Текст книги ""Райские хутора" и другие рассказы"

Автор книги: Ярослав Священник (Шипов)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 32 страниц)

Туда и обратно

В тот год Сережа Белов научился плавать. Сначала по-собачьи, потом – нельзя сказать, чтобы брассом, но – похоже, и наконец – саженками. Дело происходило в Мышкине, славном приволжском городке, хранившем следы былого провинциального величия в виде двух грандиозных соборов, торговых рядов на главной площади да еще некоторого числа кирпичных зданий старой постройки: крепких, с украшательной витиеватостью в кладке. Сережа был москвичом – родители его снимали здесь дачу.

Плавал он вдоль плотов, причаленных к берегу. Кто-то из взрослых сказал, что длина плотов – сто метров. Сумев одолеть расстояние пять раз, Сережа решил, что может теперь переплыть Волгу, и начал пристраиваться к ребячьим компаниям, которые время от времени подвигались на это предприятие. Старшие ребята его не брали – он было сунулся к ним, да не выдержал испытания: «Саженками можешь?» – «Могу». – «А по – собачьи?» – «Тоже могу». – «А топором?» – «Нет!» – радостно отвечал Сергей. «Тогда не возьмем». Такое испытание, значит.

Что же до его сверстников – все они находились под присмотром, и заплыв мог состояться лишь в случае удачного соединения обстоятельств, иначе говоря, – при одновременном отсутствии родителей, бабок, старших сестер, дядь и теть. Ведь достаточно было кому-то из них обнаружить детишек удаляющимися от плотов, тут же организовалась бы погоня. Ну и, само собой, готовиться к заплыву надлежало в строжайшей тайне.

Собралось человек пять или шесть, подготовились, то есть стащили по булавке, – знатоки утверждали, что от долгого плавания сводит мышцы и единственное спасение – укол. В назначенное время сошлись. Вчетвером: у кого-то не получилось. Поговорив о судорогах и втором дыхании, нырнули.

Похоже, второе дыхание к ним так и не пришло – уж очень долго барахтались. Конечно, боязно было – ведь они лавливали здесь рыбу – и с лодки, и с плотов – и знали, что под ними двенадцать метров воды: темной, непроглядной – лишь на длину опущенных рук просвечивали лучи солнца.

Благополучно разминувшись с караваном баржонок, преодолели фарватер. С кормы последней им что-то прокричал шкипер – Сережа не разобрал что, однако лицо шкипера было приветливым.

Затем путь пловцам пересек рыбак на весельной лодке: он смотрел на ребят пристально и серьезно, но ничего не сказал.

Одолев в последнем отчаянье заросли прибрежной травы, они выползли наконец на твердую землю и полегли неподалеку от пристани села Охотино. Отлежавшись, долго еще не решались пуститься в обратное плавание: ходили вдоль берега туда-сюда, завернули на кухню охотинского дома отдыха, где выпросили у поварихи по куску сахара, хотели еще посмотреть кино, но без штанов не дозволялось. Тогда – на кладбище: опять же, занятие для храбрецов.

Побродили меж старыми каменными надгробьями, позаглядывали в церковные окна: внутри храма было темно – горели красные и зеленые лампадки, и более ничего не было видно. Ни один человек не встретился им – должно, службы в тот вечер не предполагалось.

Потом снова сидели у Волги, рассуждая о карах, которые могли ждать их на противоположном берегу. И тут парнишка один, его звали Юркой, сказал:

– Я нынче и без того уже мать обидел… Она с ночной пришла, поесть приготовила, а я говорю: пахнет от тебя как-то – больницей и уборной, скоро уж весь дом провоняет…

– А она чего? – спросил кто-то.

– Заплакала… «Для тебя же, – говорит, – Юрочка…» Да я и сам знаю: денег не стало хватать, вот и пошла на подработку санитаркой, а я…

– Ничего, матери – они отходчивые, – со знанием дела успокаивали его ребята. – Простит.

– Простит, – согласился он, поднимаясь. – Ладно, плыть надобно.

Далеко впереди мерцали огоньки Мышкина, и было до этих огней не пятьсот, а трижды по пятьсот метров. Очень скоро ребята поняли, что усталость не оставила их, что она лишь затаилась: течение сносило и сносило – хорошо еще сообразили перед возвращением подняться по берегу, насколько позволяла местная география – до впадения реки Юхоти. Тут еще по курсу возник колесный буксир с плотами – приближаться к ним было опасно, и мальчишки, теряя силы, выгребали против течения, чтобы не потерять из виду огни, чтобы не отнесло в далекую неизвестность.

Но вот плоты миновали их – на оконечности пылал костер, освещавший шалаш плотогонов и лодчонку, болтавшуюся в волнах. Глухая, вязкая чернота пала на воду. Сережу охватил панический страх. Судорожно заработав руками и ногами и чувствуя, как силы покидают его, он закричал: «Ре-бя-а!» С двух сторон отозвались. И хотя голоса эти были не менее испуганными, стало спокойнее.

– Плывем! – крикнул он как можно бодрее.

– Плывем! – донеслось справа.

– Ага! – слева.

…Очнулся Сергей от всплесков за своею спиною: оказалось, выкарабкаться на сушу ему удалось только до половины – ноги оставались в воде и время от времени конвульсивно дергались. Не сразу получилось и подняться: ползает, ползает по песку, а лишь попытается встать – ноги отказывают.

Кое-как доволоклись до дома. Втроем.

А через несколько дней хоронили Юрку. Событие это представлялось несформировавшемуся сознанию Сережи Белова вовсе не тем, чем оно было на самом деле: смешанное чувство восторга и ужаса от сопричастности непостижимому таинству владело мальчиком. Увы, именно так.

Потом, когда сознание распределило все по законным местам, душа не отозвалась – слишком уж много времени прошло, слишком много. Да и бедолагу того Сережа почти не знал – дети, как известно, сходятся легко. «Как тебя зовут?» – вот и приятели. Сходятся легко, легко и расходятся… Так что история эта в целостности своей с годами только тускнела.

Сохранились разрозненные картинки: улыбающийся шкипер, рыбак в широкополой соломенной шляпе и белой полотняной рубашке с распахнутым воротником, пчела, влетающая в окно храма, вылетающая обратно и снова влетающая… Костер плотогонов, лодка в огненных отблесках бурлящей за плотами воды… Картинки запечатлелись хотя и ярко, но недвижимо: фотографии как фотографии. Между тем несколько слов, оброненных случайным прохожим и поразивших Сергея Белова очевидной, как показалось ему, бессмысленностью, облеклись со временем в суровую плоть и с годами стали все чаще, все тревожнее и требовательнее поверять устойчивость его духа: когда провожали Юрку, незнакомый старик, спешивший мимо, поинтересовался, кого хоронят, а услышав ответ, с неожиданною улыбкою заключил:

– Счастливый. Какие там у него грехи? А тут, – он махнул рукой, – живешь, живешь и только добавляешь себе провинностей…

– Ты чего, дед, рехнулся? – грубо спросили его из толпы.

– Не рехнулся, – спокойно отвечал он. – Просто устал! Устал от жизни! – и пошел своею дорогой.

Венец творенья

К концу войны приход за нерентабельностью закрыли – живых людей не сохранилось, и Лукерья, служившая в церкви ключницей, вышла в отставку. Переехала поближе к Москве: купила полдома в деревне Карамышево – и зажила себе ничего не делая, благо для одинокого существования сбережений хватало.

Хозяином другой половины был Иван Тимофеевич Корзюков – человек рукодельный, мастеровой: пчел держал, ботинки чинил, столярничал. Лукерья по долгу бывшей своей службы относилась к умельцам разных полезных ремесел с особенной заинтересованностью, и, вероятно, Иван Тимофеевич смог бы вскорости добиться ее расположения, когда б не одно обстоятельство: сосед имел крайне нескладную конфигурацию. Туловище его сильно вытягивалось вверх в ущерб шее и даже отчасти голове. То есть это был нормального роста человек с очень высокими прямыми плечами, из которых чуть выпирала маленькая, словно обтаявшая, голова. Для придания голове хоть какой-либо стройности Иван Тимофеевич постоянно напяливал на нее шляпу. Держаться шляпе, кроме как на ушах, было не на чем, и уши от многолетнего на них воздействия оттопырились, наклонились и заняли совершенно горизонтальное положение, иначе – сделались параллельны плечам.

На лице Ивана Тимофеевича вполне хватало места для носа и глаз, но лба почти не было, а под носом в неимоверной тесноте лепились рот с подбородком.

– Небогоугодно это, – подозрительно приглядывалась к соседу Лукерья.

Иван Тимофеевич всерьез занимался огородничеством и садоводством. Участок его был так аккуратен, как бывает разве только у немцев или у англичан. Половина же, отошедшая к Лукерье, быстро позарастала бурьяном, а на все замечания соседа о необходимости рыхления кругов под деревьями Лукерья с равнодушием отвечала: «Ежели оно родит – и так родит».

Иван Тимофеевич носил с пустыря конский навоз. Лукерья тащила всякую найденную деревяшку, железку, кусок кирпича и складывала в кучу под вишнями.

– Зачем? – изумлялся сосед.

– Матерьял, – хладнокровно объясняла Лукерья. – Нельзя, чтобы исчезнул.

– Я могу достать для вас хорошего кирпича, досок, бревен…

– На кой? – недоумевала Лукерья.

– Ну, вам же надобно для чего-то?

– Не надобно. Бог дал, – и показывала, к примеру, на кусок водопроводной трубы, – я подобрала. Вот и все.

– А зачем? – возвращался сосед к началу.

– Я ж говорю – матерьял! Что непонятного?

Зимой в «матерьяле» поселилась собака. Лукерья никак не отваживала ее и даже кормила, то есть выбрасывала теперь мусор не в выгребную яму, а под крыльцо, что по достоинству оценили все бродячие псы.

Весной, когда ненатурально ровные грядки соседа покрылись налетом всходов, Иван Тимофеевич объявил собакам войну: расклеил на заборах невесть где добытые печатные объявления об опасности заражения бешенством, вызвал из Москвы «живодерку», которая, правда, из-за распутицы не добралась, стал ходить по деревне с ружьем и однажды гордо похвастался, что «прибил наконец мерзавца, который топтал морковь».

– Так это же мой Трезор! – завопила Лукерья.

– Возможно, – согласился сосед. – Но ведь он – собака, а морковь – для меня.

– Ну и чего?

– А я человек. – Видя, что ход его рассуждений Лукерью не убеждает, вразумляюще заключил: – Венец, значит, творенья.

У Лукерьи глаза вытаращились до того, что стали сухими.

– Венец творенья? – переспросила она. И тут с женщиной случился приступ вроде астматического: она даже засмеяться не могла – выла и захлебывалась в этом вое.

– Пусть – не я, пусть – вы, – недоумевал Иван Тимофеевич, – но не Трезор же?..

С трудом добралась она до кровати и повалилась ничком. В конце концов этот приступ сменился приступом голода – так много сил потеряла Лукерья.

Иван Тимофеевич недолго обижался на смех соседки. В начале лета он попросил помощи: умерла единственная его родственница, и нужно было перегнать из Расторгуева доставшуюся в наследство корову.

Первые километры, пока под ногами была земля, шли споро. Но потом земля кончилась, и животное сбило об асфальт копыта. Во дворе четырехэтажного дома на Мытной заночевали. Иван Тимофеевич подоил корову, привязал к дереву на газоне, попили с Лукерьей молока и, привалясь друг к дружке спинами, уснули на садовой скамейке. Ночью было свежо, но Лукерья, прижимаясь к всхрапывающему соседу, не замерзала. «Все-таки с мужиком хорошо, – оценивала обстановку Лукерья. – Бывало, и печку натопишь, и ватным одеялом укроешься – все равно холодно, а вдвоем даже на улице – и то ничего».

Вся ее «личная жизнь» сводилась к четырем дням замужества, а на пятый – это было в ее родном городке в тысяча девятьсот восемнадцатом – муж, не успев стать ни белым, ни красным, погиб от случайной, предназначавшейся вовсе не ему пули: сшиблись на окраине два отряда, перестрельнулись и разлетелись, а он по улице шел да там и остался.

Стала Лукерья что ни день в церковь ходить – молиться за упокой души убиенного. Через это усердие на службу к батюшке и попала. Четверть века у него проработала. Строг был батюшка, так что никакой «личной жизнью» она не обзавелась.

Теперь во дворе на Мытной Лукерья с тихой скорбью думала о своем одиночестве и винила себя за бесчувственное и даже, как ей казалось, недоброе отношение к столь теплобокому Корзюкову.

На рассвете корова пощипала травы и, не дав молока, тронулась дальше. Однако вскоре совсем обезножела: поревела, поревела и залегла прямо на тротуаре. Город начинал просыпаться – появились на улицах машины, дворники с метлами и жестяными совками.

– Пропадет животное! – всхлипнул Иван Тимофеевич.

– Снимай сапоги! – приказала Лукерья.

– Зачем?

– Снимай да надевай ей на ноги! Мысками назад!..

В шесть утра на Большой Каменный мост взошел босой Иван Тимофеевич с развевающимися тесемками исподних штанов, за ним плелась на веревочке черно-белая худая корова в кирзовых сапогах носками назад. Причем один был на правой передней, другой – на левой задней ноге. Следом, с фанеркою и ведром, приготовленными на случай внезапности, шла Лукерья. Всю эту команду на спуске с моста остановил милиционер. Долго и небеспристрастно беседовал, но проникся чувствительностью и разрешил пройти: «Чтоб духу вашего через минуту здесь не было!» Может, конечно, дело было вовсе не в чувствительности, а в духе. Но так или иначе, а пропустил. И корова дошла до Карамышева. Правда, для этого пришлось купить у инвалида-старьевщика еще одну пару сапог.

В те годы по Москве бродило много старьевщиков: «Старье бере-ом, старые вещи покупа-аем». В их огромных заплечных мешках валом лежали новенькие, «ни разу не надеванные» вещи: сапоги от тех, кому обувка уже не надобилась, гимнастерки, шинели, фуражки…

Лето соседи прожили душа в душу. Иван Тимофеевич частенько намекал Лукерье на то, что полдома – хорошо, а дом – лучше, и также – про сад-огород. Лукерья пожимала плечами, томно вздыхала и опускала долу глаза. Но как только Иван Тимофеевич начинал жаловаться, что, дескать, устает, что не успевает управляться с хозяйством, соседка встряхивалась и решительно возражала:

– Ну уж нет, это уже невозможно: и корова, и поросеночек, и пчелы. И огород, и сад – невозможно.

– Да пчел я уж как-нибудь сам, – робко отступал Иван Тимофеевич. – И огород тоже, и в общем-то поросеночка, – заканчивал он совсем шепотом.

Несколько подумав над этим дипломатическим меморандумом, Лукерья приходила к выводу, что ей предлагается полностью взять на себя заботы о черно-белой корове, половину забот о поросенке и, кроме того, удвоить объем стирки, уборки и прочих домашних дел.

– Нет! – звучало ее последнее слово, и разговор прекращался до следующего раза.

К середине лета Иван Тимофеевич сумел убедить соседку, что «матерьял» пришел в полнейший упадок и следовало бы от него как-то избавиться, не то, случись искра, вспыхнет пожар.

– Бог дал – Бог взял, – неожиданно легко согласилась Лукерья и, пока Иван Тимофеевич ездил на Ваганьковский рынок продавать мед, наняла двух «умельцев», которые закопали хлам прямо посреди сада.

Вернувшись домой и увидев выросший за день курган, сосед ахнул:

– Это ж земля! – имея в виду, что загублена территория, пригодная для земледельчества.

– Все из земли вышло и все туда же должно уйти, – отвечала Лукерья, разглядывая открывшиеся с высоты прекрасные дали.

Но, несмотря на полное пренебрежение к агротехнике, яблок, вишен и слив в ее саду уродилась прорва. А у Корзюкова, напротив, был неурожай, одно дерево и вовсе усохло.

– Это все из-за вашего «матерьяла»! – обижался он. – Не иначе – подземными водами заразу какую-то занесло.

– Полноте! – отмахивалась соседка. – На моем-то участке ничто не гибнет. Просто вы продыху растениям своим не даете: все что-то пилите, мажете, поливаете – тьфу, право. Им ведь тоже воли охота.

Иван Тимофеевич уговаривал поскорее собрать урожай да свезти на рынок, но Лукерья не торопилась, и в конце концов сад обчистили карамышевские мальчишки.

– Беда-то какая! Ах, беда! – причитал Иван Тимофеевич, ломая на груди руки.

А Лукерья облегченно перекрестилась:

– И мне – польза, и ребятишкам – хорошо.

– Как же вас старостой-то держали? Вы ж растрачивались, наверное?

– Боже упаси! Там ведь добро церковное! Как можно?!

…Осенью Иван Тимофеевич предложил обшить дом тесом.

– Зачем? – пожала плечами соседка.

– Для тепла.

– Эх, голубчик! Не в том тепло-то! – И отказалась.

К зиме половина дома была обшита свежими досками, другая так и осталась чернеть древней сосной.

Между тем Лукерья сумела вновь накопить горку разнообразного «матерьяла», и в этой горке поселился новый Трезор.

Однажды зимой Лукерья пригласила соседа на день рождения. Выставила бутылку «белой головки», закуску приготовила, пирог испекла. Иван Тимофеевич принес в подарок кагору:

– Вы дамочка церковная, божественная, так что я кагорчику, в том смысле, что и сам водки не употребляю.

Подумав и ничего не поняв, хозяйка решительно указала:

– Садитесь!

Выпили винца. Лукерья предложила спеть песню. Сосед стал смущенно отказываться, и Лукерья самостоятельно спела сначала «Шумел камыш», потом «Темную ночь», «Огонек» и наконец «Что стоишь, качаясь, то-он-кая рябина…»

Терпеливо дослушав историю про рябину, которой хотелось перебраться к соседу-дубу, Иван Тимофеевич спросил:

– А у вас, извиняюсь, конечно, сбережений-то еще много осталось?

– Всё кончилось, голубь мой, всё! Менять нечего, покупать не на что.

– Это нехорошо! Совсем, знаете ли, нехорошо! – И полюбопытствовал: – Огородничеством, стало быть, займетесь? А может, и поросеночка?..

– Что вы? – возразила Лукерья. – Зачем? Я устроилась охранником на строительство моста: ночь дежуришь – ночь дома.

– Но ведь это, – наморщил он переносицу, – совсем мало денег.

– А на кой их много-то? Проживу! У меня их знаете сколько было? Мильены, наверное! Матрац был деньгами набит – подумаешь! Батюшка церковные деньги у меня хранил… Чего вы там углядели?.. Да не этот матрац – в этом солома… А нынче взяла я остатки и пошла тратить! Ведь… Ой, щеки горят. Всегда у меня так от кагорчика… Ведь пока есть деньги, их надо тратить, потому что когда их не будет, нечего будет и тратить, вот…

– Что ж вы приобрели? – осторожно спросил Иван Тимофеевич.

– Ружье. С патронами. У охотника одного.

– Зачем?!

– Хотелось, знаете, себе подарочек какой?никакой сделать, – улыбнулась Лукерья. – Пятьдесят лет все-таки. Попалось ружье. И хорошее, сказали, ружье, да к тому же еще и с патронами…

– Неправильно вы живете, – испуганно заключил Иван Тимофеевич, – очень неправильно.

Она опустила голову, положила ладони на край стола и затихла. Сосед что-то говорил, говорил, но Лукерья молчала. Он обиделся и ушел. А Лукерья, отставив в сторону недопитый кагор, откупорила бутылку водки.

Поздно ночью она запела. Иван Тимофеевич проснулся. «Фи-и-и…» После каждого «и» она набирала воздуху, так что всякое следующее делалось громче и выше предыдущего. Наконец, достигнув предела возможностей, она сорвалась с этой высоты истошным бомбовым воем: «Фи-ильдеперсовы чулочки, фильдеперсовы мои!..»

– Что с вами было? – участливо спросил ее на другой день Корзюков.

Лукерья нахмурилась:

– Это когда?

– Да ночью! Сегодня ночью! Вы не то пели, не то кричали…

– А-а, понятно. Это я напилась. Сроду не напивалась, а теперь напилась. – И, перекинув за плечо ружье, направилась к калитке.

– Куда же вы?

– Пойду потренируюсь: нынче ведь на охрану объекта заступать – мало ли что, а я стрелять не умею.

– Так неужели вы сможете на такое решиться? Вы ведь как?никак дамочка божественная и насчет всего такого прочего…

Она недоверчиво посмотрела на него исподлобья:

– Да вы что, голубь? Неужели не понимаете? Это ж не огород, это же стройка – дело общественное! Я коменданта так и предупредила: ежели жулик или шпион какой сунется, я его с ходу… Прости, Господи! – и перекрестилась.

– Ну а что, – Иван Тимофеевич поперхнулся, – что комендант?

– Валяй, говорит: один раз – в воздух, а потом – валяй. Только вот он ружье казенное даст, а я стрелять не умею, так что потренироваться надобно.

Так и зажила Лукерья: днем спит или тренируется, ночью дежурит или выпьет водочки и поет.

Не выдержав однажды очередного «фи-и», Иван Тимофеевич постучал в стенку.

– Войдите, – вежливо пригласила Лукерья. Никто не вошел. – Чепуха какая-то… Фи-и-и-и…

Он постучал громче. Тут наконец Лукерья сообразила, в чем дело, и, отрицательно помотав головой, продолжила:

– Фи-ильдеперсовы чулочки, фильдеперсовы мои…

Сосед стал бить чем-то тяжелым. Лукерья раздосадованно вздохнула и, взяв кочергу, ответила. Звук получился дребезжащим, противным. От его неказистости сосед словно бы даже воспрянул.

– Все одно твоя не возьмет, – глядя сквозь бревна, пренебрежительно сообщила Лукерья и сменила кочергу на топор. Удары обухом получились хоть и тяжелыми, но глухими. Выслушав их, Иван Тимофеевич просто зашелся в победном бое. «Чем же это он так? – позавидовала Лукерья. – Громко, четко – прям молодец! – Отложила топор, внимательно огляделась и придумала: – Ну держись!» Через минуту дом содрогнулся от выстрела. Сосед стих.

– Фи-и-и-и-и-ильдеперсовы чулочки, фильдеперсовы мои!..

На другой день пришел участковый.

– Не пущу я вас, – сказала она через дверь.

– Взломаем.

– Стрелять стану.

Он помолчал, обошел дом, переговорил с соседом и возвратился:

– Отчего ж Иван Тимофеевич вам так не нравится?

– А вам нравится?

– Это не имеет отношения к делу. Он человек проверенный, всю жизнь здесь живет. Был первым в деревне колхозником, первым, опять же, ополченцем. Контужен, инвалид…

– Жлоб он, – возразила Лукерья, – для всех – инвалид, а на себя пахать – трактор.

– А вы сами, как нам известно, религиозным дурманом занимаетесь.

– Ну ты вот что, – притомилась Лукерья, – я охраняю стройку коммунизма, а ты меня на пост не пускаешь. Это как понимать? Может, ты враг народа или шпион? Может, напарники твои сейчас объект взрывают, а ты меня тут задерживаешь, а? Тебя, диверсанта, стрелять надо, сейчас я ружье заряжу…

Милиционер ушел.

Отношения между соседями ухудшались. Иван Тимофеевич разгородил сад крепким глухим забором, потом разгородил и чердак. Случалось теперь, что они месяцами друг дружку не видели. Петь Лукерья стала значительно реже – с деньжатами было туго, да и здоровье не позволяло. Сосед тоже прибаливал – несколько раз уже его забирали в больницу. Так и жили, каждый на своей половине.

Однажды весенней ночью Лукерья проснулась с ощущением неопределенной, но сильной тревоги. Пошастав туда-сюда по комнате, она оделась и вышла во двор. Было полнолуние – время призрачных, мрачных теней. Ее вдруг обуял дикий, животный страх. Она бросилась в дом, закрылась на все замки, взяла ружье, но страх не проходил.

– Иван Тимофеевич! – закричала она.

Он не отвечал.

– Фи-и-ильдеперсовы чулочки! – и ударила в стену прикладом.

Металась она до утра. Утром выяснилось, что Корзюков умер.

Хоронила его одна Лукерья – никаких родственников у соседа не оказалось. Казенный человек объяснил Лукерье, что все свое добро Иван Тимофеевич отрядил в ее пользу: две сберегательные книжки, пачку облигаций и сколько-то там рублей наличными. «Потому как она – венец творенья, хотя и живет неправильно», – оканчивалось завещание.

– Зачем? – сказала Лукерья с горечью. – Ничего этого мне не надо.

– Какое будет ваше распоряжение в таком случае?

– Столько калек, сирот…

Казенный человек обрадовался и предложил подписать соответствующую бумагу.

И накатились на Лукерью кладбищенские заботы: то камушек нужен, то оградка, то цветы. Стала она ездить на Ваганьково каждое воскресенье. Ездила-ездила и доездилась: совершенно в духе домостроевского романтизма уснула однажды прямо на земле – на могилке – и простудилась. А как только простудилась, сразу все наперед и поняла. Для начала зашла в церковь: исповедалась, причастилась.

Потом продала ружье, разыскала казенного человека и оставила ему сколь было денег.

Наконец, покончив с делами, упросила карамышевскую почтальоншу захаживать по утрам «для контроля» и легла болеть. Покашляв недельку, с чистой совестью умерла.

Казенный человек выполнил ее последнюю волю и похоронил рядом с Иваном Тимофеевичем.