Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– Горит, – потянул он носом воздух.

– Постой, Полянцев. – Мария бросилась обратно в класс. Вытащила парту, подтолкнула к площадке, наклонила, и парта краем уперлась в уцелевшую ниже ступеньку. – Полянцев, слушай меня внимательно. Нет трех верхних ступенек, граната расшибла их. Ты понял? Я спустила парту. Парта накрыла пространство между площадкой, где мы стоим, и ступенькой. Я сползу по парте. Потом крикну, спускайся ты, я подхвачу тебя. Ты меня понял? Попробуем давай. Ты меня понял?

– Понял.

– Ну вот. Берись руками. Взял. И стой. Все время держись за парту. Пока крикну. Тогда наклоняйся и сползай. Я подхвачу. Ты понял? Ну вот, держись руками за край парты. Я крикну. Ты все понял? Ну вот, я сползаю, слышишь?

Она легла на парту, поползла, коснулась ногами ступеньки, встала.

– Давай, Полянцев. Не бойся. Подхвачу. Я сильная. Давай.

Полянцев медленно опустился на парту, головой вперед, и, выбросив руки перед собой, неловко, как мешок, начал сползать. Мария, стоя спиной к спуску, поймала его руки, сделала шаг на нижнюю ступеньку, и второй шаг.

– Обхвати меня. И спускай ноги. Вот. Вот так. Держу тебя. Держу. Крепче обхватывай.

Под тяжестью тела Полянцева Мария, не сохранив равновесия, чуть не покатилась с ним по лестнице.

– Ох... – тяжело перевела дыхание. Они стояли лицом к лицу, Мария ступенькой ниже, Полянцев – выше, руки его на ее плечах. – Передохнём...

Ее одолевал сон. Глаза смыкались, поднять веки невозможно. Она спала. Она спала и все видела, все слышала. Ничто не отходило от нее прочь. Все было на месте, возле, рядом.

Из последних сил свела Полянцева вниз.

– Мария!

Голос Андрея. Ранен? Все в ней замерло.

– Мария! Цела?

Отлегло от сердца. Ничего с Андреем, просто он беспокоился о ней.

– Сюда не подходи, – предупредил он ее порыв. – Там и будь. Тебя не было на лестнице.

– Не было.

– Лестница еще есть?

– Не вся. Граната пришибла отделенного. Поздняева.

– Ранен? – не понял Андрей. – Еще раз ранен?

– Нет. Убит.

Мария стояла у лестничной площадки. Глаза ел дым.

Перила сгорели. Все ступеньки обуглились, вот-вот вспыхнут.

Мария услышала, в конце коридора, у торцового окна, где был Данила, громко шарахнуло. Что-то с Данилой случилось.

Данила матюкнулся; надо же, как гвоздями прибило тело во многих местах одновременно. Какой-то толчок откинул его от окна, но он жив, это он понял, лишь ощутил под руками пол. Автомат он выронил, и чего-то не хватало рукам, пусто в них стало, так пусто, что все время чувствовал свои руки, словно только они и были у него. И подался к автомату. Рука не дотянулась до него. Чуть осунулся с места, но поднять автомат не хватило сил. Он провел по нему ладонью, автомат еще теплый, или то было тепло ладони.

– Дядь-Данила, что с вами? – Мария присела на корточки возле него.

– А не знаю, голуба...

Данила жил еще минуты полторы, он успел, натужившись, подняться на колени, потом встать и, волоча левую ногу, сделать полшага к окну, навстречу врагу. И тяжело и гулко, будто все кости в теле обломились, рухнул на пол, накрыв собой автомат.

Глаза Данилы, показалось Марии, стали большими, таких глаз у него не было, они блестели под светом солнца, стоявшего уже посередине оконного проема. В добрых глазах Данилы отразилось проклятье, сжатые в кулак судорожные пальцы тоже выражали проклятье. Волосы рассыпались на голове, рыжие; они, и глаза, и судорожные пальцы, сжатые в кулак, продолжали жить. "И у него глаза открыты", – схватывало изнеможенное сознание Марии. И убитые не закрывали они глаз, словно для того, чтоб продолжать жизнь. Данила лежал мертвый. Как живой.

"Столько убитых!.. Не школа уже, – братская могила, – холодея, подумала Мария, и ей показалось, что услышала то, о чем подумала. Кладбище... Что же будет?.. Что?.." Все зло жизни, вся несправедливость ее были здесь, в школе, в классах, в коридоре, возле оконных проемов, у торцов, у правого, у левого, в которые ожесточенно били немцы.

Мария едва двигалась, словно каждый шаг доставлял ей боль.

Подошла к Андрею.

– Данила... Конец...

– И Данила? – Андрей словно не поверил, что тот мог быть убит. Он и посмотрел на нее озадаченно: убит? На пальцах, на ладонях Марии, заметил, и на лбу тоже, присохшую кровь. Кровь Валерика, кровь Петруся Бульбы, кровь Вано, и отделенного, и вот Данилы... Вокруг ее рта, у глаз лиловые тени. И у него, подумал, наверно, такие же, он не видит их. – Найди Сянского.

Где искать Сянского? Метнулась по коридору, вдоль стены, уставленной партами. Она увидела Сянского. Он лежал под партой. На виске дырочка и капелька крови на ней. Пилотка едва покрывала его круглую голову, щеки маслянисто блестели, рот раскрыт, словно и сейчас в страхе кричал. Мария брезгливо поморщилась.

– Сянский убит.

Андрей не оглянулся.

– Мария... возьми автомат... Данилы. Больше уже некому. Становись на его место. Сможешь, Марийка? Сможешь?

– Смогу, смогу. – И двинулась к проему левого торцового окна, где лежал Данила, где лежал автомат.

– И гранату его возьми! – услышал вдогонку. – У него была граната. И не забудь, если придется, предохранительную чеку отвести!

– Отведу! – Она не была убеждена, что Андрей услышал ее.

Мария опустилась на колено, вытащила из-под спины Данилы автомат. Тогда, ночью, у лесной сторожки, когда несла с Андреем охрану, он научил ее обращаться с этим трофейным оружием, которое передал ей там Пилипенко.

В круглом оконном проеме над головой просвистела пуля. Мария склонилась ниже. Потом чуть выпрямилась, увидела: стреляли из-за четырех яблонь, стоявших сбоку от окна, и нажала на спуск автомата. Она не слышала собственных выстрелов, но когда магазин опустел, тотчас поняла это. Она забыла, что видела у ног Данилы два запасных магазина, забыла, и отбросила автомат в угол.

Осторожно, словно боялась причинить ему боль, повернула Данилу набок, отцепила от ремня гранату. Она знала, как бросать гранату, Саша учил ее этому, Данила учил. Бросать гранату еще не приходилось, но она знала, как это делать. Просто не надо бояться, надо решиться, и не бояться, главное не бояться, и отвести предохранительную чеку, и откинуть руку, и швырнуть, и самой быстро лечь, и не бояться. Она не будет бояться. "Все будет как надо, Андрей. Андрей, только б ничего с тобой не случилось. Я не перенесу этого... Андрей!.. И чеку вот отвела... Бро-саю!!"

4

Но день еще длился. Подступавшие сумерки уже разбавили день синевой, приглушили небо, тополя у ограды, постройки на дворе, сад. Сад выглядел сплошным лиловым облаком, стлавшимся по земле, и сквозь это облако пробивались передние яблони, и видно было, как тяжело ветвям держать крутые большие яблоки.

Немцы то усиливали огонь, то ослабляли. А то и вовсе умолкали. Сейчас как раз притихли. Сколько их, сколько осаждает школу? Должно быть, не много. Нельзя же много на одну школу. "Но их больше, гораздо больше, чем нас. Они, конечно, поспали, пьют воду..." Андрей провел сухим языком по сухим, потрескавшимся губам. Если б не слившиеся тени яблонь и, как бы натекшие на эти тени, узкие, подвижные тени, чуть темнее этих теней, об укрывшихся в саду солдатах и не догадаться.

А который час? Ни разу не взглянул Андрей на часы. Да и зачем? Время потеряло смысл и значение. И все-таки: который час? Он посмотрел на циферблат. Четыре. Четыре семнадцать. Секунды две-три соображал, как же это? По-прежнему четыре, словно никуда еще не ушла вчерашняя ночь. Семнадцать минут добавилось. Он продолжал смотреть на циферблат, смотрел, смотрел, может быть, глаза так устали, что путают все? И вспомнил: не завел часы, забыл завести. Пусть. Пусть остается – четыре семнадцать.

Ага. Ага. Немцы стукнули. Немцы стукнули. В торцовый проем. Правый. У Романа Харитоновича. Пробуют. Пробуют. Ищут, где послабее. Везде слабо. Немцы не знают этого. Везде слабо.

Прижимаясь к стене, пробирался Андрей к Роману Харитоновичу. "Что это он?" Роман Харитонович стоял перед проемом, заваленным партами, правой рукой упираясь в крышку нижней парты. Винтовка лежала у ног Романа Харитоновича.

– Роман Харитонович!..

Тот медленно, видно, через силу, оглянулся. Левой рукой зажимал он рану у горла, но кровь все равно рвалась наружу, хлестала на пол и покрыла место, на котором только что лежала темная тень его фигуры. Теперь тень была красной. Очки криво сидели на носу, одно стеклышко выпало из оправы, в другом расползлись трещины и видны были добрые морщинки, собравшиеся у глаз. А когда, оглянувшись, он чуть поднял голову, очки еще больше свернулись набок, но он не стал поправлять дужку, как это делал прежде, словно решил, что смотреть больше незачем и не на что.

– Роман Харитонович!..

Роман Харитонович не ответил, он отваливался то вправо, то влево. Ни Андрей, ни сам Роман Харитонович не догадывались, что он уже убит. Он улыбнулся улыбкой усталого человека, прикрыл глаза, и все еще улыбался. Андрей смотрел на его враз пожелтевшее лицо, на посеревшие губы, улыбка, такая странная, не сходила с них.

Андрей бросился к Марии, к левому торцу. Он побудет там, пока Мария, как сумеет, поможет Роману Харитоновичу.

Мария достала из сумки последний бинт, немного загрязненный с конца. Перевязывала горло Роману Харитоновичу. Бинт туго ложился на рану. Мария видела, каждое ее движение причиняло ему боль. Но он дал себя перевязать, и пока она перевязывала, смотрел куда-то поверх ее головы. Дыхание было ровным, слаженным, он будто засыпал. Лицо сохраняло ужасающее спокойствие, такого спокойного лица она еще не видела.

Мария кончила перевязку, расправила складку, понуро опустила голову, больше ей нечем было Роману Харитоновичу помочь. На лбу его – капли, капли, они колыхались, скатывались на нос, на щеки. Она вытерла пот. А через минуту опять капли. Снова провела ладонью по лбу Романа Харитоновича, по носу, по щекам. Больше капли не проступали, ни через минуту, ни через две, ни через три. Она поняла: Роман Харитонович кончился.

Мария вернулась к левому торцу. Саша дал ей магазин, и она подняла свой автомат.

Да. Там пусть и остается, – прикидывал Андрей свои возможности. Саша стережет окна в продольной стене. Сам он будет у правого торца, заменит Романа Харитоновича. Пиль... Пиля надо к проемам у главного входа. У главного входа быть теперь пулемету. Ну вот. Немцы отошли от правого торца и снова принялись за главный вход. Ну давай, Пилипенко.

Пилипенко давал. Пилипенко давал. От пулемета исходил жар. Перед глазами то медленно, то торопливо двигалась пулеметная лента. Стоп!

– Ленту, трясця ее матери, перекосило, – самому себе жаловался Пилипенко. Он укрылся за щиток, выровнял ленту. – И-и-хх... – застонал. Руку обожгло выше локтя, и рукав в том месте стал покрываться мокрым расплывавшимся пятном. Он почувствовал резь и взглянул на пятно: буро-серое какое-то – не ранен, значит. Ему не пришло в голову, что это все-таки кровь, кровь, смешанная с известковой пылью. Он тут же забыл о пятне. Резь приглохла, боль уже не подступала, словно вместе с пулей коснулась тела и ушла. – И-и-ххх!.. – Еще большая резь ударила в руку. Рука онемела. Еще бы. Столько времени нажимала на гашетку. Онемеет, еще бы!.. Трудно стало держать ручки затыльника. А из сада бьют... И темнеет, плохо видно, куда стрелять. А впустую нельзя. Впустую никак нельзя. Лент осталось чепуха...

Держать ручки затыльника уже определенно трудно, нет, не получалось. Но пустил очередь, короткую.

Потом боль врезалась в ноги, и Пилипенко отшатнулся от пулемета.

– Сестричка, помоги, – услышал он свой голос, слабый такой, что не узнал его. Но это простонал он, и хорошо понимал, что он.

Мария не услышала зова Пилипенко.

Что-то бухнуло. Со свистом. Сознание Пилипенко схватило: граната. Граната шлепнулась в пол, недалеко от него. Он съежился, инстинктивно прикрыл голову красными от крови руками. Еще осталось полсекунды, чтоб успеть подумать: скорее бы взрывалась... Граната взорвалась, и когда схлынули гром и огонь, тоже через полсекунды, Пилипенко ни о чем уже не думал: осколки раздробили ему колени, попали в живот, но лица не тронули.

Разрыв гранаты Андрей услышал. Он содрогнулся от толчка внутри себя. Даже голова снова закружилась, несколько секунд все вокруг вращалось, ровно столько, чтоб закрыть и открыть глаза. Он ощутил слабость в ногах, и первые шаги его были неловкими, нетвердыми.

– Пиль! Пиль! – В каком-то забытье тряс Андрей погрузневшее тело Пилипенко. – Пиль...

Потрясенный, тупо, бессмысленно смотрел он на Пилипенко. Тот, и верно, лежал, но живой – веселый, насмешливый, храбрый... В то, что видели глаза, не верилось. Не могло вериться. Он в самом деле был веселый, насмешливый, храбрый, и его не может не быть. И гибель его не воспринималась как нечто окончательное. Просто нужно время, чтоб убедиться, что его действительно нет. Но времени уже не будет. Никогда.

Гимнастерка быстро и густо пропитывалась кровью, стала багровой, словно это она убита, а не Пилипенко. Расстегнувшаяся гимнастерка открывала сильную волосатую грудь, и синяя голова девушки на ней, на фоне сердца, пронзенного стрелой, становилась красной.

Андрей бил из автомата и не заметил, как от стены у лестницы отделился Полянцев, как, протянув перед собой руки, неслышным скользящим шагом, не отрывая ноги от пола, медленно двигался на его голос, как нашарил ручки пулемета.

– Полянцев, – очнулся Андрей от потрясения, – Полянцев, – повторил.

Полянцев молчал. Неуклюже перебирал он по полу коленями, будто выбирал возле пулемета удобное положение.

– Полянцев, – почти выкрикнул Андрей, и в возгласе этом были и неуверенность, и благодарность, и смутная надежда. – Сможешь, Полянцев? Смоги! Смоги! – настоятельно, горячо просил он. – Смоги, Полянцев! Смоги!!

Полянцев молчал. Он поводил головой, как бы прислушивался: где цель? Похоже, нашел. Помедлил с минуту. Напрягся весь и надавил на гашетку.

Андрей увидел Сашу.

– Саша! Саша! Окна вот эти остаются на тебя. И левый черный ход. И за Марией поглядывай. Перебегай по необходимости! Понял?

– Понял!

– А я у правого торца. И у правого черного. Там и там. Нас всего четверо. Четверо! С Полянцевым.

По-прежнему: четыре семнадцать.

Они умрут в четыре семнадцать. Петрусь Бульба, Вано, отделенный, и Данила, и Роман Харитонович, Пилипенко, они погибли в четыре семнадцать. "Марийка, и ты уйдешь из жизни в четыре семнадцать. Удивительно, правда? Но это так. И ничего не могу сделать, чтоб тебя спасти. Я тоже, на минутку раньше тебя, на минуту позже, все равно: в четыре семнадцать..."

Почему умолк пулемет? Только сейчас дошло до сознания Андрея, что недавно стрелявший пулемет замолчал. Полянцеву не справиться, ясно же!.. "Значит, не четверо нас. Трое..." Что делать? Он бросился к главному входу, к пулемету, к Полянцеву.

Руки Полянцева цепко держали ручки пулемета, голова круто откинута назад, в черных впадинах глаз известка, сбитая с потолка, со стен, на лице тоже известковая пыль, и оттого выглядело оно серым, пепельным, как неживое. И Андрей не мог решить, жив Полянцев или мертв? В смутном свете, падавшем из западных оконных проемов, увидел дымившуюся на лбу Полянцева ранку.

Андрей услышал шорох у каменных ступеней. Резким движением оторвал от пулемета руки Полянцева, повернул ствол. Дернул шеей и быстро приложил к ней ладонь: шею пронзила боль. А в проем били автоматы, били оттуда, из-за яблонь.

Андрей почувствовал, стекало за воротник что-то теплое и мокрое и криво лилось по груди, и рубашка неприятно прилипала к телу. Он провел рукой по шее, отдававшей жаром, ему показалось, что стало легче, хоть до этого и не испытывал боли. А слабость, охватившая его, она от утомления, откуда ж еще!..

В это мгновенье за спиной Андрея раздался треск автомата. И над Андреем, над его головой склонилась долговязая фигура Саши. Это Саша стрелял. Почему он здесь?

– Вы ранены, товарищ лейтенант! В шею. В вас еще целились... прокричал Саша над самым ухом Андрея. – Вы... не... видели...

Саша полоснул снова.

Снаружи ответила длинная строчка и, как бы продолжая ее, короткая строчка. Саша упал за спиной Андрея.

– Мари-я!..

Мария уже знала, что это значит, когда Андрей так зовет ее.

– Мари-я!..

Андрей не выпускал ручки пулемета, немцы слишком близко подошли к главному входу.

Кровь медленно стекала с шеи на грудь, на спину. Андрей чувствовал, что слабеет. Он повертел головой, немного помогло. Но кровь потекла быстрее.

– Саше... Саше помоги... – почти простонал.

– И Саше... – тоже простонала Мария. – И ты же, Андрей, ранен. И ты!..

Тень колонны лежала на Андрее, и оттого казался он синим, даже лиловым, и лицо, и волосы были лиловыми.

– Сказал, помоги Саше. Слышала? Мне не мешай!

Андрей стучал короткими очередями.

Саша лежал навзничь. Старая повязка, пыльная, потемневшая, сползла со лба, и на лбу виднелись присохшие черные корочки струпьев. Мария опустилась на колени, хотела закричать, все в ней уже кричало, но крик не получился. Она подхватила Сашу под мышки, потянула за колонны. Поджав колени, пятками отталкивался он, помогая тащить его длинное тело.

У лестницы Мария остановилась, перевела дыхание, пододвинула Сашу к парте. Он сделал усилие, приподнялся и свалился на парту, длинные ноги его согнулись, касаясь пола.

Здесь, в углу, на западной стороне, еще держался уходивший свет. И закатный свет этот падал на волосы Саши, на кровь, заливавшую волосы.

– Сашенька... миленький... Сейчас перевязку сделаю.

На гимнастерке Саши, пониже груди проступило малиновое пятно, оно быстро растекалось. Бинтов больше не было. Последний бинт Мария истратила на перевязку Романа Харитоновича. Чем перевязать? Как быть?.. Быстро расстегнула блузку, сняла с себя, торопливо стащила сорочку и стала разрывать на полосы. Полосы получались широкие, неровные.

– Сашенька... – Подняла его голову, обвязала. Потом задрала гимнастерку, нательную рубаху, обнажила покрывшуюся кровью грудь. Осторожно отвела в сторону одну его руку, туго охватила полосой грудь, схватила вторую полосу и то же сделала с другой рукой и обернула бок, подвела лоскут под спину, снова под руку... Повязка, как и гимнастерка, становилась тоже малиновой, и Мария взяла третий лоскут, четвертый и накладывала их поверх уже намотанной повязки.

– Сашенька... миленький... потерпи... – Голос ее дрожал.

Саша смотрел на нее, смотрел, как перевязывала его, молчал.

Она тоже смотрела – в Сашины глаза, в них не отражалось солнце, последними лучами бившее в проемы окон. А, помнила, при солнце глаза Сашины – радостные, сильные, прекрасные!..

– Сашенька... Слово хоть! Что с тобой?..

Она хорошо знала, что с ним.

Саша неслышно вздохнул, по губам можно было догадаться, что вздохнул.

– Потерпи... Сашенька...

Но Саша не стонал, терпел. Он стиснул зубы, чтоб не стонать, это длилось мгновенье – челюсти разомкнулись: слишком, оказывается, много сил нужно, чтоб стискивать зубы. А силы оставляли его. Клейкий пот, чувствовал он, покрыл все тело, пот слишком клейкий, и он еще успел подумать, что это пот и кровь вместе. Но это совсем не трогало, единственное, чего хотелось – удобнее улечься и уснуть. И кажется, он засыпал. И еще успел он посмотреть на Марию. Глаза его, спокойные, будто говорили: он сделал все, что мог, большее ему не под силу. Губы слегка разомкнулись, словно в улыбке, тихой, мягкой, прощающей.

Мария взяла его руку: какие холодные пальцы! Только что держала эту руку, теплую, почти горячую.

Она не отпускала его руки. Он был рядом, совсем близко. Но он тих, неподвижен, и это означало, что между ними пролегло расстояние, которое земными представлениями не измерить, расстояние более далекое, чем между нею и звездой, которой и не видно даже. Так далеко ушел он в одну эту минуту.

– Сашенька!! – криком упрашивала она и трясла и трясла его плечи. Мария хотела вобрать в себя всю его боль, его муку. Он как бы выпал из мира, в котором ему можно было помочь.

Саше было девятнадцать, и больше Саше нисколько уже не будет. Теперь он на тысячу тысяч лет убит. Саше было всего девятнадцать. И рождаться зачем на такой короткий срок! – жалобно пронеслось в голове Марии.

Где-то просвистели пули, где-то разорвалась граната, где-то на пол падали куски кирпича и сыпалась штукатурка, где-то хлопнула парта. Может быть, казалось ей, ничего этого не слышала. Только это и было весь день, и память каждую минуту пробуждала все это. Мария сомкнула веки. Ее здесь не было. Она склонилась над светлой водой озерца и стирала бинт, снятый с Сашиного лба, потом расстилала бинт на выступавшем из воды валуне, потом сидела с Сашей у берега. Потом шли травянистыми зарослями болота, она впереди в непомерно больших сапогах, в которых разъезжались ноги, сзади, натруженной походкой, Саша, босой. Потом переходила реку, и Саша, от нее не отступая, помогал ей двигаться но глубокому дну. Потом мост... И Андрей... Дальше никуда не шла. Нет, блуждающая мысль бросила ее еще на плот. Ничего особенного: плот, вода, огонь с правого берега. Ничего особенного. Плот, вода... И рядом с нею Андрей и Саша. Закрытыми глазами видела она Сашу. Хороший, молчаливый, добрый, солнечный какой-то... Ей показалось, что снова лежит он на плоту, еще более спокойный, чем всегда, даже беспомощный, и равнодушный к ней.

Она вздрогнула, открыла глаза. Вот он, Саша, действительно спокойный, беспомощный, равнодушный ко всему.

– Сашенька! – Мария захлебнулась в вопле. – Я уже тоже не хочу жить...

5

Андрей и Мария напряженно дожидались темноты. Но и вечер не принес облегчения: немцы продолжали стрелять. Наверное, они и представить себе не могли, что в школе остались уже двое, хоть огонь оттуда и ослабел.

У них, у немцев, свои расчеты, когда ворваться в школу. Как бы то ни было, надо создать видимость, что есть кому вести огонь. И Андрей перебегал от окна к окну и строчил из автомата. Он уже не чувствовал ни жжения в шее, ни усталости. Он и тела своего не ощущал, словно соткан был из воздуха.

– Марийка! Не своди глаз с подсобок на дворе! В случае чего, огонь по подсобкам! Магазины у колонны! Несколько. Бери...

Он слышал ее короткие очереди.

– Не высовывайся только! Не высовывайся, Марийка! Не высовывайся!

– Да. Да, – успокаивала его Мария. – Не высовываюсь. Нет...

Андрей привалился потной головой к простенку. С шеи сползла затвердевшая от присохшей крови повязка. Он почувствовал ноющую боль. Потом боль ослабла.

– Марийка! – И ничего больше. Просто он подбадривал ее. – Марийка...

– Да. Да, – понимала она, что Андрей подбадривал ее. – Да.

В окна, выходившие на подсобки, чиркнуло несколько раз, и Мария всем телом откинулась к стене.

– Да. Да.

Ни одного выстрела не мог сделать ее автомат – магазин пуст, последний. У колонны тоже ничего нет. Вспомнила, у правого торца лежали полные магазины, два магазина Данилы, он не успел расстрелять все. Поползла туда.

В темноте нашарила магазин. Второго магазина не нашла.

Наступала ночь.

Немцы больше не стреляли. Пауза, наверное, как и вчера, до первого света. Утром все будет кончено, понимал Андрей. Немцы ворвутся в школу. Они увидят в седьмом классе "Б" Тишку и Валерика, наткнутся у лестницы на Вано, Петруся Бульбу, на отделенного Поздняева, где-то набредут и на Сянского, они увидят изуродованное тело Пиля, его гневное лицо, и Сашу увидят, и его, Андрея, с Марией увидят, они будут еще теплыми, они еще не станут совсем трупами: немцы захватят школу ни на минуту раньше, чем в ней перестанут стрелять.

Здесь, в школе, в каких-то Белых ключах кончится его жизнь. Андрей подумал об этом почти равнодушно, просто он уже свыкся с мыслью, что отсюда не уйти. "Жизнь в конце концов можно и отдать, свою жизнь. Если проникся сознанием, за что ее отдаешь и что нельзя не отдать. Это много, очень много для меня, и так мало для войны". Дойти до вершины истины значит подняться над всем и все увидеть в настоящем свете, и тогда многое, чего и быть не должно, убавится, и сожаления иные уйдут. Умирают же и так: приспело время смерти и – умирают.

Андрей и Мария сидели у пулемета, они знали: осталось чуть больше половины ленты, и еще одна, последняя. Надежды ни на что не было. И быть не могло. Снова попробовать выбраться? Ничего не выйдет. Но может быть... может быть... может быть... одному из двух повезет?.. Может быть, может быть... если отвлечь немцев... внезапным огнем по саду... и тем временем... одному попытаться... через черный ход, через огород?.. Вероятность удачи самая малая. Но может быть, может быть... Вдруг... повезет?.. Вдруг повезет?.. Если незаметно... вниз... под взгорье... Риск. И все-таки... все-таки... попытка...

– Марийка.

– Да, Андрей? – Рука Марии легла на руку Андрея, и он почувствовал ее мягкую тяжесть и тепло.

Он молчал с минуту.

– Марийка...

Теперь она молчала, ждала.

– Выбирайся отсюда, – произнес наконец Андрей. – Шанс выбраться небольшой. Конечно. Но все же... А тут, Марийка, гибель неизбежна. Оба выйти мы не сможем. Одному надо отвлекать. Да и отвлекать по-настоящему нечем, ты знаешь. Одна лента, и половина ленты в пулемете... Да две гранаты... Но это кое-что. За ночь ты успеешь уйти достаточно далеко.

– Но я не собираюсь уходить.

– Нет, тебе надо выбраться отсюда, – тихо, но настоятельно сказал Андрей.

– Нет. Мне это не надо. Мне надо быть с тобой.

– Я тоже постараюсь выбраться. Вместе же нельзя, Марийка. Нельзя. Пойми, хорошая. Я потом.

– И я потом.

– Нельзя же потом – вместе. Так не получится.

– Одной тоже не получится.

Андрей вздохнул.

– Получится. Ну вот, запомни, – продолжал он, – самое опасное – эта сотня метров возле школы. Вот где риск. А дальше ничего особенного. Может, прибьешься к какой-нибудь части, к подразделению какому-нибудь, как вот к нам. Или перейдешь линию фронта. Поняла?

– Андрей, Андрей... Я все поняла. Я поняла, что останусь с тобой.

– Конечно, со мной. Мы всегда будем с тобой... со мной. Ну так вот, не бойся темноты, – упрашивал он, словно она уже согласилась уйти, – и леса не бойся.

– Я не боюсь темноты. И леса не боюсь. И оставь! Не вынуждай меня делать то, чего я не должна делать, чего делать нельзя.

– Ну да. Нельзя делать того, чего нельзя. Конечно. Что ты! А хочешь делать. Тебе нельзя оставаться. Вот чего нельзя. Так вот, не бойся темноты, не бойся леса. Ничего не бойся.

– Я тебе сказала: не боюсь. А вот этого я тебе не сказала: если я и решусь пойти, ноги не пойдут. И не надо больше.

– Ха! Ноги. Потому и голова придумана, чтоб ногам дать порядок. Вот мы и пошутили. А теперь за дело. Все, значит. Отодвигаем парты. Давай...

– Андрей, нам и так тяжело. Зачем ты все это? – Она тоже настаивала. – Постой, – провела ладонью по его шее. – Повязка распустилась. Перевяжу.

– Ладно, ладно, перевязывай.

– А, ничего не видно. Постой.

Она осторожно разматывала то, что было бинтом. Потом ощупью обернула шею повязкой, ставшей жесткой от присохшей на ней крови.

– Мария, ты уйдешь отсюда. Это моя просьба. И приказ тоже.

Она слушала его, пугаясь и не понимая, как может он требовать от нее этого.

– Я не могу тебя оставить, Андрей. Пойми и ты. – Голос ее дрожал, она вся дрожала. – Свыше моих сил оставить тебя, пойми же.

– Не меня тебе жаль. – Андрей старался произнести это как можно злей. – Просто боишься без меня, вот и все. – Ему хотелось пробудить в ней чувство незаслуженной обиды, даже гнева...

– Андрей... – Слезы душили ее. Она прильнула щекой к его руке. Андрей... – беспомощно повторила. – Не нужно... Я все понимаю. И ты думаешь, что могу тебя оставить? Я умру с тобой.

– Послушай, Марийка, нет. Ты только пойми, хорошо? Ты не вправе умереть тогда, когда тебе хочется.

– Разве мне хочется умереть, Андрей? – Она вспомнила, как, подавленная смертью Саши, действительно больше не хотела жить. – Разве можно хотеть умереть? Я не хочу! Но если нет выхода, что же делать, Андрей?

– Нет, выход есть. Надо только попробовать. Понимаешь? Надо попробовать. Мы оба будем жить, вот увидишь. Но для этого тебе надо первой выбраться.

– Андрей, не уговаривай. Я не уйду.

– Ну пойми, одному мне потом легче будет выскочить отсюда. Ты ж рассудительная, Марийка. Я знал, что ты поймешь. Вот и хорошо. Мы сейчас приготовим дверь. Я дам очередь из одного проема, из другого, из третьего, из торцов. На короткие очереди, на совсем короткие, у меня хватит патронов. Вот и отвлеку немцев. Значит, так?

– Андрей, либо мы оба спасемся, либо оба останемся здесь. И не надо больше...

– Оба спасемся, оба... Во всяком случае, попробуем, чтоб оба. Но для этого ты должна выйти первой. И встретимся. Может, за линией фронта. Может, и в Москве. Важно вырваться... И добраться до леса. А там... Ну давай, ладно? Сейчас, наверное, середина ночи. Не будем терять времени, ладно? Немцы угомонились. Я переполошу их, огнем привлеку внимание к фасадной стороне, и в эти несколько минут, пока они разберутся, что к чему, ты должна проскочить через черный ход. Только б выбраться за школу. Это просто, если сумеешь. Надо только суметь. Ты сумеешь. И без страха чтоб. Очень важно не испугаться. По себе знаю. Так ладно, да? Вот и хорошо. Тихонечко отодвинем парты...

Он встал. Она тоже поднялась.

Она уже почти не слушала его, будто говорил кто-то другой, со стороны. Руки ее лежали на его плечах, она прижалась к нему, словно в этом и было спасение. Она чувствовала дыхание Андрея, порывистое, горячее. Уйти, оставить его здесь, на гибель, – она задохнулась, подумав об этом.

Подчеркнуто твердо сказала:

– Нет. – И качнула головой: – Нет!

Оба молчали.

Как принудить ее уйти, пока ночь? Как заставить сжать в себе все и направиться к двери в полной уверенности, что так надо? И вдруг появились слова, неожиданные для него самого, потому что подсказать их могло лишь сознание окончательной невозможности сломить упорство Марии.

– В конце концов, – Андрей гладил Марию по голове, только голова ее была покорна, она лежала у него на груди и слушалась его рук, – в конце концов, собой можешь распоряжаться как хочешь. Твое дело. Но ты распоряжаешься и мной. И мне на гибель. Пойми, пойми, пойми, одному выбраться отсюда легче, чем двоим. Одному легче, чем двоим. Пойми, пойми... Будь же рассудительной. Все! Ты уходишь...

– Андрей! – Руки Марии бессильно соскользнули с его плеч, колени подогнулись, и она рухнула на пол.

6

Осталось только... Самое трудное, самое невозможное осталось. Осталось переступить порог.

Парты отодвинуты от двери. Сняты запоры.

Андрей молча обнял Марию. Она не шелохнулась. Даже не дышала. Стояла прямая, холодная, безжизненная, и Андрей испугался: в таком состоянии нельзя выходить.

– Возьми себя в руки. Марийка. И все будет как надо. Верь. Первые минуты всегда страшно. А потом привыкнешь, и все будет хорошо. Увидишь...