Текст книги ""Райские хутора" и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 32 страниц)

Краузе

В конце марта 197… года ударила вдруг жара. Снег в два дня растаял, и степь залило водой. Кое-где потоки перехлестывали через шоссейку, но были они все неглубоки, и «уазик» преодолевал их без затруднений. «Это – несерьезно, – говорил Саушкин, сбрасывая газ. – Это нам… по колено», – и снова можно было придавливать акселератор.

По радио объявили полдень.

– Пять часов пилим, – подсчитал Саушкин.

– Четыре пятьдесят две, – уточнил с заднего сиденья Краузе.

– Мы ведь выехали ровно в семь, – Саушкин вопросительно посмотрел на меня, я только пожал плечами.

– Ровно в семь ты включил двигатель, а потом начал искать права. В семь ноль восемь ты нашел их.

– А-а, правильно, правильно, было.

– Сколько до моста? – спросил я.

– Немного осталось, – отвечал Саушкин. – Вон за тем поворотом… Или за следующим…

– До моста семь с половиною километров, – сказал Краузе.

– Семь так семь, – согласился Саушкин. – В прошлом году там такая беда… А кстати, почему ты не приезжал в прошлом году?

– В прошлом? – взялся я напрягать память…

– Он ездил в командировку на Дальний Восток, – объяснил Краузе, – и на обратном пути из-за нелетной погоды застрял в Хабаровске.

– Точно, – вспомнил я, – в Хабаровске. Я ведь вам оттуда звонил!

– А-а, да-да-да, – припомнил и Саушкин, – звонил. Денек мы тебя подождали, а потом поехали было… Мы-то проскочили нормально, а на следующий день воды прибавилось и здесь автобус перевернулся: и шофер вроде опытный, а вот… Шел посередке, да глубоко и тачка-то длинная – корму с насыпи и снесло. Народу человек тридцать погибло – беда-а…

– Двадцать семь, – сказал Краузе.

Вскоре мы скатились в низину, и путь нам преградила натуральнейшего вида река: мутный поток волочил через дорожное полотно вывороченные с корнем кустарники, вороха соломы, обломки досок, деревянные ящики и прочий хлам. По берегам потока стояли десятки машин, а трактор «Кировец» сновал туда и обратно, перетаскивая желающих. Краузе сходил на разведку:

– Ширина разлива – сто двадцать-сто тридцать метров, глубина над мостом через ручей – один метр, справа и слева от моста, рядом с насыпью, глубина достигает… может достигать четырех метров.

В эту минуту трактор буксировал «Запорожца». Дойдя до самого глубокого места, легковушка оторвалась от земли, подвсплыла, и течение отнесло ее в сторону.

– Вот там, где сейчас находится «Запорожец», глубина и может достигать четырех метров, – заметил Краузе.

– Туда автобус и завалился, – Саушкин не отрывал взгляда от «Запорожца». – Тонет…

Машина действительно начала погружаться в волны.

– Давай! Скорее! Давай! – закричали с берега трактористу.

Но, похоже, он и сам хорошо знал свое дело: оставив опасное место позади, плавно добавил скоростенки – легковушка подтянулась к обочине, вползла на асфальт, а тут уж и выкатилась на сухое место.

– У него хоть какая-то герметизация, а мы при своих щелях – потонем, – и Саушкин покачал головой.

– Можно ехать так, – заявил Краузе.

– Как «так»?

– Так. У тебя есть кусок шланга?

– Ну, есть… наверное.

Краузе вставил один конец шланга в выхлопную трубу, другой загнул вверх и привязал к застежке брезентовой крыши «уазика». Потом приподнял капот, снял ремень вентилятора, наконец сел на свое место:

– Можно.

– А ты уверен?

– Вполне. Скорость – первая, обороты – предельные, поехали.

– Поехали так поехали, – и Саушкин нажал на стартер.

– Только, пожалуйста, педаль не отпускай, – попросил Краузе, – ни на миллиметр, а то заглохнем. И возьми прицел: совмести щетку дворника с автокраном – вон, на подъеме стоит. Держись этого курса, а на воду не смотри: дороги не видно.

Мы уходили все глубже и глубже, в какое-то мгновение вода подступила к ветровому стеклу, но тут же сбежала с капота – начинался подъем. Мотор натужно ревел, и Саушкину было жаль его, но педаль он не отпускал. Переехали…

– Теперь машине надо полчаса отдохнуть, – сказал Краузе. – Потом трогаемся: через двадцать семь километров заправка, возьмем сорок литров бензина.

Насчет километров Краузе не соврал – в точности так и оказалось, однако по поводу литров пророчество его категорически не сбылось: мартовский бензин кончился, а апрельского еще не завозили.

– Фантастика, – растерялся Краузе.

– Да брось ты, старичок, – тягостно вздохнул Саушкин. – В сравнении с отечественной реальностью любая фантастика – детский лепет… Ну, что будем делать?

– Я не знаю, – спокойно признался Краузе.

– То-то же… Это тебе не километры считать… Есть тут председатель один – Перебейнос, я про него писал как-то… Может быть, помнит…

Отыскали грязное степное сельцо. Перебейнос помнил:

– А як же?! Товарищ Саушкин в нашей областной газете таку гарну статью про меня написал, что ой-ой-ой – разве можно забыть?.. Присаживайтесь, дорогие гости, присаживайтесь… Горпина Нечипоровна!.. Горпиночка! Це друззя мои, так ты того… сама знаешь… и сала…

С этого момента путешествие наше стало обретать характер новый и непредсказуемый. Через полчаса сильно раскрасневшийся Перебейнос кричал:

– Та вы шо?! Яка така охота?! Яки таки гуси?! Таки гарны хлопчики, та шоб я отпустил вас? Ни!

Горпиночка, скажи там внукам или еще кому, шоб навертели гусакам шеи… Скилько? Ну скилько вам надо тих гусей? По три штуки хватит?.. Хватит?.. Горпиночка! Нехай они десять гусей тащат… Кушайте сало, хлопчики.

– Три на три – девять, – исчислил Краузе.

– Ну, девьять. Та еще и по курке в придачу, а? На кой оно вам сдалось: тащиться куда незнамо, там, мабуть, и хаты неякой немае?.. Верить сало, закусуйте…

Хорошо еще, что Саушкин не пил. Однако гостеприимный хозяин добрался и до него:

– А ты чего не пьешь, хлопчик? Я ведь тоби все равно бензину не дам, так что пей, корреспондент, пей… А вы угощайтесь… О так и живем – товарищ Саушкин знает: я уже семнадцать рокив район вытягиваю.

– Это точно, – подтвердил Саушкин. – Иногда даже и область…

– Та-а! По зерну план заваливается – к Перебейносу, молока недобор – опьять, кормов нема – сюда же… Та вы кушайте, кушайте, не стесняйтесь… Горпиночка, принеси еще сала. А Горпина Нечипоровна у меня заслуженная учительша – працюе директором…

– А учить женщине не позволяю, – отчеканил вдруг Краузе.

От неожиданности все замерли.

– Дюже мудро, – восхитился Перебейнос. – Дюже! С них таки ж учителя, як с мене балерина.

Краузе внимательно осмотрел фигуру хозяина, словно желая удостовериться, что балерина из Перебейноса – никудышная. На всякий случай поинтересовался:

– А сколько вы весите?

– Та-а… пудов девьять, мабуть… чи десять.

– А рост?

– Кто его знает? В армию призывался – сто шестьдесят пьять було, так то ж когда…

– Когда?

– Та уж с полвеку, мабуть.

– Не получится балерина, – признал Краузе и, тяжело вздохнув, повторил: – А учить женщине не позволяю.

– Дюже умно! – Перебейнос был потрясен. – Який добрый хлопчик.

– Это не мои слова, – сознался Краузе, – это сказал апостол Павел.

– Дюже умно. Горпина Нечипоровна, слыхала такого?.. Ни?.. О то ж! Они такого не проходют. Слухай, корреспондент, товарищ Саушкин: оставь мне цього хлопчика, а? Бензину дам – хоть залейся. Такий добрый хлопчик!.. Ты чего умеешь робить?..

– Лесничий он, – отвечал Саушкин, пока Краузе собирался с мыслями.

– Лесничий? В степу?

– Лесопосадки, вдоль дорог, – объяснил Саушкин.

– Ну шо ты там маешь?.. – полюбопытствовал Перебейнос. – Я буду платить тебе против того вдвое, ты мне тильки мораль читай.

– Под моим руководством высажено шестьсот сорок четыре тысячи различных деревьев и кустарников, – сообщил Краузе.

– Да хай вони, ти кусточки, цветуть и пахнуть! – хозяин решительно отмахнулся. – Кусточки и Горпина Нечипоровна нам посадит. Кто б взял на себя усю эту мораль, усю… як ее… нравственность. Словом, душевность…

– У меня специального образования нет, – скорбно произнес Краузе.

– Ой-ой-ой, делов-то! Учиться пошлем! Где цьому учат?

– Этому, пожалуй, в семинарии, – предположил Саушкин.

– А нам шо? – вскинулся Перебейнос. – Пошлем и в семинарию. Пока я, – он ткнул себя пальцем в грудь, – кормлю область, а не область меня… Эх! Та шо область? Перебейнос усю Европу бы накормил, он бы вам о тут бананы вырастил, тильки бы кто-нибудь прийшел людям на пидмогу, тильки бы кто взявсь отвечать им на их душевни потребы… Кто б растолкував, як надо жить, чтобы не обижать дружка дружку, чтобы никто никому не мешал… А то… возьмем, к примеру, колхозы… Слухай, хлопчик, а шо ты можешь сказать насчет колхозов?

– Насчет колхозов? – вяло переспросил Краузе.

– От именно: насчет колхозов.

– А! Вздор! Не может худое дерево принести доброго плода.

– Та-ак, а насчет Госплана?

– Если слепой ведет слепого – оба упадут в яму, – влепил Краузе не задумываясь.

– Так-так-так… А насчет… – он оглядел всех, словно собираясь задать самый важный вопрос, но не успел – грянул ответ:

– Если это дело от человеков, оно разрушится.

– О то ж и я думаю, – горестно кивнул Перебейнос, – но в чем же тогда шукать опору?

Краузе забормотал что-то похожее на песню, да вдруг как взревет:

– Победы на супротивныя даруя-а-а-а!..

– А-а-а! – могучим басом присоединился хозяин и ударил кулаком по столу.

Как ни умолял, ни упрашивал нас плачущий Перебейнос, Краузе мы ему не оставили.

– Он нам самим нужен, – завершил разговор Саушкин.

– Понимаю, – легко согласился хозяин. – Як не понять?.. Но – жалко. Я бы ему и хатку дал, и скучно бы ему тут не было – у меня тут и немчики е… Кого тильки у меня нет – всякие нации. – Он вытер слезы. – Есть еще така нация, у которой и названия нема – один матерный язык понимают. От через них-то, скоришь всего, я ридну мову и подзабув: добри слова десь хоронятся, а пакость всякая так и прет, так и прет. – И, внезапно озаботившись, поинтересовался: – Не видели по дороге – боронуют где-нибудь?

– Не обратил внимания, – отвечал Саушкин.

Я вспомнил, что где-то попадались нам работающие трактора, а Краузе ровным голосом сообщил:

– Два трактора вели боронование на сто двенадцатом километре справа от шоссе…

– Колхоз «Заря», – определил хозяин.

– И один – на триста тридцать девятом, тоже справа.

– Это – «Восход», та-ак, – он задумался было о своем, но, вскинув восхищенные глаза на Краузе, снова всхлипнул: – Это ж надо!.. Углядел, запомнил – такий хлопчик… Та шо ж вы сало не кушаете?

– Кушаемо, – возразил Краузе.

Потом мы долго тряслись по проселку. Так долго, что почти весь хмель из нас выбило.

– Куда это тебя занесло? – спросил Саушкин.

– Не занесло, – сказал Краузе. – Просто мне хотелось сказать о самом важном, – и замолчал. Похоже, однако, что остатки давешней красноречивости в нем еще сохранялись – недолго помолчав, он приступил к разъяснению:

– Среди моих предков были люди разных профессий, но каждый из них делал работу, которую считал главной для русской земли, – это закон нашей фамилии, нашего рода. Уже двести четырнадцать лет. Отец мой отдал меня в Лесотехническую академию, потому что считал профессию лесничего перспективно самой необходимой. Он говорил, мы так вырубаем лес, что скоро не останется кислорода.

– Он был прав, – оценил Саушкин. – Экология сегодня…

– Он был не прав, – перебил Краузе, – он ошибся: самые важные проблемы сегодня – другие, те, о которых говорил Перебейнос..

– Что ты имеешь в виду? – обернулся Саушкин.

– Через тридцать метров канава… – И мы чуть было не влетели в канаву, вырытую поперек.

– А это еще зачем? – прошептал Саушкин в бессильном недоумении.

– Раньше дорогу тут размывало – помнишь, какая грязь была? – спросил Краузе.

– Ну и что, что грязь? Проползали ведь?

– А то, что каждый год приходилось подсыпать полотно. А теперь они сбросят воду через канаву, засыплют ее – и всё: целесообразно.

– Так ведь проехать нельзя!

– Нельзя, – заключил Краузе. – Ширина – два метра, глубина – тоже два метра, причем один метр – вода.

– Ну уж нет, – рассердился Саушкин, – так дело не пойдет, – и задумался. – Погодите-ка! Где-то нам щиты попадались? Которые для снегозадержания…

– Километрах в трех. Нет, в четырех отсюда. Но из них ничего не сделаешь, да потом – скоро уж темно станет.

– Попробуем…

Мы привезли два щита, положили их один на другой через канаву, поразбросали нарытую экскаватором землю, чтобы машина могла въехать на мост, а если выпадет фарт, то и съехать. Краузе походил по щитам и остался недоволен:

– Прочность этого моста не рассчитана на массу этого автомобиля.

– Я и сам знаю, – сказал Саушкин.

– Мой отец не дал бы здесь никаких гарантий.

– Я тоже никаких гарантий дать не могу.

– Зачем же ты собираешься ехать?

– А что мне, – взорвался Саушкин, – у канавы и куковать? Я сюда чего ради за четыреста километров тащился?..

– Четыреста тридцать два.

– Гуси будут где-то, а я буду здесь? Или обратно поедем, к Перебейносу? За домашними гусаками и курками?! Тоже мне, «добрый хлопчик»… Зря тебя не оставили… Рассчитана – не рассчитана… Что с того, что не рассчитана? Ехать надо? Надо! Ну вот…

– Одно условие: дай мне аптечку.

– Возьми… погоди, а где она есть-то? Может, у меня ее и нету?.. А! Вот она, держи! – Он захлопнул дверь, машина подпрыгнула, рванулась и замерла уже на другой стороне. Мы с трудом перебрались по деревянным обломкам.

– Сколько осталось? – осведомился Саушкин.

– Шесть с половиной километров.

Дальше ехали при свете фар. В каком-то месте свернули с проселка в степь, проползли сколько-то без дороги, наконец Краузе сказал: «Здесь стоп». Саушкин остановил машину, выключил двигатель, откинулся к спинке сиденья и тихо так попросил:

– Мужики, налейте там чего-нибудь, а то ведь не усну – так и буду руками дергать да ногами на педали давить.

Потом мы расстелили палатку, бросили сверху спальные мешки, залезли в них и мгновенно уснули.

– Три часа четыре минуты, – разбудил нас Краузе все в той же кромешной тьме.

– Так мы – чего, – не разобрал Саушкин, – ложимся или встаем?

– Конечно, встаем! – удивился Краузе. – Ложились мы в ноль часов четыре минуты.

– Обалдеть можно, сколько спали, – вздохнул Саушкин. – Всё спим, спим… Эх, Краузе, ошибся в тебе товарищ Перебейнос, ох как ошибся! – Саушкин протяжно зевнул. – Ну какой из тебя проповедник? Ты ведь умные слова городить можешь только «на кочерге». А закалки у тебя под это дело соответствующей нет…

– Тсс…

– Что тсс?

– Тсс…

– Да что тсс?!

– Гуси…

Я затаил дыхание: донесся издалека хрипловатый гогот гусиной стаи.

– Так ничего же не видно, – изумился Саушкин, повертев головой. – На кой ты нас разбудил-то?

– Через восемь минут начнет светать, – сказал Краузе, – как раз подойдут гуси.

И мы выскочили из спальных мешков.

В пустыне, на берегу озера

Было это в далекие времена. Одноклассник мой стал к сорока годам значительным инженером и уехал в Среднюю Азию инспектировать газопровод. Освоившись, пригласил меня поохотиться – сам-то он не охотился, у него такого интереса вообще не было: он гонял вдоль трубы на машине или на вертолете, а я уж мотался за ним с удочками и ружьем.

Должен признаться, что никогда более не доводилось мне промышлять в столь обширных угодьях – от Саратова до Хивы. Однажды произошло даже так, что завершалась утренняя охота в трехстах километрах от места ее начала.

Напарники мне попадались самые разнообразные: и местные жители, и строители-сибиряки, и генерал из заядлых московских стрелков; генерал, кстати, вполне демократичный – через час мы с ним на «ты» сделались. Осязательнее прочих запомнился мне компаньон по фамилии Пучкин: и фамилия вызывающая, и вид у него сплошь несоразмерный, и характер занимательный, да к тому же мы в приключение с ним попали.

Привез меня приятель очередной раз в незнакомое место: пустыня не пустыня, скорее – степь, вагончики стоят, за вагончиками – тугай, кустарниковые поросли. Среди кустов бродит верблюд. Вдруг он резко поворачивается, отбегает в сторону, вновь останавливается, а подождав несколько, бежит на прежнее место – какой-то мальчишка, пытаясь поймать, то и дело гоняет его, однако через кусты плохо видно.

Приятель зашел в вагончик и быстро договорился: на крыльцо вышел человек в черной спецовке.

– Пучкин! – крикнул он в направлении скачущего верблюда. – Оставь в покое животное! Никуда оно не денется! Иди сюда!

Мальчишка вышел.

– Собирайся на охоту. Возьми моторку и вон, – указал в мою сторону, – земляка, понял?.. И чтобы три дня – до выходного – духу твоего здесь не было, понял?.. На выходной понадобишься. Все. Здравствуйте, – сказал он еще мне на прощание и скрылся в вагончике.

Пошли грузиться. Мальчишка по рассмотрении оказался мужичком лет пятидесяти-пятидесяти пяти. Только что очень меленьким. Зато большеухим. Как его звали, я так и не узнал: Пучкин и Пучкин.

Моторка стояла неподалеку – в коллекторе, по которому могуче неслись ядовитые стоки с полей. Мутный стрежень привел нас в конце концов к заросшему тростником озеру. Мы то скреблись по узким протокам, то, пригибаясь, вползали в сумрачные туннели – неба сквозь высоченные заросли не было видно. Мало-помалу вода начала светлеть, а потом и вовсе очистилась до совершенной прозрачности – на трех метрах глубины всякая водорослинка различалась.

Тут и тростник поредел. Пучкин добавил оборотов винту, и вскоре огромнейшая гладь открылась нашему взору. Если до этого момента лодка вспугнула лишь с десяток лысух да одну длинноносую чомгу – товар, не заслуживающий внимания серьезных охотников, то здесь увидели мы и множественные стайки утей, и большие гусиные стаи, кроме того, кружили в воздухе бакланы, пеликаны, цапли, лебеди и прочий неохотничий вздор. Внезапно выключив двигатель, Пучкин хрипло сказал:

– Бесчинство водоплавающих.

Ожидая развития мысли, я молча кивнул, однако Пучкин принялся заводить мотор снова – вероятно, разговор был исчерпан. Дергал, дергал он за стартер, и что-то у него не получалось, а я тем временем прикидывал, как бы да в каком месте устроиться перед вечерней зарей, а то ведь это только издалека их – тьма, а встанешь неудачно – и либо вообще ни одной уточки не увидишь, либо так и будут они над тобою по поднебесью свистать. Наконец поехали.

В другой раз мы остановились, чтобы я мог услышать:

– А дело к вечеру. – Теперь движок не заводился куда дольше прежнего.

Ну а потом он заглох сам по себе, и, поклацав инструментами, Пучкин сообщил:

– Заправиться-то мы забыли…

Вечерняя охота не удалась: в слишком уж неприглядном месте прервалось плавание – на открытой воде. Ночь мы провели не на острове у костра, специально для которого везли саксауловые дровишки, а прямо в лодке, на стланях. В лодке вообще-то спать хорошо – вода покачивает, убаюкивает, однако больно уж холодно было, так что мы почти и не спали и, едва дождавшись утренних сумерек, устремились спасаться. Я – греб, Пучкин занимал пост штурмана.

– Так держать, – направлял он. – Если будем держать вот так, выберемся к плато, к людям. Назад нам без мотора не проскрестись, а в другие стороны – твердых берегов и вовсе нет: пески да болота – заболоченные пески. И жилья нет – пустыня…

Грести было неудобно: борта высокие, алюминиевые весла коротки и легки – кое-как цепляешь поверхность воды, суденышко туда-сюда рыскает…

– Левее, правее, так держать! – командует Пучкин и тут же: – Левее, правее, опять левее…

А я уж давно и сам знаю: я взял лысину сидящего на корме штурмана в створ с одиноким тростниковым колком и стараюсь придерживаться. В те мгновения, когда колок занимает место короны, Пучкин и орет: «Так держать!» При этом голова его дергается от напряжения, корона спадает, тут еще и катерок наш уныривает куда-нибудь в сторону, и снова начинается: «Правее, левее, правее…»

Налетали иногда утки. Сначала мы постреливали, но вскоре от занятия отказались: очень уж много времени уходило на судоводительские маневры к подбитой дичи – то в сторону, то вообще назад, да поближе подплыть, чтобы дотянуться удобно было.

Взошло солнце.

– Вон, видишь, плато?! – воскликнул Пучкин.

Я обернулся. Впереди, за тростниковыми островами, казавшимися отсюда сплошною стеной, виднелась тянущаяся вдоль горизонта возвышенность с плоским, словно по линейке отчерченным верхом.

Опять пошли заросли и становились все гуще. Мы путались в лабиринтах и, теряя из виду берега, ориентировались по солнцу. Несколько раз попадались рыбацкие сети. «Во! – приободрялся Пучкин. – Уже близко!» Но час проходил за часом, а тверди не было.

Озеро стало мелеть, наконец лодка и вовсе увязла – я вылез и поволок ее за собой. Пучкина пассажирская роль заметно смущала, однако помочь он при своей малорослости ничем не мог: мне самому едва не захлестывало за отвороты бродней. Дно делалось все более илистым, и тут Пучкин не выдержал: скинул сапоги, босиком махнул через борт и погрузился в топь чуть ли не с головою. Потащили вдвоем.

– Ил – из-за того, что ветром пыль с плато надувает, – изрек Пучкин.

Он был прав – теперь уже оставалось немного. Сначала мы увидели знак – тур, сложенный из плитняка на вершине утеса. «Держать туда», – указал штурман. Потом разглядели и постройки. «Я же говорил! – обрадовался он. – Люди!»

Вода кончилась. Бросив лодку, мы пробрели сколько-то по грязи, потом – по белому, словно снег, соляному налету, и у подножия плато нам открылась езженая дорога. «Спасены», – заявил Пучкин, и мы попадали в иссеченную протекторами дорожную пыль…

Поселок, расположившийся на склоне, был мертв. Переходя от строения к строению, мы обнаруживали всюду следы разрушения и тлена: осколки стекла, ржавые кровати с матрацами, рассыпавшимися в прах от одного прикосновения, ветхую выгоревшую одежонку. Стемнело. «И переночевать негде», – вздохнул Пучкин. Переночевать, хотя бы прилечь, действительно было негде.

Мы прошли поселок насквозь до того места, где с плато спускалась к нему дорога. Фонарики наши высветили колеи, поросшие жухлой травою, закрытый шлагбаум и рядом со шлагбаумом – столбушок с жестяным щитом. Обойдя столбушок, Пучкин посветил на щит и вслух прочитал: «Лепра»… «Слышь, – спросил он меня, – а что это такое?» Я начал было объяснять, но Пучкин перебил: «А! Знаю, это – «больной поселок», он брошен, где-то рядом должен быть «здоровый поселок», и там кто-то живет: не то рыбаки, не то пастухи – не помню, но кто-то есть, мне рассказывали».

Пройдя вдоль берега, нашли мы и «здоровый поселок», тоже, впрочем, разрушенный, но одно саманное строеньице сохраняло вполне жилой вид и оказалось населенным: только торкнулись, только отворилась нам дверь, как начались приготовления к праздничному ужину. Мы, кажется, и познакомиться с хозяином не успели, а он уж спросил:

– Барашка? Индюшка?

– Верблюд, – отвечал Пучкин, располагаясь на кошме.

– Нет верблюд, – повинился хозяин.

– Тогда уйду, – пригрозил Пучкин, но смилостивился: – Так и быть, валяй индюка.

– Зачем? – спросил я его, когда хозяин ушел. – Мы же не голодны, не съедим, да потом – столько ждать, уснем ведь.

– Уснем так уснем, – сказал Пучкин. – Если бы мы отказались, он бы до утра не отставал, все уговаривал бы.

Сделав необходимые распоряжения, хозяин вернулся с чайником и пиалами – началось… Мне уж доводилось попадать на дастархан, и я знал, что это не столько принятие пищи, сколько вожделенное времяпрепровождение уважающих себя восточных мужчин: «Рай – это вечный дастархан», – объяснял как-то прежний напарник мой, профессор тутошнего университета.

Керосиновая лампа, стоявшая на полу, едва светила – друг друга-то мы, конечно, видели, но разглядеть лицо хозяйки, возникавшей время от времени из кромешной тьмы, долго не удавалось.

Выяснилось, что хозяина зовут Ложка.

– Лешка? – переспросил я.

– Нет, – и отрицательно покачал головой, – Ложка.

Было у него и другое имя – настоящее, но очень уж труднопроизносимое даже по восточным понятиям. Родители явно перестарались: в одно имя собрали все свои мечтания и надежды – натуральнейший манифест. Нынешнее же имя было по сути прозвищем. В молодости, браконьеря с приятелем, они додумались окликать друг дружку не по имени, а, чтобы запутать инспектора, «секретными словами»: приятель законспирировался кличкой Вилка, а хозяин наш обозначился, соответственно, Ложкою, да так на всю жизнь Ложкою и остался.

– Мой жена зовут Анна Ивановна, – гордо сказал хозяин. – Он – русский.

Мы, понятное дело, «как» да «что»?.. Тут наступил черед водки, следом вроде бы пошел арбуз… или сначала индюшка, а потом арбуз… или все вместе… Ну да неважно, важно то, что мы разговорились с доверительностью наипервейших друзей. И Ложка поведал нам, что и Анна Ивановна, и он сам – дети прокаженных, родившиеся без признаков неисцелимой болезни. Когда здешний лепрозорий закрыли, – а закрыли его из-за того, что озеро засолилось и пресной воды не стало, – родителей перевели в другой, там они и поумирали. Ложка с Анной Ивановной, попытав счастья на строительстве трубопровода и прокладке каналов, не приросли ни к какому месту и возвратились назад. Малая артелька долавливала здесь остатки рыбы, которой суждено было сгинуть в отраве, приносимой с полей. Супруги содержали и обихаживали базу этой артельки: строеньица, лодочки, сети, погреб-ледник… Раз в неделю приезжала машина, снабжала продовольствием, водой и забирала рыбу. На зиму они перебирались к дочери – она жила с мужем в поселке газовиков.

Явились сазаны, жаренные в хлопковом масле. После сазанов Пучкин заснул: приносят суп в огромнейших пиалах, а он спит… Мы с Ложкой продолжаем возлежать, бодрствуя, хотя сознание мое уже угасает, а на пищу я даже и смотреть не могу. Помню еще фотоальбом: юный Ложка стоит возле механизма дизельной электростанции («Моторист работал»), Ложка в солдатской гимнастерке («Москва служил: метро «Краснопресненская», потом туда, где солнышко садится»), дальше шли цветные пейзажи, вырезанные из журналов («Новгородская область – родина Анна Ивановна предки»), фотография Богородичной иконы («Анна Ивановна мама»). Я поинтересовался, кто же у нее на руках?

– Анна Ивановна брат, – спокойно отвечал Ложка. – Старший брат. Он был очень хороший и умер давно-давно. Там в комнате есть еще такие картинки: и мама, и брат…

Тут и я уснул. Среди ночи проснулся. Свет не горел, Пучкин тихо рассказывал:

– Трезвый-то он у меня – ничего, а вот как выпьет…

– А он ростом-то невысок? – спросила откуда-то Анна Ивановна.

– Очень невысок, – признал Пучкин.

– Тогда конечно, – и Анна Ивановна вздохнула. – Мелкие мужички, они завсегда гоношливые.

– Да-а, – неуверенно согласился Пучкин. – Но так-то он – ничего, а вот как выпьет… Да в общем-то тоже ничего, только что выражается питиевато.

– Как? – не разобрала Анна Ивановна.

– Питиевато, – повторил Пучкин. – В том смысле, что не всякий его выпившего поймет… Например, бутылку ставит на стол и говорит: «Момент – и постамент», а разольет по стаканам, уберет пустую под стол и всегда скажет: «Момент – и монумент».

– Ну и что? – спросила хозяйка.

– А то, что не все это понять могут, иной возьмет и подумает, что здесь какая-то каверза… В общем, выпивали они да разодрались. Да друга своего он ножом и зарезал… Потом, конечно, когда протрезвел уже: мол, как я мог такое совершить?.. Плакал, винился, нет мне прощения, говорил… Восемь лет дали. Ну, я не смог в поселке-то оставаться: мы ж с отцом этого парня – зарезанного-то – вместе в депо работали. Он, правда, электрик, ая слесарь… Подался на газопровод. С тех пор здесь и болтаюсь. В отпуск к нему езжу – он в Коми республике отбывает. Не слыхали про Коми республику?.. Это на Севере – очень уж там комаров много… Ложка, не спишь?

– Нет, – отозвался Ложка. Он, оказывается, находился на кошме рядом с нами, тоже полег, где ел.

– А как тебе с русской женой-то живется?

– Хорошо живется, – удивленно отвечал Ложка. – Русский жена – хороший жена, умный жена, научил меня не жить так, как другие жили…

– Это в каком смысле?

– А у нас, знаешь, приписки был, взятки был, воровать был… Анна Ивановна не разрешил мне.

Теперь, знаешь, всех жуликов – суд… Вот директор совхоза здесь – хороший человек был: Золотая Звезда, депутат – недавно повесился… Много миллионов было – милиционеры целый день в саду банки выкапывал.

– Какие банки? – не понял Пучкин.

– Трехлитровый, с деньгами. А жена, Анна Ивановна, научил меня не делать так: мы, конечно, бедно живем, зато честные.

– Поня-атно, – задумчиво протянул Пучкин.

И тут прямо под окном завыл волк. Пока в темноте искали ружья да выбирались из дома, волк ушел. Недалеко, правда, но уже не достать было: мы сделали по удаляющемуся вою несколько выстрелов, с тем и вернулись.

– Много волк есть, много шакал, лисица, кот дикий, хищный птица орел, – перечислял Ложка.

– Они у тебя скотину-то не крадут? – спросил Пучкин.

– Какой скотина?

– Ну, барашков, индюшек, чего там у тебя еще есть?

– Остался один барашка, – сказал хозяин, – индюшка мы уже съели.

– Так у тебя по штуке всего, что ли?

– Да, по одна штук – для дорогой гости. Теперь попрошу машина еще индюшка привезти…

За краткое время нашего отсутствия Анна Ивановна успела расстелить на полу матрацы с одеялами, а сама снова исчезла: похоже, за занавесочкой был ход в маленькую комнатенку, вроде чуланчика, там хозяйка и обитала.

– Анна Ивановна! – изумился Пучкин. – Ну ты даешь! Настоящая восточная женщина: шуруешь-шуруешь, а на глаза не показываешься – это Ложка тебя так приучил?

– Привыкла, – донеслось из-за занавески, – да и правильно это: зачем бабе в мужскую компанию лезть? Обязательно встренешь с разговором и обязательно – невпопад, только рассердишь.

– Здорово вы устроились, – позавидовал Пучкин. – Ему – русская жена нравится, ей, понимаешь, восточный муж.

На этом, кажется, все уснули.

Утром приехали рыбаки.

– А где же они живут? – спросил я Ложку.

– Земля-земля, кругом вода, – отвечал он.

– На острове, – перевела Анна Ивановна. – Там будка есть, газовая плита, баллоны завезены… Отсюда уж больно далеко до глубоких мест, так что они живут на острове, а два-три раза в неделю, по улову смотря, привозят рыбу.

Ложка долго беседовал с рыбаками; их было двое – приветливые, улыбчивые, они наговорили нам много слов, но кроме «садам алейкум» мы ничего не поняли.

Горючего у рыбаков не оказалось – они гоняли лодку шестом, на глубине – веслами. Машина ожидалась лишь в понедельник – это Ложка сказал нам еще вчера. Оставалось надеяться на случай – вдруг заедут какие-нибудь охотники. Однако Пучкину велено было сегодня попасть домой, кроме того, с завтрашнего дня непременно начнется розыск – сколько же напрасных тревог принесем мы и пучкинскому начальнику, и приятелю моему.

– Пойдем пешком, – сказал я Пучкину. – Как-нибудь за день доберемся. Потом приедете на машине, заправите лодку, и отгонишь ее назад.

Он кивнул. И вдруг вершители наших судеб засуетились – над озером появился самолет.