Текст книги ""Райские хутора" и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)

Авария

Разбудила ее соседка по купе:

– Простите, но мне сейчас… кто-то сказал, что надо выйти в коридор – будет авария…

Они оделись и вышли.

– Еще раз простите: может, это приснилось мне, а я вас вот так потревожила…

В следующее мгновение пассажирский поезд столкнулся с товарняком. Было множество раненых, были даже погибшие, но две женщины не получили и синяка. Они так крепко держались за перильце, установленное под окном, что в момент удара выдрали его вместе с креплениями, после чего перильце, цепляясь за стенки и сгибаясь в дугу, совершенно смягчило падение: в конце концов попутчицы просто уселись на пол…

Едва ли можно утверждать, что именно это событие изменило жизнь ее семьи – и сама она, и ее муж были людьми верующими, воцерковленными и к чуду отнеслись как подобает: заказали благодарственный молебен да пожертвовали храму что-то из незначительных своих сбережений. Быть может, дали они и некий обет – не знаю. Однако со временем в действиях и поступках этой дружной четы стала обнаруживаться строгая последовательность и закономерность.

Сначала муж – а он был офицером – уволился в запас, и местный батюшка взял его в храм алтарником и чтецом. Потом они переехали из приволжского городка в подмосковный поселок – поближе к Троице-Сергиевой лавре. Благоверный нанялся в монастырь и честно отработал на разных трудовых должностях немало лет. Лаврские старожилы до сих пор вспоминают этого добродушного, могучего дядьку-бессребреника. Здесь же, в семинарии, учились двое его сыновей.

Наконец он вышел на пенсию и был рукоположен для служения в родном городке, однако служил недолго – заболел и вернулся. Помню, встретились в Сергиевом Посаде, разговорились о приходской жизни. Он грустно сказал:

– Живешь в лавре и думаешь, что люди только и заботятся, как бы душу свою спасти, а выйдешь за стену: человеку семьдесят лет, одной ногою в могиле, а все – про деньги, про деньги, про чьи-то долги… За каждым из нас – долг любви и благодарности: Богу, людям… Хоть сколько-нибудь вернуть бы…

Через несколько месяцев он скончался. Отпевали его сыновья – оба к этому времени стали священниками.

Новый ревизор

Похожий случай описал однажды Николай Васильевич Гоголь – прозаик, которого уже никто и никогда не сможет превзойти. И дело здесь не только в гениальности автора, а в том, что он умел обличать грех, не осуждая при этом самого человека. Впоследствии великая русская литература утратила это высоконравственное качество и насквозь пропиталась пагубным духом критицизма… Что уж говорить о нашем времени, когда осуждение превратилось в разменную монету человеческого общения? Вот я и думаю: как бы мне рассказать одну действительную историю и при этом сильно не нагрешить – там ведь все люди реальные, узнаваемые… Пожуришь – осуждение, похвалишь – лесть: и так и эдак – грех неукоснительный. Нет уж: придется кое о чем умолчать, а кое-что затуманить.

Главный участник событий – батюшка, из монашествующих. Для скрытности и затуманивания имя его не назовем, да и сан доподлинно именовать не будем, скажем: игумен или архимандрит. И вот во время грандиозного торжества – не упомню уже по какому случаю – этот самый батюшка оказывается рядом с очень большим деятелем всего нашего государства. Теперь такое случается иногда… Оба они люди вежливые, и потому завязывается между ними беседа, в которой этот архимандрит сообщает, вполне между прочим, что должен по церковным делам побывать в некоем отдаленном краю все еще бескрайнего Отечества нашего. Или игумен… А у большого деятеля в том краю какие-то свои интересы были, он и говорит: дескать, не могли бы вы и мою просьбочку заодно исполнить – встретиться с местными руководителями и посмотреть, каковы обстоятельства тамошнего существования. Деятеля понять можно – ему захотелось свежего взгляда, а то чиновники норовят в таких поездках достичь высот отдохновения, а отчеты списывают с прошлогодних, которые в свой черед тоже списаны. Наш игумен или даже архимандрит, как человек в высшей степени обязательный, отвечает: мол, отчего же не исполнить вашу просьбочку – это посильно.

И вот отправился батюшка в поездку по церковным делам, а когда завершил все необходимое, его на вертолете перенесли в город, где была назначена встреча. Выходит он на аэродромный бетон, ступает по ковровой дорожке, а впереди полукругом – встречающие. Они, конечно, ожидали полномочного представителя, но не знали, кто он. И потому, когда игумен или архимандрит уже подошел, всё заглядывали ему за спину – где же уполномоченный?

– Это я, – объяснил его высокопреподобие.

Те поняли свою оплошность и протягивают руки, чтобы поздороваться. А он складывает им ладошки лодочкой, благословляет да еще левой рукой пригибает высокоумные головы, чтобы к его деснице прикладывались. Тут самый главный человек этого края и говорит, что запланировано посещение форельных прудов, охотничьего хозяйства и базы отдыха местной администрации. Этот самый игумен или архимандрит пожимает плечами: мол, если вам надобно посетить какие-то заведения – занимайтесь. Они – в растерянности:

– А отужинать?

– Благодарствую, – отвечает, – с дороги можно.

Прибывают в хоромы, приглашают гостя занять почетное место во главе стола. Он прочитал молитву, благословил «ястие и питие», сел. Тут к нему приблизился человек, командовавший в крае известным учреждением – некогда серьезным и закрытым, а теперь, после ряда разгромных реформ, почти утратившим былые достоинства.

– Французский коньяк? – склонившись над ухом, спросил генерал в штатском.

– Не пью, – пояснил игумен или архимандрит.

– И правильно, – согласился генерал, – чего в нем хорошего? Самогон самогоном… Лучше – водочки… Я и сам больше водку люблю.

– Не пью, – повторил гость.

– Понимаю, – снова согласился генерал, – вино… Крепленое или сухое? Красное или белое?

– Вообще не пью, – взмолился уполномоченный.

– Не понимаю, – промолвил генерал и обескураженно посмотрел на самого главного.

Тот нервно махал рукой: мол, заканчивай с этим, переходи к следующему пункту. Генерал кивнул и продолжил оглашение протокола:

– Как насчет баньки?

– Можно с дороги, – сказал батюшка.

– А девочки? – шепнул контрразведчик. – Есть блондинки – ноги от ушей, народ проверенный…

Наш аскет пристально и с настороженностью, как на тяжкоболящего, посмотрел на него.

– Понимаю, – кивнул генерал, – я и сам не люблю блондинок: одна видимость, а толку – никакого…

Но тут даже главному хозяину стало ясно, что разговор зашел совсем не туда:

– Чем будете угощаться? – громко спросил он через весь стол.

Игумен или даже архимандрит оглядел жареных поросят, осетров и попросил свеколки.

– Чего? – не поверил своим ушам доблестный генерал.

– Свеколки. Или капустки. Сегодня среда – постный день…

Никто ничего не понял. Но через несколько минут, управившись с невесть где добытой свеколкой, гость встал, извинился, прочитал благодарственную молитву и сказал:

– Совещание – завтра в восемь утра.

– Не рано ли? – робко поинтересовался главный, окидывая взором праздничный стол.

– В самый раз, – твердо заключил игумен или даже архимандрит.

Собрались за полчаса до назначенного времени. Полномочного представителя еще не было.

– Вечером мылся в бане, – доложил исполнительный генерал, – потом прошел в номер, а утром исчез…

– Куда исчез? – прошептал главный.

– Не знаю. Перед сном он так долго читал молитвы, что ребята на прослушке уснули… Сейчас поднял по тревоге все управление – ищем…

Главный схватился за сердце. Но тут отворилась дверь и вошел уполномоченный:

– Был на ранней литургии в соборе, – объяснил он. – Сколько сейчас времени?

– Восемь ноль-ноль, – отрапортовал контрразведчик.

– Я и думал, что к восьми закончится. Тогда начинаем…

Вернувшись, он написал отчет для очень большого деятеля. Тот, говорят, остался доволен и даже оскорбел, что игумен этот или архимандрит трудится не в его ведомстве. Документ действительно вышел преудачнейшим – батюшка давал мне почитать: жизнь целого края там – как на ладони. И разные полезные рекомендации даны: какие отрасли следует развивать, во что средства вкладывать…

Конечно, про торжественную встречу ничего не написано: все это он сам мне рассказал.

Карцер

Священник, окормлявший тюремных узников, во время одного из посещений узнал, что дорогой его сердцу разбойник угодил в карцер. Дороговизна этого человека заключалась в том, что он искренне исповедовался, исправно молился, читал церковную литературу – то есть выходил на путь духовного делания. Батюшка и сам много молился за него: келейно и на богослужениях, а при всяком удобном случае служил молебны Анастасии Узорешительнице, испрашивая условно-досрочного освобождения. И вдруг – карцер! «Нарушение внутреннего распорядка», – объяснили начальники, но разрешили священнику повидать заключенного.

По тюремному коридору привели батюшку к колодцу, укрытому тяжелой железной крышкой. В крышке – небольшое отверстие, через которое в колодец проникал свет от слабой электрической лампочки, висящей под потолком. Отомкнули замок, подняли крышку: глубина – метра два, бетонные стенки – полтора на полтора метра, на дне вода. И в этой воде сидит темничное чадо с книжкой в руках.

– Ты что же, брат? – с болью в голосе спросил священник. – Ты же обещал…

– Простите! – молвил раскаявшийся разбойник. – Я нарочно…

В камере невозможно читать Евангелие – народу полно, а здесь хорошо – никто не мешает…

Тут батюшкина душа вострепетала: он, понятное дело, и представить себе не мог, что в наши дни возможно такое. Глядя в покрасневшие от долгого напряжения глаза, священник сильно впечатлился и подумал, что этот человек – спасен будет…

Продолжение этой истории мне неведомо. Хотелось бы, конечно, чтобы всё управилось ко благу, как в песне про Кудеяра, который «бросил набеги творить» и стал монахом, но… не знаю и приврать не могу.

Медаль

По окончании стажировки иеромонах Евгений был направлен в глухое село, да еще и жилье перепало за три километра в полупустой деревне. Изба оказалась старинной, большой и поначалу отцу Евгению необыкновенно понравилась: он любил все старинное и традиционное. Правда, начало это выпало на теплую осень, зато зимой, когда углы ветхого сруба покрылись изнутри густым инеем, молодой батюшка загрустил: сколько ни топи, изба вмиг выстужалась. Кровать пришлось переставить вплотную к печи, а спать – в шапке – ушанке, завязанной под бородой. Однако невзгоды он претерпевал стойко: ни одной службы не отменил и на требы ходил безотлагательно. Бывало, заметет за ночь дорогу, а он рано утром – еще и бульдозер не прошел – пробивается через сугробы к храму, торит трехкилометровую тропу. И в этаком геройском подвижничестве молодой иеромонах отслужил долгую зиму, что вызвало у немногочисленных прихожан благодарное чувство. И вот, когда уже началась весна и потеплело так, что изба наконец просохла, отец Евгений впервые в священнической жизни своей столкнулся с грубой-прегрубой клеветой, которая показалась ему столь значительной, что он впал в отчаяние.

Его обвинили в сожительстве с некоей Анимаисой.

– Это кто? – растерянно спросил он у старухи-соседки.

– Как – кто? Баба!

– Уже неплохо для нашего времени, – признал иеромонах, – да хоть кто она есть-то?

– А помнишь, в магазине балакала?

– Пьянехонькая такая?

– Она.

– Ужас! – отец Евгений вспомнил безобразно пьяную тетку, которая донимала всю очередь матерной болтовней.

– Ужас не ужас, а ночевать к тебе в четверг приходила.

– Да откуда ж вы это взяли?

– А – говорят! – победно заключила соседка.

И поведала, что муж у Анимаисы сидел, но в четверг преждевременно воротился. А дома у нее был сварщик с газопровода. Муж зарезал сварщика, хотя и не до смерти: одного забрали в больницу, другого – обратно в тюрьму. Ну, Анимаиса к монаху и подалась.

Батюшка представил поножовщину лихих мужиков, лужу крови, врача со шприцем, милиционеров с наручниками и несчастную Анимаису, которая после всего выпитого и всего случившегося отправляется в ночь за три километра пешком, чтобы обольстить незнакомого человека.

– Бред какой-то, – заключил иеромонах.

– А – говорят! – обиделась старуха – соседка.

Отца Евгения эта напраслина так придавила, что он словно постарел. И до середины лета жил придавленным и постаревшим. На преподобного Сергия поехал в лавру. Поисповедовался, а потом рассказал о своих скорбях. Старенький игумен спокойно сказал:

– Медаль.

– Что – медаль? – не понял отец Евгений.

– Считай, что заработал медаль, – пояснил игумен. – На орден эта клеветка не тянет, а на медаль – вполне. Так что иди и благодари Господа.

– Господи! Как здорово-то! – воскликнул отец Евгений.

Вернулся заметно помолодевшим. Отслужил благодарственный молебен и бросился совершать новые подвиги, навстречу грядущим медалям и орденам.

Великая формула

На приходе у отца Виктора была достопримечательная прихожанка. Кромешно своенравная и капризная. Конечно, таковые есть на любом приходе, а в масштабах страны их и вовсе не сосчитать, но здесь случай особый, связанный и с чудесами, и с научным открытием.

Начать надо с того, что приход у отца Виктора небольшой – сельцо потихоньку вымирает вместе со всем Отечеством. И внезапности, которые время от времени совершала приходская звезда, буквально потрясали жизнь малочисленной общины. Как-то раз отец Виктор не выдержал и призвал народ к совместной молитве об «умирении Антонины» – таково было ее святое имя. И тогда случилось первое чудо: взбалмошная Антонина пришла в храм и пред всем народом покаялась. Надо было начинать службу, но все стояли и молчали, переживая благоговейность момента.

– Какая же ты все-таки молодец, Тонька! – всхлипнула одна из тетушек.

И тут выяснилось, что покаяние было только половиной чуда: Антонина мрачно поведала, что ей приснился покойный батюшка, который и велел сделать все то, что она сделала. Отец Виктор – священник немолодой и многоопытный – не переносил разговоров о снах и потому, вздохнув, пошел начинать службу.

А между тем покойный батюшка Антонины, протоиерей Никандр, в пятидесятые годы был здесь настоятелем. Детей своих воспитывал он в строгости и благочестии, и старшие все остались при Церкви: сыновья – священники, дочери – матушки, а младшая – Антонина – после смерти отца ступила на стезю общественной деятельности и вознеслась до высот председателя сельсовета. И вот теперь, выйдя на пенсию и овдовев, она принесла в храм диковинную свалку, накопившуюся в ее душе. Она умела читать по-церковнославянски, с детства помнила обиходные песнопения, – а голос у нее был чистый и приятный, словно и не поврежденный временем. Все это сочеталось с таким самодурством, что ни о каком послушании, ни о какой кротости применительно к ней и упоминать неловко. Например, разучив с прихожанками какие-то стихиры или тропари, она могла не явиться на службу, будь то хоть двунадесятый праздник, и потом долго не появлялась. Пообещав договориться с трактористом, чтобы на Пасху расчистить снег вокруг храма, она и сама не приходила, и бульдозер не присылала, так что крестный ход брел по насту, проваливаясь в сугробы. Все эти внезапности она объясняла обидами то на отца Виктора, то на кого-то из прихожан, а обиды, известное дело, достойнейший плод тщеславия. Попытки утихомирить ее неизменно наталкивались на буесловные возражения, дескать, она, не жалея сил, старается для всех, всем помогает, всех выручает, а неблагодарный народ не ценит ее заслуг и не отвечает взаимностью.

Бедствия продолжались до тех пор, пока отец Виктор не призвал приход к соборной молитве за Антонину. Молились – молились и домолились: свершилось то самое чудо из двух половинок. Но хватило его ненадолго: Антонина рассорилась с тетушками из хора, забрала тексты песнопений и снова исчезла. Опять, значит, смута, смятение, скорби. Прихожане усугубили молитвенное прошение, и чудо повторилось: отец Никандр явился своей непутевой дочери в страшном сне и так бранил, так бранил ее, что она не решилась произнести в храме сказанные им слова. Однако и это чудо оказалось весьма кратковременным.

У Антонины от прежней начальственной жизни остался домашний телефон, и ей иногда звонили по церковным вопросам. И вот однажды, не спросив отца Виктора, она назначила жителям отдаленной деревни день для крещения младенца, а батюшка в этот день уехал на похороны. Получилось нескладно. Отец Виктор отругал Антонину, а она в ответ пообещала, что вообще не будет использовать личный телефон для церковных надобностей. На том расстались.

Тяжелое наступило время.

– Уж и не знаю, какие еще молитвы читать для ее окорота, – вздыхал батюшка.

Одна из старух, помнившая давность, убеждала:

– Вся надежда на отца Никандра: уж он кру-ут, так кру-ут был!

– То есть чтобы вас, баб, к порядку призвать, мужики должны уже с того света являться? – оторопел батюшка. – Уже и на том свете нет покоя от вас? Отец Никандр дважды снился ей, и чего?

– Ну, исправлялась ведь, хотя и ненадолго. Думаю, он пока не сильно строжал ее, все-таки младшенькая, жалеет, а надо призвать его для решительного разговора. Кру-утой батюшка был, властей не боялся: ему что райком, что исполком – с паперти мог вытолкать. Они все церковь хотели закрыть – не дал. А потом увезли его на допросы, а возвратили в гробу – такая история. Может, он вообще мученик, просто до него еще черед не дошел: еще с довоенными – разбираться и разбираться…

Опять молились, молились… Дня через три Антонина пришла: лицо землистое, глаза долу. Похоже, на сей раз отец Никандр был решителен. Много чего сказал он своей младшенькой, но главное – вывел формулу. Назвав Антонину «вздорной бабенкой», втолковал, что «вздорность – это дурь, помноженная на энергию, сугубо женское свойство». Прямо так и сказал. И Антонина все это передала приходскому сообществу. Но сообщество нисколько не задумалось по поводу формулы: оно было восхищено новым чудом. А вот отец Виктор задумался. Сжав бороду в кулаке, он тихо произнес: «Великая формула».

Антонина с тех пор не чудила, а отец Никандр ей уже и не снился. Видать, не было надобности.

Три рыбы от святителя Николая

Батюшка Михаил, немолодой сельский священник, отправился ловить рыбу. Река еще после паводка не вошла в свои берега, клева не было, но батюшкой руководило чувство долга, которое, впрочем, руководило им всегда. Однако в последние дни это чувство обострилось сугубо. Приближался праздник Троицы, особо почитаемый в здешних краях, а значит – с обязательными рыбными пирогами, по в деревне, где проживал священник, ни одного рыбака не осталось. А ему никак не хотелось оставить соседей без праздничного пирога. Вот и пришлось – взять удочку и спуститься к реке.

Надо отметить, что дело происходило двадцать второго мая, то есть на Николин день, когда батюшка уже отслужил литургию и вернулся домой. Подойдя к воде, он перво-наперво осенил себя крестным знамением, а потом обратился к святителю Николаю, архиепископу Мир Ликийских, чудотворцу. Обратился не вслух, а мысленно. Мол, так и так, я, дескать, понимаю, что рыба сейчас не клюет и клевать не может. Но мне до крайности необходимы две рыбешки: для директора школы Петра Александровича и для Евстолии. Только две! Петр Александрович, хоть он в церковь не ходит, мужик неплохой, понимающий – это ведь он разрешил мне преподавать Закон Божий, а районные власти препятствовали, мешали… Опять же, зимой: вечерами, бывает, выйдем на улицу, постоим, поговорим, и котишки наши рядом сидят – присутствуют. Мой Барсик с его Мурочкой очень дружен.

Ну вот. А в прошлый сенокос сын Петра Александровича – Александр Петрович – утонул: от жары перегрелся, нырнул в речку – сердце и обмерло. Река-то у нас все лето холодная. Молодой парень был – тридцать лет, тоже в школе работал, учителем физики. Трое ребятишек осталось.

Я его под отцовы именины как раз отпевал – под праздник Петра и Павла. Говорят, в прежние времена до Петрова дня не косили, но тогда, может, климат нормальный был? А теперь – не пойми чего. Петр Александрович с детства погодный журнал ведет – полвека уже, и получается, что нынешняя погода никакому пониманию не поддается.

И вот, думаю, сядут они всей семьею за праздничный стол, а рыбного пирога нет. Всегда рыбник был, и вдруг не стало. Петру Александровичу самому теперь не словить: болеет он сильно. В этом году даже к реке не спускался.

Излагая таким образом свой интерес, отец Михаил между тем забросил удочку и всматривался в поплавок. Поплавок не шевелился. Спохватившись, батюшка спешно добавил, что семья у директора школы немаленькая: супруга, дочка с мужем, сноха, трое внуков, – стало быть, и рыбник нужен большой, чтоб всем хватило. И, надеясь на понимание, попросил

У святителя Николая помолиться пред Господом за недостойного иеромонаха Михаила.

Тут поплавок резко ушел под воду, батюшка подсек и вытянул на берег щуку: впервые в жизни ему довелось поймать на червяка, да еще и у самого берега, такую большую щуку. Леска не выдержала и оборвалась – хорошо, что рыбина была уже на земле. Он поблагодарил Господа, связал леску и снова забросил удочку. После чего стал рассказывать про соседку Евстолию.

Про то, что она недавно овдовела, что покойный муж ее – дед Сережа – во время войны был подводником. Последнее обстоятельство отец Михаил повторил и даже сделал небольшую паузу, намекая этими знаками, что рассчитывает на особое расположение святителя Николая к морякам. Сообщил, что на службу Евстолия ходит каждый воскресный день и всякий раз приносит березовое полешко для отопления. Такая вот лепта вдовицы. Раньше-то дед Сережа ставил на реке сеточку, а теперь Евстолия может без пирога остаться. В связи с ее одиночеством и малой комплекцией батюшка и рыбку просил некрупную. Только одну!

Попалась плотвица граммов до шестисот: из такой выходит сочнейший пирог классического размера.

Еще раз поблагодарив Господа, а затем и святителя Николая за его скорую отзывчивость на молитвы, батюшка смотал удочку и пошел домой.

Все, что происходило до сей минуты, едва ли удивит верующего человека: по молитвам, известно, и не такое случается, – самое интересное началось именно теперь. Отец Михаил вдруг остановился и в полном смятении произнес: «Господи, прости меня, грешного: про Анну Васильевну позабыл!»

Его охватило чувство обжигающего стыда: просил две рыбы, две получил, и после этого начинать молиться еще об одной? Ну конечно же, срам! «Господи, аще можешь, прости!» – повторял он. В стенаниях вернулся к реке, но забрасывать удочку не спешил, посчитав это безумной дерзостью. Сначала следовало объясниться. И опять мысленно: мол, так и так, нужна третья рыба. Анна Васильевна, конечно, превеликая стерва! Тут отец Михаил испуганно обернулся: не слышал ли кто его бранной и осудительной мысли? Но рядом никого не было. Занимательно, что святителя Николая, которому, собственно, и направлялось умственное послание, батюшка при этом нисколечко не забоялся. И затем рассказал, как старуха распускает про него всякие слухи, как не дает пользоваться своим колодцем – ближайшим к дому священника, и потому приходится ходить с ведрами чуть не за тридевять земель. Но это все ерунда, признавал батюшка: слухи и сплетни – для нас вроде наград, путешествия с ведрами – гимнастика. Главное – у Анны Васильевны отец священником был да в лихие годы умучен. Батюшку Михаила смущала будущая встреча с ним. Действительно, встретятся там, а протоиерей Василий и спросит: что ж ты – не мог моей дочери рыбешку для пирога изловить? Так что, продолжал рассуждения отец Михаил, хоть она и пакостница, но рыбешку надо поймать: может, это последний пирог в ее жизни. А что вредная, дескать, – не ее вина: сколько она с малых лет за отца – священника претерпела! И попросил ну хоть самую малюсенькую рыбешку. Клюнул какой-то подлещичек – на небольшой пирожок. Отец Михаил сказал: «Все, все, виноват, Ухожу», – и без остановки в деревню.

Весть об успешной рыбалке облетела округу, народ Побежал к реке. Ловили день, ловили другой – все Впустую. Решили, что священник поймал случайно, По недоразумению, и успокоились.