Ох, Казимеж, дорогой! – простодушно воскликнула Ройская и закрыла лицо руками. – Это неправда…
– Ну скажите, вы любили свои Молинцы?
– Любила.
– А людей тамошних?
Ройская молчала.
– Вот видите. Так-то.
– Значит, Юзек погиб ни за что?
– За такую Польшу, какую мы заслужили. За такую, какую создавали.
– Это неправда, неправда! Всегда и повсюду, где лилась кровь наша, создавалась другая Польша, настоящая… – Ройская встала. – И не думал он о ваших капиталах, не думал он о ваших имениях…
– Наших имениях, – поправил Спыхала.
– Да, наших… Он хотел, чтобы было красиво, по-новому…
– Но каким образом?
– Не знаю, – Ройская снова села. В ее облике не осталось и следа безмятежности.
– Я думаю, что Юзек ничего этого не понимал. Просто хотел немного повоевать… Как говорится, сабелькой помахать. Я видел его…
– Какой он был? – шепнула Эвелина.
– Красивый. Как на какой-то картине, только не помню, на какой. Фуражка плотно подхвачена ремешком под подбородком. Усы еще только пробиваются. На щеках то и дело румянец вспыхивает и тут же угасает…
Ройская закрыла глаза, выпрямилась, жадно ловя каждое слово Спыхалы. Из-под крепко зажмуренных век катились слезы.
– Мы не должны его осуждать. Не говорите о нем так. Сохраните его для матери и для Польши.
– Мы сохраним его для легенды, А что скажет о нем история?
– История – это собрание легенд. Тех или иных. Спыхала жестом выразил нетерпение.
– Но вы же сами хотели, – продолжала Ройская, – чтобы он был таким. Помните наш разговор…
– Я был глупым щенком. Только потом я многое понял. Когда уехал из Одессы.
– Человек никогда не перестает учиться, – сказала Ройская и открыла глаза, в которых стояли слезы. – Я многое поняла сегодня. За то время, пока мы ехали. Когда мы бежали из Варшавы.
Спыхала ссутулился.
– Бежали из Варшавы… – отчетливо и по-прежнему энергично повторила Ройская. – Вы понимаете, что значат эти слова? Бежали из Варшавы…
– А куда? – спросил Казимеж уже более спокойным голосом.
– Куда? До конечной черты нашего предназначения. Вы вот вынуждены бежать за границу…
– Мария уехала туда, – прошептал Казимеж так тихо, что даже не был уверен, слышала ли Ройская.
Он сидел к ней боком, смотрел на могильную надпись и поэтому не мог видеть устремленный на него взгляд Ройской. А если бы увидел, то убедился бы, что она не только слышала его слова, но и испытывает что-то вроде презрения к нему.
С минуту оба молчали. Потом Ройская преклонила колени и знаком предложила Казимежу сделать то же. Помолившись шепотом, она заговорила громко, сначала как будто сама того не желая. Но по мере того, как она говорила, голос ее набирая силу. Спыхала даже удивился. И снова так же, как тогда, в Одессе, он увидел в Ройской что-то необычайное, поразившее его. И вдруг в этой собранной, замкнутой женщине он уловил прежнее страстное воодушевление, столь свойственное ей в молодости. Потому что та давняя, утраченная пора была все же порой молодости.
– Прости нас, Юзек, – говорила пани Эвелина. – Пусть простит нас твой святой, забытый всеми прах… Прости нас не только за то, что мы подозревали тебя… что приписывали тебе бесчестные, неоправданные, низменные намерения и цели… Но и за то, что отказали тебе в славной смерти за отчизну… Ты умирал так, как считал нужным умирать… и погиб с честью, понимаешь, сын мой, с честью, которой была проникнута твоя вера, твое доверие, твоя молодость… Мы верим, верим даже в такую, как сейчас, минуту – унизительную, страшную, убийственную, – что ты умер не зря…
Голос ее сорвался, она склонилась и припала головой к только что уложенным на плиту цветам. Спыхала стоял на одном колене, растерянный, беспомощный и даже испуганный. А быть может, даже растроганный. Неожиданные слова Ройской подействовали на него, растопили лед в его душе. Сердце его так и колотилось.
