Текст книги ""Райские хутора" и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)

Иордань

Крещение. Служу молебен на реке. Над прорубью – иорданью. День пасмурный, легкая метель. Тропа, спускающаяся от церкви, забита народом: женщины в ярких платках, детишки. Все с бидонами, ведрами. Гляжу, на самом верху появились двое мужичков с огромной молочной флягой – последние в очереди. Старушенции, толкущиеся на ближних подступах, осторожно сбиваются к иордани:

– По те года после молебна всегда солнышко сказывалось.

– Ноне уж больно туча страшна!

– Даром что страшна: и сёдни посветит.

– Отойдите, – говорю, – лед тонкий.

Не слушаются. Погружаю в иордань крест, и народ замолкает.

– Батюшка, батюшка, – шепчут старухи.

Поднимаю голову – посреди тучи солнце… Потом начинается галдеж, давка, как в магазине.

– Поодинке подходите, без толкотни: всем хватит, – успокаивают они друг дружку и, толкаясь, лезут к проруби.

Когда запираю церковь, народа уже не видать – все понабрали святой водицы и разбрелись. А мужички еще раньше исчезли.

Ночью приезжает какая-то заполошная тетка:

– Я – из леспромхоза. Мы сегодня мужиков к вам направили, пятидесятилитровую флягу дали, они вернулись пьянехонькие, говорят: воды не хватило, батюшка остатки с собой унес…

– Это как, – спрашиваю, – «не хватило»? Река-то, наверное, бежит?

– А им – не хватило. Водки – хватило, а воды – нет.

– Так набрала бы сама.

– Я и набрала – для всего поселка, а мать просила с иордани, с-под креста. Мать у меня ветхая, старые времена помнит… Не откажите – машину второй раз за тридцать километров гоняли…

Пришлось поделиться.

– Интересные, – говорю, – у вас мужики: «воды не хватило».

– Что уж тут интересного: бутылка вместо иконы – и все.

Лесная пустынь

Местность, в которой я когда-то служил, сильно пострадала от злодеяний, ниспосылавшихся русской деревне. К примеру, целый сельсовет со всеми населенными пунктами был опустошен ради некоего укрупнения, и обширные земли его в конце концов заросли непроходимым лесом. Конечно, годные срубы были своевременно увезены, но старья оставалось немало, и почерневшие хоромы, оседая и заваливаясь, медленно умирали.

Сохранился в селе и храм. Каменный, сильно поврежденный. Последний его настоятель был расстрелян и теперь молился о нас в сонме новомучеников российских. Храмом этим заинтересовался известный монастырь: искали место для уединения – для скита то есть. Вот мне и выпало сопровождать пожилого иеромонаха, присланного провести исследование. Договорились с леспромхозом: две бутылки – тому, четыре – этому, и получили в свое полное распоряжение вездеходный «Урал». Дело было весной, но поздней: снег сошел, и даже в лесу зеленела первая травка.

Тяжелый грузовик медленно полз по давно не езженной дороге, зараставшей кустарником. Временами путь преграждали стволы упавших деревьев, и тогда мы останавливались, шофер вытаскивал из кузова бензопилу, чтобы расчистить проход и ползти дальше. К полудню, когда преодолели километров десять-двенадцать и, значит, еще столько же оставалось, случилась поломка. В наших условиях совершенно непоправимая. Шоферу надо было возвращаться за необходимой запчастью, а мы были определены в крепкую избушку вроде охотничьей, сложенную, однако, не охотниками, а пастухами: вдоль лесного ручья некогда простилались замечательные луговины. Кое-какие продукты у нас имелись, водитель оставил пакет, который ему собрала жена, и мы взялись обихаживать новое пристанище, понимая, что вылазка наша сегодняшним днем не ограничится и ночевать придется именно здесь.

К счастью, печка была вполне исправна, а в сенцах сохранились сухие дрова. Нары, правда, были ничем не покрыты, но мы с батюшкой сошлись на том, что твердое ложе целительно для здоровья. Подмели, проветрили, растопили печь, поставили на нее закопченный чайник, принесли брусничного листа для заварки, разложили на столике перед оконцем еду, помолились и приступили к трапезе.

До чего же вольно, до чего хорошо нам было! Никуда не надо спешить, никаких сроков пред нами – времени словно и вообще нет. А уютно – как бывает лишь детям «в домике», где-нибудь под столом.

Поразмыслив, придумали обустройство постелей: наломали тонких еловых веточек и взбили такие перины, что о целительности голых досок пришлось забыть. Потом пошли прогуляться.

Был прекрасный весенний вечер – тихий, теплый, искрилась мелкая, некусачая мошкара, тянули вальдшнепы. Я рассказал отцу Дионисию – так звали иеромонаха – об этих куличках, о тяге, и он, человек городской, даже, пожалуй, сугубо городской, слушал с искренним изумлением. Попалось сыроватое, грязное место с отпечатком медвежьих лап. Я попросил батюшку не наступать на звериный след, а пройти рядом.

– Это что – языческая примета? – спросил он.

– Да какое уж тут язычество, – говорю, – просто в следующий раз придет и, глядишь, нашу деликатность оценит. А если затопчем его следы, может понять как вызов. Он тут, наверное, за хозяина. Вот, смотрите! – Я показал задиры, сделанные на стволе огромнейшей ели.

Отец Дионисий не понимал.

– Встал, – говорю, – на задние лапы и ободрал дерево, чтобы все видели, какой он большой.

– Так это он до такой высоты дотянулся?

– Ну да, – говорю.

И мой напарник запросился домой.

В избушке было тепло. Помолившись, мы легли на веточки и быстро уснули. Среди ночи нас разбудил мощный медвежий рев.

– Как паровоз, – сказал отец Дионисий, – и, по-моему, паровоз этот приближается… Он избушку-то не сломает?

– Не должен.

– Что же он так ревет?

– Обнаружил наше присутствие и дает понять, кто здесь самый главный.

– А теперь ворчит.

– Это по-стариковски, по-доброму.

– Вы меня все успокаиваете и успокаиваете, а я, знаете, не достиг высот преподобного Сергия или преподобного Серафима, чтобы запросто общаться с медведем. – И начал шептать молитву.

Я, конечно, тоже ничего не достиг и потому сожалел, что мы не захватили с собой ни фонаря, ни свечки: если бы окошко излучало свет, было бы куда безопаснее. Судя по следам, зверь был непомерный какой-то и при желании мог, конечно, раскатать старенькую избушку. Оставалось надеяться лишь на его рассудительность да на молитвы иеромонаха.

Мишка ушел, но заснуть мы уже не могли – переговаривались. Отец Дионисий рассказал, что в монастыре недавно – лет пять, а прежде работал редактором, причем в нотном издательстве. Я никогда не встречал нотных редакторов и потому стал с интересом расспрашивать его. Он же, явно обрадованный тем, что погибельная напасть миновала, говорил охотно и весьма живо.

– Как же, – спрашиваю, – редактировать музыкальные тексты? Сверять с какими-то эталонными образцами, как при переиздании литературной классики?

– Не обязательно, – отвечает отец Дионисий, – я ведь, когда гляжу в ноты, слышу их и, если возникнет какое-то несоответствие, исправлю. Классика невероятно гармонична, она – от Бога. А кроме того, я ведь окончил консерваторию – пианист, много играл, много слушал… Исполнительская карьера не сложилась, стал вот редактором. Но основные фортепианные тексты знаю до мелочей: скажем, некоторые бетховенские сонаты могу на бумаге воспроизвести по памяти. Не говоря уж о шопеновских вальсах или мазурках. Конечно, иногда что-то вызывает сомнение, приходится уточнять, но нечасто.

– А двадцатый век?

– Первая половина – потруднее, там еще только все разваливалось, все перемешано – приходится сверять, а потом гармония совершенно исчезла и пошли диссонансы – чем страшнее, тем лучше, редактор может пропустить любую чушь – автор все равно не заметит. Большинство произведений и исполнялись-то по одному разу. Знаете, в нашей музыке конца двадцатого века есть несколько ритуальных имен. Их, как пароль, то и дело повторяют те, кто ненавидит гармонию, те, кто по определению Господню не может принести доброго плода. Попросите их напеть хотя бы три мелодии из сочинений ритуальной кучки, и они сразу умолкнут. Мне в прежней жизни не раз доводилось завершать такие дискуссии предложением: вы мне – три мелодии восхваляемого сочинителя, а я в ответ – тридцать мелодий Чайковского, или Верди, или Бетховена, Шопена, Шумана, Баха… Сразу начинается: это совершенно иная музыка, концептуальная… Она действительно концептуальная – в плане идеологическом или даже духовном: гармония – от Бога, а разрушение гармонии – от… сами знаете от кого. Вот, собственно, и вся «концептуальность».

Он помолчал, а потом осторожно спросил:

– А медведь больше не придет?

– Не должен.

– Да кому он вообще чего должен? – И мы рассмеялись.

– Куда все исчезло? – вздохнул отец Дионисий.

– Что – все?

– Да все… Когда я учился, мы ходили на Рихтера, добывали записи Каллас, ездили в Ленинград на Мравинского… Их давно уже нет, но все, что появлялось потом, даже для сравнения с ними непригодно… Впрочем, давайте спать, а то скоро, наверное, шофер явится.

Утром шофер не появился. Мы доели остатки хлеба и ждем: он, между прочим, должен был принести провизии на весь день. Потом насобирали сморчков и сварили их в котелке – получился обед. Пошли гулять: обнаружили развороченный муравейник, и я рассказал отцу Дионисию о пристрастии медведя к муравьям. Батюшке понравилось, что маленькие муравьи, защищаясь, могут укусить огромного зверя прямо в нос, и он воскликнул: «Молодцы!» Воскликнул, наверное, слишком громко, потому что медведь, почивавший на другой стороне ручья, проснулся и, круша деревья, бросился прочь. Там было много гниловатых берез, и они разлетались с треском, словно от взрыва.

– Что это? – растерянно спросил отец Дионисий.

– Испугался. – Я поведал ему о пугливости могучего зверя и предложил перейти ручей, чтобы взглянуть на свидетельство медвежьих испугов. Он отказался.

Других приключений в этот день не случилось, вот только отсутствие шофера вызывало недоумение. Ужинали пустым брусничным чаем.

Ночью снова раздался медвежий рев, но на сей раз «паровоз» удалялся и удалялся от нас, пока не затих совсем.

– Куда это он? – спросил батюшка. – Неужели мы его так напугали?

– Не похоже.

– А обидеться он не мог?

– Не должен. – И мы опять рассмеялись.

Утром пришел шофер. Повинился, что опоздал на сутки – искал запчасть по всему району. Дал нам еды, починил машину, и мы тронулись дальше. Когда пришлось пилить очередное поваленное дерево, обнаружились следы двух медведей: огромные – нашего и поменьше – какого-то незнакомого, чужого. Стало быть, прогонял чужака.

– Тогда ладно, – успокоился отец Дионисий, – а то я уж думал, что мы его чем-то обидели.

– Бо-ольшой, – покачал головой шофер, – но прежде здесь обитал вообще безразмерный. Охотники зимой заходят в избушку, а он – там, спит. Вместо берлоги.

– И что? – взволновался батюшка.

– Что – «что»? Подстрелили… Вторая шкура в стране…

– А первая где?

– Первая… где-то… не помню.

Отец Дионисий растерянно посмотрел на меня, и я, скрывая улыбку, отвернулся.

К полудню добрались. Осмотрели храм – довольно обычную постройку конца девятнадцатого века. Стены внутри были закопченными, как после пожара.

– Отчего это? – спросил отец Дионисий, не выпускавший из рук фотоаппарата.

– Да тут году, наверное, в семидесятом художник с писателем ездили – иконы собирали. Тогда почему-то и загорелось.

Обратный путь пролетели быстро и без приключений. От бани иеромонах отказался, мол, и так два дня потерял – некогда. Я спросил его о впечатлении.

– Храм-то легко восстановить. Жаль, конечно, что все кругом заросло и ни одного строения не осталось – даже переночевать негде. Пусть начальство решает: настоятель наш – дальний родственник этого священномученика, внучатый племянник, что ли. Но вообще поездка была замечательная, особенно – жизнь в избушке. Настоящая пустынька, я бы и поселился в ней.

– А как же, – спрашиваю, – медведь? Вдруг завалится вместо берлоги?

– Не должен, – смеется отец Дионисий, и мы прощаемся.

Новая Москва

Зимой приезжаю по делам в столицу, ищу знакомого батюшку, а он в этот день требничает на погосте: его приход опекает одно отдаленное кладбище, и священники поочередно ездят дежурить. Там есть даже «ритуальный павильон», где можно совершить отпевание, но в большинстве случаев покойных привозят уже после отпевания, и священнику остается лишь лития – краткое заупокойное богослужение. Люди воцерковленные, впрочем, заказывают и панихиды – богослужения более продолжительные, но для народа безрелигиозного и пятиминутная лития – тягота невыносимая, потому что невтерпеж выпить.

С приятелем мы встречаемся только к полудню – в самое напряженное время: катафалки подъезжают один за другим. Разумеется, священник нужен не всем, но тем не менее мы едва успеваем от могилы к могиле.

– Тунеядец! – ругается он, когда я отстаю на заснеженных аллеях. – Привык в деревне к спокойной жизни…

Я начинаю оправдываться, говоря, что и у меня вся духовная деятельность свелась к непрестанным похоронам, причем теперь уже не только отпеваю – недавно в одной деревеньке пришлось даже могилу копать: последнего мужика хоронили…

– Все равно тунеядец! – решительно повторяет он, останавливаясь, чтобы дождаться меня. – У тебя народ мрет?..

– Конечно, – отвечаю я, не вполне понимая смысл вопроса, – мрет, да еще как!

– Это правильно… От этой правильности ты и обленился… А здесь все неправильно – здесь народ гибнет… В иные дни, случается, одних убиенных и хороним… Сегодня вот: первым с утра был мальчишка. Убили его какие-то частные охранники. Один утверждал, что сможет ударом руки расколоть череп, другой спорил, что это можно сделать только ногой… Тут как раз ребятишки из школы шли: и маленькие, и постарше… В общем, тот, который… рукой – убил, но череп не раскололся, а второй – ногой расколоть сумел… Ребятишки разбежались, а эти… ушли себе, и с концами… Потом старика хоронил – придушили за пенсию… Наркоманы, наверное… Такая теперь, брат, жизнь здесь пошла, что словами не перескажешь, – видеть надо. Ты сейчас и увидишь…

Мы встретили очередную процессию и с пением «Святый Боже» пошли впереди нее. Мелкий мужичок, бегавший взад-вперед по сторонам колонны, оказывался иногда рядом с нами и успевал бросить на ходу несколько слов. Выходило, что хороним руководителя крупного автокомбината. «Организация бюджетная, денег нет», – заговорщицки сообщил мужичок и исчез. Так же заговорщицки, шепотом, я спросил приятеля, кто это.

– Распорядитель.

– Распорядитель чего?

– Похорон.

– А что он все время бегает?

– Распоряжается, наверное.

«Начальство потребовало, чтобы он поделился», – и снова мы теряли его из виду и продолжали: «Святый Крепкий…» «А он сказал, что не может грабить шоферов, за это его и грохнули». «…Святый Безсмертный, помилуй нас», – допевали мы. «А похороны-то эти сами заказчики и устроили – на всю катушку!»

– Так он – распорядитель этот – их человек или ваш, кладбищенский?

– Их, конечно.

– И так здорово шустрит.

– Из бывших общественных работников, наверное…

Я понял, что это – в точности как у меня: там тоже бывшие парторги – главные закопёрщики на похоронах: и вокруг машины с гробом полосу на земле топором нарисуют, и когда в могилу монеты бросать скомандуют…

– А это еще зачем? – полюбопытствовал приятель.

– Монеты – чтоб, значит, «землю выкупить», а вот насчет топора – даже и не помню: кажется, чтобы смерть от живых отгородить…

– Бред какой-то…

– А ты говоришь: «тунеядец»… Подбежит такой вот «оргмассовый сектор» с топором: «Товарищ поп! Как там в соответствии с церковными постановлениями: машину обводить по часовой стрелке или против?» И можешь кол ему на голове тесать, но хоть тайком, а процарапает – после чего, стало быть, никто уже никогда помереть не должен… А с монетами: «Не беспокойтесь, – говорю, – не надо ничего выкупать: в земле места всем хватит». Но только отвернешься – как начнут швырять пригоршнями… «Что ж вы, – говоришь, – делаете? Да если бы на эти деньги купить лекарство, человека, глядишь, сегодня и хоронить бы не пришлось!»

– Сумасшедший дом…

Наконец дошли до места. Когда толпа провожавших окружила нас, заняв все свободное пространство на ближайших аллеях и между памятниками, какой-то протокольного вида человек, определенно имевший навык выступать на митингах и собраниях, стал возле гроба, снял шапку и начал прощальное слово.

Он проникновенно вещал о новой жизни, которая дала дорогу таким, как покойный, о новой Москве, для которой покойный, как и все, собравшиеся здесь, не жалел сил, и о том, как это не понравилось «некоторым из прежних»…

– Заказчик, – почти не раскрывая рта, пробормотал распорядитель, снова оказавшийся рядом с нами.

– Похорон или… – тем же манером спросил приятель.

– И того и другого. Как только он закончит – начинайте: гражданская панихида была на работе, – и исчез.

Когда проникновенная речь приблизилась к логическому завершению, я приподнял кадило, чтобы положить ладан, и в этот момент, как по команде, раздался трубный звук неимоверной силы: еще через мгновение с веток деревьев хлопьями посыпался снег и стало ясно, что играют Шопена, – оркестр замерзал где-то впереди: в березняке, между могилами…

Чей-то знакомый голос, долетавший из-за спины, воссиливался перекричать буйство лужёных труб, и хотя, казалось бы, шансы были никак не равны, настойчивый вопль своего добился: инструменты стали поочередно смолкать. Но поскольку происходило это не по команде, а по наитию, то от ощущения оркестрантами непонятности происходящего умолкание превратилось в продолжительное действо: сначала исчезла всякая мелюзга вроде флейт, потом затихли кларнеты с фаготами, наконец умолкла самая большая труба. В наступившей тишине, когда слышны стали даже судорожные хрипы запыхавшегося распорядителя, который стоял на столике возле чьей-то могилы, ударил вдруг барабан…

И напрасно. Потому что распорядитель на пределе возможностей человеческого голоса высказал барабанщику несколько замечаний, касающихся и его самого, и барабана. Тут какой-то офицер, стоявший неподалеку от нас, приподнялся на носках и махнул рукой: хватит орать, мол… И тогда за нашими спинами грянул винтовочный выстрел. Все инстинктивно пригнулись.

– Недостреляли, что ли? – спросил я приятеля.

– Может, и недостреляли, – спокойно сказал он, осматриваясь. – Но вообще-то там стоит почетный караул… Только почему – одиночный выстрел, они же должны залпом?..

– Покойник что, был военным? – не понял я.

– Да он и в армии никогда не служил, – шепнул возникший распорядитель, – я ж говорю: на всю катушку похороны заказали: с оркестром, священником, караулом…

– А что за выстрел? – поинтересовался приятель.

– Да солдатик один, новобранец, перепутал: вояка какой-то рукой замахал, он и шарахнул… Начинайте, отцы… Только, по возможности, рук не подымайте… И какой придурок скомандовал оркестрантам?..

Кадило я раздувал не поднимая руки, согнувшись.

Когда все должное совершилось, кладбищенские рабочие, лазая на манер альпинистов, воздвигли из венков рукотворную гору, укрывшую последние приюты доброго десятка наших сограждан. И тут вся березовая округа превратилась в кафе: столики у близлежащих и отдаленных могил были накрыты со впечатляющей щедростью.

– Теперь бы смыться, – сказал приятель, – а то от ледяной водки голос подсесть может, а мне еще завтра – отпевать и отпевать… Прямиком не пройти – там, видишь, главный стол и поставлен…

Мы не спеша побрели по аллейке в противоположную сторону, словно прогуливаясь между пьющими, а потом ускорили шаг. Он вывел меня к бетонной стене, вдоль которой мы и направились, чтобы кружным путем миновать пиршество.

И тут впереди показался медленно идущий навстречу человек в камуфляжной форме, в черной маске и с автоматом в руках.

– Возможно, и вправду недостреляли, как ты говоришь… И чего тебя угораздило: сидел бы на своем курорте – у тебя там сейчас, поди, северные сияния… В баньке попаришься – бух в сугроб, а над головою – северное сияние… В избе печь топится, на столе – водочка, запотевшая, из сеней… Возле нее тарелочка с рыжичками и другая тарелочка – с беленькими…

– Рыжиков нынче не было, – вздохнул я, – только волнушки и грузди. Ну, белые – само собой, как обычно…

– Значит, одна тарелочка с беленькими, другая – с волнушечками, а третья – с груздочками… Хорошо!..

– Отцы, – сказал человек в маске, – выпить нету? А то околел от холода…

– А ты кто будешь? – спросил приятель.

– Вас охраняю.

– Нас?

– Ну да – вот эти похороны. А то – мало ли?..

Мы сказали, что никакой выпивки у нас нет и что, напротив, мы еще и пытаемся ее избегнуть. Он же предложил нам постоять вместо него, пока он за пузырем к могиле сгоняет:

– Мой участок – вдоль забора: от черной осины до памятника с голой теткой. Если кто через забор полезет – предупредительный в воздух, а дальше – на поражение. Вы не бойтесь, тут кругом наши ребята стоят – если что, сразу придут на подмогу…

Мы поняли, что объяснять неправильность его мыслей надобно очень долго и за сегодняшний день, пожалуй, вразумить человека мы не успеем.

– Ну, чего молчите, отцы? Неужели в вас понимания нету? Продрог ведь. – Он протянул автомат: – Вот предохранитель, вот спуск. Это – одиночные выстрелы, это – очередями. Лучше всего, отцы, короткими очередями: и шороху больше, и попасть полегче, а то вы все же люди нетренированные…

– Повесь на оградку, – сказал приятель, – да маску-то хоть сними – вдруг кто в тебя самого пальнет с испугу. И побыстрее: если через пять минут не вернешься – уйдем.

– Я мигом, – обрадовался он, – а маску снимать мне не положено. И не переживайте: во-первых, я в бронежилете, а во-вторых, – не успеют пальнуть, кулаком зашибу, – и, тяжело топая шнурованными ботинками, побежал по аллее.

Минуло пять минут, десять, пятнадцать… Прошли до черной осины, от которой разглядели следующего стрелка, потом – до памятника с голой теткой: и там бродил караульщик.

– Смотри, как здорово, – сказал приятель, – кругом наши люди.

Мы стали размышлять, что делать нам с автоматом… И тут примчался сменщик: из пятнистых карманов торчало несколько бутылочных горлышек. Он тоже сбегал к черной осине, потом к голой тетке, чтобы, значит, поделиться с товарищами. Мы доложили, что на вверенном нам участке никаких недоразумений не произошло, сдали автомат и отправились восвояси.

– Даже не знаю, как и благодарить вас, – искренне сказал человек, лица которого мы так и не увидали.

Благополучно добравшись до «ритуального павильона», погрелись у электрического отопителя и собрались было идти на автобусную остановку, как вдруг дверь распахнулась от удара ногой и вошел человек в маске.

– Отцы! – победно воскликнул он, и мы поняли, что это наш друг, и никто иначе. – Нашел подарок для вас, – покачиваясь, он протянул к нам руки, раскрыл кулаки, и мы увидели лежащие на ладонях гранаты. – Держите, отцы, пригодится… Ну, чего молчите? От души ведь!..

Уезжали вместе с рабочими на припозднившемся катафалке. Приятель задремал. А когда проснулся, сообщил, что снилась ему картина Верещагина, но не «Апофеоз войны» с черепушками, а та, на которой батюшка стоит с кадилом среди полузанесенных снегом павших воинов.

Прощаясь, он еще раз назвал меня тунеядцем и сказал: «Возвращайся в Москву».

Брату было шесть, сестре – двенадцать. В конце лета их вывезли из Москвы.