Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)

– Не дури, говорю! Секи пехоту! Кинжальным секи! Ни одного фрица не пускай в лощину! Всем, что у тебя есть, загороди лощину. Не пускай к берегу, нам в тыл! Ясно тебе?

Андрей выпрямился, словно очень устал стоять вот так, склоненным над телефонным аппаратом.

Он вышел в траншею.

Он обратил внимание, что пулемет Данилы и Ляхова уже несколько минут молчит. Слишком близко от их окопа раздавался стук немецких автоматчиков. И – разрывы снарядов. Туда побежал Саша. "Донесет, что там..."

Мысль Андрея все время возвращалась к переправе. Он взорвет, он взорвет переправу! А если не получится?..

Андрей с ужасом смотрел на медлительные стрелки часов, будто все злое и беспощадное исходит от них.

Валерик вывел Андрея из состояния, в котором надежда сменялась чувством неуверенности.

– Вот она, каска ваша, товарищ лейтенант. Вы на голову ее, товарищ лейтенант, – с ребячьей покровительностью произнес Валерик. И протянул Андрею каску.

Андрей машинально взял ее, надел. Ремешки, не подвязанные, болтались у подбородка.

– А ты в блиндаж давай, – рассеянно бросил Андрей. – Посиди с девчонкой. Успокой. Душа у нее, поди, в пятки ушла.

– А если и ушла, товарищ лейтенант, ваш Валерик мне не утешение. Оказывается, Мария стояла в траншее и Андрей не видел ее. – Не скажете, где Данила? Саша где?

– Что за дурацкие вопросы! – неожиданно для себя взорвался Андрей. Оттого, наверное, что нервы напряжены. – Доложить тебе или как?..

– Извините, лейтенант, – перепуганный голос девушки. В нем слышалась слеза.

"Вот еще на мою голову! С девчонкой возись..."

– Марш в блиндаж, – приказал Андрей уже менее раздраженно. – И ты, Валерик. Понадобишься, крикну.

– Нечего мне в блиндаже делать, – поймал Валерик нетвердую интонацию в голосе ротного. – И не гоните, товарищ лейтенант.

Валерик проговорил это так простодушно и просительно, что Андрей махнул рукой:

– И шут с тобой, – сказал мягко, почти ласково. – Пропадешь...

И забыл о нем.

Что там, на шоссе? – тревожился Андрей. Он связался с третьим взводом.

– Как у тебя, Володя? Стрельба, говоришь, на шоссе? Держись! Держись! Смотри, противник не должен продвинуться к переправе. Держись, Володя!..

У Андрея такое чувство, будто все в жизни – это гремящие вблизи разрывы, гул моторов, скрежет гусениц, покрасневшее над рощей и холмом небо, трава, горевшая на лугу... Это и был сейчас весь мир, ничего другого не было, только это, остальное просто не существовало. И когда уши Андрея заложил оглушающий удар, потом еще два таких же, или три, четыре, пять, и глаза ослепил яростный свет, на который, как на солнце, нельзя было смотреть, – ничего уже не добавилось.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Семен задыхался. Он втягивал в себя воздух, но все равно дышать было трудно. С автоматом наперевес, с двумя гранатами на поясе несся он по шоссе. Чуть не свалился, наскочив на выбоину, выровнял движение и снова кинулся вперед. Стрельба слышалась уже совершенно отчетливо, отрывистая, гулкая, будто стреляли прямо в него.

А до окопов отделений, выдвинутых к повороту по обе стороны шоссе, еще далеко, очень далеко. "Метров триста – не меньше, даже четыреста. Или метры перестали быть метрами? – удивлялся Семен. – До чего разные представления о расстоянии в мирное время и на войне". Он уже не раз поражался этому несоответствию.

На переправе, знал он, сбились, опережая друг друга, грузовики, тягачи с орудиями, легковые машины – все торопились: на тот берег. А тут вот эта чертова стрельба! "И немцы рвутся к переправе, – соображал он на бегу. – Какие силы бросил противник? Да какие б ни бросил, круто нам придется. Здесь, у поворота дороги, уже заваривается. Ну что два отделения, неполные? Все, что было. Одно отделение, тоже неполное, осталось у переправы, с Володей. Ему взрывать..."

Семен уловил по левую сторону шоссе ожесточенные голоса. "Третье отделение, – мелькнуло в голове. – Слева окопалось третье отделение Поздняева. Второе держит оборону справа, подальше от шоссе".

Он услышал какой-то перепуганный топот. Его осенила недобрая догадка: кто-то убегал из-под огня? Фигура бегущего смутно проступала в темноте.

– Стой!

Семен бросился наперерез.

– Стой бежать! Солдаты не бегут! Стой, говорю! Застрелю!!

Тот, кого останавливал Семен, ничего не мог произнести, он запаленно дышал.

– Боишься?

– Боюсь, товарищ начальник! – откровенно простучали зубы бежавшего. Лицо его скрывала темнота.

– Трус!

– Ноги побежали, товарищ начальник...

– Ты что, не хозяин своим ногам? Вздумали и побежали? – выкрикнул Семен. – Хозяин ты своим ногам или нет? Обратно! – гневно толкнул бойца в спину. – Фамилия?

– Моя? – не сразу откликнулся мрак. – Шишарев, Шишарев...

Меньше минуты задержался Семен, а показалось долго, очень долго. Семен и боец, не видя друг друга, бежали рядом.

– На войне – бойся не бойся, а убей. Или тебя убьют. – Семен бежал, бежал и тот, другой, слышал он. – Сукин ты сын, Шишарев. Тебя расстрелять следует...

– Шишарев, Шишарев я... – потерянно бормотал боец, словно то, что он Шишарев, должно было все объяснить и оправдать.

Они задыхались от бега.

Несколько метров оставалось до отделения, усиленного бойцами, что пригнали лодки к переправе. Отделение окопалось за левым кюветом.

– Свои! – предупреждающе крикнул Семен и прыгнул в окоп, накрыв кого-то. Но тот, на кого свалился, не расслышав или не сообразив в запале, в чем дело, резко вывернулся и схватил его за горло.

– Пусти... ч-черт!.. – задохнувшись, выговорил Семен. – Политрука задавишь.

– Виноват, товарищ политрук. Думал, фрицы обошли.

– Отделенного! – во весь голос крикнул Семен.

По цепи пошло:

– ...лен-ного-о!..

Отделенный оказался поблизости.

– Ребята на правой стороне как? Держатся? – спросил Семен. – Там же второе отделение?

– Правая-то и колотит по нас... – удивляясь, сказал отделенный.

– Странно...

Отделенного и Семена пронзило: немцы смяли отделение, занимавшее оборону справа от шоссе. И, словно в подтвержденье, оттуда грянул автоматный стук.

Твердое уханье винтовок в ответ.

Немцы залегли, это можно было понять по тому, как они отстреливались – автоматные очереди стелились низко, совсем низко. Дрогнули, значит? Значит, не так уж и много немцев, раз отделение привалило их к земле, – мелькнула у Семена догадка. Догадка эта принесла облегчение, завладела всем его существом, пропало тягостное, напряженное чувство. Он даже подумал о том, что надо отогнать немцев от шоссе, чтоб дать дорогу машинам, выбиравшимся из города. Мысль эта держалась в голове, не уходила, становилась тверже, определенней. Ну что лежать? Все же кинуться через шоссе не решался. "Может, ждут немцы чего-то. Подкрепления?"

С бруствера шпарил по немцам пулемет – длинная очередь, короткая, пауза и снова очередь. "Лежать так – ничего хорошего, – продолжал Семен размышлять. – Кончатся боеприпасы в этой пустой трескотне, и накроют нас. В темноте как: попадешь – не попадешь. Ничего не дает такая стрельба. Пугать немцев нет смысла. Надо решаться. Немец удара боится. Прет, когда перед ним драпают. Вот и сейчас, залегли ведь..." И убежденность, что надо подняться и отодвинуть немцев от шоссе, все нарастала, подавляя сомненье, неуверенность.

– Слышите, политрук? – прервал отделенный его размышления.

– Слышу, ну. Немец бьет.

– Слушайте, слушайте. Вот!..

– Что – вот? – не понимал Семен, чего добивается от него отделенный Поздняев.

– А то, что по звуку выстрелов до фрицев метров четыреста. По секундам считаю. Вот!.. вот!.. слышите?

"Метров четыреста... – подумал Семен. – Метров четыреста пробежать под огнем... Попробуй поди! А все равно, придется. То же, что и лежать тут под обстрелом".

– Отделенный! Шуганем давай фрицев от шоссе. Побольше огня, побольше крику, и матерка побольше, будто много нас, – побегут фрицы. А, Поздняев?

Отделенный помедлил с ответом, сказал:

– Не оторвем хлопцев от земли. Обессилели уже хлопцы.

"Но это надо сделать. Надо сделать", – сверлило в мозгу Семена. Силясь перекричать несмолкаемое гроханье выстрелов, он выкрикнул:

– Коммунисты, вперед!

– Это почему ж только коммунисты? – почти над ухом Семена рассерженный голос Билибина, Ваньки Билибина. Семен хорошо знал Билибина. Перед самой войной был он выпущен из тюрьмы, сидел за ограбление. Как-то сказал он Семену: "Меня надо туда, погорячей где, товарищ политрук. Кровь чтоб пролить. Судимость кончится. Чистым хочу перед народом быть". Почему только коммунисты? – повторил громче. – А мы кто – не советские? А ну! – крикнул со злой торопливостью. – На ноги все!..

Как продолжение команды Билибина, раздался требовательный, подстегивающий голос отделенного:

– Слушай мою команду! В атаку! За мной вперед! – Отделенный проворно вскочил на бруствер. – За мно-ой! Ура-а!!

Семен сдвинул шишечку предохранителя на автомате и рванулся из окопов. Не сразу перемахнул через бруствер, мешали гранаты на ремне, особенно тяжелая, противотанковая. Он почувствовал сильную руку Билибина, подтолкнувшего его наверх.

А бойцы уже пустились прочь от окопов. Словно утратили чувство реальности, словно тела их – легкие, свободные – начисто лишены всего, неслись они на автоматные очереди, как бы и не подозревая о смертельной опасности, и ничего не меняло то, что рядом и впереди замертво падал один, другой, третий. Те, оставшиеся, продолжали бежать, будто и не видели этого. Ничто, казалось, не в состоянии помешать им, остановить их. Повинуясь непостижимой силе, возникшей из глубины их существа, они, должно быть, и сами ничего не могли поделать с этим, одно желание влекло их вперед – преодолеть расстояние в сто метров до шоссе, пересечь шоссе и промчаться еще столько-то метров по ту сторону шоссе.

– За мной!! – Бойцы не отступали от голоса отделенного. Некоторые уже обогнали его. – Ложись! – властная команда. И все кинулись на землю. С тонким свистом проносились голубоватые, зеленые, оранжевые огоньки пуль. Бегом! – Бросок вперед. – Ложись! – Топот на минуту стих. – Бегом! – Еще несколько метров убивающего пространства.

Семен слышал возле себя четкий, торопливый перестук крепких ног Билибина.

– Давайте, товарищ политрук!..

Билибин убыстрил бег. Семен тоже.

Семен нажал на спуск автомата. А навстречу уже простучала длинная очередь. Билибин, кажется, споткнулся, дернулся, задел плечом грудь Семена. И свалился, сначала на колени, потом рухнул лицом вниз. Обеими руками обхватил Семен отяжелевшее, потерявшее упругость, безвольное тело Билибина, приподнял, и ноги, только что уверенно бежавшие, не могли уцепиться за землю, подкашивались, подгибались. В ладони Семена лилось что-то теплое, липкое. Он приложил руку ко рту Билибина – дыхания не было. "Ванька, Ванька Билибин, – ударило в сердце. – Ты уже не узнаешь, что чист перед народом. Чист, Ванька Билибин, чист, товарищ мой..."

– Прощай, Ваня... Прощай, храбрый парень...

Семен догонял бойцов. Наскочил на труп, лежавший поперек, пробежал несколько шагов, и нога снова наткнулась на что-то мягкое, наверное чей-то мертвый живот.

– Антанас! – гремел совсем близко, чуть правее, голос отделенного. Голову пригибай, дура! Снесет!..

"А, – стало ясно, – это отделенный Антанасу Цвирке, высоченному, худощавому литовцу". Семен представил его себе. Бледное лицо Антанаса ничего не выражало, словно никаких чувств не испытывал, словно размышления не обременяли его. Такие лица бывают только у святых, на иконах. И верно, пули, те, что поверху, не минуют его, если не пригнется.

Антанас не ответил, продолжал бежать, и стрелял, и стрелял.

Семен перебежал наконец через шоссе. Вот уже окопы второго отделения. Оттуда били автоматы немцев.

Семен вскинул руку. Руке не хватало твердости. Он напрягся и швырнул гранату, припал к земле, вскочил. Потом услышал исступленную ругань и крики, приглушенные выстрелами винтовок, и радостно догадался: бойцы ворвались в окопы.

Он настороженно повернул голову: там, у моста, нарастал и накатывался давящий гул моторов, словно ночь вдруг задвигалась и, раскачиваясь, гремела на ходу. Его охватило замешательство, почти растерянность, даже дыхание пресеклось. Он угадывающе всматривался туда, но ничего не видел, только гул, только гул, буравивший тьму, выхватывало его сознание. Танки определенно шли к переправе, грохот их движения хорошо был слышен. И по этому грохоту Семен соразмерял расстояние между собой и танками.

И в первый раз Семен надрывно выругался, и ругань эта выразила всю силу его ненависти, и обиды, и жалобное чувство своей беспомощности. "Обвел нас противник! Отвлек от переправы сюда, на шоссе, и пошел в обход обороны. Мы отрезаны". Это был уже стон.

2

Рябов дернулся: словно в бедре торчал гвоздь и гвоздь тронули. Он вспомнил, когда танк был совсем близко, что-то жгучее впилось в тело. Конечно, пуля. Пуля. Тогда он и не подумал об этом. Напруженное тело, как железное, пока лежал, ничего не воспринимало, боли тоже. Но вот он двинулся и ощутил резкую боль. Он прикусил губу, чтоб не застонать. В смеженных глазах расплывались круги. Он полз наугад. Но ему казалось, что полз куда надо.

Он полз обратно, к блиндажу, неловко перебирая руками по пересыпавшемуся под ним песку, поддерживая эти движения ногами, согнутыми в коленях. Одно колено, левое, едва поддавалось, и когда подтягивал ногу, боль толчками отзывалась в груди, в голове. Он смотрел вперед, но ничего не видел. Оглянулся. Сзади, в свете подожженного им танка, можно было что-то разглядеть. Но и там, кроме клубившегося тяжелого дыма, рыжеватого снизу, ничего не было. И в дыму танк пропал. Но танк был, в дыму, подбитый. Рябов знал это.

Только сейчас испытывал он удовлетворенность сделанным; в ту минуту, когда бросил связку гранат, испытывал страх и необходимость метнуть гранаты, ничего больше, а сейчас, глядя на клубы дыма позади, почувствовал, что волна радости наполняла все его существо и осилила боль в левом бедре, и показалось, что в состоянии даже подняться. Подняться он не мог, и не пытался подняться. С головы свалилась каска, и в темноте Рябов не увидел, куда откатилась. Ветер студено охватил голову. Впереди и позади раздавались выстрелы.

Он сделал еще несколько движений, как бы пробовал, выдержит ли его песок. Песок оседал, разваливались гребни, которые надул ветер.

Рябов всматривался, вслушивался, куда повернуть. Руки ощутили траву. Теперь – понял – полз он по кромке луга. Он замедлился, потным лицом прижался к похолодевшей за ночь траве. Опять почувствовал резь в бедре, такую острую – не превозмочь. Он захватил зубами клок травы, чтоб не крикнуть и утишить боль. Не дать боли овладеть им – это уже кое-что значит.

Стало ясно, дальше ползти не сможет, руки вялые, словно в них нет костей, колени еле сгибались. "Амба! – сдавался он. – Амба!" – кусал в бессилии кулак. Он ужаснулся от мысли, что тут и останется, один, оставленный всеми. Его охватило гнетущее чувство жалости к себе. "Но это же невозможно. И что думать об этом! Ползти дальше, ползти..."

Он собрался с духом, чтоб поползти. Ничего не вышло. "Надо рукам дать отдохнуть, коленям тоже, особенно рукам. Если спокойно полежать минуты две, силы, может быть, вернутся", – успокаивал себя. Затаив дыхание, лежал он на животе, раскинув ослабевшие руки и ноги.

Сзади, оттуда, где ветер, подхватив клочья огня горевшего танка, метал их из стороны в сторону, послышался сухой автоматный треск. "По мне... Амба..." – вжимался Рябов в землю, сколько мог. Всегда кажется, что стреляют именно в тебя. И когда пуля проносится мимо, с большим напряжением ждешь следующего выстрела – этот уже не промахнется. Так от выстрела до выстрела. Удивительно, никто не сходит от этого с ума.

Синие огоньки пуль ложились рядом с Рябовым. Синий огонек впился в бедро, в то же бедро, в левое, и он ощутил нестерпимое жжение, даже сердце остановилось. Автоматные очереди не прекращались, еще настойчивей, еще гуще пули ложились возле него. Уходить! Спасенье в этом, иначе и верно, останется тут, навсегда. Но он продолжал лежать. Он уже мертв? – странно подумалось. – Только мертвые могут проявлять такую храбрость.

"Будет тебе! Кой черт душу мучить?.. Ничего плохого не произойдет. Ничего. Вот увидишь. Не бойся. Только не бойся. Вот увидишь. Ничего не произойдет. Ничего. Только не бойся..." – шепотом говорил самому себе. Надо же как-то успокоиться, побороть страх. Он очень мешает соображать. "Он очень мешает, учти это..." Но что может побороть страх? Благоразумие? Самовнушение? Вера в невозможное? Ложь? Что?.. Громко, чтоб утвердить себя, произнес:

– Без паники... Спокойно... спокойно...

Нет, они не могут внушить спокойствия, эти слова, в них не было крепости. И для лжи, чтоб отвлечься от истинной обстановки, тоже слишком они слабы. Но что-нибудь же надо делать!

Он вздрогнул: кто-то полз сзади, и слышно было хрипловатое дыхание того, кто полз. Свой?.. Немец?.. Тот настигал его, уже ткнулся каской в ногу.

– Какого дьявола разлегся, туды твою мать!.. – поравнялся он с Рябовым. После секундного молчания: – Пригвоздит, зараза, тебя и меня... Как ни есть, а пошли, пошли!..

У Рябова отлегло от сердца: спасенье! Теперь он не один, и кто-то с ним, живой, и поможет в случае чего. Он не знал ни имени, ни фамилии того, в каске. "Из тех, должно, присланных комбатом пулеметчиков..." Подперев Рябова плечом, он подталкивал его.

– Подавайся на меня... подавайся...

Ухватив Рябова за руку, волочил его по песку за собой до мгновенья, когда, охнув, разжал руку. Он молча вытянулся возле Рябова. Рябов почувствовал у плеча, вдоль бедер, у ног всю длину как бы прижавшегося к нему красноармейца. Подождал несколько секунд, толкнул в бок, еще подождал, стал трясти. Красноармеец не шелохнулся, и Рябов вспомнил, что боец охнул, и понял: убит. Никогда не увидит Рябов лица, не узнает имени близкого товарища... Минуты четыре ползли они вместе, и четыре минуты эти соединили их на всю его, Рябова, жизнь, если еще суждена ему жизнь.

Он услышал голоса. Кто-то кого-то сердито посылал к ядреной матери. И еще раз рявкнул что-то про мать... И, напрягшись, Рябов потянулся туда.

– Дорогуши, сволочи! Бейте же из винтарей, чтоб костей, собаки, не собрали! Братушки! Нажимайте! Тю!.. – безнадежно. – Дерьмо в касках! Надейся на сморкачей!

Рябов узнал голос: Гарри Пилипенко. Обрадовался. Хотел окликнуть Пилипенко, но получился глухой хрип. Да тот бы и не услышал, если б и крикнул. Протрещала пулеметная строчка. "Немцы наседают, – понял он, – и Пилипенко с ребятами сдерживают их".

– Сянский! Не вертись возле моей задницы! Подавай ленту! Ленту!

"А, Сянский... а, Сянский! – вдруг дошло до Рябова. – Как он тут оказался? Рыбальский где же? – Он не в состоянии постичь, что происходит. – А Полянцев?.. Да и Пилипенко не на месте где ему быть. Может, обстановка потребовала, и Писарев быстро передвинул его сюда?.."

Пулемет Пилипенко строчил, пулемет строчил.

Рябов не помнил, как добрался до Пилипенко. Он почувствовал на плечах сильные его руки. Он будет спасен, это точно, он, может быть, еще вернется к своим девочкам, надо же вырастить их.

Он успокоился, рядом Пиль, даже раны в бедре не так давали себя знать.

3

– Немец! Не-мец!!

– Орешь, слушай, зачем? – Вано сжал кулаки. – Почему, слушай, оборону бросил? Приказание было, да?

– Так немец же!.. – повторял насмерть перепуганный голос. – Прет же... А я что с ним сделаю?

Вано представил себе ефрейтора Шуранова, круглолицего, с выпуклыми и красными, как две разрезанные половины арбуза, щеками, с широкой челюстью.

– Ну – немец, и что?..

– Прет, спасу нет... – срывающимся голосом настаивал Шуранов.

– А ты – для чего, слушай?

– Так не берет его огонь, – растерянно продолжал Шуранов. – Лезет, не приведи бог!

– А Горелов – что?..

– Горелов и послал сказать, что не сдержим. Надо отходить...

Окопы отделения ефрейтора Шуранова, выдвинутые вперед, в двухстах шагах от траншеи, прикрывали лощину, выходившую к берегу. Вано послал туда, к Шуранову, помкомвзвода Горелова. "До последнего, – наставлял Вано Горелова. – Помотайте его сколько сможете. А прорвется, с нами тут, перед траншеей, почикается. Пока нам не прикажут отойти. В лощину и к берегу не пустим". И вот – ефрейтор Шуранов: "Надо отходить..."

Вано терял терпение.

– На место! – повелительно крикнул Вано. – Ползи!

– Духу уже не хватает. Ей-богу...

– Мозоли на животе натер, да? – процедил Вано сдавленным до шепота голосом, словно не хватило дыхания, чтобы кричать, и в шепоте этом отчетливо слышались злость, гнев, угроза: вот-вот с кулаками набросится.

Шуранов протяжно вздохнул, пополз обратно, к окопам своего отделения.

Из рощи стукнули орудия, несколько снарядов разорвались в середине луга. В отсветах горевших танков Вано было видно, как Шуранов грузно полз, как вдруг зачем-то шарахнулся вправо, потом подался вперед, потом влево, и снова вправо. "С ума сошел? – злился Вано. – До сих пор не знает: когда бьют снарядами, бежать зигзагом пустое?.." Шуранов опять ринулся влево, опять повернул в сторону и залег, словно то место заговорено от пуль, от осколков и всего другого, что несет смерть. Вано приподнялся над бруствером, удивленно посмотрел, где укрылся Шуранов, и в то же мгновенье как раз там разорвался снаряд. Вано даже пригнулся, ослепленный вспышкой разрыва. "Пропал!.. – подумал о Шуранове. – Умер с полным пузом страху. У трусов всегда так..."

Теперь и Вано увидел: немцы бежали к окопам, где находился помкомвзвода Горелов. Бежали на пылавшие перед окопами танки, и когда приблизились к ним, их освещенные пламенем фигуры были похожи на двигавшиеся костры, они отдалились и погасли в темноте. Бойцы открыли огонь. "Вот-вот, Горелов! Правильно, Горелов! Вот так и надо, кацо!.." торжествовал Вано. Немцы залегли. Вскочили, опять понеслись.

"Почему там пулемет молчит? – выходил из себя Вано. – Почему не сечет пехоту?.."

Немцы огибали окопы отделения. Только пулемет мог остановить наступавшую цепь. "Ворвутся в лощину, трудней нам будет, совсем трудно".

Вано еще не сообразил, как ему быть, – поодаль от танков, тех, окутанных огнем и дымом, показалась громадина с длинным прямым хоботом, выставленным перед собой, и на броне увидел Вано десант. Громадина двигалась к лощине.

– Самусев, слушай! Держи оборону! Ни шагу назад! А я с гранатой. Да?..

Вано выбрался из укрытия и торопливо пополз.

Он все делал порывисто, Вано, подчас сумбурно, как и говорил. Всегда кидался вперед, Вано, даже тогда, когда и не следовало бросаться. Такой уж он, Вано.

Он поравнялся с воронкой, ставшей могилой Шуранова. Земля тут еще пахла порохом. И какая горячая она, земля! Еще не остыла от разорвавшегося здесь снаряда. В воронке и подождет Вано танк. Он следил, как машина приближалась, медленно так, так медленно, умереть можно. Нетерпенье не давало улежать, и он ворочался с боку на бок.

Вано отвел руку с противотанковой гранатой, тяжелой-тяжелой. И как добросишь ее до танка, если рука дрожит, дрожит, проклятая! "Доброшу! Доброшу!" – убеждал он себя, и верил, что добросит, и знал, что добросит.

Танк вдруг изменил направление, просто издевался над ним, над Вано, и это взбесило его, Вано, и он метнулся танку вдогонку, во весь рост, не пригибаясь даже.

На танке, наверное, заметили Вано и старались достать его автоматными очередями. Цвик... цвик... цвик... Он бросался на землю, вскакивал, бежал, снова растягивался на земле, не выпуская из рук гранату. Пули, пули... Шевелился песок... Засыпал глаза... Пули, пули...

Танк отдалялся.

"Хитрит фриц... Выманивает из лощины? Нашел дураков!"

Вано раздражался: какого черта пулемет молчит? Почему молчит пулемет? На него и надежда...

Он решительно повернул к кустарнику, туда, к пулемету.

Он смежил веки – в глазницы натекал пот, скатывался на щеки, на губы, соленый, горчичный, обжигал глаза, схватывал горечью рот.

Вано добежал до кустарника. На кустарник падал отдаленный отсвет горевших танков, и оттого казалось, что ветви, листья подернуты слабым и долгим огнем. Пулеметчик припал к земле, опираясь на согнутые в локтях руки, и бормотал ругательства.

– Зачем, слушай, не стреляешь?

– А стрелять чего? – не оглянулся пулеметчик. – Лежат же фрицы, мать их так, вставать не хочут, – оборвал он свои ругательства.

Так вот почему пулемет молчал!

Рванула ракета. "Дурак немец, раскрывает своих", – Вано и в самом деле увидел залегших солдат, и каски, будто булыжники разбросаны по лугу.

– Во! – встрепенулся пулеметчик. – Кинулись! – Он ухватился за ручки затыльника, пулемет застучал.

Короткая очередь – длинная очередь – короткая очередь... Лента, пустея, ложилась на землю.

– Давай! – ожесточенно гаркнул пулеметчик.

Второй номер, невысокий, сухонький боец держал ленту наготове.

Длинная очередь. Очень длинная. Не было ей конца.

Немцы рвались к лощине, не обращая внимания на пулеметный и винтовочный огонь. "Сомнут... сомнут нас..." Вано охватило беспокойство.

– Строчи, кацо! Строчи, да? – волновался Вано. – Оставляю тебе противотанковую, – проговорил быстро, словно опасался, что не успеет сказать. – Тебе граната нужней, чем мне. Кончатся ленты, рви гранатой. Понял, да?

Пулеметчик как бы и не слушал Вано. Он был весь в работе, требовавшей неимоверного напряжения, запала, ненависти, всего, что есть в тронутом болью сердце, в возмущенном сознании, в мускулах человека.

– Давай! – снова выпалил он. – Ленту!

– На, на, – слабым голосом пропищал невысокий, сухонький боец второй номер.

Вано ринулся обратно, к траншее. Откуда-то сбоку щелкали автоматы. Он не заметил, как пробежал эти двести шагов, отделявшие кустарник от траншеи.

– Самусев! Самусев! – позвал Вано.

– Я! – откликнулся Самусев. – Танк было попер сюда, а развернулся и от нас.

– Видел тот танк. Рядом был. Что-то мудрит фриц!

Там, возле кустарника, где был пулемет, будто земля провалилась, грохнул оглушительный взрыв. "Ясно. Моя, противотанковая", – пронеслось в голове, и Вано понял: это последнее, что мог пулеметчик сделать.

Потом за бруствером послышался сбивающийся топоток, кто-то бежал, спотыкаясь, бежал и останавливался, бежал и останавливался. Вано держал автомат наготове, напряг слух.

– Вано... взводный... Вано...

Вано опасливо приподнял голову.

– Скорее, – торопил он бежавшего. – Скорее!..

Тот, заваливаясь на один бок, на другой, протяжно застонал в ответ, должно быть, его настигла пуля. Он ступил уже на бруствер и как бы окаменел, не в состоянии сделать еще один шаг. "Накрылось отделение". Все в Вано похолодело.

Он протянул руку и втащил бойца в траншею. Больше ничем не мог ему помочь. Теперь, по крайней мере, пули не будут впиваться в его еще живое тело, уже неспособное ни двигаться, ни укрыться от опасности. Это был второй номер – тот самый, невысокий, сухонький боец. Весь мокрый и липкий, он почти не дышал.

– Что там, говори!.. – тряс Вано его за плечи.

– Все-е-е... – прохрипел боец. – Гранато-ой...

– Что все? – продолжал его трясти Вано, хоть и понимал, что имел в виду сухонький, невысокий.

– У...би... – еще успел невнятно пробормотать боец. И затих.

Немцы, значит, все-таки ушли из-под пулеметного обстрела. Во всяком случае, те, что бежали к траншее. Слышно было, пули вонзались в бруствер, в заднюю стенку траншеи.

"Спокойно, Вано, спокойно, – убеждал он себя и сердито усмехался: – У Вано разве выйдет спокойно?" Нетерпенье брало верх, и он уже было раскрыл рот, чтоб приказать: в контратаку! "Не горячись, Вано, ну не надо, Вано, упрашивал себя. – Вано, ладно, может поступать как ему взбредет. Но у Вано взвод". И, пересилив себя, громко крикнул:

– Приготовиться! Петров! Оба Петрова! Скворцов! Тухватуллин! Анисимов! И Клязин!

Темные фигуры возникли по обе стороны Вано. Заклацали винтовочные затворы.

– А Клязин?.. Ты где, Клязин?.. В штаны наклал?.. Я тоже наложил полные штаны, не думай. А обороняться придется...

Рядом кто-то рванул затвор, вогнал в ствол винтовки патрон. "Клязин..." – догадался Вано.

– Рассредоточиться!

Торопливый перестук ног. Направо, налево.

– Самусев! – дернулся Вано. – Сколько в твоем отделении? Четверо? Вали на правый... Фрицы могут повернуть на правый фланг... Ищут же слабину, да? Вали!..

Четверо, пригнув головы, побежали по траншее.

Цвик... цвик... цвик... Немцы уже близко. Цвик... цвик... Песок с бруствера, будто ветром сдувало, порошил лицо. Вано протирал глаза, но резь не проходила.

"Заставлю фрицев залечь, да? – Но мысль эта не убавила тревоги. Заставлю залечь. На две-три минуты задержу их продвижение. Две-три минуты, как-никак – время". А что это даст? Что изменит? – вдруг подумалось. "Не знаю. Не знаю... А все-таки время, да?.." Он сознавал: положение безвыходное. Пусть. Так, задаром, он им не дастся. "Ты, фриц, еще нажрешься у меня земли". И требовательно крикнул:

– Тухватуллин! Приготовить гранату!

И еще тверже:

– Клязин! Гранату!

Решительный тон Вано должен был придать бойцам чувство уверенности. Он и сам услышал в своем голосе нотки надежды, которой у него уже не было.

– Кидай!!

Гранаты ахнули одна за другой. Из траншеи видно было: вспыхнули огненные кусты и клочковатое пламя метнулось вверх, потом вниз, как бы придавленное тьмой.

Автоматный треск прервался. "Залегли, собаки!" – успокоительно стучало в груди. Вано показалось даже, что беда отведена. "Может, отобьемся?"

Близко снова раздались раскатистые очереди противника.

– Петя Петров убит! – надрывно крикнул Петров, Миша, узнал его Вано.

А немцы лезли, лезли вперед. И где их взялось столько?

Еще вскрик, мученический, короткий.

– Клязин? – встревожился Вано. – Клязин!

Клязин не откликнулся.

– Мертвый уже. На мой спина свалился. Совсем упал, – жестко вздохнул Тухватуллин. – Совсем, думай, убит.

Вано уже не слушал, его отвлекли немецкие автоматные выстрелы рядом с собой. И он дал очередь, вторую, еще...

Он нажимал на спуск, нажимал на спуск – автомат молчал.

Кончился диск, последний.

– Винтовку!! Хоть Петрова! Хоть Клязина! Быстро винтовку!!

Тухватуллин сунул Вано чью-то винтовку и подсумок. Ощущение спасительной тяжести в руках вернуло ему уверенность.

Выстрел. Выстрел. Обойму за обоймой выхватывал Вано из подсумка, заряжал винтовку и стрелял, стрелял, как только в темноте обозначалась цель.

– Ой! – вскинулся голос, не то растерянно, не то испуганно.

– Что?! Скворцов?! Что?! – "И этому пришел конец?"

– Приклад пулей перешибло... – виновато проговорил Скворцов, будто сам винтовку расколол. – Гранатой дам сейчас...

Но гранату швырнуть не успел.

Выстрелить Вано тоже не успел.

Немцы метнули гранаты. Вано и Скворцов шлепнулись на дно траншеи над бруствером вскинулось пламя и чиркнули осколки. Вано упал на спину и, когда убрал руки от лица, снова зажмурил глаза: резко сверкавшие звезды в небе показались ему множеством осколков – вот-вот бухнутся вниз. Будто тугой мешок кто-то бросил в траншею, тяжело свалилось живое, злобно напрягшееся тело.