Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

Ее разговор с Андреем в блиндаже все поставил на свое место, и она старалась не напоминать о себе. В конце концов, вынужденное пребывание в роте дело временное, и она надеялась, что вскоре освободится от Андрея.

– Вы ранены, – сказала Мария тверже. – Сделаю перевязку, слышите? – В голосе уверенность в своем праве требовать сейчас подчинения. – Садитесь.

– Да отвяжись ты! – раздраженно выкрикнул Андрей. – И какого черта высунулась из блиндажа?

– Лейтенант, я выполняю ваше приказание – быть санитаркой, – как могла спокойно сказала Мария.

– Перевязывай...

Быстро наматывала Мария бинт: плечо, подмышка, плечо, подмышка, плечо. Ладонь ее стала влажной от крови, проступавшей сквозь бинт. Еще раз: плечо, подмышка... "Все-таки бинт. Все-таки остановит кровь".

– Уже? – бросил Андрей нетерпеливо.

– Уже.

Андрей и не слышал ее.

Бинт стягивал плечо, и это сердило Андрея. Хотел рывком освободиться от бинта, уж было размахнулся рукой – в сторону, но тотчас забыл об этом желании.

"Ничего... ничего... Еще двадцать шесть минут осталось..." Он выдержит эти двадцать шесть минут, если и несколько пуль вгрызутся в его тело. Он выдержит. Конечно, выдержит. Ни на секунду меньше, он просто не вправе умереть на секунду раньше, чем взорвет мост, и сделает все, чтоб не умереть раньше этого. И не умрет раньше этого, и был в том уверен. И уверенность эта ободрила его, придала силы, чтоб не умереть раньше, чем сделает свое дело.

Почему-то вспомнилось, что еще в полдень, почти спокойный, шел он с Валериком вдоль линии обороны на командный пункт батальона, сидел с комбатом возле откоса, и тонкая сеть паутины тянулась от березы с шелковистым стволом. Он снова ощутил на спине приятную прохладу, и воду внизу, пахнувшую теплой синевой, видел. Андрей представил себе, что он там, а пальба, танки, немцы и остальное – наваждение какое-то. Стоило подумать о другом, и все это исчезло. Секунду прожил он в выдуманном мире. Береза с паутиной, комбат на пне у откоса, синяя вода внизу были, конечно... да, в полдень... сто лет назад... Теперь часто стремится он уйти в выдуманный мир. И каждый раз это удавалось самое большее на несколько минут.

Сбоку ударил вражеский пулемет. Недалеко. Пулемет всегда заставляет видеть действительность такой, какая она есть. И мир настоящий, единственный сейчас, по-прежнему стоял перед ним и требовал его участия.

Слева, от моста, накатывался на него глухой рокот, все слышней, все слышней. Ясно, танки двинулись к переправе...

Никакого сомненья: танки двинулись к переправе. "Неужели захватят мост?.. – Тревожное волнение, всей сокрушающей силой охватившее Андрея, едва не сбило его с ног. – Неужели захватят?.." Несколько мгновений он не знал, на что решиться. Но что-то надо сделать, и немедленно.

– Товарищ лейтенант!..

Андрей выхватил из рук Кирюшкина телефонную трубку.

– Я! Володя, я! – Пауза, полсекунды. – Да, понимаю, танки. Да. – Боли в плече он уже не испытывал. Он слишком взволнован, слишком напряжены нервы, чтоб чувствовать боль. Он быстро взглянул на часы: два часа девять минут. "Еще двадцать одну минуту..." – Продержись, а? Не сможешь, нет?..

Приказание комбата – два тридцать. Как быть, как быть? Но что сейчас переправа, если ее блокировали танки? Совершенно ясно, мост уже потерял всякое значение и только для противника представляет большую, очень большую важность! А может, в этом "два тридцать" есть и другой смысл, ему, ротному, неизвестный? Растерянность перебрасывает человека от одной догадки к другой. Как быть, как быть? Теперь этого ему никто не скажет. Теперь решение принимать самому. Он по-настоящему понял, насколько тверже чувствовал себя с комбатом. Даже эта обстановка была бы с ним, с комбатом, менее опасной.

– Минут хоть десять... хоть пять удержи переправу, а? – жалобно просил он и понимал, что это невозможно. – Пять минут хоть, а?..

В несколько секунд должен он принять решение. Больше времени не оставалось. Трудно противостоять страху на войне, еще труднее, оказывается, противостоять нерешительности. И будто снова услышал он предостережение комбата: "Учти, танки и близко не должны подойти к переправе". А танки уже у моста. Дыхание – быстрое-быстрое – остановилось. Всё! Все! Рвать переправу! – пересилил он свои сомнения.

– Володька! Рви!!

По лбу, вниз, по шее, вниз, по груди, вниз, вниз, колкими струями стекал холодный пот. Андрей почувствовал: до дурноты заходилось сердце. Он тяжело прислонился к стенке блиндажа и обессиленно опустился на корточки.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Ракетница еще раз хлопнула, и в воздух взлетела красная ракета, третья. Сигнал к отходу. Андрей опустил ракетницу. Запрокинув голову, посмотрел в небо: над головой осыпались гроздья холодных искр.

Андрей глубоко вздохнул: почувствовал облегчение, словно кончилось все трудное и страшное. Он знал, полминуты назад, когда эта, последняя, сигнальная ракета еще стояла в воздухе, те, кто остался в живых, кинулись с откоса к берегу. Кроме Капитонова, Абрамова Кости, Иванова. Ракеты уже не звали их. Они вот тут, недалеко, в покинутой всеми траншее, и пулеметным огнем прикрывают отход. Война есть война, – подумалось о них, кто-то гибнет раньше, кто-то позже. Эти погибнут через несколько минут... когда остатки роты добегут до воды... Андрей снова вздохнул, на этот раз коротко, тяжело.

Как бы в ответ на его сигнальные ракеты взвилась в воздух осветительная ракета противника.

– Бежим, товарищ лейтенант!

Андрей и забыл о Валерике.

– Бежим, товарищ лейтенант!.. – настоятельно проговорил Валерик, взгляд его так сосредоточен и прям, что глаза казались незрячими. Бежим?..

– К плоту!..

Голос Андрея хриплый, сорванный. Андрей, наверное, и сам его не услышал. И, набрав в легкие воздух, крикнул громче:

– К плоту!!

Вскинув над головой автомат, рванулся с откоса.

Ракета погасла. Тьма сровняла все, и склон, и берег, только ноги, едва удерживаясь на покатом спуске, не признавали того, что сделала ночь: откос был откосом, берег – берегом внизу. Но как далеко до берега, метров пятьдесят, шестьдесят, семьдесят, больше?.. Не успеть добежать... У Андрея замерло сердце от мысли, что его настигнут немцы. Немцы уже близко, он понимал это, и это было концом. И он еще мог, оказывается, думать, и он думал, нескладно, обрывками, как вырвавшийся поток воды по раскиданным камням. Он почувствовал, не хватает дыхания так быстро бежать. ...А жизнь, настоящая, это когда человека, как гигантской волной, окатывает всего сразу – беды, надежды, желание жить. Вот эти оставшиеся до конца мгновенья и есть жизнь?.. Наверное, так. Так!.. – Совсем нет воздуха в груди, он задыхался. – Так!! Но с этим не могло смириться все, что сейчас билось в нем, мучилось, надеялось!.. Одно дело – знать, что ты можешь погибнуть, другое дело – погибнуть... Не раз в таких обстоятельствах это приходило в голову. Он не может погибнуть. Не погибнет!.. Надо только крепко верить в то, что не погибнет. Надежда возникала из пустоты, из мрачной пустоты, больше неоткуда было ей возникнуть. Не ракеты же, не автоматы, не свистящие вокруг красные, синие, зеленые огоньки пуль несли обещание! Но что делать с этой надеждой? Надо же что-то делать, чтоб надежда сбылась! А что может он сделать? Ничего. И ничего надежда не стоит.

Сзади, там, выше, за откосом, гремели выстрелы, они были пока не страшны. Бьют вслепую... – понял Андрей. – Да, да, что может он сделать? вернулась мысль. – К берегу, к берегу!.. И вести роту дальше, он знает куда.

Вниз. Вниз. Вниз. Вниз. До чего крут откос! Сапоги тупо врывались в отяжелевший к ночи песок, и это замедляло бег. Андрей рывками выбирал увязавшие в песке ноги и, то откидывая голову назад, то подаваясь грудью вперед, цеплялся за колючие кусты, чтоб не потерять равновесие и не свалиться, и изо всех сил рвался вперед, вниз, вниз, вниз, к уже близкой воде.

Все-таки не удержался, споткнулся, упал и покатился по склону. Он катился и никак не мог остановиться, чтоб встать и бежать, бежать дальше. Песок набился в рот, за воротник, в рукава, в голенища. Каждый раз, когда поворачивало его на левый бок, утихшая было боль ударяла в плечо.

– А! – застонал Андрей.

– Лейтенант, лейтенант! Помогу вам! Вы ушибли рану?

А! Девушка здесь. В эти трудные минуты совсем выпало из головы, что теперь в роте есть девушка. Мария. Она бежала, тоже неловко срываясь там, где откос падал особенно отвесно, гладкий, без кустиков, без бугорков. Почти догнала Андрея. Но инерция несла его по крутому склону дальше, вниз.

Что-то возникло на пути. Ивняк? Ивняк. Правее, до самого берега, тянулись ивовые заросли. Когда шел в третий взвод, к Володе Яковлеву, он проходил мимо ивняка. Значит, плот гораздо левее. "Вон куда откатился..." – испугался Андрей.

Рука ухватилась за холодные кусты, и он вскочил на ноги. И только сейчас дошло до него, что наверху уже с минуту умолкли пулеметы Капитонова, Абрамова Кости, Иванова и слышней стучали автоматы противника. Пули секли кусты, кочки на откосе. Ясно, пулеметчики сделали, что смогли, перед тем как умереть. Немцы вырвались к косогору...

За спиной слышал Андрей сбивающееся дыхание Валерика, тот настигал его. Валерик бежал сзади, уверенный, что ограждает ротного от пуль, от погони, от всего опасного, что несется вслед. И девушка, Мария, близко. Раздавался ее быстрый, мелкий бег. Андрей огорченно вспомнил, как несправедливо резко обращался с ней. "Ничего, привыкнет. На войне", смягчал свою вину перед девушкой.

Впереди, сбоку, несся беспорядочный топот, с сухим шорохом сыпались вниз потоки песка.

Ракета снова ослепила глаза. Бойцы продолжали бежать. Бежали, пригибаясь, видно было, как неуклюже бегут они, как неуклюже пригибаются, и из-под ног поднималась в воздух неопадавшая песчаная пыль. Поверху резко нарастал звук, разрывавший воздух, нарастал, нарастал, и впереди грохнуло, и там, у воды, сверкнул огонь, ослепляющий, оглушающий.

Андрей повернул голову – крик:

– Бульба-а-а! Петрусь! Поддерживай Ершова! Я не удержу! Что-то в руку садануло...

Ранен, значит. Ершов ранен... А кричал кто? – Андрей не узнал голоса. – Тоже ранен... Ляхов, – все-таки узнал.

– Кидай его мне на спину, – на ходу откликнулся Петрусь Бульба. – А сам кубарем... кубарем...

Кто-то наскочил на Андрея, чуть не сшиб его.

– Куда прешь? – сердитый оклик Валерика. Он продолжал бежать.

– Я! Кирюшкин... Кирюшкин... – зачем-то назвал он себя.

– Места тебе мало? – не останавливался Валерик.

– Господи, стреляет же как... – невпопад ответил Кирюшкин и скачками помчался дальше.

Через минуту донесся тягучий вопль. И сразу оборвался. "Кирюшкин, не сомневался Андрей, – Кирюшкин..." Он и Валерик уже поравнялись с распластавшимся телом Кирюшкина.

– Кирюшкин! Кирюшкин! Поднимайся! – расталкивал его Андрей. – Река вон она уже. Вставай!

Кирюшкин не откликался.

Валерик нагнулся над ним, схватил его руку. И – выпустил.

– Всё...

Андрею не верилось, что все. Он лихорадочно шарил по безмолвно лежавшему Кирюшкину. Все, все! Это было ясно.

– Товарищ лейтенант, давайте! – торопил Валерик.

Перескакивая через бугорчатые песчаные наметы, цепляясь за невидимые кусты, Андрей бежал дальше, бежать стало легко: наверное, выскочил на какую-то тропинку, спускавшуюся с обрыва.

В небо всполошенно взвились осветительные ракеты противника и широко раскрыли реку – от правого до левого берега. Андрей увидел черную воду перед собой.

2

Володя Яковлев кинулся вдоль берега, к ивовым зарослям, где к кольям были привязаны лодки. Все в нем неистово билось, словно рвалось наружу и не могло вырваться. Бухающий бег бойцов слышался впереди, позади. Вот-вот раздастся взрыв... Вот-вот раздастся взрыв... Ни о чем другом не думалось, ничего другого и не было на свете. Он натужился, перевел дыхание.

– Ложись! – прокричал в тяжелый мрак. – Ложись! – И бросился на землю.

Оглушительный взрыв взметнул пространство в воздух.

Володя Яковлев лежал, упираясь лбом в приклад винтовки, ожидал второго, третьего взрыва. Взрывов не было. Может быть, взрывы следовали один за другим и слились в сплошной удар? Он подождал еще немного и приподнял голову: там, где только что угадывался мост, дым клубами валил вверх, и в небе, казалось, громоздились лиловые тучи; неистово металось пламя, и темнота в том месте приняла багровый цвет. Возле горевшего моста вода была красной, будто тоже горела, и видны были быстрые завитки течения. Минуту назад спокойная, вода теперь громко набегала на песок, ударялась в болтавшиеся борта лодок.

Клубы дыма с оранжевыми искрами наползали на оба берега – этот и тот, казавшийся непреодолимо далеким, и где-то там пропадали, уходили в ночь. Дело сделано.

Было слышно, как обваливались куски горящего моста, и в полыхавшем свете, похожем на дальнюю зарю, все еще держался крутой откос берега и на нем выделялся резко-черный ивняк. Пахло мокрым прибрежным песком и жарким дымом.

Дело сделано. То, что минуту назад многое значило, значило все взрыв моста, – теперь отошло, самым главным теперь была переправа на тот берег, только это имело значение, все другое, даже взорванный мост, не занимало сознания.

Куда делись танки? Володя Яковлев пытался по каким-нибудь признакам установить это. Возможно, отступили, когда взрывался мост. Во всяком случае, недалеко. Где ж они? Нельзя терять времени.

Володя Яковлев машинально провел руками по лицу, обросшему, колючему. Он ощутил резкое жжение в ладонях. Вспомнил, что содрал кожу на руках, когда тащил по мосту стальной трос, плетеный и рваный. На кровоточащие ссадины налип песок, и они источали боль. Он подул на ладони, не помогло. "А, плевать..." Он поспешно поднялся.

– Ребята, отвязывайте лодки и шпарьте! Без промедления! Держитесь выше по течению, подальше от моста. Ну!

"Ребята" – это Тишка-мокрые-штаны и еще трое, калужане.

– Никита, останешься со мной! Ждать политрука.

В блеклом воздухе мелькнули четыре тени и сгинули в ивняке. Володя Яковлев услышал удалявшееся поскрипывание уключин, быстрый плеск воды под веслами, это длилось недолго, и все стихло.

Теперь затаиться в ивняке и ждать. Ждать Семена, ждать бойцов, оборонявших на шоссе подступы к переправе. Он почувствовал, что силы иссякают, и вытянулся на земле рядом с Никитой. Во тьме только и виделись желтые сапоги Никиты, будто на его ноги улегся и не сходил отблеск огня, падавший оттуда, от моста.

Стрельба по обе стороны шоссе прекратилась. Значит, Семен отходит. Сюда. К берегу, к лодкам. И вдруг подумалось: а если некого ждать?.. Оглушенный этой догадкой, он перестал дышать. Он взволнованно сжал кулаки и снова – мучительное жжение в изодранных до крови ладонях. Хоть бы один выстрел.

Там, у переправы, не было ни секунды передышки для переживания, для ощущения боли, даже для страха: на оставшееся с ним отделение двигались танки – их нельзя подпустить к мосту! Ничего другого он не знал, ничего другого не было, не могло быть. Только это – танки шли на мост... Гранаты кончались, зажигательные бутылки тоже. Пять бойцов с ним, остальные лежали шагах в пятидесяти от моста, поперек шоссе, будто и мертвые преграждали они танкам путь. Вот как было там, у переправы. А сейчас он не представлял, что предпринять.

Все равно, он не уйдет отсюда: либо дождется Семена с бойцами, либо... Додумывать не стал. Уткнув локти в песок, он растянулся в ивовых зарослях. И уже не пять, – один боец был с ним, Никита. Володя Яковлев лежал у его плеча, – какое оно сильное и теплое!

Он почувствовал ломоту в руках, ногах, в спине; тело, совсем обессиленное, не в состоянии было сопротивляться подступавшему оцепенению; и даже грозившая опасность не будоражила нервы, не прибавляла сил, он не смог бы подняться, даже если б снаряды рвались возле. Его одолевало что-то похожее на дрему. "Ну да, ну да..." – объяснял себе. Оказывается, не спал двое суток, так складывалось, и еще одну ночь, третью, вот эту. Сон склонил ему голову и уводил куда-то. Он поморгал веками, ставшими тяжелыми, и вернулся в ивняк, к Никите, коснулся его плеча. Но тотчас дрема опять подступила, он еще больше ощутил утомление, все стало тускнеть, отодвигаться от него, и думы о Семене тоже, ничего не мог он удержать, ничего будто и не было. Какие-то клетки мозга еще бодрствовали, и он сознавал, что нельзя поддаваться этому, но даже двинуть рукой, как только что, уже не был в состоянии, и сказал себе: две-три секунды, не больше, и открыть глаза... Он слабо шевельнулся, и то, о чем только что думал, оборвалось.

И тотчас улыбнулся Семену: они пьют пиво в ресторане на Казанском вокзале – как-никак, выходной день и он собирается на дачу, в Малаховку. "Постой, постой, но в Москве мы и не знали друг друга... Какое же пиво?.. Чудно как-то. Я жил у Земляного вала, а он где-то в Сокольниках, и работал он секретарем райкома комсомола, а я репортером городской газеты. Мы и не виделись ни разу..." – вмешалось то, что еще бодрствовало в нем. И все-таки они пьют пиво. Пьют пиво на Казанском вокзале. А потом подходит Нинка, студентка, третьекурсница, между прочим, самая красивая девушка в медицинском. Семен тоже говорит: красавица. И отставляет свою недопитую кружку с пивом, и во все глаза смотрит на нее. Нинка всегда смущается, и оттого, что смущается, смеется громко, громче, чем ей хочется. Она и сейчас так смеется. А он, Володя, пьет пиво, пьет жадно, так жадно, как никогда еще не пил. Выпивает до дна, и еще бы пить... "Постой, постой, я же определил – две-три секунды, и открыть глаза..." – помнил он это все время.

Предчувствие опасности, не покидавшее его, враз заставило открыть глаза. Несколько мгновений не мог он решить, какой из миров реальный, тот, с Нинкой, с выходным днем, с кружкой пива на Казанском вокзале, который еще не ушел, или этот, открывшийся ему: мрак, ивняковые заросли, он и Никита на холодном прибрежном песке...

Голос Никиты был из этого мира.

– И долго так будем, сержант?.. – Это не вопрос, понимал Володя Яковлев, просто Никита поторапливал его.

Он хотел сказать: "Нет. Наверное, нет. Не долго". Губы даже шевельнулись для ответа, но слова застряли в начале пути: безмерная усталость не давала говорить.

Жажда одолевала – горло, язык, губы пересохли. Недопитая кружка Семена стояла перед глазами. Он осторожно выполз из кустов, добрался до воды. От воды несло холодом, она пахла осенью. Вода трогала гальку у берега. Широко раздвинув локти, наклонил он голову, и пил, пил...

Минутный сон, вода вернули ему силы, он почувствовал себя бодрее.

Он опять лег возле Никиты.

– Долго ли еще, спрашиваешь?..

– Ага... – Голос Никиты выдавал его нетерпенье.

– Как только пробьется сюда политрук с бойцами.

Беспокойство снова охватило Володю Яковлева. "А если не пробьется? Если не пробьется?.." А ракеты, ракеты были? Сигнальные? Красные? Вспомнил: были, были. И мост же рванул как! На всю округу слышно было и видно. Какой еще нужен Семену сигнал к отходу? Почему его нет?.. Танки могли, конечно, повернуть от взорвавшегося моста и зажать Семена с бойцами на шоссе. Где же, в самом деле, танки? Танкам, подумал, время действовать. Либо давить тех, кто еще оборонялся на шоссе, либо бить по реке. Но здесь давно уже тихо, минут восемь. Если б не Никита, он бы навек уснул, так тихо здесь. Он вслушивался: слух его схватывал шорохи, вызванные ветром, копошившимся в кустах, в песке, – ни рокота моторов, ни лязга гусениц. Как сквозь землю провалились танки. Но танки не проваливаются сквозь землю, где они?..

Володя Яковлев и Никита вздрогнули одновременно и подняли голову: за откосом, левее, должно быть, у шоссе, хряснула граната. "Свои действуют еще!.." – зашлось от радости сердце. Потом ударили танки. Никакого сомнения, это ударили танки, сначала один, потом другой. И опять два удара. Гранаты. В стороне от того места, где горел мост, заметался еще один огонь, смешанный с рвущимся громом: определенно, разрывался танк. Застрочил автомат, движущийся красный пунктир стлался низко, недалеко, будто над самой головой. Володя Яковлев инстинктивно вжимался в землю, но глазами следил за светящейся трассой.

И снова все стихло.

– Не время, сержант? Самое время, – настойчиво напоминал Никита. Никого же...

Володя Яковлев как бы и не слышал Никиту. "Взрывы, – работа политрука, Семена. Не иначе. Надо ждать..." – не решался он уходить. Подождет еще несколько минут.

По откосу быстрый топот. Двое, трое, четверо? Володя Яковлев и Никита стремительно вскочили на ноги, вскинули винтовки. Володя Яковлев был почти уверен: свои! Точно. Трое...

Володя Яковлев и Никита рванулись к воде. Вслед им сквозь ивовые заросли ломились Семен, Дунаев, Шишарев.

Влево, влево... Там лодки. Влево...

В небе вспыхнула ракета. Оттуда, с откоса затрещал пулемет. Пули слышно шлепались в песок, совсем близко.

Ракета не успела погаснуть, свет ее подхватила уже другая ракета. Свет лежал на земле, и ночная земля получила чуть голубоватый цвет.

Стрельба стихла. Наверное, на минуту. Сейчас опять начнется. Сейчас начнется... начнется... Минута перерыва, а за минуту можно вырваться хоть куда.

Они уже у воды.

Семен, Дунаев, Шишарев прыгнули в лодку.

Загремела сорванная с кола цепь.

Володя Яковлев кинул цепь в лодку. Крикнул:

– Никита, топи лодки! Те, что остались!

– Есть, сержант.

Что-то скрипнуло, хлюпнула вода.

– Всё, сержант.

Обеими руками, всей силой уперся Никита в корму. Рывок, рывок... Он оттолкнул лодку от берега, не отрывая от нее рук, побежал вслед и плюхнулся у правой уключины, у ног Дунаева. Володя Яковлев и Шишарев ухватились за левое весло.

– Пошли! – нетерпеливо бросил Семен.

Весла легли на воду.

3

Автоматчики теснили Вано.

От береговой кручи до воды метров пятьдесят. Пять бойцов, Вано шестой, вжались в песок, преграждая автоматчикам дорогу к переправе.

Вано уловил шорох, напряженно прислушался и выстрелил. Щелкнул затвором, потянул на себя, послал патрон, и палец снова лег на спусковой крючок. Патроны кончались. Стрелял только по целям, смутным в темноте.

В стороне усилился беспорядочный треск автоматов. Вано и те, пятеро, не откликались. "Пусть, сволочи, бьют, – успокаивал себя Вано. – Не отвечать же на каждую очередь. Зачем обнаруживать, где мы залегли, да? Пусть бьют... Будем знать, где они, сволочи, и откуда ждать огня, и куда, в случае чего, самим стрелять".

Стрельба стихала, совсем стихла, даже не верилось.

Неподалеку пересыпался песок, кто-то подкрадывался. Твердо ухнула винтовка Вано, и потому что это был одинокий выстрел, он казался особенно громким.

"Вот теперь самое отходить. Но как отойдешь, а приказ? Ничего, несколько минут мы еще выдержим, а там, может, и сигнал..." Несколько минут они выдержат. Что могут они еще сделать? Но это сделают. "Это мы сделаем – продержимся несколько минут. Нас шестеро..."

Опять немецкие автоматы. Совсем близко.

Пули врывались в песок сзади, у самых ног. "Конец, да?.." – угнетенно подумал Вано. И неистово, как никогда раньше, вспыхнуло в нем желание уцелеть, быть, остаться в жизни, горевать, мучиться, голодать, если придется, испытывать неурядицы, которые, он уже хорошо знал, несет с собой жизнь, воевать...

"Лезут... лезут..." Он выстрелил. Кажется, впустую – дрожала рука, все дрожало, и Вано понимал, почему впустую. "Трус, Вано! Сволочь ты, Вано!.. О чем думаешь?.."

Он сменил обойму, прижал щеку к неостывавшей, все еще теплой ложе винтовки. Удар. Толчок в плечо. Удар. Толчок в плечо. Толчок в плечо, толчок в плечо. Удар! С каждым выстрелом Вано все больше и больше охватывала злость, и чем больше злился, тем крепче прижимал приклад. Удар!.. Толчок такой сильный, будто выстрелил себе в плечо.

Автоматы продолжали бить.

– Алеша!

Молчание.

– Петя! Петя!

Молчание.

Только двое – они лежали ближе к откосу – глухо отозвались:

– Я!

– Я!..

Уже не шестеро их было, только трое, – он, Вано, и те, что ему откликнулись.

Вано подумал о последнем патроне. Последний патрон? Нет, в себя он стрелять не станет. Все патроны во фрица. Тем более последний. Никакого последнего... В руки немцам он не дастся... "Во ты нас получишь, фриц проклятый!.. Во!" – представил себе непристойный жест, который бы сделал, если б не лежал, а стоял и рука была свободной.

Грохот, словно за спиной провалилась земля. Он не ошибся?.. Грохот?.. Вано ничего уже не слышал, даже крика своего. А он кричал, захлебываясь от восторга.

– Всё, да? Переправа, слушай, накрылась! Немец не пройдет! Всё! Вай, Володя, вай, кацо!..

И тут же увидел: три красные ракеты – одна за другой – рванули темноту.

4

Грохот слишком сильный и совсем близко, чтоб недвижно улежать на месте. Рябов повернулся, глаза – туда, где раздался взрыв. Это, знал он, мост свалился в реку. Над головой вспыхнула красная ракета, и вторая, и третья. Рябов вздрогнул, словно повисший в небе красный свет был громче взрыва. Рябов почувствовал, как сильно начало биться сердце. Словно впервые увидел красные ракеты. Три красные ракеты... Он судорожно облизал губы.

Воздух стал темнеть и погас.

Рябов с трудом поднялся на колени.

– Пилипенко! – позвал, напрягаясь, и оттого сорвавшийся голос показался немного визгливым и неубедительным. – Пилипенко! Сигнал!.. Ракеты... Давай всех... кто тут... к берегу!..

– Понял, – спокойно откликнулась темнота. Рябов услышал быстрые шаги Пилипенко. И оттуда, куда тот отошел: – Хлопцы! Эй, слышьте? Жмите к реке.

Пилипенко вернулся к Рябову.

– Сержант, где вы тут? – не сразу нашел его во мраке.

Рябов ощутил на плечах широкую и сильную ладонь Пилипенко.

– Не встаете чего? А, сержант?

– Понимаешь, ранило меня, – смущенным шепотом пробормотал Рябов.

Пилипенко пробовал поставить его на ноги. Правая нога Рябова вдавилась в песок, левая не поддавалась, колено подгибалось, причиняя Рябову боль.

– Э-э, – растерянно протянул Пилипенко. – Да вас вести придется... А ну, Антонов! Сянский! – принял он на себя команду, будто было это в порядке вещей.

Антонов и Сянский взяли Рябова под мышки.

Рябов застонал. Ноги стали тяжелыми, и каждый шаг был мучителен.

– Волоком, братцы, волоком, – просил Рябов. – Головой вперед, иначе ничего не выйдет.

Сянский сопел, с трусливой поспешностью беспорядочно семенил своими короткими ступнями, на шаг-полтора опережая Антонова, и потому тело Рябова, перекошенное, – одно плечо круто заносило, – становилось тяжелее.

– Сянский, не дергайся, – раздражался Антонов. – Слышь? Выроним...

Сзади веско топал Пилипенко. Рябов слышал, тот тянул за собой пулемет. Когда колеса врезались в глубокие и вязкие песчаные наносы, движение замедлялось, это тоже ухватывало сознание Рябова.

Где-то настойчиво тарахтели немецкие автоматы. Но здесь пули не ложились. Пилипенко прислушался: откуда бьют? "Плохо немцы стреляют. Плохо. От усталости ли, от страху, черт их разберет. Но стреляют они сейчас плохо. Спасибо им... Сможем добраться до плота!.." – был Пилипенко уверен. А в случае чего – развернет свой "станкач" с заправленной лентой, наполовину, правда, пустой. "Ничего, как-нибудь отгрызнусь..."

– О-о-о!..

Вроде бы Антонов вскрикнул? И в темноте можно было уловить: Антонов валко шагнул раз, другой. И упал.

– Ты чего? – насторожился Пилипенко.

– О-о-о... Пуля шибанула в пах... – простонал Антонов.

Немцы правильно стреляли. Им же надо вырваться к берегу. Они обязаны были правильно стрелять...

Сгоряча Антонов вскочил на ноги. Каждый шаг – боль, каждый шаг невозможная боль. Он снова свалился.

– Антонов, шо, поползешь? Немного же ж осталось... – просительным тоном, наверное впервые, произнес Пилипенко.

Антонов не ответил. Пилипенко слышал, тот, постанывая, уже полз. Медленно, переваливаясь с боку на бок, на полшага впереди ковылял Рябов, Сянский еле поддерживал его один.

Вот, кажется, и сосны, – угадывал Пилипенко в темноте. – Так и есть, шесть сосен, те самые. Не свалиться бы в окопы. Отсюда, напрямую если, метров полтораста и – траншея, а там и спуск к воде.

– Стой! Кто? Стой! – надрывно раздалось почти под ногами Пилипенко. Стой!

– Ты? Полянцев? – удивленно прислушался Пилипенко. Он стоял у кромки окопа. – Ты? Чего ж торчишь тут? Немца ждешь? Сигнальных ракет не видел?..

– Не видел. Нет. – Голос потерянный, какой-то виноватый. – Взрывы слышал. А ракеты нет, не видел...

– Вылезай! – Пилипенко сердито шагнул вперед.

– Не вижу куда... Ничего не вижу, черт подери. Глаза засыпаны... ощупывал Полянцев пустоту вокруг себя.

Пилипенко вернулся, протянул свободную руку, Полянцев отыскал ее, ухватился.

Полянцев выбрался из окопа, слабо, неуверенно, словно сомневался, что под ним земля, тронулся на четвереньках, потом нерешительно поднялся и инстинктивно выбросил перед собой руки, будто ограждая себя от невидимого препятствия.

– Пошли, – торопил Пилипенко. Полянцев за ним: шаг неровный, робкий какой-то. Пилипенко показалось: тот будто примеривался перед тем, как сделать следующий шаг, но старался ступать быстро, чтоб не отстать.

"Темень... – Полянцев вскинул кверху голову: ни звезды в небе, сплошные тучи... – Вроде темнее стало, чем было". Он провел по глазам рукавом – что-то неловко, и резь, и мешает... Ничего не изменилось. Он не был уверен, открыты ли глаза.

– Куда в сторону берешь? – озадаченно окликнул его Пилипенко, услышав, что тот отклонился от него. – Глаза разуй!..

Полянцев повернул на голос. "Ничего не видно, – встревоженно подумал. – Даже темноты..." Не очень твердо, шаркая ногами, шел он у плеча Пилипенко. Он чувствовал его плечо, были они одного роста.

– Сянский! Ведешь Рябова? – кинул вперед Пилипенко.

– А-а, веду...

– Ползешь, Антонов?

– Сил больше нету терпеть, – почти плача отозвался Антонов. Ему и вправду было невмоготу: в паху невыносимо жгла рана. Жила только левая половина тела, там он испытывал боль, особенно возле груди. Правая сторона безмолвствовала, как камень. Он полз, передвигая локти, колени едва сгибались и неуклюже, как могли, помогали локтям – локти приняли на себя всю тяжесть тела. – Сил уже нету, Гаррик... Дальше иди сам...

– Кончай бодягу, – прикрикнул Пилипенко и подтолкнул его в спину. Кончай, говорю. Ползи!

– Нет, Гаррик, не поползу, – едва выговорил Антонов. – Бросай меня. Какая разница, где сдохнуть – тут или через сто метров...

– Я сказал: ползи!

– Не могу.

– Можешь...

– Не могу...

– Можешь! – Пилипенко размахнулся и ожесточенно ткнул кулак Антонову в скулу. – Теперь сможешь, трясця твоей матери...

Уцепившись за руку Пилипенко, Антонов все же смог встать на колени, потом кое-как поднялся и, припадая то на одну, то на другую ногу, с трудом выравнивая дыхание, потянулся ему вслед.

"Ай Гаррик, молодец Гаррик! – слышал все Рябов. – И подумать было нельзя, что ты у нас такой, Гаррик..."