Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)

Андрей встал. По телу потекла набравшаяся под гимнастерку болотная вода. От гимнастерки исходил гнилостный дух, смешанный с запахом взрывчатки и дыма. Андрей пошевелил пальцами ног, в сапогах переливалась тепловатая жижа.

Он увидел, из камышей, выбеленных туманом, появился Семен, с двумя котелками с водой приближался он к Андрею.

– А! – только и произнес Андрей, не то вспомнил о чем-то, глядя на Семена, не то обрадовался ему.

Семен двигался по болоту, почти скрывавшему голенища сапог.

У Семена жаркие, воспаленные глаза, он казался совсем худым, каким-то хрупким. Политсоставские звезды, нашитые на рукава гимнастерки, потускнели от воды, от грязи и из красных сделались бурыми.

– Ты что, и не вздремнул? – с виноватым видом смотрел Андрей на Семена.

– Понимаешь, – с неловкой поспешностью проговорил тот, – понимаешь, ты и сам-то спал недолго, – пробовал улыбнуться Семен.

– А, знаешь, выспался...

– И добро. Командир должен быть отдохнувшим, – уже открыто улыбался Семен. – А мы с Валериком сменили Пилипенко, Вано и Сашу, держали охрану. В общем, жизнь идет!

Чахлый, побледневший, с синими кругами под глазами, Семен был весь в движении, будто не прошел вместе со всеми трудный и долгий путь.

– Послушай, лейтенант...

Это "лейтенант" сразу вывело Андрея из состояния неопределенности. Он почувствовал себя бодрее, и все в нем требовало немедленно что-то делать, что-то предпринимать.

– Да, Семен?

– Подымай народ и давай переходить вон туда, – кивнул в сторону, откуда шел. – Там поляна. За камышами. Метров четыреста отсюда. Обсушимся и двинем дальше.

– Нам и двигаться в том направлении, – согласился Андрей. – А где Валерик?

– Я, товарищ лейтенант.

Валерик выбирался из камышей. Он тоже нес котелок и держал за ремешок каску, полную, опрокинутую вниз дном, и ступал осторожно, чтоб не выплеснуть воду. На тонкой и длинной мальчишечьей шее круглая мальчишечья голова под пилоткой. Щеки бледные, бескровные, и на них четко проступили веснушки. "Еле живой, малец", – сочувственно подумал Андрей.

– Так давай, политрук. Иди с Валериком, устраивайте стоянку, а я растрясу ребят.

Семен и Валерик ушли в камыши. Андрей слышал, в такт их движению булькала под ногами густая вода. Он глазами обводил болото. Он видел бойцов, прикорнувших где попало. Выбившимся из сил солдатам в конце концов все равно где свалиться, лишь бы поспать, хоть немного. С запрокинутыми на моховые кочки головами, с которых наполовину сползли каски, с согнутыми в коленях ногами, ушедшими в зеленую воду, лежали бойцы, беспомощные, как мертвые.

Андрей пробирался от кочки к кочке. Вон Петрусь Бульба. Виднелись только голова и плечи его, все остальное покрыто тинистой жижей. Угодил же... Он уснул раньше, чем успел почувствовать под собой болото. Его охватило безразличие к тому, что с ним станется еще. Он лежал совершенно неподвижно, размякший, и посвистывал носом, и можно было подумать, это болото подает признаки жизни. И Андрею опять было трудно представить Петруся Бульбу с шестом на плоту, энергично гребущим.

– Петрусь!

– Я!.. Я... – очнулся он от сна. Обеими руками ухватился за ствол пулемета. Но увидел Андрея, успокоился.

Под сапогами Андрея чавкала, оседая, рыхлая земля. Он подошел к Сянскому. Словно кто-то опрокинул его, тот лежал ничком, плечи дергались, и казалось, что и во сне не может он укрыться от страха.

– Подымайсь... – Андрей опустил руку Сянскому на спину.

Локтем оттолкнул Сянский руку Андрея: он все еще спал, в мокрой, обжавшей грудь и спину гимнастерке, в прилепившихся к ногам штанах. Наконец разомкнул веки, и на Андрея взглянули недоуменные, сливовые глаза. Жесты показывали, что он испуган.

– Подымайсь... слышь?..

К моховой кочке примостилась голова отделенного Поздняева. Отделенный спал тяжелым и нездоровым сном. Ему ничего не снилось, это было видно по пустому вытянутому лицу, оно ничего не выражало. На груди, выступавшей из мутно-зеленой воды, лежала рука, собранная в кулак, и между большим и указательным пальцами чернела запекшаяся кровь. Он вмиг пробудился, должно быть, заслышал возле себя шаги.

Проснулся и Тишка-мокрые-штаны. Он стоял перед Андреем, не понимая, что последует дальше, в глазах смятение.

– Никитка... – неуверенно позвал, и поперхнулся, ничего больше не произнес. Взгляд его как бы искал Никиту, не находил, и тупо остановился на Саше и Даниле, лежавших в нескольких шагах.

Данила опал на спине, ноги – вразброс, спал с широко раскрытыми глазами, как бы удивлялся: что ж это делается на белом свете? Плохое делается, мысленно ответил ему Андрей.

– Вставай, – тронул плечо Данилы. – Вставай...

Перебарывая сон, Данила оторвал голову от земли и твердо поднялся.

– И ты, Саша, вставай, – склонился Андрей над Сашей.

Саша лежал, вытянув руки по швам, будто в строю. Он быстро вскочил на ноги.

– Есть вставать. – И вскинул на плечо винтовку.

Подогнув ноги, втянув живот, из которого будто все выпотрошили, свернулся Шишарев. Что-то преследовало его во сне, и он переживал это: он заерзал, застонал, губы дернулись, и лицо искривилось.

– Что?.. А?.. Будем занимать оборону?.. – Даже глаз не открыл, он продолжал спать.

Что-то невнятное пробормотал в глубоком сне Рябов, спавший рядом. Лицо его безучастное, далекое от войны, от опасности, от всего, что окружало его сейчас, лицо, на котором и боль не могла б отразиться.

"Вот разбужу его, – подумал Андрей, – и рухнет мир, в котором он находится, и он вернется сюда, в болото, и все начнется снова, боль от раны прежде всего. Пусть еще несколько минут поспит". Постоял немного, потом коснулся Рябова, и тот открыл мутные от утомления глаза. Он немного приподнялся, но тело стало таким тяжелым, что снова повалился на кочки.

– Шишарев!

Вместе помогли Рябову встать.

Андрей увидел Вано. Тот, похоже, и бежал и кричал даже во сне. Он и в самом деле закричал:

– Стреляй же, слушай, стреляй, сволочь! Убей же!..

И проснулся.

– А? Слушай, что случилось? – дернулся он и широко провел ладонями по щекам, будто умывался. – Хватит спать, – самому себе сказал. Он сплюнул мокрую склизкую ниточку тины, прилипшую к нижней губе, шагнул к невысокой болотной сосне, к которой привалился Полянцев.

– Полянцев, как?..

– Вано... – Теперь Полянцев только по голосам узнавал товарищей. Вано!..

"Этот пойдет, – понимал Андрей. – Конечно, пойдет. С Антоновым вот как быть? Антонов тяжело ранен. Ладно, до высоты дотянем, а там – в медсанбат, в госпиталь".

Над Антоновым, лежавшим под березой, склонилась Мария. Андрей тоже склонился над ним. Антонов вытянулся на плащ-палатке. Лицо залито синеватой желтизной, будто накрыто собственной тенью, даже свет солнца ничего не мог изменить. Смерть убрала всякое выражение на нем. Только рот раскрыт, вовсю, должно быть на последнем крике, которого никто не слыхал. От похолодевшего тела Антонова исходил душный и терпкий запах пота, словно он еще жил. Руки высунулись из сжавшихся от воды рукавов и казались длиннее, чем были на самом деле. Крапинки грязи обсыпали их, как конопатины, ботинки, обмотки были еще мокрые, будто ноги только что остановились и вот-вот двинутся дальше. Но Антонов уже никуда не пойдет. Он никуда не пойдет. "Мы пойдем, – мысленно произнес Андрей, – мы пойдем, и как знать, может быть, тоже до какой-нибудь березы..."

– Конец, Мария, – сказал, но продолжал смотреть на Антонова. По небритым щекам перебегали блики света и тени, падавшей от колебавшейся листвы березы, и это делало лицо живым. "По-настоящему запоминается лицо человека – мертвое, – подумалось Андрею. – В нем навсегда запечатлено последнее движение, последнее желание, последний порыв, и страх последний, и надежда последняя. Навсегда. Лицо живого человека такое переменчивое, такое разное, это сто лиц – каждый раз другое". Трава, на которой Антонов лежал, пахла утренним солнцем и росой. Роса еще держалась, на каске колыхались розовые и синие капли, капли сверкали на гимнастерке Антонова.

Жизнь трудна, всегда трудна, и она требует героизма. Но отдать жизнь, для этого нужно большее, чем героизм, что-то такое, чего и представить себе нельзя. Ради будущего, которого уже не встретит, отдал свою жизнь простой человек из какой-то пензенской деревеньки.

У кромки болота поднялся холмик, и каждый оставил на нем кусок елового лапника. Мария положила на могилу березовую ветку.

Он не выжил, Антонов, не мог выжить, – невольно пришла Андрею мысль. – И Пилипенко не придется побить ему за это морду – пули угодили в цель. Те, кому он особенно близок, и не догадываются, что лежит он в эту минуту в болоте с разъяренным ртом, который никогда уже ничего не произнесет. Может быть, где-то там, в деревушке Пензенской области, мать Антонова, надеющаяся, как все матери, сейчас вот подмывает корове вымя и садится на скамеечку – доить... Андрей представил себе полную добродушную женщину с такими же, как у Антонова, большими серыми глазами, с натруженными руками; на голове ситцевый платок, узелком повязанный под подбородком, и кончики в обе стороны; и перед нею подойник. Ей сообщат: пал смертью храбрых. Андрей ничего не мог вспомнить такого, что бы выделило Антонова. Обыкновенный. Но он погиб. И Андрей опять подумал, что от войны никуда не уйти, значит, не уйти от смерти. Но кто-то же вернется к жизни, не могут же все умереть. Победа нужна мертвым и живым, живым особенно. И все равно, они останутся на войне. У таких вот могил, как эта. Война не знает забвения, это слишком сильная штука, война.

Через камыши шли к полянке, как сквозь сетку, видневшуюся вдалеке.

В небе и на земле все еще было утро.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

1

Андрей пробирался между болотными кочками. "Мы сделали все, что смогли, – размышлял он. – Возможно, следовало сделать больше. Возможно, возможно... Но нас вымотали страх, отвага, бессонные ночи и дни. Мы отдали все наши силы, многие из нас и кровь, и жизнь. И жизнь. Большего у них не было. – Снова подумал он о матери – ни ночью, ни утром сегодня и не вспомнил, что у него есть мать: сознание начисто выключило все, не касавшееся войны. – Тебе, мама, нужен не мой героизм, тебе нужен я... Как и матери Антонова... Я жив. Сейчас вот, я еще жив..."

– Стоп! – Андрей увяз в болоте выше колен. – Взять левее! Левее!

Раздвигая руками камыши, отделенный Поздняев и Тишка-мокрые-штаны подались влево, видел Андрей. И верно, там было мельче. Вано, поддерживая Полянцева, повернул туда же, за ними следом – Шишарев и Сянский с Рябовым. Рябов ковылял, припадая на левую ногу. У Сянского на голове, как булыжник, все еще была каска. Каска бросала тень на лицо, и лица не было видно. На полшага впереди Марии, боком ступал Саша, открывая ей путь в камышах, она тянулась за ним. Андрей вдруг рассердился: оказывается, люди не разучились влюбляться! Он видел, с какой осторожностью, как заботливо Саша вел Марию, видел, как завороженно смотрел на нее. И не выдержал, прикрикнул раздраженно:

– Поворачивайтесь живее! Не по бульвару гуляете!..

"И с чего это я? – спохватился. – Идут, как и можно идти по болоту. И правильно делает парень – помогает девушке. И чего окрысился?" Он понимал, что возбужден сейчас и потому несправедлив. Но сдержаться уже не мог, сказывались усталость, состояние подавленности, неясность обстановки и еще злее додал:

– Живее! Поняли?

Мария заторопилась, наскочила на кочку, чуть не упала. Саша успел подхватить ее и, убыстрив шаг, тащил за собой.

Данила, прихрамывая, плелся сзади. Замыкающими шли Петрусь Бульба и Пилипенко.

Подошли к медлительному ручью, принявшему в себя темно-зеленый цвет болотной травы. Ручей – шириной в два шага – разделял болото и поляну. Поляна была на том берегу.

До Андрея донесся горьковатый запах костра.

Все двигались на костер.

– Давай, лейтенант, – услышал Андрей голос Семена.

Семен стоял под оголенными березами, не добравшимися до ручья. В мокрые комья свалялись рыжие листья.

Андрей вдохнул сырой и пряный запах начинавшейся осени.

Перешли ручей.

Впереди, вдоль поляны, темная, как бы застрявшая здесь от сумерек, полоса кустарниковых зарослей, а за ними опускалось прохладное небо.

Все уселись у костра. Полянцева и Рябова посадили в середину. Протолкнулся туда и Сянский – теплей и удобней.

– Каску сними, – сказал ему Андрей. – Дай голове отдохнуть.

– Забыл, – смутился Сянский, он стал развязывать ремешки под подбородком.

– Боится простудиться, – дернулись в ухмылке рыжие усы Данилы.

– Каска каской, – раздувая ноздри, пробормотал Сянский. – А после дел таких воспаление легких, как пить дать.

– Воспаление легких, говоришь? Хм... – пальцами поскреб Данила лоб, будто иначе не сообразит, что к чему. – Не представляю. Ну не представляю. Еще не видел солдата, который бы заболел... Раненых, убитых, сколько хошь, а больных, нет, не видел. А?

Валерик приволок охапку сучьев, кинул в костер. Между наваленными сучьями юркнули космы слабого пламени и скрылись в набрякшем над костром дыму. Слышно было, как ветер рылся среди шипевшего хвороста. Потом пламя снова вспыхнуло и, уже не сдаваясь, рвалось вверх. Дым заставил Андрея откинуть голову назад, он провел рукой по заслезившимся глазам. Он улегся у костра на мокрой от росы траве. Земля еще не успела нагреться, он дрожал от холода.

На толстой перекладине, переброшенной на рогатые жерди, висели котелки и каски. В них кипела вода. Данила хозяйственно достал из вещевого мешка несколько пакетов концентрата пшенной каши.

– Последние, – с сожалением покачал головой. – Поедим, и харч поминай как звали...

Он сорвал обертку с пакетов и бросил желтые квадраты концентратов в кипяток. И все с удовольствием вдохнули в себя ароматный, сладкий запах. До чего вкусно пахнет пшенная каша! Раньше такое и в голову не пришло б... Ложки оказались не у всех. А каша готова. Золотая каша. Божественная каша... Валерик протянул свою ложку Андрею:

– Товарищ лейтенант...

Андрей взглянул на Марию.

– Ешь. – И пальцем показал Валерику: дай ей.

Мария покачала головой: нет.

– Ешь!

Саша умоляюще смотрел на Марию: бери, бери, ешь...

Мария стала есть. Валерик зло взглянул на нее: у-у, не могла отказаться...

Данила тронул плечо Семена:

– Товарищ политрук... возьмите... ложку...

– Кормите Полянцева.

– Я покормлю. А вы, слушайте, ешьте, товарищ политрук, да? – сказал Вано. – У меня есть.

– Вано, трясця твоей матери, – усмехнулся Пилипенко, – как она у тебя не утопла, ложка?

– Рыбы, слушай, не догадались вытащить из-за голенища.

Вано начал кормить Полянцева.

– Так, товарищ политрук, вот вам ложка, – напомнил Данила.

– Рябову. Раненых кормить в первую очередь.

Ложка перешла в руку Рябова.

– Товарищи командиры, – посмотрел Петрусь Бульба на Андрея, на Семена. – И у меня ж ложка сбереглась. Возьмите. Хоч вы, хоч вы...

– Рядовой Бульба, приступить к еде! – шутливым приказным тоном произнес Семен.

Мария, перестав есть, молча уставилась на Андрея: кому дать ложку?

– Отделенный, ешь, – сказал Андрей.

– Тебе что, помочь? – взглянул Пилипенко на отделенного, сидевшего рядом.

– Ничего. Я левой.

– На те пальцы, которые ломаные, плевать, и без них обойдешься, обнадеживая, сказал Пилипенко. – Плевать. На войне самый главный палец спусковой. Его и береги. – Он смотрел, как неловко опускал отделенный ложку в котелок, проглотил слюну, отвернулся: вкусный запах изнурял его и лишал терпения.

Отделенный облизнул ложку, передал ее Пилипенко. Пилипенко черпал из каски варево, выскреб пригорелые остатки. Видно было, как жадно работали его сильные челюсти.

– Валерик, подкинь в костер, – напомнил Андрей. – Тухнет. Мы с политруком хотим тоже, чтоб погорячей...

Валерик бросил в упадавший огонь хворост. В шипевшем хворосте рылся ветер.

– Робу бы подсушить, – посмотрел Пилипенко на Андрея. – Набрякла, прямо компресс...

Пилипенко сбросил сапоги, стащил с себя гимнастерку, брюки, выжал воду. И все – на кусты.

– И не обсушишься, – пробурчал. Он вернулся к костру, сел.

– Обсушишься, – отозвался Данила. Он тоже скинул один сапог, пошевелил костлявой ногой в мозолях. Другой сапог не поддавался, как бы прирос к ноге. Нога распухла. – Проклятый, "засел", – раздражался он. – И рана-то тьфу! А поди ж, разнесло. Не буду скидывать. Потом не натяну, рассуждал сам с собой. – Будь оно неладно!

Так и сидел он с одним, неснятым, сапогом.

– Пиль, голуба, скажи, когда у тебя такое вышло, с сапогом, ты чего делал? – с надеждой поднял Данила глаза.

– А забыл уже, что делал. Но помню, что-то делал. Не бунтуй, рыжий, отлипнет сапог от ноги, – успокаивал Пилипенко.

– Бунтуй, не бунтуй, один ляд, – смирился Данила. Он вытряхнул из кармана табачную пыль, склеил цигарку, прикурил от костра. – Табачок ну никуда, – выпустил дым. – Легкий, безвкусный. От него только понос происходит, как от касторки. Дорваться б до махры... – мечтательно произнес.

– А пока бычка оставь, – напомнил Пилипенко.

– Бычка? – Данила поспешно сделал затяжку, посмотрел, сколько осталось, еще затянулся, старательно, долго, и, не глядя на Пилипенко, сунул ему в руку окурок: – На.

– И не покуришь но-человечески, – пожаловался Пилипенки.

– На войне, голуба, все не по-человечески, – раздумчиво сказал Данила. – И сама война человеческое ли дело?..

– Хфилософ... – фыркнул Пилипенко. Он протянул к огню свои босые ноги с крупными искривленными ногтями. Красные блики пламени падали на его широкую волосатую грудь, и казалось, на ней зашевелилась вытатуированная синяя головка девушки на фоне сердца, пронзенного стрелой.

"Крепкий, здоровый. Очень крепкий, – восхищенно, будто впервые, смотрел Андрей на крутые, мускулистые плечи, тугие мышцы Пилипенко. – И даже после такой ночи, минувшей ночи, у него остались силы еще для многих ночей, может быть более трудных и опасных".

– Хфилософ... – повторил Пилипенко, придавив в траве крошечный мякиш окурка. – А сам делаешь "нечеловеческое дело" – стреляешь.

– Стреляю. – По лицу Данилы двигалась невысказанная мысль, видно было, она остановилась. – Я, голуба, немало прожил и хорошо знаю, что почем. Стреляю. Должен стрелять. А думаю: минется война, поладим же с фрицами, с немцами то есть? Зла русский человек не помнит.

– Это смотря какое зло, – сердито кашлянул Пилипенко. – А из меня, рыжий, и после войны зло не уйдет. За такое...

"И сколько ненависти вызвал в нашем народе Гитлер, – жестко подумал Андрей. Он прислушивался к разговору. – Ненависть, она от боли, откуда еще взяться ненависти? Только от боли".

– Послушай, – не успокаивался Пилипенко. – Какие первые слова скажешь, когда придешь с войны? – прищурил он глаза.

– Как говоришь? После войны?

– Не на свадьбе же мы с тобой. Ясно, после войны.

– С войны, голуба, ишо прийтить надо...

– Ну придешь если? Первые слова какие скажешь, говорю?

– Никакой войны больше! Все же видят, что это такое...

– Слова твои, рыжий, дельные, – чмокнул Пилипенко губами. – Сбудется это, если уничтожим всех, до последнего, гитлеренышей. Так говорю, нет, товарищ лейтенант? – Он взглянул на Андрея, понимая, что мысль будет одобрена.

– Этим мы и заняты сейчас.

Андрей повернул голову туда, где сидел Рябов. Тот держал ладонь на раненом бедре и молча следил за игрой огня. Заметив взгляд Андрея, тоже повернулся к нему.

– Как, старик?

Андрей спохватился, что говорит языком комбата.

– Ничего, товарищ лейтенант. – Рябов даже снял руку с бедра, как бы подтверждая это. – Жжет бедро, понятное дело. – Помолчал. – А еще смогу фашистам напомнить о себе. В строю, товарищ лейтенант, не думайте...

– Конечно, – дернул Андрей плечом: в том и сомнения быть не может. Кроме мертвых, все в строю.

Он посмотрел на Марию, гревшую руки у костра.

– Жива?

Мария слабо улыбнулась.

– Сушись, сушись, сестричка, – Пилипенко похлопал ее по плечу. В любых обстоятельствах оставался он самим собой. – Не стесняйся, сестричка. Всю мануфактуру с себя скидывай...

Мария смущенно вспыхнула: в самом деле, вся мокрая какая! Она поднялась, пошла в сторону, в кусты.

Несмело побрел за ней Саша.

– Сашенька, миленький. Я не боюсь. Вернись. Посушись и ты. А я тут выжму все на себе. Иди.

Мария скрылась в кустах. Сняла одежду, сбросила берет, мотнула головой, будто стряхивала с нее тяжесть. Разметавшиеся волосы упали на плечи и пошли вниз. Перекинула их наперед, но дрожавшие от холода пальцы ничего не могли сделать с мокрыми волосами. Кое-как отжала их, заплела.

Саша вернулся к костру. Он разделся. Разделись Петрусь Бульба, Шишарев, Вано. Вано сидел в высоко закатанных исподниках, подобрав колени к подбородку, стараясь согреться. Взъерошенные волосы, торчавшие в разные стороны, небритое лицо, на котором густо чернела щетина, и видно было, какая жесткая она и колючая. Андрей почувствовал, как холодно ему в насквозь промокшей, отяжелевшей от воды гимнастерке. Стащил ее. И Семен тоже снял с себя все: изодранную на спине гимнастерку, расползшиеся в швах брюки, прохудившиеся сапоги, и удивленно подумал – ни с того ни с сего, что рванье носится куда дольше, чем новые вещи...

На кустах раскиданы нательные рубахи, портянки, обмотки в бурой болотной жиже; сапоги, ботинки поставлены подошвами к огню, от них растекался неприятно пахнувший пар.

– Рогатину поищу пойду, – поднялся Данила. – Подпору сделаю взводному, Рябову, костыль.

Он вытащил финку из-за ремня и пошел к ручью, отделявшему поляну от болота.

– И не подумал бы, что такие болота есть на свете, и вообще места такие, ей-богу, – пожав плечами, произнес Сянский.

– Знаешь, Сянский, складывается впечатление, точно ты только что сполз с дерева и еще прячешь хвост.

– Виноват, товарищ политрук.

– Вон и сестричка к нам, – завидел Пилипенко Марию, выбравшуюся из кустарника. Он скрестил руки, точно хотел прикрыться.

Вано уже согрелся, почувствовал себя бодрее.

– Слушай, сестричка. Никогда не была в Бакуриани? Никогда? Ай-ай!.. даже не верилось ему. – Рай видела? Ну вот такой и Бакуриани, не отлычишь...

Мария кивнула: согласна, не отличит...

"Слава богу, настроение у ребят не подавленное, – был доволен Андрей. – Еще бы, выручились из гибели..."

– Я, слушай, отлить, – шепнул Вано Полянцеву. – На минутку.

Данила вернулся с плотной рогатиной и подгонял под рост Рябова.

– Обопрешься, взводный.

"Определенно, ребята отошли после вчерашней ночи, – еще раз подумал Андрей. – Они все выдержат, определенно".

– Валерик! – позвал.

Валерик кинулся к Андрею.

– Вот что, Валерик. Обойди всех и уточни оружие. Что у кого есть. И боеприпасы.

– Ага, товарищ лейтенант.

– Семен, – бросил Андрей через костер. Он откинул спадавший клок слипшихся волос.

– Да, Андрей? – Голос утомленный, дремотный. – Да? – Семен чуть отодвинул от огня ноги: должно быть, начало припекать.

"Нисколько не спал, – подумал Андрей о Семене. – И какие у него костлявые ноги..." Он расстелил на земле карту, мятую, с затеками по краям.

– Поразмыслим давай. И тронемся. Нельзя задерживаться. Черт знает, что делается вокруг. Нора.

В самом деле пора. Давно пора.

Семен подсел к Андрею. Тени их фигур недвижно лежали у затихавшего костра.

– Вот наша дорога, – показал Андрей на карте, – видишь? – потер он лоб. Складки на лбу, как и были, остались: ровная сверху, изломанная в середине и такая же внизу.

Ни словом не обмолвились они о вчерашней ночи, словно ничего не случилось. Надо было думать о том, что впереди. Впереди были высота сто восемьдесят три, дорога к ней. Только говорится так – дорога, в действительности это что-то совсем неясное, путаное, хоть на карте и проложена почти прямая линия. Болото линия не пересекала, а они оказались в этом, будь оно проклято, болоте.

– Видишь, до высотки нашей можем идти, обогнув болото, лесом. Да обход какой! Километров восемь, а то и больше. Видишь? Или вот этим проселком... – продолжал Андрей. Проселок пролегал метрах в трехстах от поляны, за кустарником.

Поляна впереди была пустынной, болото, сзади, было пустынным, проселок тоже был пустынный.

– И выследить могут. Если открытым проселком, – заметил Семен.

– И выследить могут. – Андрей вскинул глаза и увидел, что у Семена дергалось веко, будто не переставая моргал. – А свернуть обратно в болото, – мелкое ли дальше? Там и стукнуть нас легче, если выследят.

– И то верно. – Семен, как и Андрей, не представлял себе, как с меньшим риском пройти к высоте сто восемьдесят три.

– Пойдем так, – твердо произнес Андрей. Он провел пальцем по тонкой линии проселка.

– Дорога, – подтвердил Семен. – Если ее не перекроют.

Андрей обхватил ладонью подбородок.

– Противник потерял нас из виду. Пока.

– Я имею в виду другое – вражеские части, которые ранее прорвались на южном и северном флангах.

Андрею пришли на память слова Данилы: за спиной немец уже везде. Он убрал ладонь с подбородка, и лицо приняло прежнее решительное выражение.

– Выбор только между неизвестным нам болотом, вон тем лесом и проселком, – сказал он. – Я выбрал проселок.

– Ну, – Семен кивнул, и это означало, что он понял и согласен.

Показался Валерик.

– Два автомата, товарищ лейтенант, ваш и товарища политрука, два диска, три винтовки и девять патронов. И пулемет, пустой, ни одной ленты. Семь гранат. И нож. Один. Финка. У Данилы. Все, товарищ лейтенант.

Андрей усмехнулся, посмотрел на Семена.

– Ладно. Наматывайте портянки, обмотки, – сказал, – двинемся.

Бойцы наматывали портянки, с трудом натягивали на себя еще не просохшую одежду.

Данила последним сунул ногу в еще сырой сапог, нога не лезла, пальцем нащупал в голенище брезентовое ушко.

– Ух... – запыхтел. – Эх, – прихлопнул сапогом. – Всё...

2

Они не успели оставить поляну.

Посланные вперед, на проселок, Вано и Саша возвратились растерянные, смятенные.

– Слушай... двигаются... немецкие моциклисты... – сбивчиво сообщал Вано.

– Ты спокойней, тогда я лучше пойму тебя. – В глазах Андрея выражение напряженного внимания. – Мотоциклисты. Понял. Сколько?

– Не подсчитывал, товарищ лейтенант. Услышали, что моциклисты, и сразу сюда – предупредить.

– Далеко?

– Километра полтора... Да? – посмотрел на Сашу, ожидая подтверждения.

– Побольше двух, – откликнулся Саша. Зажатой в руке пилоткой вытер он пот на лбу и, мятую, с влажными пятнами, натянул на голову. Как обычно, опустил глаза вниз, в землю. – По звуку если, побольше двух.

– Через несколько минут, слушай, будут здесь, – жестами показывал Вано степень опасности.

"Засекли нас. – Первое, что пришло Андрею в голову. – Засекли".

– Семен, засекли нас, – сказал.

– Возможно, – сказал Семен. "И дернуло меня на эту проклятую поляну. Дураку же ясно, что отовсюду она просматривается". – А может, не засекли, может, разведка? – скосил на Андрея глаза.

Андрей пожал плечами: что может сказать он, если совсем неизвестна обстановка? И какая разница – разведка это или что другое? На секунду всплыл в памяти последний разговор с комбатом. Он, Андрей, сказал, что на пути к высотке, возможно, раз семь встретится с противником. Вот она, первая встреча из семи, вздохнул он. И усмехнулся: "Семь там раз или сколько, а уйдешь, – сказал комбат. – Должен уйти..."

– Ничего, Семен, не поделаешь. Скрытно сняться уже не успеть. Принимаем бой.

– С двумя дисками и девятью патронами?..

– С двумя дисками и девятью патронами, – тем же твердым тоном сказал Андрей.

– Авось пронесет?

– Хорошо бы...

– В кусты сыпанем?

– В кусты. Куда же еще? – Андрей торопливо кликнул: – Валерик, Петрусь Бульба, Саша, разделить патроны, по три каждому. Вано, Пилипенко, Шишарев, гранаты!

– И я – гранаты? – припадая на ногу, сунулся в вещевой мешок Данила.

– А сможешь? – Андрей бросил на него нетерпеливый взгляд. – Ноги как?

– Драпать не смогу, – повертел Данила головой. – Все ж пришибло малость. А гранаты бросать – чего ж!.. Две у меня еще...

Андрей оглядел всех.

– Остальные в болото, в камыши. Там мелко. И залечь! – Как всегда в таких обстоятельствах, он был рассудителен, тверд, решителен. – Ясно? Сянский, уводи пулемет. Туда. Замаскируй. Ясно? И помоги сестре, Марии. Ясно?

Поляна враз опустела.

На проселке, за поворотом, заклубилась пыль; послышался стрекот мотоциклов; мелкий непрерывный гул буравил воздух.

Мотоциклы двигались медленно, поравнялись с поляной. "Семеро. Вон и восьмой. И девятый", – видел из кустарника Андрей. В шлемах, в плащах тусклого, дождевого цвета, с автоматами через грудь, мотоциклисты выглядели внушительно. Передний мотоциклист обогнул кустарник и оборвал треск, остановился. Повернул голову, что-то крикнул катившим сзади. Те сбавили скорость, заглушили моторы: немцы сошли с мотоциклов. Желтая пыль из-под колес с полминуты еще висела в воздухе, потом опала на дорогу.

Трое взяли автоматы наперевес, шестеро отошли ближе к кустарнику, сели оправляться. Потом высокий, узкоплечий немец с маленькой птичьей головой, подтягивая штаны, стал насвистывать веселую мелодию. Сквозь сучья кустарника фигура немца казалась Андрею заштрихованной.

Высокий немец, продолжая насвистывать, обернулся лицом к поляне. Что-то привлекло его внимание.

– Вилли, сюда. Кто-то здесь готовил завтрак, – ткнул он пальцем на поляну. Продрался сквозь кусты и зашагал к костру. Шевельнул носком сапога золу. – Теплая еще... – Вскинул автомат и бегло озирался вокруг. – Вилли!

Андрей ловил каждое слово, каждое движение немца. "И надо же!.. Оставили свежий след. Теперь искать будут, – переживал Андрей. – Девять автоматов против двух..."

– Вилли!

Тот, кого звал высокий немец, Вилли, шел к нему, шел широким шагом уверенного в себе человека.

"Гауптшарфюрер, – разглядел Андрей знаки на петлице, – эсэсовский обер-фельдфебель".

– Ну? Опять пугать нас? – с усмешкой процедил Вилли.

– Ты посмотри, Вилли. Посмотри, – показал высокий на сизый круг еще не остывшего костра.

Вилли тоже порылся сапогом в золе.

– И что? Костер. Могли и беженцы развести. Не будем задерживаться. У нас задача. Поехали!

Высокий немец послушно пошел вслед за обер-фельдфебелем.

"Может, и впрямь, пронесет", – с волнением и надеждой подумал Андрей.

Настойчивый этот высокий немец с птичьей головой, подозрительный, он вновь остановился, вглядываясь в кустарник. "Нет, не пронесет", – локтем тронул Андрей локоть Семена. Тот, как и Андрей, держал палец на спуске автомата. Немец повел носом, как бы нюхая воздух, и, должно быть, на всякий случай пустил из автомата очередь по кустарнику.

Пули пронеслись над головами Андрея и Семена, вжавшихся в землю, над Вано, Пилипенко, Шишаревым, Данилой, над лежавшими за ними Валериком, Петрусем Бульбой и Сашей.

– Везде мерещатся тебе русские, – почти укоризненно сказал обер-фельдфебель. Он уже выходил на проселок. – Поехали!

Андрей видел, нога обер-фельдфебеля нажала на педаль мотоцикла, потом услышал рокот мотора, и на дорогу вырвался дымный хвост.