Текст книги "Хвала и слава. Том 2"

Автор книги: Ярослав Ивашкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 43 страниц)

– Все, что хочешь, только не то, что мы делаем.

Эдгар испытывал страшные муки. Он не выносил таких сцен. «Как в русских романах», – так он это называл. Склонившись к Ариадне, он твердил одно и то же:

– Успокойся, успокойся, люди смотрят, не устраивай спектаклей!

Но никто, конечно, не смотрел. Сад смеялся росой и алыми лилиями, небо над головой было голубое, как лен, и только рычали, пролетая где-то вверху, автомобили.

– И эта пустота, понимаешь, пустота! Что у меня есть от жизни? Ничего. У Володи – у того есть. У него идея, дети… У Вали тоже ничего нет – пьет… Страшная жена… У Володи – у того есть. А у меня? Что мне делать? Януш, милый! Что мне делать?

«И правда, что ей делать?» – подумал Эдгар, выпрямляясь и глядя на пинии и пробковые дубы вокруг.

– Ты только пойми, ведь это же конец, все это конец! Наверно, потому, что я предала революцию…

– Если бы все, кто предал революцию, закатывали такие истерики, – сказал Януш, – то давно наступил бы день страшного суда.

– О господи, да что вы мне такое говорите! Даже утешить никто не может, – пробормотала Ариадна, вытирая платком глаза.

Эдгар перевел взгляд с живописного сада на плачущую женщину, сидевшую под кустом в итальянском саду, словно несчастная крестьянка под церковной оградой. Лицо ее покраснело, глаза опухли от слез и утратили свой необычный блеск, и вся она постарела, превратилась в исконную русскую бабу, которая и полна жалости к людям и плачется на свою судьбу. И показалась она ему чужой, из какого-то другого мира. И он чувствовал, что никак не сможет преодолеть в себе эти недобрые чувства.

Януш, наоборот, выглядел очень взволнованным и нашептывал ей на ухо какие-то успокаивающие слова. Правда, при этом он бросал на Эдгара тревожные взгляды. Точно стыдился его или обманывал его в чем-то.

Наконец Ариадна утерла глаза и достала из сумочки зеркальце.

«Ну, слава богу, – подумал Эдгар, – гроза пронеслась».

И повернувшись, слегка спотыкаясь, пошел по газону наверх. Никто даже не заметил этой сцены. Остановившись на тротуаре, он подождал, пока Януш с Ариадной поднимутся к нему.

– Идемте завтракать, опоздаем.

– Я такая голодная, – сказала Ариадна, вставая рядом с Эдгаром, – вышла сегодня, не позавтракав.

– Ну и отлично. Сейчас мы ухватим что-нибудь вкусное, – и он направился к террасе.

– Ой, гляньте! – воскликнула Ариадна. – Петрушка! И действительно, на том же, обычном своем месте, по другую сторону улицы, квадратом стояли ширмы и носатый Пульчинелла размахивал дубинкой, смеша немногочисленных детей, собравшихся вокруг. Все трое остановились.

– Совсем как в Одессе, – сказала каким-то совершенно иным, веселым и как будто юным голосом Ариадна.

– И верно, – откликнулся Януш, а Эдгар добавил:

– Совсем как в Одессе, там тоже приходили итальянцы с куклами.

Они стояли на самом краю тротуара, заглядевшись на куклу, которая что-то кричала, и на размахивающего саблей жандарма, появившегося рядом с Пульчинеллой.

На губах у всех троих возникла улыбка, улыбка детская и далекая. Вокруг не было уже ни шумного города, ни живописного сада.

И вдруг, то ли заглядевшись на картину утраченного детства, то ли побуждаемая каким-то иным желанием – узнать об этом они уже никогда не смогли, – Ариадна сделала шаг вперед – прямо под летящей с бешеной скоростью большой белый автомобиль.

II

Как-то так получилось, что Анджей выехал из Варшавы поздним поездом и до Пустых Лонк добрался вечером, к полуночи. Повозка тихо подкатила к крыльцу. Навстречу вышел один Франтишек, сонный и зевающий, и, забрав чемодан, сказал:

– Тете Михасе что-то неможется, а пани Эвелина уже легла.

В доме была полная тишина. Анджей торопливо съел оставленный ему ужин и вышел на крыльцо. Крыльцо в Пустых Лонках напоминало скорее беседку – оно не выступало вперед, а уходило вглубь, как бы связывая два крыла дома. По бокам оно все заросло диким виноградом, а в середине была открытая площадка с видом на высокие деревья. Но сейчас ночь была темным-темна – и на крыльце и снаружи. Видимо, собирался дождь, и звезд не было видно. Духоты, правда, не чувствовалось. Ночь дышала свежестью и ароматом. Последнее сено (за парком, а может быть, уже на сеновалах), выкошенные поляны, огромные, покрытые цветом липы и, наконец, сама земля, сухая и истомившаяся от жажды, – все источало это летнее благоухание.

Анджей присел на ступеньку, стараясь проникнуть взглядом сквозь темноту, окружающую старый дом, но так ничего и не увидел. Слышал только время от времени, как ветер, стараясь подготовить мир к приближающемуся дождю, рывком сгибал вершины деревьев – и вновь над макушками их воцарялась тишина. Анджей глубоко втягивал эти запахи и прохладный, уже сыроватый воздух. Даже чувствовал этот бальзамический воздух где-то в животе. Он был сейчас безмерно счастлив.

Вот он и добился своего. Антек каждый год ездит в горы, все лазит там, таскает с собой котелки, рис и флиртует с патлатыми девицами в штанах; Геленка с матерью собрались к морю. Его тоже тянуло и в горы и к морю, и все же он решил провести первое «свободное» лето в Пустых Лонках. Тут ему всегда нравилось больше, чем где бы то ни было, он привязан был к этому дому, к бабке, к тете Ройской. А кроме того, он знал, что сможет совершать здесь одинокие прогулки, располагать просторной комнатой в башенке – ведь надо же подумать и о том, что ожидает его в будущем. Он иронически улыбнулся при этой мысли, но все-таки…

Впереди ждала его жизнь, целая жизнь, вот-вот уже наступающая. Она приближалась к нему сейчас из этой вот темной ночи, а он так ничего и не мог во всем этом понять. Что-то большое, черное, бесформенное и шумящее, как этот ветер, через каждые две-три минуты врывающийся в кроны кленов и лип. Какая же она, какой она будет эта жизнь? И сколько лет будет длиться? И как это бывает, что вот время уходит и человек стареет?

Тот, кто только достиг зрелости, преодолел самый высокий порог, никогда не может представить, как оно бывает, когда человек стареет. Вот и Анджей не представлял себе этого. И все же это страшно интересовало его, и он хотел бы знать, как же это происходит.

– Еще узнаю. Потом, – произнес он шепотом.

Идти спать не хотелось, ведь завтра с утра его захватит установившийся ход деревенской жизни, и тогда ему уже не захочется думать об этом, зато вот сейчас перед ним такая черная, теплая ночь, и ночь эта дана ему, чтобы подумать о громадном, черном океане, в который он, как и любой юнец, выплывает безоружным и не подготовленным.

Впереди были только эти несколько часов ночного одиночества, отданные «фаустовским» размышлениям, как называл их дядя Эдгар. Анджей слышал иногда разговоры матери с дядей Эдгаром, и все, что говорил Шиллер, производило на него большое впечатление. Только он очень редко позволял себе эти «фаустовские» мысли. Несмотря на кажущуюся ребячливость, Анджей уже был очень занятым человеком, изучение разных бесплодных наук, которые приходилось зубрить перед экзаменом на аттестат зрелости, отнимало у него много времени, к тому же несколько часов уходило на легкую атлетику. Такого вот умственного окна, как сейчас, у него уже давно не было, и поэтому так приятно было наслаждаться ароматным воздухом и серьезными, взрослыми мыслями. И он упивался ими, как водкой или первым поцелуем, когда, кроме самого действия, безумное удовольствие доставляет сознание того, что он уже может это делать, что уже может так думать, что он уже достаточно взрослый для этого.

Старый пес Кудлаш вынырнул из тени и не долго думая положил голову ему на колени. Это хорошо, когда рядом пес, и Анджей подумал, что каждый год будет приезжать в Пустые Лонки и с каждым годом будет становиться все умнее и искушеннее, все совершеннее и благороднее, и только чувство любви в сердце всегда будет неизменным.

– Никогда никуда я не буду ездить, только в Пустые Лонки, – сказал он Кудлашу, гладя его теплую, словно за день нагретую солнцем, голову.

И он почувствовал в темноте ночи, как его натренированное и легкое тело пронизывает током тени и ветра, всего, что вокруг, как он сливается с мимолетным шелестом и с этим неохватным безмолвием, которое уходило далеко-далеко – за лес, в поля и далеко в высь, где тянулись скомканные тучи; чувствовал, как он сливается с молчанием, теплом и ароматом.

Одновременно он чувствовал, что тело это требует какого-то пополнения, чего-то домогается, так же как домогаются ответа все эти «фаустовские» вопросы. И несмотря на то, что он спокойно сидел на ступеньке крыльца («на ступеньке ночи», – подумал он) и гладил голову старого, молчаливого пса, он бросал в темноту шумящего парка какой-то настойчивый и важный вопрос, взывая о чем-то, на что ни ночь, ни ветер, ни парк, ни аромат не отвечали.

Но он знал, что они могли бы ответить, только не хотели. И знал, что в этом шуме есть много такого, от чего у него могла бы закружиться голова.

«Завтра будет обычный день, – подумал он, – но сегодня эта ночь до самого утра моя, и никто ее у меня не отнимет. Я должен бодрствовать и слушать, как дует ветер и трещат ветви, должен бодрствовать и слушать, как во мне что-то растет и переливается.

Что это? Кровь? Любовь? И кто меня слушает? Природа? Бог?»

Пришел старый Франтишек и потрогал его за плечо.

– Спать пора, сударь.

Но Анджей отослал его, сказав, что сам замкнет двери (запирались они на большие старомодные засовы). И просидел в одиночестве до той поры, пока не стали отчетливо вырисовываться очертания деревьев на светлеющем небе и не застучали первые тяжелые капли теплого дождя.

– Этой ночи никто у меня не отнимет. Это начало жизни, – произнес он, поднимаясь.

Закрыв двери на засов, он прошел через гостиную в свою башенку, где стояла простая деревянная кровать. Здесь он съел клубнику со сливками, которую, очевидно, приказала поставить ему «на сон грядущий» бабушка Михася, разделся догола и укрылся тонким одеялом.

«Какая ночь», – подумал он, засыпая каменным сном.

Проснулся он довольно поздно, и все выглядело уже по-обычному. На дворе шел дождь. В столовой стоял только один его прибор, и в конце длинного стола сидела маленькая Зюня, дочка Валерека, девочка лет пяти, со своей воспитательницей, панной Вандой – особой небольшого роста, но строгой на вид. Гувернантка очень холодно ответила на поклон Анджея, а девочка уставилась на него хмурым взглядом своих черных глаз. Анджей спросил, встали ли уже тетка и бабушка, на что панна Ванда ответила, что тетя занята по хозяйству, а бабушка последнее время не встает с постели.

И как будто только для того, чтобы опровергнуть эти слова, появилась тетя Михася, в шлафроке, такая маленькая, сухонькая. Анджей заметил, что она очень изменилась с той поры, как уехала из Варшавы. Особенно бросилась ему в глаза ее желтая кожа какого-то неестественного, глинистого оттенка.

Он поцеловал бабушке руку.

– Вы что, тетя, прихварываете? – вежливо спросил он. Пани Сенчиковская не разрешала звать себя «бабушкой», и потому для всех внуков она была «тетей».

Тетя Михася махнула рукой.

– Ну как там дома? Все здоровы? – спросила она, садясь рядом с Анджеем.

Анджей ответил, что все разъезжаются в разные стороны, потом замолчал.

– А отец?

– Отец занят. Может быть, приедет сюда денька на два.

– Хорошо бы. Так хотела бы его повидать, – как-то многозначительно сказала тетя.

– Спасибо за клубнику. Это вы, верно, поставили?

– Велела поставить. Это же последняя. Поздний сорт – черненькие. Сладкая как сахар. Но больше уже нет.

– Жалко.

– Сейчас малина пойдет. Так ведь, панна Ванда? Эвелина мне говорила.

Панна Ванда пробормотала что-то невнятное. Аиджей озадаченно подумал, почему это гувернантка относится к нему так недоброжелательно, но тут же перекинулся мыслями на другое.

– Вы не выходите, тетя? – спросил он.

– Нет. Лежу теперь целый день. Но мне уже лучше.

Вошла Ройская. В полотняной шляпе, светлом платье с черными цветочками, в черных митенках, позвякивающая ключами, она показалась Анджею воплощением сельского лета.

– Немножко промокла, – сказала она, когда Анджей поцеловал ей руку. – Вот что, дорогой, в амбаре овес перевешивают. Правда, там Козловский, но я хотела бы, чтобы ты побыл там до обеда. Запиши только круглый вес. И больше ничего. Завтра евреи из Седлеца должны за ним приехать.

Тетя Михася покачала головой.

– И как только они не боятся, – шепнула она.

Ройская вскинулась:

– Михася моя, почему ты спустилась? Ты же так ужасно вчера себя чувствовала, а сегодня вдруг встала… Ты же белая как стена…

– Анджея вот хотела повидать.

– Анджей хороший внук, и он, конечно, поднялся бы к тебе. Хотя бы для того, чтобы поблагодарить за клубнику, из-за которой ты нам вчера все уши прожужжала.

Тетя Михася встала.

– Эвелина, – спокойно сказала она, – я не узнаю тебя. «Уши прожужжала». Quelle expression! [4]4
  Что за выражение! (франц.).


[Закрыть]

Анджей выбежал на двор. Дождь был мелкий, просто моросило, и на волосах его осели прозрачные капельки. В амбаре было сумрачно и сыро. Козловский, низкорослый, брюхатый брюнет с глазами навыкате, которые он непрерывно вскидывал и таращил, встретил Анджея радостным возгласом.

– А привет, привет! – закричал он, протягивая ему руку.

Анджей смутился. Умения «досматривать по хозяйству», которое всегда поражало его в тете Эвелине, у него не было. Каждый раз, когда приходилось что-то перевешивать, подсчитывать, записывать, что так или иначе говорило о недоверии к работникам, которых словно подозревали в воровстве, он чувствовал себя страшно неловко. Но Козловский сам облегчил его положение.

– Графиня, – так он всегда называл Ройскую, – с самого утра записала пятьдесят шесть мешков, которые мы успели перевесить. Извольте, вот вам бумага и карандаш. В каждом мешке по пятьдесят кило. Подсчитать проще простого. Лучше всего ставить палочки, а потом каждый десяток перечеркивать, вот и пятьсот кило сразу.

– И много этого овса? – спросил Анджей, стараясь придать своему голосу как можно более деловитый тон.

– А вот он весь. Тонн двенадцать. Но на завтра нужно только пятьдесят центнеров.

Анджей оглядел просторный амбар. Закрома с овсом находились в глубине, там высились огромные пирамиды золотого, чистого зерна, которое так приятно – совсем не так, как рожь, – шуршало, когда в него погружали деревянный совок. Работали здесь пять девушек. Одна насыпала зерно совком в подставленный мешок, а другие подхватывали его и оттаскивали к стене к остальным. По дороге они ставили мешок на десятичные весы и, ловко закрутив свободно свисающий верх, засовывали его в середку мешка. Зерно ссыпалось с этих пирамид и шуршащей массой заливало ноги девушек.

Козловский стоял возле весов, неуклюжими пальцами передвигал указатель веса и либо отсыпал овес небольшим совочком в стоящую рядом кадку, либо, если был «недовес», немножко подсыпал. Широко расставив стройные ноги в высоких сапогах, он то приосанивался и громко считал вслух, то болтал с девушками и Анджеем. А болтун он был изрядный.

Анджей стоял возле взвешенных мешков и каждый раз, как только подтаскивали новый, ставил в записной книжке палочку.

Между тем дождь усилился и шумел на дворе вовсю.

– Шестьдесят, шестьдесят один, – считал Козловский. – Пошевеливайтесь, девчата, – кричал он, прерывая счет, – а то паничу записывать нечего. Соскучится он тут с вами.

– Ну зачем вы так, – тихо, хотя и с усилием сказал Анджей, чувствуя, что краснеет до корней волос.

– Да, скучно с вами паничу. Здесь, в амбаре. Зато в парке под каштанами небось не заскучал бы. Это уж точно!

И Козловский захохотал, звучно и плотоядно.

– Что, не так? Ну, пошевеливайтесь, пошевеливайтесь! Сегодня дождь льет, не до каштанов, ничего уж тут не попишешь. В другой раз панича кликните, авось придет.

– Это уж пусть он нас зовет, а не мы его, – весело откликнулась одна из девушек, та, что с большим совком.

– Да перестаньте же вы, пан Флориан, – взмолился потихоньку Анджей.

– Нас уже предупреждали, хо-хо! – продолжал смеяться Козловский. – Шестьдесят пять, шестьдесят шесть… Ну где же там шестьдесят седьмой? Пошевеливайтесь, до обеда сто мешков надо взвесить. Так вот, тут уже барышня Ванда девчат предупреждала, что приедет такой красивенький барин из Варшавы, с этакими вот черными глазищами. Так вот, чтобы наши девчата не смели с ним заигрывать!.. Хо-хо! Барышня Ванда уж так за наших девчат тревожится, ведь ей хотелось бы, чтобы все старыми девами остались, вроде нее. Ну, ну, пишите шестьдесят восемь, шестьдесят девять…

– А кто ее там знает, сама-то она барышня или нет, – снова откликнулась та, что с совком, самая разговорчивая. И только по тому, как неестественно громко она это говорила, видно было, что девушка пытается преодолеть свою застенчивость.

– Ты, Яся, не пищи там, а знай подсыпай овсеца этим горлинкам. Ну, живей, живей!

Но не бойкая Яся обратила на себя внимание Анджея. Одна совсем молоденькая девушка, из тех, что таскали мешки, была чудо как хороша. Невысокая, стройная, темненькая, с нежным румянцем и с такой приятной, умной, трогательной улыбкой, особенно в глазах. Каждый раз, подтаскивая мешок и ставя его к остальным, она бросала взгляд на Анджея. Тот даже отводил глаза.

«Постыдился бы, – принялся он выговаривать самому себе, – сельская батрачка – это же бессовестно. Точно в каких-нибудь книжках Вейссенгофа [5]5
  Вейссенгоф, Ганс (1798–1825) – немецкий писатель, представитель сентиментализма.


[Закрыть]. Барчук и поселянка, просто позор!»

Девушки называли ее Касей. Подружка, с которой они вместе несли мешок, даже прикрикнула на нее:

– Ну, ставь и пошли. Чего уставилась? Панича не видала? Каждый год приезжает.

– Она новенькая, – откликнулась из глубины Яся, – никогда еще панича из Варшавы не видала.

– Вот еще! – фыркнула, точно кошка, Кася и побежала за новым мешком.

– Из Варшавы, не из Варшавы – это дело десятое, – продолжал свое Козловский, уравнивая носики весов и как будто изображая растопыренными пальцами бабочку, – а уж с паничем вы поосторожнее. Жениться не станет.

– А на что ему? – откликнулась Яся. – Нынче мода такая! Из Варшавы – трубочист, из трубы – невеста!

Остальные закатились смехом, хотя поговорка была совершенно бессмысленная. Видимо, что-то она значила для этих девушек.

Вдруг перед амбаром раздался какой-то шум, топот – и влетел промокший парень в полотняной рубахе.

– Папа, из Седлеца приехали! – крикнул он с порога, после чего ущипнул первую попавшуюся девушку, точно выполняя необходимый ритуал.

– Да побойся ты бога, Ромек, бессовестный! – прикрикнул Козловский, но видно было, что поведение сына ему по душе.

Ромек поздоровался с Анджеем.

– Давайте, папа, я буду взвешивать, а вы ступайте. Они ведь приехали только прицениться и тут же уедут.

Козловский ушел, и сразу вся работа остановилась. Яся сняла с головы платок и принялась перевязывать его по-новому. Кася, как зачарованная, не сводила с Анджея глаз. Остальные стояли возле закрома.

– Кабы вы знали, девки! Пан Валерек в Седлеце этакую партию сколачивает – ух ты! Собирает своих парней, а те охраняют его. Ходит только с двумя из них, а уж одеты – чуть не в мундирах. Сапоги, штаны светлые, тужурки не то серые, не то синие. Ясь Биневский уже пристроился к ним… Парни все на подбор.

– Полиция, что ли, какая? – спросила Яся.

– Хуже еще. Парни – во!

– Чистые гитлеры, – сказала Кася.

– Ну и как же, – спросила обеспокоенно Яся, – с гитлерами мы будем или против гитлеров?

– Война-то будет? – спросила Кася опасливо и невольно взглянула на Анджея.

Вернулся Козловский.

– Вижу, немного вы тут взвесили, – ехидно заметил он. – Ну, сколько там, сударь?

– Семьдесят три! – громко откликнулся Анджей, радуясь, что и от него есть какой-то прок.

– Ну, поехали дальше, пошевеливайтесь, девчата, пошевеливайтесь!

Ромек подошел к Анджею.

– Ну как там твоя скрипка?

– Ничего, играю. Раз в неделю езжу в Седлец к учителю.

– И разучиваешь?

– Разучиваю. Только аккомпанировать мне некому.

– Приходи вечером к нам. Сыграем.

– Ладно. Приду.

Анджей и не заметил, как зазвонили на обед. Он медленно направился к дому: все еще шел дождь, и дорожки в парке раскисли. Розы перед домом запестрели новыми красками. Резко пахла мокрая листва.

Только сейчас Анджей распаковал свой чемодан, поставил на полку несколько привезенных с собой книжек и разложил в шкафу белье.

«Хоть теперь Антек не будет у меня все раскидывать».

Его позвали обедать. Тетя Михася обедать не вышла. Ройская была недовольна тем, что пришлось взвесить шестьдесят центнеров овса, а не пятьдесят и не хватало мешков. Анджей во всем этом не очень разбирался. Он внимательно поглядывал на строгую панну Ванду (это была приятельница панны Романы, которая воспитала Антека и Анджея, а теперь занималась Геленкой) и гадал, почему она разговаривала с девушками о нем и что бы это могло значить.

Ройская попросила его, чтобы после обеда он отнес бабушке черный кофе.

– А ей можно черный кофе? – спросил он настороженно.

– Конечно. Даже нужно. У нее сердце слабое.

Бабушку Анджей застал в шлафроке на диване.

– Ох ты дорогой мой, какой ты у меня хороший. А мне вот хуже стало после того, как я спустилась к тебе.

– Вот видите, – сказал Анджей, ставя чашку и насыпая в нее сахар. – Ведь тетя Эвелина говорила, что не надо было вам вставать.

Тетя Михася довольно бодро принялась за кофе.

– Ах, мой мальчик, я так мучаюсь.

Анджея уже слегка стали раздражать все эти «Ох, дорогой мой» и «Ах, мой мальчик».

– А что такое с вами? – спросил он, садясь рядом. Вопрос был задан несколько грубовато, но здоровьем тети Михаси никто особенно не интересовался, так что она была благодарна и за это. Вопрос Анджея даже растрогал ее.

– Сама не знаю, дорогой. Слабость какая-то, одышка. Как пошевелюсь, так и давит что-то в груди.

– А доктор что говорит?

– У доктора я еще в Варшаве была. Тайком от мамы – что ей со мной возиться! У нее, бедненькой, и без того забот хватает.

– Ну и что?

– Покачал головой, капли прописал. От сердца. Только ведь не в одном сердце дело. Тут все вместе, просто старость уже, – в голосе тети Михайлины послышались слезы.

– Ну, вечно вы, тетя, про свое, – неловко попытался успокоить ее Анджей.

– Твой отец так добр ко мне. Право, уж так добр, что родной сын не мог бы лучше быть…

– А сюда доктор приезжал?

– Да уж Эвелина беспокоится, через день посылает лошадей в Петрыборы за доктором. Тот меня все время слушает и говорит одно и то же: «Покой вам нужен, пани Сенчиковская, покой». А у меня тут и так полный покой. За Олю я спокойна. Твой отец очень хороший человек…

Анджей улыбнулся и откинул черные вихры, падающие на глаза.

– Я это и сам знаю, к чему вы, тетя, все время повторяете?

Тетя Михася слегка поджала губы.

– Да. Ты знаешь. – И тут же добавила: – Впрочем, ты уже большой мальчик. Так вот, не все ценят достоинства твоего отца.

Анджей пожал плечами.

– Не хватало еще из-за этого переживать, – вздохнул он.

Но тетя Михася не сдавалась. Видимо, ей нужно было высказать что-то важное.

– Даже самые близкие не знают настоящей цены твоему отцу, – выразила она то же другими словами.

Анджей поерзал на своем креслице, стоящем возле бабкиной постели.

– Что вы, тетя, хотите этим сказать?

Тетя Михася досадливо поморщилась.

– А то, что твоя мать не очень ценит отца.

– Ну что вы говорите, тетя, ведь она же его жена. Двадцать лет женаты.

– Да, но твоя мать никогда не любила его.

– Это вам так кажется, – засмеялся Анджей. – Откуда вы можете знать?

– Ах, дитя мое, ведь она была обручена со Спыхалой.

– Со Спыхалой? Это с тем, из министерства иностранных дел? Что вы говорите? Вот забавно!

– Не так уж забавно.

– Очень забавно. И у меня мог бы быть другой отец!..

На этом разговор кончился. Анджей поцеловал бабушку в лоб и пошел к себе. Разложил учебники и начал кое-что просматривать. Дождь не унимался, хотя Анджей то и дело поглядывал на низкие тучи, ползущие над самыми верхушками кленов и белых тополей. Там, на дворе, было все то же самое, и он вновь возвращался к математике. Ему нравились математические дисциплины. Поступать он собирался в политехнический, конкурс на архитектурный факультет был большой. Потом Анджей прикрепил к чертежной доске ватман. Вот чего он боялся, так это экзамена по рисованию, тут он был полнейшим самоучкой и даже не знал, как приняться за дело.

К полднику приехал ксендз Ромала. Он очень постарел, но, как обычно, рассказывал о последних свадьбах, оглашениях и крестинах. Вот на днях двое захотели оглашение сделать, органист было принял и записал, но ведь он-то, ксендз, их знает, ему-то ведомо, что они в дальнем родстве. Так легко со свадьбой не получится. Уж он-то в деревне всех наперечет, как своих детей, знает. Всех по имени и фамилии помнит.

– Ну а ты как? – обратился он к Анджею. – Придешь к мессе прислуживать?

– Большой я уже, – непринужденно засмеялся Анджей. Ксендз Ромала ему всегда нравился.

– Почему это большой? И постарше тебя прислуживают. А министрантуру еще помнишь?

– Помнить-то помню, только вот звонить так и не научился.

– Как же так? Ты же отменно звонил.

– Это не я, это Антек. А я никогда не умел, – засмеялся Анджей.

– Ну научишься.

– Простите, ваше преподобие, а что сталось со Стефаном? – спросил вдруг Анджей.

– В Седлеце он сейчас, у пана Валерия, – быстро проговорил ксендз, внезапно замолчал и кинул беглый взгляд на Ройскую, которая возилась со своим кольцом для салфетки.

– Разогнулось, надо будет отдать в кузню. Там щипцами выправят.

– А как там Алюня? – снова спросил Анджей.

Ксендз сделал вид, что не слышал вопроса.

– Живет с сестрой здесь, в деревне, – сказала Ройская. – Можешь его навестить.

Ксендз удивленно посмотрел на Ройскую. Потом взглянул на конец стола, где сидела Зюня с панной Вандой, и спросил:

– Вот это и есть дочка пана Валерия? Как на отца похожа…

Зюня не была похожа на отца. Анджей уже знал, что ксендз Ромала каждый раз задает один и тот же вопрос, желая тем самым подчеркнуть, что он не крестил этого ребенка. Дело в том, что Валерек окрестил дочку в Седлеце у православного попа. И брак с Климой у них был только православный.

Полдник окончился быстро. Выйдя на крыльцо, Анджей, к своему великому изумлению, увидел в конце садовой аллеи зеленую полосу неба. Дождь прекратился, и завеса туч быстро сползала к горизонту. Длинная ровная черта отделяла теперь скопление туч от чистого неба. Вскоре половина неба стала серой, половина – зеленой. В парке слышался только шелест скатывающихся с листка на листок капель.

Анджей собрался пойти на двор, но в эту минуту почувствовал в своей руке крохотную ручонку Зюни.

– Пойдем, – сказала она, – я покажу тебе моих детей.

В вестибюле небольшая доска отгораживала угол.

За этой загородкой стояла воткнутая в горшочек еловая ветка, а вокруг горшочка сидели в кружок, подняв руки, куклы.

– Это у них сейчас елка, – пояснила Зюня.

Анджей указал на первую с края куклу.

– Как ее зовут?

Зюня смутилась, не зная, что сказать.

– Как же это ты не знаешь, как зовут твою куклу?

Зюня что-то зашептала. Он пригнулся к ее губам.

– Это не кукла, это человек. И это моя дочка.

– Ну и как же твою дочку зовут?

– Геня, – шепнула Зюня.

Куклы назывались: Геня, Стася, Имогена и Боб. Боб был негритенок.

Анджей присел возле кукол и развел им руки. Теперь они как будто держались за руки, образуя круг.

– Это они вокруг елки поют.

Зюня пришла в восторг.

– Вокруг елки поют, – повторила она и затянула своим тонким, как паутинка, голоском какую-то рождественскую песенку.

Анджей собрался уходить.

– Не уходи, не уходи, – взмолилась Зюня.

– Мне надо идти во двор.

По дороге он пытался понять, почему разговаривал с маленькой Зюней так басовито.

«Видимо, хотел выглядеть совсем взрослым. Ведь еще недавно я играл Геленкиными куклами и тетя Конюкова привозила мне всяких китайчат и негритят. А тут даже испугался, что меня увидят с Зюниными куклами».

И он улыбнулся.

«Ты хочешь быть совсем взрослым, дорогой мой Анджей», – произнес он про себя, но так и не прочувствовал полностью эти слова.

Идя по двору, он увидел выходящих из амбара девушек. Каси среди них, кажется, не было; он не был в этом уверен, но решил не оглядываться. И так старался удержаться от этого, что вошел в сени к Козловским с занемевшей шеей. Еще издалека он услышал скрипку Ромека.

Анджей и сам не знал, почему сюда забрел. Ведь он же уговорился с Ромеком, что тот придет к нему вечером поиграть. И все же как-то невольно направился во двор. Остановившись на крыльце дома Козловских, он оглянулся. Парк стоял вымытый, зеленый и как будто озаренный собственным светом. Над деревьями вздымалось мокрое, салатного цвета небо, словно туго натянутый шелк. А ближе – уползающая туча, бледно-лиловая, холодная. Все было мокрое, холодное и сверкающее. И все предсказывало устойчивую хорошую погоду.

В доме Козловских никого не было, кроме Ромека. Ромек стоял посредине большой, низкой, заставленной мебелью комнаты и водил смычком.

Ромек ничуть не удивился, закончил пассаж и сказал:

– О, Анджей! Хорошо, что пришел. А я как раз готовлюсь играть с тобой.

– Ну так играй.

– Нет, нет. Это сплошная жуть.

– Верно, – признал Анджей, оглядывая комнату.

Дом этот очень нравился Анджею. Тут было полно старой, простой дубовой мебели, на постелях множество подушек, куча охотничьих трофеев на стенах. Тут было тепло и пахло свежим бельем, лавандой, майораном.

– А что я тебе сейчас дам! – сказал вдруг Ромек, подошел к дубовому буфету и достал пузатый графинчик с водкой. Водка была зеленоватая, с какой-то плавающей в ней длинной травой. – Выпьем, – предложил он.

– Помилуй, я никогда водки не пью… – запротестовал Анджен.

Ему стыдно было сказать: «Я никогда водки не пил». Но Ромек уже налил две граненые рюмки чуть не до краев. Потом отрезал по куску черного хлеба на закуску.

Анджей нерешительно взял рюмку. Ромек сказал: «Поехали!» – и пришлось выпить все до дна.

Водка сильно отдавала травой-зубровкой. Огонь заполнил рот и горло, ударил в нос. Анджей даже закашлялся.

– Понюхай хлеб, – посоветовал Ромек.

Анджей понюхал и почувствовал чудесный ржаной запах. Потом принялся за хлеб с нижней корки, такой ароматной и осыпанной мукой. Жжение в горле быстро прошло.

– Пойдем погуляем, – сказал Ромек, пряча графинчик в шкаф. – Больше пить не будем, а то мама заметит.

– Я бы все равно не стал, противно.

– Пошли?

– Пойдем в деревню, к Алюне? – предложил Анджей.

– К Алюне? Зачем? – удивился Ромек.

– Так. Хочу навестить. Давно его не видал.

– К Алюне теперь не очень-то ходят, – с какой-то комической важностью заметил Ромек, – но если хочешь, то пойдем.

Пройдя двор, они вышли через парк к деревне. Вдоль дороги здесь стояли довольно ладные, а кое-где даже каменные домики. Перед домиками цвела красная фасоль и начинали уже распускаться подсолнухи.