Текст книги "Синие берега"
Автор книги: Яков Цветов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)
Она продолжала молчать.
Он еще что-то сказал. Она отчетливо слышала его голос, но не поняла, что он сказал. Она закрыла руками лицо, будто мог Андрей видеть ее глаза, полные слез. Годы, которые прожила она, ничего, оказывается, не оставили в ее памяти, только эта и та, минувшая, ночь, все в них запомнилось, каждая секунда. И вот эта особенно.
– Ну, Марийка...
Она откинула голову назад, как бы для того, чтоб лучше рассмотреть Андрея. Но что можно увидеть в темной тесноте ночи.
– Марийка... – Голос Андрея глухой, стиснутый.
Она взяла его руку, медленно провела ею по своим щекам, глазам, губам. Еще раз... "Вот так бы умереть. Вместе. И не уходить отсюда". И сказала:
– Вот так бы умереть. Вместе. И не уходить отсюда.
Крепко прижалась к Андрею, словно это должно было успокоить ее, внушить ей мужество. Она ощутила на щеках упавшие на них колючие капли, и поняла: Андрей плакал. Мало осталось ей быть здесь, и слезы эти не успеют просохнуть. Андрей рывком чуть отодвинулся от ее лица, наверное, подумал: когда в руках автомат, не плачут.
– Марийка... Ну вот... Так сложилось в нашей с тобой жизни... И ничего не поделать. – Андрей говорил задыхаясь.
Он подумал: умирают дважды, один раз вот так, как это скоро произойдет с ним, другой раз – в памяти остающихся.
Все. Конец. Все. Все. Совсем все. Помедлил секунду и впился в ее губы.
– Иди... – Он услышал, голос ему не подчинялся. – Как только открою огонь, подожди минуты три и – давай...
– Андрей... Андрей... – Что-то важное, очень важное должна была сказать, и это выпало из памяти. – Андрей... – Что же должна была сказать? Вот что! Вспомнила: – Еще один магазин, Данилы, там, у торцового проема. Найди. Магазин... Полный... Андрей...
– Спасибо. Посветлеет, подберу. Полный магазин – большое дело. Спасибо, Марийка. Открываю огонь, так? Три минуты выжидаешь и уходишь, так?..
Быстрым шагом пошел к пулемету.
Минуты три, пока его огонь соберет немцев на фасадной стороне, она еще будет тут, рядом, а потом... "Потом уйдет навсегда. Исчезнет так же просто, как и возникла предо мной. Как прожить эти три минуты?" Этого, наверное, никто не знает... И его вдруг охватило желание повернуться, крикнуть: "Оставайся!"
Он приник к пулемету, с силой нажал на гашетку. Короткая очередь ударила в ночь. Еще. Не волноваться. Не волноваться. Менять позицию. Покатил пулемет в седьмой класс "Б". Выстрел. Выстрел. Левый проем. Очередь... Левый торец. Очередь... Очередь... Учительская. Очередь... Правый проем. Правый торец. Очередь... Не волноваться. Вот так. Очередь...
Мария долго смотрела в темноту, смотрела в сторону, где стрелял Андрей. Правый проем. Правый торец... Уже минута прошла, не меньше. Еще две минуты, подольше б, подольше б тянулись эти две оставшиеся минуты... После, там, за дверью, пустота, ни радости, ни жизни, ничего. Ей показалось, что услышала:
– Иди...
Она сделала шаг, подождала секунду, еще полшага.
– Прощай...
Она медленно обернулась, словно для того, чтоб увидеть мертвых, лежавших в коридоре, в классах. Совсем тихо произнесла:
– Прощайте все...
И неслышно выскользнула за дверь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
1
Рота еще сопротивлялась. Школа стреляла: Андрей стрелял.
Мария прижалась к стене, не хватало сил оторваться от нее. Не дыша, оглядывалась. Андрей был там, в школе и в ней самой тоже был. Она испугалась: если сделает еще хоть один шаг, Андрей отойдет от нее, его уже не будет с нею, он останется только в школе.
Где-то раздавались встревоженные крики немцев, топали сапоги, и все по ту сторону школьного здания, у главного входа, там, где стрелял Андрей. Ночь стучала гулко, отрывисто.
Потом вспыхнул ужасающий белый свет ракеты, и ночь поднялась над землей. И снова опустилась. Мария успела заметить пологий песчаный спуск со взгорья. Мария слепо отделилась от стены, оказалась у косогора и, натыкаясь на кусты, повернула влево. Подавленная, смятенная, брела она по косогору вниз, словно было ей безразлично, схватят ее немцы или не схватят. Брела в каком-то недоумении, что Андрея нет с нею. Выстрелов уже не слышно. Может быть, он выбрался из школы и вот-вот окажется тут? Он ведь помнит, как объяснял дорогу в лес Роман Харитонович: несколько шагов, и вниз, под взгорье, не прямо, как шли в школу из рощи, а влево... Она подождет его здесь. Минуты через три-четыре он будет рядом.
Вслушалась. В школе уже не стреляли. Там уже не стреляли. Она подождет его. И верила, и верила, что Андрей выскочил из школы и через три-четыре минуты, пусть через пять будет возле нее. Она ждала.
Показалось, шаги. Он!.. Вся подалась навстречу. Но он не приближался. Еще и минуты не прошло, не мог он так быстро добраться сюда. Ветер налетел и встряхивал кусты. Это мешало прислушиваться.
Она переступала с ноги на ногу, ждала. Его все не было. Но ведь еще и минуты не прошло! Надо быть терпеливей.
Неужели еще и минуты не прошло? Что-то получалось не так. В сердце проникало сомненье и будто тяжестью наливало тело, и она уцепилась за куст, чтоб не свалиться. И все равно, она будет ждать.
Пусто перед глазами. Пусто. Если не считать того, что творило ее воображение и останавливало перед нею. Она со всей определенностью видела школьный коридор, колонны перед главным входом и Андрея у пулемета. Надо вернуться. Туда. В школу. Она не в силах уйти. Она вернется. И сделала уже полшага – обратно, на взгорье. Немцы схватят ее, если не успеет вернуться. И – полный шаг. Полный шаг. Полный шаг. И остановилась. "Одному легче выбраться..."
Она медленно закрыла глаза. Она знала, если закрыть глаза, Андрей все еще будет с нею. И не заметила, что шла уже в сторону от школы – ноги ступали, правая, потом левая, еще раз правая, снова левая. Она куда-то шла. Куда-то спустилась. "Овражистая долина, та, о которой говорил Роман Харнтонович?"
Она споткнулась обо что-то, упала. И не спешила подняться, слишком ослабели ноги. Вся ослабела. Слух уловил, впереди, недалеко, булькала вода. Опираясь на ладони, потом на колени, встала. Добралась до родника, припала к нему и пила, пила, пила воду, воду, вкусную, сладкую, высшее наслажденье, саму жизнь. "Андрей!.." Ничего ей сейчас так не хотелось, как принести ему воды.
Она насторожилась, поверху, над овражистой долиной, будто над головой, послышались шаги. Нет, не Андрей. Андрей шел бы долиной, как и она, как объяснял дорогу Роман Харитонович. Шаги удалялись. Она поднялась. Вспомнила советы Данилы: чтоб идти неслышно, ступать надо сначала на пятку, потом на ступню. Но скоро утомилась и пошла, как обычно ходила.
Начинало светать. Ее настигал свет утра. А до леса еще далеко. Никогда раньше и подумать не могла, что день опасен, что свет его опасен. И – побежала.
Лес снова накрыл ее темнотой. Но темнота эта была лишена ночной силы. Мария отдышалась. Она подумала, все в природе просыпается, словно ничто страшное не происходит, словно и нет войны и никто безвременно не умирает. Она слышала, птицы кинулись пить росу с поздней травы, кричали что-то свое, запах леса, настоянный за ночь, кружил голову, – все вокруг напоминало о жизни, как, наверное, тысячу и миллион лет назад. Не было только одного – радости жизни, и оттого все выглядело, как декорация. Что солнце, если она так одинока!..
Может, у нее помутилось в голове? Она стояла, придавленная горем, лесом, сомненьями. Куда дальше? Этого она не знала. Этого она совсем не знала. Ощущение растерянности и одиночества подавило в ней все.
Она упала на траву, уткнув лицо в скрещенные руки. Она плакала навзрыд.
2
Все-таки она подождет на опушке леса. Здесь встретит она Андрея. Он непременно придет, она и думать по-другому не могла. Здесь, в лесу, где только деревья и птицы, мир казался пустынным и, кроме Андрея, никого не было.
Подогнув ноги, села на траву. Голова была тяжелой и клонилась книзу. И Мария видела на переливавшейся траве холодную предутреннюю тень свою и желтую гусеницу, двигавшуюся по ее тени. Гусеница спокойно ползла медленным путем, потом пропала.
Мария почувствовала, голод подступил уже с такой силой, что голова кружилась, в глазах все мелькало и распадалось. Она выдернула пучок травы, сунула в рот, долго жевала.
Она подняла голову. Ветер играл в небе облаками, выстраивал их в неровные ряды, потом разгонял, опять выстраивал, и, послушные его порывам, они отбегали и вновь друг с другом соединялись. Небо было в движении, и трава вокруг то темнела, то становилась светлой, то снова принимала густой бутылочный цвет.
Холодная блузка, холодная юбка плотно прилегали к телу Марии и не могли удержать скудное тепло, которое исходило от него.
"Подожду еще немного и пойду", – решила Мария.
Андрея не было.
Она пошла.
Она шла трудно, словно с каждым шагом оставляла здесь свое сердце, свои надежды, и ничего, кроме боли, с нею уже не было.
Она видела перед собой тропинку, похожую на все лесные тропинки, по бокам колыхалась чуть пригретая трава. Мария не представляла, куда шла.
Березы, как солнце, источали свет, только – белый-белый. "И березы есть на земле". В эти два дня она о многом забыла. Все уже было не ее, далекое, чужое. Ее были лишь Андрей и горе. Она вышла на опушку. На опушке березы не такие, как в глубине леса, защищенные от ветра, тут они шумливы и растрепаны. Мелкий, с переборами, шум мешал вслушаться: что там, за опушкой?
Мария выглянула в прогал между деревьями. Через топкий луг виднелись домики, несколько домиков. Она представила себе мягкую сайку, всю булочную у Покровских ворот, и во рту скопилась слюна. В дом бы, в любой дом... может быть, накормят... Но в доме могли быть и немцы, и полицаи. На ум пришло: "Не проливайте своей крови! И нашей... Мы – соотечественники..." Соотечественники, поняла она в свои небольшие годы, это гораздо большее, чем то, что люди вместе живут в одной стране, в одном городе, в одном доме...
Опасения не оставляли ее. Она не решалась подходить к домам. Но не заметила, что уже шла по лугу, потемневшему, словно покрылся сплошной тенью. Небо впереди, на самом краю, левее домов, было густо-красным, и земля там, вдалеке, была розовой, небо и земля, казалось, догорали.
Мария пересекла луг.
Она остановилась у крайнего дома со скособоченной калиткой, несмело, сквозь перекладинки невысокого забора, просунула руку, нащупала вертушок, повернула. А переступить за калитку не решалась. Сердце учащенно билось, в висках стучало, подкашивались ноги. Глаза искали что-нибудь такое, что успокоило б ее, и не находили. Двор за изгородью пуст. Ни собаки. Ни поросенка, ни курицы. Из раскрытой клуни торчала солома, смятая, неживая, словно и не хлебная вовсе. От клуни натоптанная дорожка вела до двери хаты, от которой в обе стороны отходила подбеленная завалинка. К стене приставлены грабли с зубьями, забитыми пучками сена.
Мария услышала, брякнула скоба, дверь растворилась, и на пороге возникла женщина в сером платке, в серой кофте и темной юбке. Посмотрела на Марию без удивления.
– Заходь, дивчина, – сказала почти равнодушно. – Шо стала?
Мария продолжала стоять, словно и не к ней обращалась женщина, словно и не было женщины, она привыкала к тому, что перед ней человек, первый, которого встретила на свободе – после школы.
– Заходь, раз пришла, – доносилось будто издалека.
Мария неуверенно шагнула и остановилась перед женщиной. Что сказать? Она не знала. Вид ее сказал женщине все, и та посторонилась, пропуская ее в сени.
– Заходь... Заходь...
Женщина закрыла за собой дверь, опередила Марию и вошла в комнату.
– Сидай, – сказала, не оглядываясь. – Борща насыплю. – Женщина сняла платок, взялась за рогач, вытащила из печи чугунок.
Смачный дух заполнил комнату, и Мария судорожно втянула в себя одуряющий запах борща, облизнула губы, быстро задышала.
Женщина поставила чугунок на стол, подала ложку.
– Ешь, прямо из горшка ешь. Без мяса нехай, а борщ. Ешь, ешь.
Мария уже ела. Она низко склонила голову над чугунком и ложку за ложкой зачерпывала вкусную, пахучую, красноватую жидкость с багровыми огоньками свеклы, с желто-зелеными ломтиками капусты. Ела торопливо, обжигая губы, словно думала, что никогда ей не насытиться.
Она почувствовала усталость, словно пища не подкрепила ее, а забрала остаток сил. Тело стало тяжелым, неповоротливым, сон, как одурение, сваливал Марию, и она едва удерживала голову. Женщина стояла перед нею глаза жалостливые, руки скрещены на груди.
– Наголодувалась як. Аж очи захололи. Таке молодесеньке... сочувственно покачивала головой. – И скильки зараз блукае отаких...
Мария слабо улыбнулась, сама не зная чему. Она рассмотрела женщину. Густые, собранные в пучок, седеющие волосы. Лет сорок пять, под пятьдесят. Глаза тоже неуступчиво напоминали о ее возрасте: тонкие жилки, как сетка, лежали под ними.
– Скидай чоботы. Все скидай. – Женщина расстелила кровать, бросила в изголовье взбитые, словно сугробы белого снега, подушки, кивнула Марии: Лягай.
Все враз провалилось куда-то, и школа, и немцы, и лес, только облик Андрея, глухой какой-то голос его еще с минуту заполняли ее, в глазах поплыл туман, и она растворилась в нем.
Она, должно быть, вскрикнула, испугалась чего-то и раскрыла глаза. Приснилось дурное. Трудная жизнь одолевала ее, сны были не лучше. Сны повторяли действительность, путаные, они, как назло, выбирали самое худшее из того, что происходило, и когда она просыпалась, вся была в слезах и дрожала в ужасе. У нее и сейчас потерянно сжималось сердце.
– Чого, дивчина, злякалась? – голос с печи. – Спи, спи. Ничего не трапилось. Спи.
Мария перевела дыхание. Еще ночь, надо спать. Что еще покажет ей сон? И вдруг не захотелось, чтоб Андрея. Только что видела она его, он лежал у пулемета, и из сада ударили автоматы, и пули разбивали стекла окон, громко врезались в стены, оттого, вспомнила, и проснулась. А если сои покажет то, что произойдет дальше?.. Мысли слабели, терялись, она снова уходила в сон.
Проснулась в полдень.
Женщина хлопотала у печи. Услышала, Мария повернулась под одеялом.
– На тебе, дивчина, и сорочки нема. Ой же ж, биднесеньке!..
Мария вспомнила, что совсем голая, что изорвала сорочку на бинты.
Женщина не ждала ответа, будто все поняла.
– И обидрана вся. Одягнешся ось. От дочки залишилось.
Мария увидела на табурете возле кровати выглаженную сорочку и ситцевое платье в мелких розовых и голубых цветочках. А на полу лежала ее блузка с разорванными рукавами, вся в черных, серых, бурых пятнах, и юбка, располосованная с боков, сзади, и тоже в бурых пятнах и с засохшими корочками крови.
– Почекай, – остановила Марию. Та собиралась одеваться. – Зараз налью ночвы. Помыешся. Коростой вся взялась.
Мария помылась в горячей воде, надела платье. Платье было широковато в поясе. Подошла к зеркалу на простенке и не узнала себя: худое с выдавшимися скулами лицо. Зеркало, помутневшее от времени, может быть, оттого такая. Первый раз после ухода из города увидела себя в зеркале.
В хату вошел пожилой мужчина в полинялой выстиранной гимнастерке, в низких кирзовых сапогах, правый рукав, пустой, заправлен за пояс, на носу очки в железной оправе. Обвисшие углы рта делали его костистое лицо жестким.
– Ось и хозяин, – проговорила женщина.
Мужчина сел к столу, левой рукой поправил очки на переносице. Молча рассматривал съежившуюся Марию.
– Выспалась? Думал, и не проснешься уже. Сутки спала.
– Спасибо. Выспалась.
– Откуда сама?
Мария помедлила с ответом. Вспомнила Романа Харитоновича: "Вы опрометчивы... Не знаете, куда вас несчастье занесло, и сразу – все начистоту". Но видно же, хорошие это люди, подумалось. Нет, пока не все она скажет, подождет.
– Из Белых ключей.
– А куда подалась?
– Не знаю, – покачала Мария головой, опустила глаза.
– Это как же?
– Правда, не знаю...
Мужчина уловил: девушка чего-то недоговаривает.
– Партизанка?
– Нет, нет. Что вы?
– Оборвалась, вся в крови, вроде с целой дивизией воевала. Добре. Не говори, раз так надо. Сам был военный. Руку вон похоронил.
– Вы воевали? – с чувством облегчения проронила Мария.
– Не воевал. Отступал.
– Все отступали.
– Ты кто? Связистка? Санитарка? В какой части была?
– Не знаю, в какой части, – созналась Мария.
– Чего-чего? – Мужчина насторожился.
– Не знаю, в какой части, – испугалась Мария, что вызовет подозрение этих добрых людей. – Все получилось как-то...
Уход из Киева... – вынужденно стала рассказывать. – Данила с Сашей... Какая-то рота на правом берегу. Переправа... Школа...
– Андрей там еще, в школе. Стреляет еще... – заплакала она.
– Д-да... – протянул мужчина. – Стреляет еще... – Помолчал. Хозяйка, ставь на стол.
Ровными движениями разрезала женщина ковригу – ломоть за ломтем. Потом достала из печи сковороду с яичницей с салом.
– Ну, на здоровьечко...
– Съедим вот запас харча, – объяснил мужчина, – и тогда... И побираться не у кого будет. Все будут побираться. Если к тому времени война не кончится. А видно, не кончится.
– Трудно жить, – согласилась Мария. Что-то надо было сказать.
– Жить, говоришь, трудно? Это бывает. А помирать еще трудней. Вот ведь как. Добре. Хлеба вон бери. Душа живая, ей есть надо. Сала подцепляй.
Мужчина положил вилку, обтер рукой губы, склеил цигарку.
– Достань огоньку, – негромко сказал женщине. Та вынула из печи рдеющий уголек и, перебрасывая с ладони на ладонь, поднесла мужчине. Цигарка никак не разгоралась. Наконец прикурил, затянулся и взмахами единственной руки разогнал выпущенный дым.
– Як тебе, дивчина? – ласково посмотрела на нее женщина.
– Мария.
– Маруся. Нащо тоби, Маруся, кудысь ити? Залишаися у нас. Разом з нами переживеш оце лихолиття. У нас теж дочка. Постарше за тебе. Замиж пишла. Пид Брест. И онучка е. А як почалось, ниякои листивки вид неи. Ой горе ж...
Мария молчала.
Послышался дальний гул в небе. Мужчина повернулся к окну, заслонил ладонью глаза от резкого света, посмотрел вверх – где-то в стороне, невидимые, шли самолеты.
– Бомбить... – со злым спокойствием произнес. Он опустил голову.
– Куды ж ты, Марусенько, пидеш? Бачиш, як воно... – запричитала женщина, она все еще со страхом смотрела в окно, будто ждала, что самолеты повернут сюда, на хату.
Мария пожала плечами. Предчувствие, что непременно встретится с Андреем, в Москве или даже раньше, за линией фронта, возбуждало в ней нетерпенье. Сказал же: может, за линией фронта, может, в Москве. Она почти уверовала, что Андрей выбрался из школы, направился другой дорогой и потому они разминулись. Ей пришло в голову: а если доберется в Москву раньше, не застанет ее, и тогда потеряются они навсегда. И ее потянуло в путь. Скорее, скорее...
Женщине показалось: Мария колеблется, обдумывает, как ей быть.
– Ось и хозяин казав: хай залишаеться. Як нам буде, так и тоби.
– Вы хорошие люди, спасибо вам, – тихо сказала Мария. – Но мне надо как-нибудь перейти линию фронта.
– Понятно, – произнес мужчина. – Понятно. Так вот. До линии фронта уже далеко. Идти долго. Ну, а надо, так надо. Отдохни сегодня, а утром тронешься, раз надумала.
День тянулся непостижимо медленно. Еще медленней тянулась ночь. Мария просыпалась каждый час, каждые полчаса, окна по-прежнему были черные, и она снова погружалась в дрему.
Наконец серые блестки, еще бессильные, не совсем утренние, легли на стекла. Мария протерла глаза. Поднялась с кровати. Женщина уже хлопотала у печи.
– Поснидай, Марусенько. Може, не швидко тоби знов за стил сидать...
Есть не хотелось. Но Мария поела горячей картошки, выпила кружку чаю.
– Слухай. – Мужчина закурил. Он сидел по другую сторону стола. Пойдешь тем лесом, что шла, березовым. Вправо станция наша, после станции Белые ключи она. Держись влево. Дойдешь до города, – он назвал этот город. – А там присматривайся, соображай. Старайся лесами. А открытым местом если, лучше по-темному. По дорогам теперь полно немецких солдат, офицеров, эсэсовцев, полицаев и всякой другой наволочи. Не попадайся на глаза.
– Я уже кое-чему научена.
– На войне, сколько ни учись, все мало. – Помолчал. – А окруженцев встретишь, с ними пойдешь.
Мария тяжело собрала волосы, накинула на голову хозяйкин платок, надела ее телогрейку с заплатой на плече, тоже, как и платье, широковатую, взяла приготовленную плетенку с едой. Молча постояла у двери.
– Виктор Прохорович Дудка я, – сказал мужчина. Он положил свою единственную руку на плечо Марии. – Может, не забудешь.
Мария ничего не сказала. Она не забудет этих людей. Никогда не забудет.
Она вышла из хаты. Пошла не оглядываясь, она чувствовала, женщина в сером платке, в серой кофте и темной юбке, с тонкими жилками под глазами и однорукий мужчина смотрели ей вслед.
3
Лес кажется черным только издали. Когда Мария миновала луг и вернулась во вчерашний лес, все в нем было березово-белым, иссиня-зеленым, рыжеватым. Вправо, значит, станция Белые ключи, и забирала левее, на восток. Трава под ногами уже по-осеннему затвердела. Гулко стучал дятел, похоже, не в дерево, а в лесную тишину. И это подбадривало Марию, потому что тишина, давившая со всех сторон, усиливала чувство одиночества, но и успокаивала: ничего опасного, пока – никого, никого...
Лес оборвался, и Мария оказалась на поляне и пошла вдоль серебряной тропинки ручья. Свет дня уводил в бесконечность.
Небо постепенно менялось. Ветер нагонял неспешные круглые облака, и они двигались в Покорном небе, и видно было, как становились розовыми, когда накрывали солнце, потом лиловыми, едва пропуская свет, и свет был такой слабый, усталый. Облаков становилось больше и больше, они захватывали все небо.
"Будет дождь", – ежилась Мария от прохлады. Она и не заметила, что день миновал и надвинулись сумерки. В небе тепла уже не было, с земли тепло тоже ушло. Она приближалась к ветряной мельнице на холме. Ветер бился в мельничные крылья, и крылья, принимая тугие удары, гудели и с громким скрипом сдвигались с места.
Дождь брызнул, неуверенно, будто пробовал – что получится? И пошел, и пошел... Струи густо тянулись с высоты, длинные и темные, и на земле стало тесно от них, будто окуталась она дымом. Мария кинулась к мельнице.
С подветренной, не видной ей, стороны доносился приглушенный говор. Она остановилась, прислушалась. Нет, не немцы. Тоже, наверное, какие-то путники спрятались от дождя. Мария уже измокла, струи дождя секли лицо, стекали по платку за шею, на грудь, на спину. Она чуть высунула голову, увидела: под высоким деревянным козырьком мельницы, накрывшись плащ-палаткой, сидели двое. Они сразу сбросили с себя плащ-палатку, услышав шаги Марии.
– Откуда взялась? – вскинул на нее встревоженные глаза человек, возраст которого было не определить. Лицо мертвенное, пергаментное. Впечатление это усиливалось еще тем, что было оно худое, лишенное растительности. Поверх военной гимнастерки натянута крестьянская рубаха. Откуда взялась, говорю? – повторил хмуро. Он успокаивался.
– А из той вон деревни, – осевшим голосом отозвалась Мария, показывая, откуда шла, и видно было, как рука дрожала.
– Из какой это, из той вон? Забыла?
– Не забыла. – Мария собралась с духом. Она не знала, как называлась деревня, из которой ушла, и сказала: – Из Белых ключей.
– Да будет тебе, – тронул второй, со свежим шрамом во всю щеку, плечо того, с пергаментным лицом. – Что даст название? – Он снова накинул на себя и на него плащ-палатку. – Садись и ты под брезентовую крышу, миролюбиво посмотрел на Марию.
Она села. Дождь тупо стучал по плащ-палатке, она набухла, вода просачивалась на головы.
– Чего у тебя там, в корзинке? – поинтересовался тот, с пергаментным лицом, кивнув на плетенку, тяжело висевшую на локте Марии. Он весь пропах табаком, и еще пахло от него водкой.
– Еда. – Мария поставила плетенку на поднятые колени. – Хотите?
Он не ответил, сунул руку в плетенку, вытащил душистую паляницу, разломил, половину взял себе, другую – отдал второму, снова полез, достал вареную курицу, тоже разодрал на две части.
– Рубай, – сказал товарищу. Он уже вгрызся в хлебную краюху, рвал зубами куриную ножку. Глаза округлились. Он чавкал громко и самозабвенно.
– Возьми, девушка. – Тот, со шрамом на щеке, протянул ей кусок хлеба. – Голодна?
Мария взяла, тоже стала есть.
– А еще в корзинке что? – Человек с пергаментным лицом снова пошарил в плетенке. – Яйца. О! Ты, видать, здешняя? Найдешь чего жевать, уверенно произнес. – А нам – топать. – Хозяйственно перекладывал он яйца из плетенки в свои карманы.
– А куда – топать? – Мария ожидала, что скажет он. Она сообразила, перед нею окруженцы и, возможно, держат путь к линии фронта.
– Эк, любопытная. С нами, может, захотела? Не по доророге.
– Будет тебе, – кинул второй, со шрамом на щеке. – Далеко идем, девушка.
– Туда, где уже не стреляют, – не удержался человек с пергаментным лицом.
– Теперь везде стреляют. – Мария почувствовала, в ней поднималась злость.
– Нет. Не везде. Кое-где отстрелялись.
– Вон оно что! А вы, вроде, военные.
– Были.
– Как так? – Мария уже не боялась этих двух. "Дезертиры проклятые..." – подумала. – А вы тоже – "были"? – с усмешкой обратилась к тому, со шрамом на щеке.
– Да нет... военный... – Помолчал. – Пережду... у него... Он недальний. Освободят наши эту территорию... тогда...
– Много освобождать придется, – отрезал человек с пергаментным лицом. – Сил не хватит... – Слова свои подкреплял он суматошными жестами.
Мария поняла, не с нею объяснялся он, просто давал волю мыслям своим, хотел выговориться.
– А если хватит сил? Освободят если? Тогда вы как?..
– Тогда посмотрим.
– Посмотрите... Понятно, понятно... – неприязненно произнесла Мария и поднялась, ногой отшвырнула пустую плетенку. – У вас ничего нет за душой!..
– У меня за душой ровно столько, чтоб суметь просуществовать...
Мария уже не слышала, что еще говорил тот, с пергаментным лицом. Она спустилась со скользкого холма и, нетвердо переставляя ноги, двинулась в темноту. Наклонив голову, шла против ветра, под дождем. Шла долго, может быть час, может быть два, четыре...
Ветер, похоже, летел издалека, он нес с собой плотный запах леса, воды, болота, ночи, и утра тоже. Утро наступит скоро. Уже ведь поздно. Сколько ни внушала себе, что не нужно бояться темноты, не помогало. Казалось, на каждом шагу – немцы, полицаи, прикрывшись темнотой, они дожидаются ее, и она идет прямо им в руки. Ночью мысли всегда плохие. Ночью все трудное в душе всплывает наверх и сдавливает сердце.
"Я еще не научилась быть мужественной, Андрейка, – жаловалась ему, самой себе. – Еще всего боюсь. Темноты боюсь, леса, поля ночью, когда я там одна... Боязнь эта мешает мне двигаться дальше... куда ты хотел, чтоб я дошла. Помоги мне, Андрейка... я пропаду одна без тебя..."
Ночь медленно кончалась. Дождь продолжал лить. В темноте дождь был невиден. Теперь видно, что дождь белый, скорее серый. Перед тем как лечь на землю, капли проносились у самых глаз, и видно было, что они серые. И день занимался, серый, унылый.
Мария вытаскивала ноги из глубокой и вязкой грязи. Она почувствовала, что сможет сделать один только шаг, и все. И сделала. И припала к придорожному камню. И села. Дождь лил. С головы, с лица струи спадали на колени.
Тусклый свет открыл колесную колею, наполненную мутной водой, положил провода от столба к столбу, поднял еще зыбкую сосну у дороги, и Мария увидела, птичка, как мокрый шарик, прижавшись лапками к ветке, терпеливо ждала утра. Марии снова вспомнилось озерцо, возле которого сидела с Сашей, она стирала снятый с его лба загрязненный бинт, потом расстилала бинт на валуне, выползшем на берег, – из-под тяжелого камня пробивалась травинка и тонким зеленым язычком своим тянулась вверх. Сколько понадобилось сил и терпенья, подумалось тогда, и где взяла это тихая травинка?.. Мысль о травинке задела в ней что-то, что-то вдохнула. "Надо свыкнуться с тем, что произошло, тогда все будет легче..." Это было примирение с действительностью.
Она поднялась с камня. Дождь кончился. По-прежнему было неясно – куда же идти?
Она пошла. В ней, подумала, наверное, больше упрямства, чем уверенности. И пусть. Раз упрямство помогает двигаться дальше. Вдоль дороги выступали березы, ветер тряхнул их и на землю слышно посыпались капли, вслед им неспешно тронулись, легко покачиваясь в воздухе, вызолоченные за лето листья.
Впереди где-то, должно быть, горело. Дым накатами валил сюда. Потемнело. Похоже, ночь вернулась, только горькая какая-то, дышать трудно, и тьма едкая – глазам больно.
К вечеру подошла к развалинам: черный выжженный город. Кто мог подумать, что города сложены из пепла. Уцелевшие куски улиц пустынны, словно никто не населял их, даже дома, кое-где оставшиеся, выглядели одинокими, умерщвленными. Мария двигалась медленно, потерянная, словно одна только и осталась на свете. Дом, наполовину срезанный снарядом, бомбой, пустырь, на котором нагромождены груды дымившихся камней, парк с обгоревшими вершинами тополей, снова пустырь, снова дом, двухэтажный. Мария остановилась возле него. Верхний этаж обвалился, и щебень загородил наполовину вход в первый этаж. Окна выбиты, в крайнем окне, чем-то занавешенном, мелькал робкий, какой-то далекий свет. Мария потопталась возле, пробралась через щебень. Вместо двери увидела брезентовый полог. Приподняла брезент, вошла. Под потолком висела керосиновая лампа со слюдяным окошечком, полным оранжевого света. Плотный седоголовый мужчина резко обернулся на шаги Марии, он был испуган. Лицо его сразу покрылось испариной, стало мокрым, будто только что умывался и еще не вытерся. Женщина, стоявшая рядом, схватилась рукой за сердце.
– Кто вы? – незащищенно выкрикнула она.
– Кто вы? – спросил и седоголовый.
– Беженка.
– Вы оттуда, а? – седоголовый подбежал к Марии весь в ожидании, что она подтвердит: оттуда. – Садитесь, – неверной, трясущейся рукой пододвинул табурет. – Вы оттуда? – не сводил с нее глаз.
– Да.
– Это же неправда, что немцы убивают всех евреев? Это ж не так, а? Это же не может быть, а? Так, ни за что, не убивают же? – Седоголовый вглядывался в ее глаза, стараясь увидеть в них ответ.
– Они всех убивают, – почти простонала Мария.
Женщина все еще держала руку на груди, там, где сердце. Голова ее на тонкой шее была такая маленькая, что казалось удивительным, как помещались на лице глаза, нос, рот, подбородок... И все-таки женщина была миловидной.
– Понимаете, товарищ, – говорил седоголовый, – мы врачи. Не успели эвакуироваться: в больницу привезли раненых, я оперировал их. А тут в город вошли немцы. Мы вот и не успели... А мы евреи...
Женщина громко вздохнула, словно ее охватила боль.
– Вы вся мокрая, – сказала. – Снимайте телогрейку, сапоги. Давайте к плите поближе.
На плите стоял чайник, вода в нем громко кипела, подбрасывая вверх крышку, выплескивались брызги и шипели на чугунной пластине с несколькими кружками конфорок, будто над плитой шел дождь, сильный, с пузырями.