Текст книги "Союз летящих (СИ)"
Автор книги: Яна Завацкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)
И снова она ощутила непонятную тревогу. Надо просканировать его подробнее. Да нет... все чисто. Только очень уж смутные детские воспоминания.
– Знаешь, – сказал он, – у меня была девушка когда-то. Но... все равно, что нет. Я почти ничего не помню. Амнезия. Глупо, правда? Заниматься изучением мозга, и самому вот так... Я разбился на машине два года назад.
– Да ты что?
– Вот, видишь, – Мартин взял ее руку, прижал к темени, там под волосами угадывался полукруглый длинный шрам, – все, что осталось. Все вылетело из головы. Знаешь, мне так странно жить... Я очень многие вещи должен был изучить заново... Главное, профессиональные знания сохранились. Даже наоборот... вроде как-то мышление стало яснее. И вообще дело двинулось, меня вот сюда перевели, мои статьи заметили...
Алейн уже знала все это, но сочувственно выслушивала, внимательно глядя на мужчину. Провела ладонью по его голове, по шраму, погладила волосы.
– Значит, ты не помнишь ничего...
– Нет. Я знаю, что у меня была девчонка, мы еще учились вместе. Тоже студентка. Звали Карин. Она на тебя была совсем не похожа. Но... вот ты знаешь – совсем ничего. Ноль. Мне про нее рассказали. К моменту аварии мы уже не были вместе.
– Может, если бы ты ее увидел...
– Да, но зачем я буду ее искать, лезть в ее жизнь. Да знаешь, все это мне в общем не очень мешает. Работа у меня теперь хорошая, вот Руди завел... И потом, это бы не помогло, – он мрачно замолк.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что я в Дуисбурге был везде... в своей гимназии. В доме, где вырос. Родни у меня нет, родители не поддерживали с ними отношения. И... ничего не помогло. То есть я что-то вспоминаю, очень смутно. Коридор, залитый солнцем, квадраты на полу. Машины на стоянке. Детская площадка. Иногда бывают дежа вю. И это все.
– А друзья? У тебя же должны остаться какие-то друзья, одноклассники?
– Я не знаю их... у меня не сохранилось адресов, и по-видимому, не было близких отношений ни с кем. Знаешь, я был очень привязан к родителям.
– А родители...
– А они тогда же, – Мартин перевернул свою чашечку и аккуратно поставил на блюдце, – Это я... я их убил.
Алейн вздрогнула.
– Нет! Что ты, это была случайность! Ты был за рулем?
– Да.
Он отвернулся. Потом посмотрел на нее и заговорил снова.
– Получается, что я в детстве и юности был очень нелюдимым. Может, у меня легкая форма аутизма? Или еще что-то такое. Но сейчас я не могу о себе этого сказать. У меня нормальные отношения с коллегами, соседями...
– Ты вообще очень славный, – тихо сказала Алейн. Он вдруг слегка улыбнулся.
– А ты... Таких как ты, я никогда не встречал. Знаешь, ты похожа на солнце. Как Пеппи.
– Я же не рыжая, я черная. Чикана, как говорят в Штатах.
– И все равно. Ты какая-то невероятная, Аманда... и имя красивое у тебя.
– Аманда по-испански значит "любящая".
– Знаю. Я же учил испанский.
– Да... – она опустила глаза, – солнце любят... оно – источник тепла и света. И оно ничего не требует, только отдает.
Мартин придвинулся к ней совсем близко. Их руки сплелись.
– Мне кажется, – искренне сказала она, – за тобой стоит какая-то тайна. Я не понимаю ее.
– Я тебе все рассказал. Я за эти два года знаешь... ни с кем больше не откровенничал. Так что мою тайну ты знаешь.
Его рука переместилась и тихо гладила теперь кожу Алейн выше локтя.
– Мне кажется, за этим стоит что-то еще. Хотя возможно, я ошибаюсь. Может быть, это просто эмоциональное.
– Тебе хочется рассказывать... ты правда какая-то... совсем необыкновенная.
– Я обыкновенная, Мартин, – прошептала она. Потянулась к нему – и губы их легко и мягко соприкоснулись.
– Только я ничего не помню, – предупредил он шепотом, выныривая из блаженного забытья.
– Ничего, – так же тихо ответила Алейн, – я помню. Я научу тебя.
– Девочка пусть пока подождет в коридоре, – вежливо, но твердо произнес детский психолог. Алена невозмутимо кивнула и вышла. Мать уселась в удобное кресло, напротив психолога, у журнального столика, расписанного хохломой.
Психолог был известный. Полгода пробивались на прием, да и ехать пришлось аж в Ленинград, за две тысячи километров – а что поделаешь? С девочкой что-то происходит, и это матери очень не нравилось. Не дай Бог, ранняя шизофрения! Говорят, у шизофреников очень хорошая память и способности открываются. Но идти к психиатру она боялась. Хорошо еще, подруга дала вот такой совет.
– Понимаете, ей сейчас двенадцать. И она очень сильно изменилась.
– В этом возрасте как раз и начинаются изменения, – улыбнулся психолог, – меняется гормональный статус, а ведь ваша дочь физически неплохо развита для своего возраста.
– Да, но... это как-то выходит за рамки. И это началось уже давно, с начала прошлого учебного года.
– Расскажите мне все подробно, – сердечно сказал психолог. Он еще раз бросил взгляд на карточку. Алена Маркова, 1963 года рождения, родилась в городе Миасс Челябинской области, где и проживает до сих пор с родителями и младшим братом Ваней, родившимся в 1968 году. Отличница. Занимается в музыкальной школе по классу пианино, четвертый класс, а с октября этого года – спортивной гимнастикой, причем уже имеет третий взрослый разряд. Ведет общественную работу в классе, председатель пионерского отряда. Гм, когда она все успевает? Родители: мать – инженер легкой промышленности, отец – инженер-машиностроитель.
Мать между тем рассказывала подробности.
Алена всегда была живой и активной девочкой, с богатым воображением. Но начиная с этого года она резко изменилась. То есть эта ее активность, с одной стороны, повысилась до фантастических пределов. Первое, что заметила мать – Алена стала очень увлекаться учебой и разными умственными занятиями. Нет, девочка и раньше была отличницей. Но – как все. Проскальзывали четверки и даже тройки. Читать – любила, но читала в основном приключения, Жюль Верна, Астрид Линдгрен и сказки разных народов. А с осени этого года вдруг началось – в доме появились натасканные из библиотеки массивные тома по биологии, палеонтологии, генетике, астрономии, истории, археологии и разным другим наукам. Сначала популярные иллюстрированные, а вот в последнее время Алена читает какие-то вузовские учебники с химическими формулами, которых она, мать, толком не понимает. Мало того, девочка залезла в родительскую библиотеку и потихоньку штудирует справочники и учебники по технике и инженерному делу. И она изучает английский язык! Самостоятельно, причем уже ходит в иностранный отдел и читает там в оригинале Джека Лондона. Да, кстати, русскую классику она тоже читает усиленно.
Она полностью забросила свои игрушки, и это еще можно было бы понять – девочка выросла. Но ведь она все свободное время проводит только за книгами! Правда, иногда она играет с братом, но...
– Вы поймите... мы, конечно, сначала радовались. Но... это уже ненормально! Но главное даже не в этом. У нее не просто сменились интересы. Она стала совершенно взрослой. И это произошло как-то вдруг. Вот вы говорите, гормоны. Переходный возраст. А она не ведет себя как подросток! Никогда не капризничает, не скандалит. Если я выйду из себя, она... раз, раз, сказала несколько слов – и смотришь, все уже спокойно. Такое ощущение, что она умнее всех нас. Не только в смысле книг, но... Понимаете, – с трудом выговорила мать, – наверное, я схожу с ума... Но иногда мне кажется, что это не моя дочь. Что ее подменили. Это холодный, умный, невозмутимый, правильный... совершенно чужой человек.
Психолог подумал.
– А физические жалобы есть? Головные боли, судороги, головокружения, слабость? Утомляемость? Были черепно-мозговые травмы?
– Да нет, она абсолютно здорова. Я удивляюсь, откуда она на все берет энергию и силы. Хотя травма была, год назад. Она упала... словом, с крыши. Сотрясение мозга было сильное, в больнице лежала. Но с тех пор – никаких последствий. Хотя вообще если подумать, она где-то после этого и начала меняться. Но ведь это же не может быть от травмы!
– Да, вряд ли.
– Вы, может быть, думаете, мы ее перегружаем? Или она очень честолюбивая? Да я бы не сказала. Но ведь спортом она пошла заниматься сама. Я была против. Или пусть бросает музыку, или это... Ведь у нее четыре тренировки в неделю! И она еще по утрам бегает. И музыка, хотя бы час в день – но поиграет. Другие родители были бы счастливы... детей из-под палки не заставишь заниматься. А я вот не знаю, как она справляется! Нет, она, конечно, способная, но...
– Она стала нелюдимой? Общение с другими ребятами прекратилось? И как ее отношения с братом?
– Да и этого нет! Наоборот даже. Раньше у нее было 2-3 подруги. А тут вдруг появился авторитет в классе, выбрали председателем совета отряда. Каждый день то звонят, то заходят. Иногда они что-то в классе организуют, сборы макулатуры там... или ходят в парк, в кино все вместе. И у меня такое впечатление, что это она же и организует... В общем, ребята к ней очень стали прислушиваться. Но опять же, разве это нормально? Ведь раньше так не было. С братом – играет. Из садика всегда заберет, если надо. Но как мать, понимаете? Как взрослый человек. Учит его читать... У них отношения как у матери с сыном, мне даже иногда кажется, что я вообще лишняя в семье... Хотя это не ее вина, понимаете? Она для Вани авторитет, больший, чем я.
Женщина помолчала. Пальцы ее нервно теребили кожаную сумочку.
– Вы, наверное, думаете, что я ненормальная. Такая идеальная дочь... Все так прекрасно. Надо быть счастливой, а я... У нас в поликлинике мне так и сказали – вы что, мамаша? Таких здоровых и умных детей, как ваша девочка, во всем городе нет, а вы недовольны.
– Нет, почему же, я этого не говорю, – медленно произнес психолог, – я вижу во всяком случае проблему ваших взаимоотношений с дочерью. То есть никаких патологических проявлений – например, ночные кошмары, энурез, истерики, депрессия – ничего этого у нее нет?
– Нет... говорю же – она действительно здоровая. Слишком даже.
– А скажите, вот эти ее способности... То есть у нее открылись именно новые способности? Изменилась память, например, или появился новый талант?
Женщина задумалась.
– Вы знаете, нет. Вот говорят про "шизофреническую память". А у нее нету этого. То есть она не вундеркинд какой-нибудь. Да, она много знает и умеет, но я же вижу, каким трудом она этого достигает. Она действительно занимается. Работает. И память у нее обычная. Меня другое удивляет – ведь должен ребенок в этом возрасте... ну как-то лениться, безобразничать. Да, я забыла сказать – она и комнату свою теперь содержит в порядке. Раньше постоянно скандалили из-за этого, а теперь... И посуду помоет, и погладит. Меня вот это удивляет – откуда? И если бы это было постепенно, я бы подумала, что наверное, воспитание... или там взрослеет, умнеет. Но у нее это как-то очень сразу! Взрывом. Так же не бывает.
– Действительно, случай необычный, – вежливо сказал психолог, – скажите, а что вас... вот как-то особенно задевает? Что именно в ней вам кажется неприятным?
Она пожала плечами.
– Вы знаете... даже сложно сказать. Я же говорю – она как чужая.
– Перестала воспринимать ласку, относиться к вам как к матери?
– Нет... не знаю. Я не могу сказать, что она ко мне плохо относится. Но... понимаете, я боюсь! – вырвалось у женщины, губы ее задрожали, в глазах набухла влага, – я боюсь ее. Она... слишком необычная. И как будто это не моя дочь. Мать всегда знает, что и откуда у детей берется, понимает... А откуда это у нее все – я вообще не могу понять! Начинаешь с ней разговаривать по душам... вроде бы и говорит охотно, а – ничего не понимаю! Вы знаете... мне кажется, что мою дочь подменили. Это чужой человек. Это дико звучит, я знаю, но...
– Выпейте воды, – психолог налил водички из графина, протянул женщине стакан, – мы попробуем разобраться. Успокойтесь. И пригласите сюда вашу дочь, теперь я хотел бы побеседовать с ней отдельно.
Девочка села в кресло – в противоположность своей матери, спокойная и веселая. Обычный ребенок, ничего особенного.
Черные косички, круглое, еще детское лицо. Улыбка, наверное, с ямочками. Большие глубокие темные глаза. Еще несколько лет – будет красавицей.
– Здравствуй, Алена.
– Здравствуйте, Николай Петрович, – вежливо сказала она.
– Ты знаешь, почему вы с мамой приехали сюда?
– Знаю, – ответила девочка, – мама беспокоится. Но я не знаю, как ей объяснить... Объяснить, что все в порядке, все хорошо. Я не понимаю...
Она замолчала, глядя в сторону.
– Хочешь, я скажу тебе, о чем мы говорили с мамой?
– Обо мне, наверное? – Алена взглянула на психолога.
– Да уж конечно. Твоя мама считает, что ты очень изменилась. А ты сама как думаешь?
– Ну... да... но ведь люди же всегда меняются, разве нет?
– Твоя мама думает, что ты изменилась слишком быстро и неожиданно. Понимаешь, обычно ведь видно, как человек меняется... почему... Например, маленький ребенок учится говорить. Сначала он произносит какие-то слова. Потом соединяет их в коротенькие предложения. Потом появляется связная речь. А представь, что десятимесячный малыш вдруг сразу начал бы рассказывать наизусть "Руслана и Людмилу". Как отнеслись бы к этому родители?
Алена подумала.
– Я понимаю, о чем вы.
– Как ты считаешь, то, что в тебе изменилось – это действительно необычно?
– Не знаю. Да... может быть. Или нет.
– А что изменилось в тебе?
– Вы же знаете, – сказала Алена, – мама же рассказала.
– Но мне бы хотелось узнать, как ты на это смотришь...
– Не знаю. Дело в том, что... – девочка замолчала, и во взгляде ее возникла беспомощность, – понимаете, я не помню. Ерунда какая-то. Я не могу объяснить. У меня что-то случилось с памятью, – выговорила она с трудом.
– Что именно? И когда это началось?
Видно было, что говорить ей трудно.
– Это... когда я голову разбила... ну мы полезли на чердак. И потом, когда я пришла в себя в больнице, мне сказали, что я еще говорила... была в сознании. А я ничего не помню! Вот только помню, как упала, и все.
– Это бывает. Это такой симптом бывает при сотрясении мозга. А то, что было до травмы – ты все помнишь?
– Да. Я помню. Как в лагерь приехали. Как я раньше ходила в школу.
– Бывает ведь, что человек после травмы все забывает. Даже как его зовут.
– Да, я знаю. Я помню, но... как-то странно. Как будто это было не со мной, понимаете?
– Нет, не очень. Это как?
– Ну вот как будто... Вот я помню, как мы катались с горки с девчонками. Но не могу понять, что в этом было такого... здоровского. Я помню, что играла в куклы. И тоже не знаю – зачем. Помню, что мы полезли на чердак, и сейчас не понимаю тоже – зачем.
Психолог подумал.
– То есть ты считаешь, что это связано с травмой?
– Да, – уверенно ответила девочка.
– Изменилось твое отношение к происходящему... Твои чувства в отношении многих вещей. Тебе кажется, что изменилась сама твоя личность.
– Да.
– А ты говорила маме о том, что это связано с травмой?
– Нет, – Алена покачала головой, – но ведь она и не спрашивала! Это так странно. Мне кажется, что она... она рассматривает меня как неодушевленный объект.
Психолог хмыкнул, но тут же лицо его приняло профессиональное выражение.
– А почему тебе так кажется?
– Потому что она не говорит со мной прямо о том, что ее волнует. И когда я пытаюсь с ней поговорить об этом, она старается меня успокоить... Понимаете, она относится ко мне так, как будто мне... ну года два. И я только лепечу какие-то глупости, а человеческого разума у меня нет, и всерьез воспринимать мои слова все равно невозможно.
Она подумала.
– И потом, я сама не уверена, что с травмой. Я не знаю. Может быть, и нет. Я не помню, как это началось. И когда. Просто я вдруг стала думать о жизни. Я вспоминаю это ощущение. Беспомощность какая-то. Я хочу вспомнить то, что было после того, как я упала, провалилась... и не могу. И вдруг думаю, что и до того... вся моя жизнь. Она как бы не моя. Это была не я. Я вела бы себя иначе. Это была... какая-то другая Алена, понимаете?
– Она была – плохая или хорошая?
– Нет. Не плохая, не хорошая... другая. Это была такая девочка, маленькая, любила играть, придумывать что-нибудь, школу она ненавидела, домашние задания тоже... всех боялась, считала себя маленькой и слабой... не знаю, как объяснить.
– А ты какая? Другая?
– Да. Я другая. Я не знаю, хуже или лучше. Наверное, взрослее. Хотя нет. Я чувствую, что мне двенадцать лет, не больше.
– А что тебя отличает от той Алены?
Девочка подумала.
– Не знаю, трудно формулировать. Мышление вообще. То, что для меня важно – и что было важно для нее.
– А что важно для тебя? – спросил психолог.
– Да есть много важных вещей, – спокойно ответила девочка, – достаточно посмотреть вокруг. Даже трудно понять, что важнее. Многие люди страдают. Даже в нашей стране! У нас в классе есть мальчик, его мама пьет... он плохо учится, и вообще. И у нас в доме живет одна женщина, она тоже пьет, и у нее все плохо. Но вообще многие люди страдают внутри, им больно. Это видно. Даже учителя... они страдают, и от этого злятся и портят другим жизнь. А если не только нашу страну брать, то ведь вообще на Земле много всего плохого. Столько ядерного оружия! А если какой-то сбой в технике – вся Земля может быть уничтожена. Все живое. Это же ужас! Люди во многих странах голодают. У нас хотя бы все сыты, живут в домах, имеют работу. А в других странах умирают от голода. Даже дети. Много болезней, люди от них умирают, а ведь могли бы еще жить. Я даже не знаю, что важнее – может быть, заниматься медициной, чтобы изобрести способы лечения, например, рака? Или важнее социальная сторона, изменения общества? Мне еще надо это понять. Но в любом случае, много вещей, которые волнуют. Надо этим как-то заниматься.
– Это все правильно, – терпеливо сказал психолог, – но что интересно лично тебе? Почему тебе стало интересно учиться, а раньше было – нет?
– Ну вот раньше я обо всем этом как-то не думала. Наверное, была маленькая, что ли. А сейчас ... да вот это и интересно. Все, что происходит на земле. Я не понимаю даже, как можно об этом не думать. Я все время думаю и помню. Поэтому надо учиться. А что я еще сейчас могу делать? Мне двенадцать лет, я еще ничего не знаю и не умею. Конечно, что-то, рядом с собой, вокруг себя, сделать можно всегда. Но надо ведь думать о том, что я буду делать в жизни. Поэтому важно учиться, готовиться. Разве не так?
...– Ваша девочка – очень честолюбивая, – объяснял психолог матери, смотревшей на него усталыми несчастными глазами, – в сущности, это хорошее качество. Она любой ценой хочет быть первой. Наверняка, зачатки этого были и раньше, просто вы не обращали внимания. Конечно, это у нее приняло уже не совсем здоровые формы, но это мы подкорректируем... Может быть, стоит приехать на каникулы, и я с ней поработаю какое-то время. Однако ничего фатального не происходит. Вам не нужно волноваться. Просто ей хочется выигрывать, хочется добиться своего, но цели она ставит вполне адекватные, социально приемлемые, так что, думаю, добьется. Важно лишь следить, чтобы она во время подросткового кризиса не сорвалась в другую крайность, не пустилась, так сказать, во все тяжкие...
Честолюбивая девочка в коридоре с упоением загоняла шарик в пластмассовый лабиринт.
Психолог не вызвал у нее особого интереса.
С другой стороны, думала она, может быть, это наконец успокоит маму. А то в последнее время мама совсем расстроилась, и как ее утешить – совершенно непонятно.
"Подожди здесь", сказал Мануэль, и Росита ждала. Бок так и продолжал болеть, как будто в ребра воткнули тупой кол, и он торчал там постоянно и ворошил внутренности при каждом движении. Росита привыкла жить с этим колом. С момента ранения прошло полтора месяца, она уже не помнила времени, когда не было боли.
Когда Росита была легкой, вскакивала, как на пружине, летала.
А теперь девушка была рада передышке. Двое суток они с Мануэлем шли через сельву. Двое суток, и поспали всего часа три, на земле, и то Мануэля едва не укусила здоровенная змея сурукуку. Росита не признавалась в том, что эти двое суток были кромешным ужасом для нее – из-за боли в боку. Но что делать? Оставаться в Сан-Мигеле было нельзя, невозможно.
В голове гудело. А ведь она, Росита, с детства работала в поле, она была всегда такой подвижной, ловкой. А теперь что – старуха? Из-за одной-единственной, дурацкой пули... Это никогда не пройдет, никогда. На глаза Роситы навернулись слезы, она сердито смахнула их рукавом.
Ужасно хотелось есть, прямо живот подводило – но это, опять же, пустяки, это привычно. И спать хотелось.
Она положила руки на столешницу из двух сколоченных разнокалиберных досок, оперлась. Кажется, так легче. На замызганной доске лежала одна-единственная книга. Росита потянула книгу к себе. Читать она умела, недалеко от деревни была миссия иезуитов, и там Росита почти год училась в школе. Правда, читала плоховато. Последнее, что ей довелось читать месяца три назад – это когда Рене, студент, очкарик из города, заставил ее прочесть "Манифест коммунистической партии". Ужасная тягомотина, и ничего не понятно, честно говоря. Хотя начинается красиво: призрак бродит по Европе, призрак коммунизма!
Книга, лежавшая на столе, оказалась Евангелием. Ну понятно, а что же еще – пришли-то они к падре. Вон и Распятие на стене, как же без него. И рядом портрет какого-то бородатого, немного похожего на Мануэля. Хотя нет, не похож.
Росита бездумно раскрыла книгу.
"Ибо так возлюбил Бог мир, – с трудом разобрала она, – что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную".
Фраза была красивая. "Отдал сына своего", мысленно повторила Росита, и почему-то при этих словах вспомнился ей сосед, одноглазый старый Рито, у которого забрали сына, Камило, а этот Камило, между прочим, ухаживал за Роситой, а она была еще совсем дурой, ей еще четырнадцати не было. И вот они пришли и забрали его, вроде как по подозрению в связях с партизанами. Может, у него и были связи, кто знает... А сестру Камило, Тину, они пнули в живот. Сволочи. Они вообще сволочи.
Занавеска откинулась, и пригнувшись, в узенькую дверь вошел священник, а за ним Мануэль. Росита сразу поняла, что это и есть священник, отец Фелипе. Таким она его и представляла. Падре был очень высокий, макушкой задевал потолок, и оттого все время должен был горбиться. Глаза у него были светлые, большие и очень странные. Необычные глаза. А так – вроде обыкновенный, довольно темная кожа, намечающаяся на темени лысина. Одет он был тоже по-обычному, в камуфляж. Росита невольно привстала.
Отец Фелипе подошел и осторожно пожал ей руку.
– Здравствуй, Роса Каридад. Ну вот мы с тобой и познакомились. Меня зовут отец Фелипе. Давай присядем. Скажи мне честно, Росита – можно тебя так называть? – ты есть хочешь?
– Да, – быстро сказала она.
– Ты тоже садись, – сказал отец Фелипе Мануэлю. В несколько минут на столешнице оказались две миски с горячим супом и две полузасохших маисовых лепешки. Росита ела, не разбирая вкуса, и почти не слушала, о чем скупо переговариваются священник с Мануэлем. Лишь однажды отец Фелипе обратился к ней.
– Сколько тебе лет, Росита?
– Восемнадцать, – она слегка преувеличила. Восемнадцать ей должно было вскоре исполниться.
– Давно в партизанах?
– Три года, – сказала она. Сытная похлебка вернула способность чувствовать, и Росита ощутила, как подхлестывает горечь. Тогда, три года назад, не было другого выхода. Когда и отца тоже забрали. Мамы нет уже давно, она умерла от какой-то внутренней болезни, так и не узнали даже – от какой. А они теперь забирают всех. Может, отец правда был связан с партизанами... у них ночевали какие-то незнакомые люди. Кто знает? В общем, Росите тогда стало некуда деваться, и она пошла к единственному знакомому, который мог бы помочь, в деревне Вилкаваман – к старому Пако, а он-то уже и показал дорогу.
Отец Фелипе кивнул и положил руку ей на плечо, похлопал. Росита улыбнулась. Ей стало отчего-то очень хорошо. Только вот усталость совсем сморила после еды.
– Девочка, ты ложись спать, – тихо сказал священник, – ты сейчас совсем никакая, правда?
Подстилка из сухих ветвей и двух одеял в углу показалась ужасно удобной – после трех-то дней пути в сельве. Росита сразу провалилась в сон, не чувствуя даже боли.
И так она и спала остаток вечера и всю ночь. А Мануэль, двужильный, невозможно сильный человек, и отец Фелипе очень долго сидели в хижине, когда уже свалилась ночь с кромешной тьмой, и бормотали, и бормотали что-то. Росита временами просыпалась от этого бормотания. Смотрела сонными глазами во тьму, где две фигуры заслоняли пляшущий огонек очага, слушала обрывки разговора – и снова проваливалась в сон, не разобрав смысла. Первый раз она проснулась оттого, что услышала свое имя. И еще "Куба". Мануэль часто говорил про Кубу. И тогда она сообразила, чей портрет висит под Распятием, это же Че, святой, великий Че.
– Росита на Кубе сейчас бы училась, – сказал Мануэль, и в голосе его слышалась боль, – закончила бы школу. Может, пошла бы учиться на врача или учителя. Ее мать была бы жива. Она ведь умерла, потому что врачей в их деревне никогда не бывало, только и всего, отец Фелипе... Ее брат и отец... На Кубе...
Росита снова провалилась в сон. Потом ее разбудил яркий свет огонька, бьющий в глаза, но тут же кто-то сел к огню, так что вновь наступил приятный полумрак. И засыпая, она слышала спокойный, четкий голос отца Фелипе.
– ... и я об этом, Мануэль. Ты спрашиваешь, почему я, священник, пришел сюда, и почему я остаюсь при этом священником. Хотя сейчас, честно говоря, и не знаю, имею ли право служить официально. Потерял связь... Нас ведь не любят в Ватикане, это, к сожалению, не секрет. Но я ведь вырос здесь, понимаешь? Я смог выучиться благодаря помощи церкви, но я – сам такой вот крестьянин, как они все. Я знаю, как они живут. А последние десять лет – этот террор правительства, самый настоящий, не против партизан, какое там, против собственного народа. Где был бы Христос, приди он сегодня к нам? На нашей стороне, Мануэль, я убежден в этом. Он всегда был на стороне бедных, нищих, отверженных. Тех, кого убивают. Христос – он в этих людях. А не там, в официальной церкви, которая защищает богатых и хорошо устроенных и позволяет им грабить и убивать нас.
– Но разве твой долг, как пастыря, не в другом заключается? – поинтересовался Мануэль, – вы же должны заниматься духовным, а не политикой, разве не так?
– А в чем разница между духовным и политикой? Как разграничить эти вещи? Ты имеешь в виду личностное и общественное. Да, церковь всегда была обращена к личному, к персональному в человеке. Но как можно помочь лично человеку, которого пытают в тюрьме? Духовно – как ему помочь? Да только прекратить этот ужас...
Росита снова расстроилась при этих словах. Она всегда старалась не думать о том, что произошло с ее папой. Известно только, что он умер. Умер – и все. Но ведь опять же, известно, что практически все, кто попадает к ним в лапы, умирают не просто так. Но она старалась не думать об этом, слишком жутко. Вот и Мануэль, кстати, он два года просидел в тюрьме, и она видела у него на боку шрамы. Остальное, он говорит, зажило, а это вот так и осталось. Потом Мануэля обменяли, это во время операции в Сан-Мигеле, когда захватывали солдат в заложники. Росита, кстати, тоже участвовала немного в той операции.
– Как можно духовно помочь человеку, который голоден? Матери, у которой умирает ребенок? Неужели можно читать этим людям проповеди с амвона, и не обращать внимание на их положение? А ведь таких у нас – большинство. А что касается моего долга как священника... Да, я должен сделать все, чтобы люди встретились с Богом. А для этого самый эффективный путь – сделать так, чтобы люди служили народу по совести.
– Даже неверующие? Тебя как, устраивает положение, что мы, коммунисты, вообще-то не верим в Бога?
– Я не стремлюсь агитировать моих братьев-коммунистов, чтобы они приняли вероучение и практиковали церковный культ. Что даст такая агитация? Но я требую, чтобы все люди действовали сообразно со своей совестью...[1]
И снова Росита заснула, не поняв почти ничего из того, что говорил отец Фелипе. Она слишком вымоталась. В следующий раз ее разбудил голос Мануэля.
– Но какова твоя программа? Политическая, я имею в виду. Ведь мы когда-то придем к власти.
Отец Фелипе помолчал. Потом сказал.
– Христианство – это мотив, а не наука революции. Наука революции – это марксизм. По этой причине мы собираемся строить не христианское общество, а социалистическое. Может быть, могло быть иначе. Но сложилось вот так. Но...
В следующий раз Росита проснулась почти в полной тьме. Только угли еще тлели в очаге. Но двое мужчин, сидя на полу, продолжали разговаривать. Снова говорил отец Фелипе.
– Во-первых, одна из самых важных задач– гуманизация революции. Она не всегда возможна, но это наш идеал. Во-вторых, человек сам по себе, как личность, обладает ценностью и достоинством. И мы должны соблюдать баланс между нуждами личности и нуждами коллектива.
Девушка, не поняв ни слова, очередной раз провалилась в сон и не просыпалась больше уже до рассвета.
Карьера Айри за последний год прямо-таки взлетела.
Вообще это был год прорыва. Томми выздоровел. Неожиданно для врачей, без пересадки костного мозга, которую так и не успели сделать – просто чудом. И похоже, окончательно. У него уже отросли волосы после химиотерапии, он бегал в школу, занимался в бейсбольной команде. Лиз бросила пить. Занялась делом, преподавала что-то в своем колледже, стала ездить на вечеринки – всегда одна. Похоже, у нее кто-то завелся. Айри это не волновало – он и сам ближе сошелся с Шейлой. Надо жить с женой, пока растет Томми, мальчику нужна семья. И вообще.
Айри и дома-то бывал редко.
Как и предсказывал Бхагаван, он сменил место работы. Шефа. И на этом, новом месте, перспективы открылись куда более интересные.
И главное – совсем ушло беспокойство. Несколько раз Айри ощущал – его ведет отныне по жизни невидимая рука. У него все получится. Все будет хорошо. Ему больше не грозит поражение. Нет, он не чувствовал себя марионеткой. Он по-прежнему боролся, сражался за карьерный рост, за благополучие, за победу на этом проклятом жизненном ристалище. Но... ушел стресс, появилась глубинная уверенность в себе. В том – что получится. Просто не может не получиться.
