Текст книги "Вернуть жену любой ценой (СИ)"

Автор книги: Яна Мосар

Соавторы: Анна Гранина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

Глава 65.

Ада.

– Ты за эти пять лет даже ни разу не узнал, где я и что со мной.

– Я уехал, потому что сильно заболел дед. Пришлось увезти его на лечение, а там у него еще куча дел незакрытых. Только это, наверное и моргало не сойти с ума и не сорваться назад к тебе. Хотя я знал, что ты не захочешь меня видеть, и я могу сделать только хуже. Меня не было в городе. Я знал, что с тобой Зоя, знал, что она будет рядом.

Я обнимаю себя. Он ничего не знает о моем аде. О том, что его "пять лет работы" были для меня пятью годами хождения по лезвию ножа.

– Зоя… Сразу после развода, случилась та авария. Родители погибли, а Зоя… ну ты видел.

Я смотрю на него, чтобы увидеть его реакцию.

– То время было адом. Не знаю, как я смогла выжить вообще. И моя психика захотела помахать мне рукой, не выдержала, – продолжаю я, заставляя себя говорить.

– Ада, я ушел, потому что ты этого хотела, я это принял. Но ты всегда могла мне позвонить и попросить помощи. Я ничего не знал.

– Я не хотела, чтобы ты был рядом, – честно признаюсь. – Врачи сказали, что у отца случился сердечный приступ, он потерял управление. Мне не нужно было их волновать.

Я вижу, как он сжимает челюсти. Его лицо бледнеет.

– Ада, перестань, – его голос режет воздух. – Перестань брать на себя чужую вину.

– Если бы не я тогда…

– Да, а если бы не я, то ты бы не попала в больницу. А если бы не ребенок, не было бы беременности… В нашей жизни миллионы путей, мы выбираем те, что нам кажутся самыми лучшими в тот момент.

– Но мы могли выбрать другие и предотвратить трагедию. После их смерти и того, что случилось с Зоей, я… я сломалась окончательно. Ты же знаешь все про меня, ты видел мою историю. Я попала в психушку с нервным срывом. И лежала там черт-те сколько, думая, что убила и испортила жизнь всем, кого люблю. Я думала, что я – проклятие, которое забирает жизни.

Я чувствую, как мои собственные слова лишают меня сил. Я никогда никому об этом не говорила. Даже Зоя не любит это вспоминать.

– Зоя никогда меня ни в чем не обвиняла, но я себя ненавидела за то, что жива, а она в коляске. И только, когда я осознала, что я могу ходить сама, я могу все делать, я пришла в себя. Она стала моим маячком и целью, ради которой стоило жить. Я учила ее жить заново. Держать ложку, писать, управлять креслом. Пекарня стала делом нашей жизни. Нашим реабилитационным центром. Вот чем я жила. Вот почему я так держусь за нее. Это не просто бизнес. Это наше выживание.

Я вижу, как его мозг перерабатывает информацию.

– Если бы я вернулся в тот момент, ты бы приняла мою помощь.

– Я приняла твою помощь в виде тех денег, что ты оставил после развода. Сначала брать не хотела, а потом плюнула, я бы не справилась сама.

– Кто сейчас смотрит за пекарней?

– Там все налажено, мы с Зоей по очереди присматриваем за всем.

– Может, быть, тебе ей передать управление, пока ты будешь в декретном.

– Она же на кресле.

– Мой дед тоже был на кресле. И во-первых, это временно, я почему-то уверен, раз Нечаев взялся за нее, во-вторых, можно управлять и из дома, в-третьих, она же вообще там рядом живет. Не хочу, чтобы ты разрывалась между работой и домой. И раз пекарня так вам дорога, мы ее оставим. Я попрошу пересмотреть проект, чтобы вписать ее туда.

– Правда?

– Что-нибудь придумаем.

– Ты правда хотел снести мою пекарню и дом? Когда пришел ко мне тогда? Зачем это все?

Он поднимается со стула, подходит к окну.

– Мы вернулись с дедом в этот город. Он не хотел умирать вдали от дома. Тут работали врачи, которые его вели. И это был его гениальный план, – он усмехается, но усмешка горькая. – Он тот еще старый прохвост. Он постоянно донимал меня вопросами. "Почему я один? Что мне нужен наследник". Выкупил тут землю. Сказал, что остался только один участок не тронутый. Твой. Я знал, что это пекарня твоих родителей и дом, но доверился старику, что ты продала все и уехала.

– Он специально это сделал?

– Да. Специально отправил меня к тебе, чтобы мы встретились.

– Значит, это был не бизнес-план, а план старика-купидона.

– А брак?

– С ним было проще решить ряд твоих проблем. Тем более Вера должна была родиться скоро.

– Ты не рассказал мне…

– Ада, в нашей ситуации, я скрыл не для того, чтобы обмануть или шокировать, я, наоборот, хотел тебе постепенно все раскрывать.

– Если бы ты ко мне не пришел, и мы бы не встретились никогда, я бы не узнала про Веру?

– Узнала бы. Я хотел рассказать, когда она родится и все закончится. Чтобы ты не волновалась о беременности, родах, последствиях.

Я даже не знаю, как бы отнеслась. Но определенно Пашка, брак с Мироном, то, что мы живем в одном доме, определенно поспособствовало тому, что я быстрее ее приняла.

– А Света? – Я не могу закрыть эту дверь, пока не разберусь с призраками. – Я встречала ее и одна, и потом с тобой в магазине. А она… странно себя вела все разы. Как будто тебя испугалась. Что с ней не так? Она что, опять пыталась влезть?

Мирон хмурится, его лицо темнеет.

– Свету я уволил на следующий день, как все случилось.

– Она была не виновата.

– Дело не только в этом, Ада. Она же не просто так это сделала. Ты беременна была, она вызвала тебя, заставила ехать. Знаешь, почему, она больше остальных ждала, чтобы мы с тобой расстались.

– ты о чем? Мы подруги были.

– Такие подруги, что она при любом удобном случае намекала, что она лучше тебя.

– Не может быть…

– А в тот раз в магазине… Она боялась меня, потому что я дал ей ясно понять: ее здесь быть не должно. На моей территории. И на твоей территории, Ада.

Наконец, все пазлы прошлого собрались. Его ложь, мое отчаяние, его скрытое горе и мой скрытый ад. Мы оба жили в тюрьме своего молчания, разделенные пятью годами лжи и недосказанности.

Глава 66

Ада.

– Какой-то сложный разговор у нас выходит, – выдыхаю я, чувствуя себя опустошенной, но очищенной. Мне действительно не просто все это слушать, спрашивать. И возвращаться в прошлое, которое, казалось бы, я уже пережила и закрыла страницу, замуровала шрамы. Но нет… я просто перелистнула ее, не пережив.

– Это наши гештальты, – отвечает Мирон, подходя и беря мою руку. – И мы бы к ним возвращались раз за разом, но… в силу обстоятельств, закрыть бы их не смогли. А сейчас…

– Сейчас мне все понятно. И я по-другому смотрю на многие вещи, – грустно вздыхаю я. Я смотрю на него, на его измученное лицо, и вижу не предателя, а мужчину, который страдал в одиночестве.

– Мы оба изменились, но… тебя я сейчас вижу… ты сейчас самая лучшая версия самой себя, – вдруг выдает Мирон.

Я молчу. Осмысливаю им сказанное. Это для меня тоже открытие. Потому что я считала, что сейчас я дерганная, истеричная, вечно сомневающаяся женщина, потерявшая свои координаты.

– Что мешало нам говорить тогда?

– А мы хотели? И ты и я. – И тут он прав, насколько же мы были слепы и глухи. Мы просто каждый погряз в своем, жили ради своего, а не общего. И тогда казалось, что этого достаточно для того чтобы быть счастливыми. – Ада, у меня есть еще, что тебе сказать. И показать.

Мирон отходит к шкафу, открывает его, затем сейф, что встроен в стену. Я слышу тихое шуршание бумаг.

Я же… обхватив себя руками, жду чего-то и боюсь. Я привыкла бояться, переживать и думать-думать… а потом бежать от этих мыслей, которые настроили в моей голове огромные катакомбы и заборы, в которых я сама не могла найти выход. Просто закрывала двери и шла дальше. И так по кругу. Но сейчас, после его признаний, я готова.

Мирон возвращается, держа в руке коричневую кожаную папку.

– Это важный для меня в первую очередь вопрос, и то, что я тебе сейчас покажу, было важным условием в сделке, – открывает папку, достает бумаги. – Подойди, пожалуйста. Прочти сама.

Я подхожу, и Мирон разворачивает передо мной лист с официальными печатями. Это результат ДНК-теста. Мои глаза цепляются за выделенные жирным шрифтом строки.

Заключение: На основании исследования, проведенного 18.10.2025, генетическое родство между гражданкой [Яровая Аделаида Павловна] и ребенком [ Яровая Вера Мироновна] подтверждается.

Вероятность материнства: 99,99%

Я смотрю на бумагу. Затем на Мирона. Иронично. Я и не сомневалась в том, что Вера ее дочь. Я чувствовала это на каком-то животном уровне, иначе не стала бы бороться за эту лактацию. Но Мирону было важно иметь это.

– Я и не сомневалась, – говорю я, отдавая ему папку. – Она моя.

– Это было необходимо, чтобы никто, – Мирон понижает голос, – не смог потом усомниться в твоих правах, Ада. Вот второй тест, я ее…

Он не успевает договорить. Дверь кухни резко открывается, и в проеме появляется Пашка. В одних футболке и трусиках, лицо заплаканное.

– МамаАда, дядя Мирон! У меня живот болит, – хнычет он, поджимая губы. – Сильно болит.

Наш взрослый, болезненный разговор мгновенно обрывается, уступая место чистой, острой реальности.

Я бросаюсь к нему.

– Где, милый? Что ты ел?

Паша показывает на живот. Мирон приседает, проверяет лоб сына.

– Горячий, – Мирон тут же становится собранным, деловым, переключаясь моментально. – Его надо в больницу отвезти.

– Я Веру соберу.

– Нет, Ада, – останавливает меня. – Ей там делать нечего. – Ты оставайся дома с Верой, я отвезу Пашку. Оденешь его?

– Да. Мирон, а может все же мне лучше поехать.

– Ада, доверься. Я справлюсь. На то у ребенка двое родителей и есть, чтобы если не может один, подхватил другой.

– А мне будут делать укол? – жалобно пищит сыночек.

– Родной, он поможет, чтобы не болело, – лгу во благо, не хватало ему еще бояться врачей.

Быстро переодеваю хнычущего Пашку.

– Мирон, может все-таки мне…

– Нет, Ада, – отрезает он. – Паша и я сами справимся. Так правильно. Ты побудь с Верой. Ты сейчас не в том состоянии, чтобы нервничать еще больше. И… тебе нельзя бросать этот процесс. Он важен.

Он прав, конечно, но как мне не разорваться? Сын будет там, дочь – тут… И без меня она явно будет плакать сильно. И моя лактация…

– Позвони мне сразу, как только что-то узнаешь, – говорю я, обнимая Пашку и целуя его горячий лоб. – Мальчик мой, все будет хорошо.

– Обещаю, – Мирон хватает Пашу на руки, его папка с ДНК тестом остается на столе. – Поцелуй Веру за нас.

Они уходят. Я захлопываю за ними дверь, провожаю в окно. И в доме наступает та самая тишина, которая звенит в ушах и от которой холодок по коже.

Я остаюсь одна посреди этого сломанного, а теперь склеенного скотчем, мира. Мой сын едет в больницу не со мной. А нам с Верой остается быть дома и ждать их.

Радионяня начинает издавать тихое “мяуканье” Вериным голоском.

Доча просыпается, я тут же иду в спальню. Беру ее на руки. Она не находит покоя.

– Паша уехал, милая. Папа уехал, – шепчу я ей, прижимая к себе.

Я укачиваю Веру, хожу по комнате. Она плачет, капризничает, не берет смесь.

– Что ты хочешь, девочка? – Я почти плачу. – Что тебе нужно?

Инстинкт. Чистое, дикое, материнское чувство. Я расстегиваю свой халат. Прикладываю ее нежно к своей груди, просто чтобы успокоить. Я даже не снимаю тонкое белье. Там ничего нет еще, но это просто контакт, кожа к коже подействует как утешение.

Но Вера перестает плакать. Замирает. Чувствует мое тепло, запах. Она начинает суетиться, ища. Сопит носиком, инстинктивно ищет ртом, хочет сосать грудь.

Мое сердце пропускает удар. Я аккуратно, медленно убираю ткань. Я даю ей это. Грудь. Вера присасывается в момент. И хоть она ничего не получает, но она замирает, находит то, что хотела и требовала от меня.

Смотрю на ее маленькое личико, прильнувшее к моей груди. И глаза наполняются слезами. Я ей мама, самая настоящая.

Сижу так, пока Вера не успокаивается окончательно и не засыпает, что уж она там насосала, я не знаю. Осторожно перекладываю ее в кроватку.

Наступает полная тишина. Вера засыпает. Я выхожу и беру телефон, чтобы набрать его номер, как Мирон звонит сам.

– Ада, – старается говорить ровно, но голос напряженный.

И у меня в эти секунды проваливается все внутри.

– Мир, что с Пашей?

– Он под наблюдением, – пауза. – Врачи склоняются к тому, что это не просто отравление. У него подозрение на аппендицит. Сейчас будут проводить полное обследование, УЗИ. Решат, что и как дальше.

Мои ноги подкашиваются. Аппендицит. Операция. Мой мальчик. Снова больница. Снова страх потери.

– Я еду, сейчас я… – говорю, хватаясь за край стола.

– Стоп. Не надо, Ада, – строго меня останавливает. – Ну ты что? Ты считаешь, что мы тут не справимся?

– Как он без меня?

– У него есть тут отец, если ты забыла. Мы справимся, родная. Паша под наблюдением лучших врачей. Все будет хорошо. Твое здоровье и твое состояние сейчас важнее, чем сидеть здесь и накручивать себя. Ты остаешься с Верой дома. Поняла?

Он говорит со мной очень здраво и трезво. И я… стараюсь его “слышать”. Взвешиваю и обдумываю, а потом…

– Позвони, как только узнаешь что-то точно, – говорю я, сглотнув слезы.

– Обязательно. А ты перестань себя накручивать! Он не один, ты не одна. Не надо на себя все взваливать. У нас двое детей. Ты с одним, я с другим. Все будет хорошо.

Глава 67.

Мирон.

– Нет, я не хочу… мама… – жалобно стонет Паша в бреду.

Я сижу на жестком стуле, обтянутом кожзамом, и меня физически трясет. Температура выросла моментально, пока я доехал до больницы.

Пацан бредит, врачи говорят, что это нормально, так бывает, когда в организме есть воспаление. Нормально. Ничего нормального в больнице не бывает, особенно ночью. В его тоненькой ручке торчит игла, приклеенная пластырем. Капельница. Это тоже, конечно, "нужно".

– Все хорошо, мой родной, – глажу его. Ручка холодная, а вот тело – кипяток. Я чувствую этот проклятый контраст, который напоминает мне о слабости, о том, что я снова ничего не контролирую. О том, что потерять кого вот так просто.

– Это спазм, сейчас лекарство докапает и ему станет намного легче, – комментирует медсестра. После того как всунул им приличную сумму в карман, она от нас ни на минуту не отходит и постоянно заглядывает врач. – Это смесь микроэлементов и спазмолитика.

Время, как специально адски тянется, и я все больше тону в беспомощности.

Я Мирон, решающий вопросы на миллионы, а здесь я просто отец, который не может убрать боль своего сына, не может помочь, может только держать за руку.

У нас экстренно взяли анализы, теперь ждем приговора.

– Пап… – бредит дальше Паша, двигая сухими губками. – Папа… вон туда поедем, пап…

Кого он зовет? Он помнит, что было в прошлом? Помнит тех, других родителей? В такие моменты я понимаю, что мозг человека – это загадка, а детская психика – бездна. Я боюсь его воспоминаний. Боюсь, что мы с Адой в чем-то недотягиваем. Вернее, Ада, конечно, дотягивает, а я… я стараюсь, но так не хочется где-то ошибиться, что порой перестраховываюсь.

– Вера, мам, Вера плачет, – добавляет он, и в этом бреду, в этой спутанности, звучит вся наша больная семейная история.

Мама, папа... Аду он зовет Мам Ада, а я всегда был Мирон или дядя Мирон. Я даже смирился с этим, уговаривал себя, что сейчас так модно, звать родителей по именам. Но в этом "дядя Мирон" всегда была дистанция.

– Доброй ночи, – заходит врач.

Я мгновенно встаю.

– Ну что?

– По анализам, – врач смотрит в планшет, – пока картина не критична. У мальчика небольшой воспалительный процесс, который, скорее всего, просто спровоцирован ослаблением организма или съел что-то не то. Видимо, у него страдает пищеварительная система. Аппендицит еще под большим вопросом. Завтра картина станет яснее. Пока что он побудет под наблюдением, если все будет хорошо, то через дня три он окажется дома.

Три дня. Три дня в этом запахе лекарств и страха.

– Я буду с ним, – отвечаю, не дожидаясь вопроса. – Одного я его тут не оставлю.

– Хорошо, но если что. У нас есть прекрасный штат нянь, они могут побыть с ним, пока вы…

– Нет. Мой сын будет лежать со мной, а не с чужой тетей, мы его недавно усыновили, он не должен ни секунду подумать, что его бросили, – отрезаю я.

Моя вина перед моим собственным неродившимся ребенком слишком велика. Я должен быть здесь.

– Ясно. Тогда я жду информацию от медицинской сестры. Как только температура начнет спадать, ему станет полегче.

Врач уходит. Я продолжаю сидеть возле сына. Медленно по мере того как спазмолитик и микроэлементы делают свое дело, жар спадает.

Все, что сказал врач, наговариваю Аде и отправляю голосовым.

Вера может спать, не хочу никого разбудить.

– Где мы?

Слабый детский голосок вырывает из поверхностного сна, я задремал на кресле.

Открываю глаза.

– Паша, мы с тобой в больнице, тебе живот заболел. Ты помнишь?

– О… Па… дядя Мирон… а ты мне снился. И Вера, и МамАда.

Он снова зовет меня по имени. Опять эта дистанция.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Только спать опять хочу. А кто эта тетя? – видит медсестру.

– Она тебя лечит. Сейчас будем измерять температуру.

– Нет. Пусть она не подходит, – капризничает. – Я не люблю врачей. Они колют уколы.

– Хорошо, давай, мы с тобой сами температуру измерим. Мне можно?

Кивает.

– Тридцать семь и пять, – говорю медсестре.

Она улыбается и уходит, чтобы не беспокоить сына. И как можно его оставить тут одного? Все остальное подождет, пока болеет ребенок и нуждается во мне. Ничего с работой не случится, поработают без меня. Дома тоже все хорошо. Пусть я и сказал Аде не совсем правду про аппендицит – преувеличил, чтобы ее убедить не ехать, но... ей волноваться нельзя. А мы тут сами справимся.

– Спи, сын. А я тут с тобой рядом. Все будет хорошо.

– Пить. Я попью и усну.

Аккуратно пою его из стакана с трубочкой каким-то раствором, что дала медсестра.

– Он соленый, – морщится Пашка, – хочу воды.

Даю следом простой воды.

Пашка ложится и снова проваливается в сон. Но уже более спокойный, ровный. Я смотрю на него и понимаю, как сильно люблю. Люблю его тихое дыхание, его корявое "МамАда", его маленькую ручку.

С ним я снова будто вернулся в детство. Ходим на футбол, во двор уже заказал небольшие ворота, он почти научился плавать. Пока едем с тренировки домой вечно рассказывает все, что у него там происходит. Сколько голов забил, сколько секунд пробыл под водой.

– Мирон… Мирон… – маленькая ручка гладит меня по щеке.

Я открываю глаза. Пашка стоит рядом с креслом, в котором я вырубился. Он уже с улыбкой и не такой бледный, как ночью. На улице утро.

– Ты давно встал? Привет, сын.

– Угу, я проснулся в туалет. А ты спишь, не стал будить, я вот так, – показывает, – на цыпочках сбегал в туалет и потом попил этой водички и просто лежал. – Я кушать хочу.

– Так, давай с тобой умоемся, потом придет врач. Он тебя посмотрит и скажет, чем нам можно позавтракать, лады?

Я просто не знаю, что нам могут сказать. И насколько я помню, если все же есть риск операции, то есть сыну нельзя.

– Доброе утро. Ну что, малец! Напугал ты родителей. Посмотри, папка всю ночь не спал! – заходит врач. – По анализам все нормально, сейчас идем на УЗИ, и потом можно будет покушать, вот по этой диете, – врач протягивает листовку. – Закажете вот тут по телефону, и вам все принесут минут через десять.

Я чувствую огромное, физическое облегчение. Не аппендицит.

– Что будут делать? – пугается Паша.

– Ничего страшного. Не больно, пойдем, я с тобой буду. Возьмут такую штуку и просто поводят по животу.

Врач уходит, и мы идем за ним. В кабинете УЗИ царит полумрак.

– Мирон, я боюсь, – когда Пашку кладут на кушетку и намазывают гелем живот, у него глаза по пять копеек. Слезы вот-вот навернутся.

– Не бойся, – я стою рядом, сжимаю его руку, – сейчас посмотрим, что у тебя в животе, и все.

– Не бойся, мальчик, – улыбается врач, – папа рядом будет.

Папа…

– Ты смелый такой, – подбадривает его врач.

Пашка недоверчиво смотрит на меня, я киваю, поддакиваю.

Врач делает УЗИ, я все это время держу Пашку за руку. Он внимательно следит за экраном, слушает, как врач что-то комментирует.

– В общем-то, ничего опасного, я передам результаты врачу, он вам все расскажет подробнее.

Пашка поднимается на ноги, я выбираю его салфеткой.

– Ну что, давай домой звонить будем? Там, наверное, мама с Верой с ума сходят, – натягиваю на него футболку.

– Будем, пап! Я расскажу Мам Аде, какой я смелый!

Вдруг произносит он.

"Пап..."

И все. Я в ауте. Я ПАПА.

Это не бред, не сон. Этот страх выбил из него все условности, и он позвал меня так, как зовет настоящий сын. Мой собственный гештальт, разбитый вдребезги, наконец, собирается.

И это его ПАП выходит так естественно, будто бы он меня зовет так давно.

Подхватываю его на руки и идем в палату.

ДЕВОЧКИ, КНИГА ПРАКТИЧЕСКИ ЗАВЕРШЕНА. ОСТАЛОСЬ СОВСЕМ НЕМНОГО. ДО 10 ДЕКАБРЯ ИСТОРИЯ БУДЕТ ЗАКОНЧЕНА