Текст книги ""Райские хутора" и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Ночная служба

Он был афонским архимандритом, но когда в Сербии началась война, попросился домой, чтобы собирать народ на молитву. За семь лет постриг сорок монахов и монахинь, восстановил четыре горных монастыря.

Я бывал у него в гостях, жил по строгому афонскому уставу с долгими ночными богослужениями, мы вместе молились. Днем ездили по монастырям, ему вверенным, где отец архимандрит молниеносно решал хозяйственные вопросы, казавшиеся мне обременительными.

Последний день последнего моего визита начался с путешествия в женский монастырь, находившийся под попечением батюшки. Монахини жаловались: луговина зарастает густым колючим кустарником, который никак нельзя одолеть. Говорили, что даже трактор не может продраться сквозь них. Правда, трактор был маленький, несерьезный, одно название. Батюшка попросил спички, их тут же принесли, и он поджег с наветренной стороны сухую траву. Пал расстелился по луговине, захватил кусты, но горели они никудышно.

– Несгораемая купина, – изумился отец архимандрит и потребовал автомобильную покрышку.

Монахиня сбегала к сараю, прикатила новехонькую. Мы рассмеялись, попросили что-нибудь постарее. Явилась покрышка, истертая чуть не до дыр, – самая подходящая. Бросили ее в кусты, она вспыхнула и задымила так, что нас видели со всех самолетов, пролетавших по международной трассе над Южной Сербией. Я тревожился, не перекинется ли огонь на деревья – кругом леса.

– Нет, – весело отмахнулся батюшка.

Почему он был так уверен – не знаю, но огонь и впрямь замер у самого леса. А кусты выгорели. Оставалось вспахать гарь игрушечным трактором, засеять травой, и жизнь монастырских коров станет еще привольнее.

После обеда отслужили вечернюю службу и отправились в городишко, подобие нашего районного центра, чтобы продать одну машину и купить другую. За те же деньги, такую же старую, но поменьше и с дизельным двигателем, а то бензина в горы не натаскаешься.

Приехали в дом к батюшкиным знакомым. Переговоры проходили в гостиной, и я на них не присутствовал. Мне по протоколу выпало иное послушание: сидеть на веранде и поочередно принимать участников сделок, а также хозяина дома и полицейского. Каждому я наливал рюмку яблочной водки – ракии и произносил тост «за успех предприятия». Потом навестили нотариуса. Он принял нас у себя дома в халате и шлепанцах, поставил печать, выпил рюмку ракии: бутылка была у меня в кармане, рюмка – в рукаве, – и мы расстались. На все ушло полчаса.

После чего отправились куда-то по ночным дорогам, долго ехали и остановились у подножия горы. Место это я знал – наверху был древний храм Рождества Пресвятой Богородицы, пятнадцатого, если не ошибаюсь, века. В горах Сербии сохранилось немало старинных храмов. Как правило, они не заперты. В них – аналои с простыми иконами, немного свечек. Люди, изредка попадающие сюда, могут поставить свечу и помолиться. Обычно на аналоях даже мелочь какая-нибудь лежит – оставляют за свечки.

Поднялись по каменистой тропинке и встретились с монастырской братией – было их семь человек, причем двое пришли из скита через горы пешком, светили себе фонариком. Иеромонах отслужил при свече Божественную литургию, отец архимандрит достал из портфеля ветхое облачение и благословил меня причаститься. Когда я вошел в алтарь, в узком, словно бойница, окошке на горнем месте открылось солнце. Лучи его осветили каменный престол, священные сосуды, плат, антиминс. Теперь можно было задуть свечу.

После службы вышли из храма, монахи достали термосы, развернули узелки с едой, мы пили чай, ели лепешки, яблоки… Солнце поднималось все выше, освещая склоны украшенных осенью гор с разбросанными кое-где черепичными крышами крестьянских домиков. Потом высветилась долина реки с жухлыми луговинами и наконец сама речка, вьющаяся далеко-далеко под нами.

В тот же день я улетел в Москву, не зная еще, что никогда больше не увижу своего друга.

Дикий Запад

Что уж так не везло Америке на прошлой неделе – не знаю. Сначала мой приятель отказался туда поехать. Его приглашали послужить год в одном из наших храмов, а он отказался:

– Не люблю я, – говорит, – эту Америку.

А ему:

– И не люби – только служи: храм – он ведь везде дом Божий: что здесь, что там…

Батюшка повздыхал:

– Насчет храма, конечно, правильно, но не могу: представил, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг – пустыня духовная…

Его – дальше уговаривать: уламывали – уламывали, пока он не впал в глубокую скорбь:

– Вот представлю, что служба кончилась, вышел из храма, а вокруг – сплошная Америка… Удавиться хочется…

Тогда уж от него отстали: ну, действительно, если Человек, коснувшийся этой страны одним лишь воображением, впадает в такую пагубу, лучше отдать.

На другой день двое семинаристов, помогавших мне в алтаре, разговорились о каких-то своих перспективах:

– В Грецию или в Сербию наверняка не пошлют, но уж хоть бы в Европе оставили, а то отправят в какую-нибудь дыру вроде Штатов…

То есть по представлению и приятеля моего, и двоих семинаристов страна эта безнадежно пребывала в кромешной тьме как страна мертвого духа.

А тут выхожу из алтаря после службы – забегают две девушки с рюкзачками: похоже, иностранки. Одна растерянно прижимается к стене, а другая, как положено, крестится, прикладывается к праздничной иконе, потом, после земных поклонов, к раке святого Василия Блаженного.

– Откуда? – спрашиваю, когда она подошла под благословение.

– Из Америки.

– Как зовут?

– Екатерина.

По-русски Екатерина говорила чисто, и я решил, что она – дочь нынешних эмигрантов:

– Русская?

– Нет; у меня мама гречанка. Она считает, что спасти человечество может только Россия, и потому с детства обучает меня русскому языку: первой учительницей у меня была русская княгиня.

– А папа кто?

– Папа – американец, – и махнула рукой. – Дикие люди, очень к земному привязаны: деньги, слава, карьера, власть – больше ничего не понимают.

– А подружка?

– Тоже американка: «Мы – самые сильные, самые умные, самые лучшие, самые богатые, самые – самые». А в храм Божий вошла – и перепугалась. Я же говорю: дикие люди! Вместо души – калькулятор. Но меня одну не пускали, пришлось вместе с ней ехать. Мы уже были у преподобного Сергия, вечером отправляемся в Питер – к отцу Иоанну Кронштадтскому и блаженной Ксении, а потом – в Дивеево, к батюшке Серафиму.

– И что же, ты знаешь их жития?

– Конечно! Мы с мамой все больше русские книги и читаем. И каждый день молимся за Россию.

– А за Америку?

– Дерзновения нет.

– Это как же?

– Нет у нас дерзновения молиться за дом сатаны…

Мы распрощались. И тут же на Красной площади подходит незнакомая женщина:

– Батюшка! Что мне делать? Дочь вышла замуж за американца, уехала в Штаты и теперь спивается.

«Вот уж для этого, – думаю, – вовсе не обязательно было забираться так далеко…»

Мы поговорили, я сколько мог умягчил ее скорбь и пошел по родной земле восвояси.

Дахау

Познакомились мы в читальном зале большого архива: оба запросили одни и те же исторические документы. Соперником оказался немец из бывшей Восточной Германии. Он кое-как изъяснялся по-русски, мы разговорились и, отложив исторические документы, отправились в ближайшее кафе для беседы. Немец знал всех русских батюшек, служивших сейчас в Германии, называл их по именам и очень обрадовался, когда среди них отыскался один мой знакомый. Затем рассказал о хозяйственных проблемах православных приходов, о ремонте храмов, регентской школе…

Тут уж я говорю: а вы каким, дескать, боком к теме этой прикосновенны? Выясняется, что боком непростым и особенным. Он – историк, занимается изучением гитлеровских концлагерей, а, скажем, в лагерь смерти «Дахау» ссылали православных священников из Южной Европы. И не только священников, но и высочайших иерархов: например, Сербского патриарха Гавриила, епископа Николая (Велимировича)…

Он рассказал, как в недавние времена в Дахау строили православный храм – деревянный, как рядом с ним сажали березки. Там же построили храмы других христианских конфессий и синагогу. Воздвигли общий поминальный крест, у синагоги – менору – семисвечник. Потом, правда, крест пришлось убрать. Менора осталась…

Наши батюшки консультировали его по вопросам, связанным с церковной жизнью заключенного духовенства: ведь в бараках надо было совершать богослужения, причащаться. Писались прошения, их рассматривало лагерное начальство, иногда разрешало, иногда отказывало. Если разрешало, выставлялись какие-то требования… И все это на бумагах – с подписями, печатями, резолюциями, с точным указанием времени. Немец рассказал, что и на расстрельных актах время указывалось в высшей степени пунктуально: выстрел произведен во столько-то часов, столько-то минут – подпись офицера, смерть наступила через столько-то минут – подпись врача.

Так же обстоятельно заполнялись в Дахау анкеты – был даже вопрос о вероисповедании. Скрывать что-либо не имело смысла – все одно смерть. Немецкий историк сказал, что через его руки прошли тысячи дел: подавляющее большинство заключенных – советские офицеры. Почти все они – православные, иногда – мусульмане, никаких других не было. «Других – не было», – внятно повторил он, и между прочим заметил, что войну эту выиграло последнее поколение крещеных русских людей. Потом крестить практически перестали, и все последующие баталии заканчивались не столь впечатляюще.

Тут мы и расстались: допив кофе, он снова пошел в архив – я почтительно уступил ему право на исторические документы.

Неслучайность всего

В жизни каждого взрослого человека легко отыщутся два-три случая, которые иначе как чудесными совпадениями не назовешь. Их может быть и более, но, конечно, не слишком много, дабы от избыточности впечатлений человек не потерял душевного равновесия и не лишился рассудка.

Иногда нам удается истолковывать смысл, значение или предназначение таковых совпадений, чаще же они остаются загадкой, которая время от времени тревожит наше сознание, требуя ответа, но так и не получая его.

Повествования об этих чудесных случаях мне доводилось слышать от множества – возможно, от сотен – людей, однако, не дерзая посягать на их личное достояние, расскажу немного о том, с чем сталкивался сам: этого богатства и у меня в достатке. И все прибывает…

На днях пригласили освятить одно из отделений большой больницы. Спрашиваю:

– Тридцать второе?

– А откуда вы знаете?

Юношей я собирался поступать в медицинский институт и работал в этом отделении санитаром. И вот снова попадаю сюда. Зачем – не ведаю, однако не удивляюсь: это из разряда совпадений обыкновенных, частых. Скажем, некогда издательство, в котором мне довелось трудиться, получило помещение в новом доме на Хорошевке. Спрашиваю:

– Номер дома, случаем, не шестьдесят два?

– Как вы угадали?

Просто: по этому адресу я прожил двадцать пять лет. Но тот дом сломали, людей выселили на другие концы Москвы, и вот теперь я возвратился к знакомой школе, к деревьям, некогда посаженным моим отцом. Ива теперь оказалась у самой дороги. Тысячи людей проходят и проезжают мимо нее каждый день, и никто не ведает, что полвека назад мы с отцом привезли из Серебряного бора тоненький прутик и воткнули его в самом низком месте двора – у водосточной решетки. Давно нет моего отца, нет той решетки, нет уже и самого двора, как нет двухэтажных домишек, построенных пленными немцами… Огромные здания, а между ними – старая ива.

Далеко за спиной это время, далеко в прошлом мирские труды и мечтания. Несколько лет уже я служу в храме, прихожанином которого, как выяснилось недавно, некогда был мой прапрадед. Здесь он молился, причащался, он и жил здесь – в доме священника. И ходил по тем же самым ступеням, которые теперь истираю я. Но и это не всё; однажды с вполне досужими интересами я забрался в глухой район на севере Вологодской области. Приобрел избушку, рыбачил, охотился. Помогал восстанавливать Разоренный собор, стал священником и отслужил там четыре года. Впоследствии обнаружилось, что именно из этой глуши прибыли в Москву мои старинные предки. Правда, в ту пору земли тамошние были не заброшенными, а процветающими, но речь о другом: мне стало ясно, что если бы я по своему произволению переселился на какой-нибудь остров в океане, то и там отыскалась бы могилка четвероюродной бабушки.

Не ведаю, что означает каждое из этих совпадений по отдельности и означает ли что-либо вообще, однако взятые вместе они навевают мысль о том, что целые фамилии из поколения в поколение живут, словно привязанные к колышку. И как бы далеко ни забредали мы в своих исканиях и дерзаниях, нас время от времени возвращают к этому колышку. Для смирения, может быть. Чтобы напомнить, кто мы, откуда мы и где живем, – на земле то есть, под луной и под солнцем, где нет и не может быть ничего нового. Бывает нечто, о чем говорят: «Смотри, вот это новое»; но [это] было уже в веках, бывших прежде нас, сказал Екклезиаст.

День медика

Каждый раз, приезжая сюда, я останавливаюсь в доме, построенном для санаторных врачей. Теперь разруха, санатории разорены, врачи без работы. По утрам просыпаюсь от консилиумов за окном: то лечат кошку, то собаку. Их во дворе – и так без счета и кормить нечем, а они все бредут, хромают, ползут: изуродованные, больные. Вероятно, по меткам определяют, куда прежде них калеки да недужные влачились. Как-то прямо во дворе овчарку оперировали – ее машина сбила. Анестезию надо делать, а вену под шерстью найти не могут, но потом где-то на лбу нашли… Овчарка эта с наложенными на задние лапы шинами так и жила у подъезда, пока не поправилась, потом ушла – у нее где-то хозяин был…

Сегодня праздник – День медицинского работника. Солнце еще не коснулось верхушки кипариса, стоящего возле дома, – значит, еще семи нет. Но под окном анестезиолог с хирургом обсуждают окрас новорожденных котят – мы снова с прибылью.

Сегодня я должен непременно наловить рыбы. И Желательно какой-то хорошей, крупной, чтобы не только кошкам – им я ловлю каждый день, а для праздника – может, сварим ухи. Спускаюсь вниз, к рынку, здороваюсь с таксистами, и один увозит меня к недостроенному санаторию. Там, с бетонных волнорезов, удобно рыбачить. Подъезжаем, а на каждом пирсе люди: одни стоят непосредственно на головах, другие – в еще более причудливых позах.

– У них что-то вроде съезда, – вспоминает таксист, – вчера вдоль всей трассы худосочные со свернутыми ковриками тащились.

– Но они, – говорю, – могут стоять где угодно, хоть вдоль дороги, а мне-то ловить – только в воде.

Иду на любимый пирс, где и глубина побольше, и зацепы редко случаются. Там двое: парень и девушка. Вероятно, у позы, в которой они пребывают, есть какое-то именование, но я человек непосвященный и даже описать толком ничего не могу: головы – наверху, руками стоят на ковриках, а ноги задраны так, что ступни оказываются за ушами. Клоуны иногда почти в такой позе скачут на руках по полу, только вот ноги у клоунов при этом торчат вперед, а не прячутся за уши.

Подхожу, приветствую. Слегка пошевеливая босыми ступнями, они вполне дружелюбно здороваются. Спрашиваю, нельзя ли мне здесь удочки закинуть?

– Пожалуйста, – говорят, – нам это нисколько не помешает.

Я расположился и ловлю, попадается всякая мелочь. Тут с пляжа ко мне приходит любопытствующий. Эти любопытствующие – они одинаковые: усатые, полные дядьки. «А шо вы тут делаете?.. А шо ловится?.. А его исты можно?.. А як его готовить?..» Стоит за спиной, смотрит. Если сейчас поймается что-то привлекательное, то завтра любимый волнорез будет занят: на моем месте сядет усатый дядька, рядом – его жена, а по сторонам – дети. Но рыба перестала клевать. Загораем.

Появляется еще один человек со свернутым ковриком. Похоже, это большой учитель. Ученики принимают нормальное положение, и юноша восторженно докладывает, что его подруга освоила нечто новое.

– Ну-ка, ну-ка, – подбадривает учитель.

Стоя на одной ноге, девушка берет руками другую ногу, заворачивает ее за спину и сгибает на талии.

– Это – новая ступень духовного совершенства! – великодушно оценивает учитель. А я вздыхаю: крутишься тут среди соблазнов и грехов, отбиваешься от искушений – где отмахнешься, а где и не очень; и только, кажется, дотянулся до первой ступеньки – бах! – опять в луже. Так всю жизнь в грязи и лежишь, да еще с разбитой физиономией. А у этих: ногу за спину завернул – и готово тебе духовное совершенство!

Подходит к нам и с почтительностью расспрашивает, что и как ловится.

– А шо ты лысый? – интересуется дядька. – И шо хлопчики твои – лысые?

– Это чтобы космические лучи свободнее в мозг проникали, – поясняет учитель.

– А-а, – кивает усатый и задумывается: – Може, голову мыть почаще?

Вежливо попрощавшись и пожелав удачной рыбалки, участники съезда уходят.

– Шо ж я не спросил? – вдруг восклицает дядька.

– О чем? – говорю.

– А шо ж они тогда дивчин наголо не стригуть?.. Що – на них космических лучей не хватае?..

Крупная рыба не клюет. Кошкам-то я поймал, а вот Для праздника – не получилось. Придется на обратном пути купить консервы.

Собираемся в старинном особняке: до революции здесь была чья-то дача, а потом – коммуналка: в каждой комнате по семье. У нашей хозяйки, кроме комнатки, застекленная веранда, где мы и празднуем. В компании – три докторши пенсионного возраста и одна их бывшая пациентка еще более уважительных лет.

На всех – бутылка шампанского, но и этого оказалось довольно: докторши стали наперебой вспоминать благоденствие полувековой давности, когда курорты процветали, а врачи были грамотными настолько, что даже исцеляли больных. И тут бывшую пациентку занесло в еще более древние – довоенные – времена: она стала рассказывать, как в шестнадцатилетнем возрасте ходила в Москве на каток – а она была коренной москвичкой – и сопровождали ее двое молодых кавалеров. И она поднимала руки, потому что кавалеры были высокими, а она – миниатюрной, каковой и осталась, и они брали ее за руки и так, втроем, скользили…

Она грациозно взмахнула руками и – умерла… Лицо белое, изо рта пена, докторши щупают пульс – пульса нет. Я – в комнату: молиться перед иконами великомученика Пантелеймона и святителя Луки. Пенсионерки были действительно грамотными: у них тут же отыскалось самое нужное лекарство, сделали укол, и щеки бывшей пациентки порозовели. Вскоре она пришла в сознание, узнала о происшедшем, но отказалась поверить.

– Вы шутите, – изумленно сказала она.

– Совсем не шутки, а клиническая смерть, – установили диагноз докторши.

– С чего вдруг?

– Сами не понимаем, – и стали пересказывать ей предысторию смерти.

Как только они дошли до катка и кавалеров, она воскликнула:

– Да, такие красивые, высокие, – взмахнула руками и умерла еще раз…

Я – снова к образам святых целителей. Повторили прежний укол, потом у соседки нашлось подходящее средство – вкололи и его: пульс появился, но давления не было. «Скорая» увезла ее в городскую больницу, мы приехали следом. Там выяснилось, что у нашей пациентки привычный вывих плеча, что в молодости она переносила травму достаточно терпеливо, а теперь случился болевой шок, который был непосилен для ослабевшего организма. Руку вправили, перебинтовали, повесили на перевязь. Мы взяли такси и по дороге дослушивали элегию о романтических кавалерах, благо рука была неподвижна. И так радовались всему: и счастливому воскрешению, и Дню медицинского работника, с которым поздравили всех врачей и сестер больницы, и воспоминаниям о тех очень далеких, но прекрасных вечерах в зимней Москве.

Возле самого дома, когда мы бережно вынимали из машины страдалицу, встретились двое утрешних молодых людей: на ночь глядя они спешили куда-то с ковриками. Поинтересовались происшествием, я коротко объяснил.

– А у нас, – сказал юноша, – вывихов не бывает.

– Вам, – говорю, – наверное, просто вспомнить нечего. А наша жизнь полна такими воспоминаниями, что вывихи пока, к счастью, случаются.

Сила немощи

Заехал в монастырь переночевать и попал на именины к настоятелю. Праздновали, конечно, днем, а за ужином доедали остатки рыбного пирога – других следов торжества не осталось. Потом пошли на озеро, прогуляться. Собственно, озеро находилось несколько в стороне, но один из его заливов приникал к стенам обители. Там на берегу стояли скамейки, на которых, как можно было предположить, любили отдыхать немногочисленные насельники. Мы разместились – свободно и даже как-то вразброс, чтобы сохранять уединение, но при этом видеть и слышать друг друга.

Настоятелем был пожилой игумен, присланный из большого монастыря. К послушникам, независимо от их возраста, он относился как к малым детям, называл их разбойниками, непослушниками и другими подобными именами, сохраняя при этом строгость в служебных и деловых отношениях.

Справа от него сидел худощавый смиренник с большими, как блюдца, не то серыми, не то голубыми глазами. Он, как мне рассказал настоятель, был из старообрядцев, северянин. Вчера он спас отрока: деревенский парнишка проверял отцовские сети да зацепился, выпал из надувной лодки и стал тонуть… Этот, с глазами, как блюдца, услыхал крики, прибежал, сплавал, успел…

Не знаю уж, сколько времени провели мы так в тишине и в созерцании осеннего вечера, как вдруг смиренник предупредил:

– Сейчас случится сражение, – и указал на гусей, заплывающих в наш залив.

Настоятель вопросительно посмотрел на него.

– Это – стадо с сахарного завода. В нем, наверное, голов сорок или пятьдесят.

– Ну и что? – не уразумел настоятель.

– А то, что залив принадлежит гусям деревенским, – вон они, семь штук, у берега плещутся…

И описал надвигающиеся события. Похоже, он хорошо знал законы животного мира, потому как грядущая эпопея развивалась в точном соответствии с его предсказаниями.

Как только деревенские заметили вторжение неприятеля, все они вслед за своим вожаком бросились наперерез. Сахарнозаводчики смотрели на это с явным высокомерием, однако притормозили. Достигнув агрессора, малое стадо бесстрашно вклинилось в середину толпы и стало яростно молотить во все стороны. Мощные гусаки противника, небрежно уклоняясь от беспорядочных и суматошных атак, наносили в свой черед удары такой сокрушительной силы, что от деревенских перья летели. Однако ярость защитников, не щадивших своего живота, таила в себе непредсказуемые угрозы, и чужаки стали отступать к противоположной стороне залива. Наконец, лениво отбиваясь, они вышли на берег, но и там, на земле, преследование продолжилось, и оба войска исчезли с глаз.

– Что ж они такие опасливые? – вопросил настоятель.

– Не опасливые, – отвечал наш прозорливец. – Они, конечно, сильнее, но для деревенского стада этот залив – свой. Можно сказать, родина. И они будут биться насмерть. Заводские – сильные, наглые, но такой народ перья терять не любит.

Тут наконец вернулись победители: впереди шел вожак, молча, а за его спиной все обсуждали закончившуюся баталию. Спустились в воду, направились в глубь залива, где стояла маленькая деревенька, и долго еще мы слышали их разговоры и восклицания…

– Конечно, это всего лишь птицы, но «всякое дыхание да хвалит Господа», а потому и сей пример свидетельствует: не в силе Бог, а в правде, – заключил настоятель.

Интересно, что следующий день подарил мне еще одну иллюстрацию к рассуждениям о силе и о победах. И на сей раз не на птичьем примере, а совершенно из человеческого бытия.

Наутро, когда я готовился уезжать, смиренник шепотом попросил меня отслужить при первой возможности благодарственный молебен.

– А по какому поводу?

– Да я, батюшка, плавать не умею нисколько: у меня на родине вода ледяная – не для купания.

– Так как же ты?..

– Не знаю.

– А отчего не сказал отцу настоятелю?

– Неловко: будто я в чудотворцы стремлюсь…

– А разве не чудо? В подряснике, в сапогах, вода холодная, плавать не умеешь – и парня спас…

– Не знаю, батюшка, сам не знаю, как получилось: ни сил, ни умения у меня для такого действия нет. Думаю, Господь хотел сохранить мальчонку – и сохранил. А что я немощен, так это для Бога пустяк: сила Божия, как известно, в немощи совершается.