Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

И еще: ели – мягкие иглы скользили по рукам, по лицу.

Лес!

Нетвердой, шаткой походкой брели они, задевая длинные ветви елей, и ели, как бы оживая, приходили на миг в движение. Наткнулись на вывороченную сосну. Данила выругался. Переступили через нее. И опять, толстая, вся в сухих сучьях, неуклюжая выворотка. И эта тьма. Она не давала двигаться как следует, впрочем, они и не могли идти быстрее – ноги гудели, болели ступни.

"Еще шагов десять, больше не выдержу, – чувствовала Мария, как все в ней гаснет. – Нет, пять шагов, и все", – изнеможенно передвигала она ноги, заваливаясь то на одну, то на другую сторону. И – остановилась, уже не в силах и шагу ступить. Саша тотчас натолкнулся на нее и тоже остановился.

– Дядь-Данила... Хватит, а? – попросил. Он поддерживал Марию, ставшую тяжелой.

– Ладно, – хриплый вздох Данилы.

Они свалились на влажную от ночной росы траву, разбереженную ветром. Ветер пах полынью, и здесь, в лесу, это было удивительно. "Просека, што ль, недалеко, а за ней луг? Полыни-то быть откуда? – соображал Данила. Э, надо куда подальше отсюда, подальше. Нарваться можно..."

– Придется еще потопать, хлопцы, – сказал Данила голосом, полным сожаления. – Ничего не попишешь. В гущу, ну хоть километров пять. У самого ноги уже никуда, а надо. Потопали...

Гуськом потянулись в лес. Данила впереди, Мария за ним, Саша позади.

Шли долго, наверное, очень долго.

– Ну, стоп. Отдохнем. Часа два. Ладно, три. Реку нам переходить. Данила похлопал себя по груди, по бокам. – От холода б не околеть. Ай, немец, проклятый, – скрипнул зубами. – Разведем огонь, может, обойдется.

Мария уже лежала на земле. Саша стянул с нее намокшие сапоги. Жгло ступни, ныли колени, ломило спину, саднило в груди, тело как бы распадалось на части, каждая часть жила сама по себе, со своей усталостью, своей болью.

Она не почувствовала, как Саша сунул ей под голову пилотку, как накрыл плащ-палаткой. И как поднялся Данила и пошел и вернулся, как раскладывал сучья и щелкнул зажигалкой, уже не слышала. Она спала.

Данила зажег наваленный горкой, отпавший сухой лапник, и в темноте блеснули оранжевые зубки огня, сначала скрытно, как бы стесняясь, потом пламя разгорелось, и Данила увидел, что близко к костру подошли высокие березы, озаренные розовые стволы их, казалось, излучали свет.

Костер осветил Марию. Она вздрогнула, очнулась, приподняла голову: едкая горечь дыма раздирала горло. Дым ел глаза, и она протерла их. Слепо посмотрела перед собой. С минуту думала, что еще спит, и лицо ее было слабое, успокоенное.

– Отсунься, голуба, задохнешься. – Голос Данилы издалека, неясный, кажущийся.

Мария отодвинулась. Холод снова тронул ее. Протянула к костру затекшие ноги. Данила, видела она, держал над огнем распрямленные руки, во рту цигарка. Еще увидела, как, подперев ладонью качавшуюся в дремоте голову, изогнулся у костра Саша. Бинт на лбу размотался, и конец коснулся пламени. Она успела заметить и то, как Данила выхватил вспыхнувший бинт, погасил и откинул Саше за плечо. Данила что-то сказал Саше о карауле, и тот откликнулся: "Ага..."

Мария снова закрыла глаза.

5

Данила услышал свой круто оборвавшийся сиплый храп и подался грудью вперед, как бы храпу вслед. Несколько секунд сон еще продолжался. Но сон не помнился. Может, и не снилось ничего. Он силился сообразить, где он, что с ним. А! Все бедственно стало на место.

Данила почувствовал на затылке сонное дыхание прильнувшей к нему Марии. Она лежала рядом, под сосной, на бурых хвойных иглах, лежала лицом к солнцу. Белое солнце, подернутое легким туманом, напоминало, что над головой утро. Данила посмотрел на нее: вздрагивавшие веки неплотно закрывали глаза, и оттого казалось, что глаза только сощурены. "Повернулась, голуба, спиной ко всему. Хоть на какое-то время уйти от беды. А не уйти..." По тому, как жалобно менялось ее лицо, догадывался: девушке снится что-то неладное, горькое, тяжелое. Она постанывала. Трудная действительность не покидает человека даже во сне. И все же, какое облегчение закрыть глаза и не видеть страшный теперь мир. "Доспи, доспи, голуба..."

Данила протянул ноги, и они скрылись в траве. Колючий озноб пробегал по телу и уходил куда-то внутрь. Но холодно было не от нападавшего и отступавшего ветра, понимал Данила. "Поспал бы еще немного и тепла б набрался. Да ладно. Река вот – беда". Мысль об этом тревожно не оставляла его.

– Посмотрим, – утешающим тоном самому себе сказал. И, жестом разрубая воздух, как бы снимал сомнения и подтверждал: посмотрим. Он свернул цигарку, закурил, пустил дым из обеих ноздрей.

Потом поднялся, подошел к Саше. Тот стоя привалился к молодой невысокой березке, голова почти вровень с ее вершиной. Винтовка в его руках то опускалась, то взбрасывалась вверх. Видно было, он боролся со сном.

– Давай, Сашко, винтовку, – сказал Данила. – Давай винтовку и валяй спать.

Саша подошел к сосне, где спала Мария, повалился возле. Он уснул тотчас, как только коснулся земли.

Данила посмотрел направо-налево: спокойно, спокойно вокруг. Почему и не быть спокойно здесь, в глубоком лесу, далеко от дорог. Дальше как будет, неизвестно, совсем неизвестно. Он шагал между деревьями туда-сюда, весь слух, весь глаза. Данила приблизился к спавшим Саше и Марии. Мария испуганно шевельнулась. Но услышала знакомый неторопливый шаг Данилы. Толстая ее коса цвета веселого зноя сбилась с головы и вытянулась на земле, неловко повторяя проступивший наружу окаменелый золотистый корень сосны.

Мария тяжело задышала, она возвращалась откуда-то, куда увел ее сон, она уже на полпути где-то, вот-вот откроет глаза, – ждал Данила. И она открыла глаза, в них отразились трава и солнце.

– Дядь-Данила! – Сон разделил их, и она обрадовалась, увидев Данилу.

День стоял уже весь в свету и тепле, свободно накрытый сверху голубым солнечным небом. И воздух душистый и яркий. Она сдунула прядку волос, выбившуюся из косы, повернулась, и открылась розовая наспанная щека.

– Дядь-Данила... – назвала, как Саша называл, просто и естественно. И невольно подумалось: так обращалась к дяде-Феде, Федору Ивановичу. Как они там, с тетей? Что делают в эту минуту? – сжалось сердце. – Дядь-Данила!..

Данила приложил палец к своим губам и с минуту не убирал: тс-с-с!.. Показал на Сашу. Втянув голову в плечи, поджав посинелые ноги, тот лежал, сцепив зубы, словно мучился и во сне.

– Поспит пусть хлопец. Совсем выбился из сил, – шепотом сказал Данила. – Босой, – добавил сокрушенно.

Мария взглянула на сапоги, они сушились на колышках, посмотрела на недвижного Сашу. "Сашенька..."

Данила опустился на старый, почерневший пень. Пальцем поманил к себе Марию.

Мария подошла, присела возле, на траву. Потом прилегла, согнув руку в локте, поддерживала голову. Две ветвистые жилки под кожей у локтя казались двумя прилепившимися длинными травинками. Данила смотрел на них, пока она не выпрямила руку и травинки эти пропали в настоящей траве.

– Плохо, а? – скривил Данила губы в сочувственной усмешке. – Плохо, плохо. А крепись, голуба. Жизнь теперь мутная, корявая. И не жизнь вовсе...

Никогда раньше не задумывалась Мария о том, что такое жизнь. Она жила, все было ясно, хорошо и в общем радостно, и все вокруг на своих местах. Мир для нее был готов. Она и предположить не могла, что может быть иначе, хуже, что у белого, у черного столько оттенков. Смерть матери, уход отца на фронт, тетя Полина Ильинишна, дядя-Федя, Федор Иванович, оставшиеся в Киеве на гибель, расстрелянный городок и Лена там, – в жизни, оказывается, плохое сильнее хорошего...

– А что есть жизнь, дядь-Данила? – Голос ее звучал отдаленно, глуховато, почти неслышно.

– Что есть жизнь? – удивленно откликнулся Данила. – А шут его знает. – Он и не подумал, ответил сразу, будто уже привык отвечать на этот вопрос. Потом, размышляя: – Жизнь, голуба, это когда ноги твои упираются в землю и ты знаешь, что не провалишься, когда солнце в лицо, и ты знаешь, что тепло его твое, когда река, поле, небо, ветер, лес, – ну все такое, тоже твои, и люди вокруг тебя твои, и делают они твое дело, а твое дело и ихнее дело. И дружно все так, и весело так, хоть горькую всем миром пей... – Он неожиданно улыбнулся, как бы довольный своей шуткой. – Вот, голуба, какое мое понятие об жизни этой.

Мария помнила, как она и сверстники ее жили, радовались... Хорошо было. Лучше и не надо.

– Теперь поняла я, легкая была жизнь... Будет ли она опять такая?

Данила, прикрыв глаза, посасывал слабо дымившийся окурок цигарки, и Мария не знала, он слушал ее или думал о другом, о чем-то своем.

– Легкая, говоришь, голуба, жизнь? – Помолчал. – Это какое у кого понятие об ней. А по мне только дышать, ходить по траве, есть хлеб еще не жизнь. Нет, не жизнь. Что-то большое, нужное в ней делать – тогда жизнь. А иначе... как тебе сказать... это, ну, вроде камня... того тоже греет солнце и тоже окропляет дождь. – Данила затянулся дымом и затоптал каблуком окурок. – Вот и спроси, раз сейчас не пашем хлеб и земля раз не колосится, то зачем мы на свете и земле этой делать что на свете? А? – Еще помолчал. – Остается одно, голуба, воевать, уж если так пришлось. Чертополох выкорчевывать, чтоб жизнь была настоящая, живая. Какая нам с тобой нужна. – Он прижмурил глаза, будто еще что-то хотел сказать, но ничего не сказал.

Данила заторопился. Время идти... Он поднялся, склонив голову, словно чувствовал какую-то вину, подошел к сосне, под которой, как мертвый, лежал Саша.

– Сашко... Сашко... – тронул его за плечо. – А Сашко... Ты уж не кляни меня, сынок, а поднимайся... Идти надо...

6

Здесь, в поле, свет был чистый, ясный, без примеси зеленого, как в лесу, из которого только что вышли. По всему простору ничего не было пусто, и потому нигде даже слабой, короткой тени. Прошли километра два. Данила заметил поодаль колесную колею. Неглубокая, с обвалившимися гребнями, видно было, давно по ней ничто не двигалось. Данила обрадовался: "Колея... Значит, ведет к переправе, к броду ведет. Колеи и держаться".

– Пошли, пошли.

Часа через полтора колея, проложенная в траве, снова привела их в лес. Колея поднимала их на взгорье. Лес поднимался вместе с ними, опережал их. Сосны. Сосны. Ближние сосны выбросили на колею толстые крученые корни. Над взгорьем, над соснами клубились грузные, клочковатые облака, и небо казалось вскопанным.

Лес негустой, и все вокруг просматривалось. Данила приложил к глазам бинокль и тотчас ушел далеко вперед: там было то же – сосны, отбежавшие друг от друга, разъединенные березы. То и дело подносил он ко рту толстую самокрутку, жадно и долго затягивался, и поднималась грудь, поднимались плечи, казалось, всем телом курил. Пепел осыпался на гимнастерку. Данила не замечал этого.

"Переправа где-то есть, – не сомневался Данила, – как же без переправы. – Покачал головой. – А нашли б ее, переправу, и что? Немцы же по ней сейчас перебираются. О переправе и думать нечего. Только вброд. А где он, этот брод?" Он тревожился о Марии. "Девчонка все ж... Рослая, верно, а вдруг глубина, хоть и брод? Сможет поплыть, если что?.." Данила размышлял, глядя куда-то в сторону, словно ее и не было рядом. Потом повернул к ней лицо:

– Послушай, голуба...

Мария подняла на него ожидающий взгляд.

– Понимаешь, река. Переходить будем. Как, поплывешь, коль придется? Данила внимательно смотрел на Марию.

– Поплыву, дядь-Данила, поплыву, – слишком поспешно откликнулась она.

– Ладно, справимся, – вздохнул. – С Сашком вместе...

– А я и сама, дядь-Данила... Первенство по плаванью держала в школе...

– Э, голуба. То бассейны-кисейны там разные, да по-спокойному, да раздеванная. А тут... Справимся, ладно, – точно убеждал себя в этом, повторил Данила.

Он озабоченно следил, как солнце, двигавшееся прямо на него, взбиралось на самый верх неба, вокруг лежал желтый полуденный свет.

Данила услышал, сбоку позванивала вода. Вспомнил, когда повернул за березняк, он уловил чистое и гулкое бульканье. Потом блеснул оловянный свет воды.

Колея взяла обочь, они тоже повернули. Сосны пропали, потянулись ели, лес сдвинулся, потемнел, и небо убавилось. Колея выскользнула из-под ног, свернула и пошла вниз. Лес тоже заметно начал спускаться. Припадая к стволам, захватывая в горсть колючие еловые ветви, чтоб не упасть, скатывались и они вниз.

Внизу колея была уже глубокой и влажной.

– Вот он брод! – громко радовался Данила. И Мария радовалась, и Саша радовался.

В этом месте река разделяла лесную чащобу на две стороны. Тесно сомкнутые деревья на правом берегу и деревья на левом берегу бросили на воду свои длинные тени, и тени эти накладывались друг на друга, и казалось, что наполнена река зеленоватым мраком, а не водой. У берега, на дне, откликаясь теченью, слышно шевелились, будто живые, круглые, как пуговицы, обкатанные камешки, синие в тени и бурые на свету. Здесь запах воды и леса смешался и легко было дышать. Ветер подгонял воду, и по ней бежали быстрые морщинки. На противоположной стороне, там, где выходила колея, чернел кустарник.

Вода шумно спотыкалась о камни и коряги, поднимавшиеся со дна, откатывалась и, оставляя желтые отмели, устремлялась дальше. "У берегов неглубоко, это точно, а по середке как?.. – Данила взглянул на Марию. Может, и по голову. Не утонуть бы..." Но выхода не было. Он решительно шагнул в реку.

Вошла в реку и Мария. Вода сразу по колени. Саша обжег ноги, как только коснулся настылой воды, потом притерпелся.

Солнце давно уже перевалило за вершину леса, воздух стал лиловым, словно усилившийся ветер окрасил его в этот цвет. Данила смотрел в сторону, откуда приближалась темнота.

Саша не отступал от Марии, он чувствовал ее локоть. Они двигались, взмучивая ил, и на воде не было их отражения.

Фиолетовая вода блестела, и видно было, какая она холодная. Мария погружалась в воду глубже и глубже. Сапоги, портянки, одежда, все намокло и стало тяжелым. Она шла осторожно, нетвердо. Вдруг дно покатилось вниз, наверное, слишком взяли вправо или влево от брода. Саша не успел протянуть Марии руку, и она, подавшись вперед, не устояла. Почти вплавь, разводя руками, кинулся он на помощь.

Она захлебнулась. Руки то опускала в воду, то взмахивала ими, удерживая равновесие, и с растопыренных пальцев спадали капли. Постепенно отдышалась. Она слышала, как стучали зубы; сжала челюсти, и все равно не могла унять этот противный дробный звук. Вода ледяным обручем охватила ее. "Мороз... мороз..." Никогда еще не было ей так холодно. Она крепко держала руку Саши, мокрую и сильную.

– Не бойся, иди. Подхвачу, если что, – подбадривал ее Саша.

– Я не боюсь, я не боюсь, – невнятно произнесли отвердевшие губы Марии.

Слабость все больше одолевала ее, уже одолела, совсем одолела, еще минута – и она не в силах будет и шагу ступить. Но сделала шаг, другой, третий, она двигалась, задыхалась и двигалась.

Крутые облака низко катились куда-то наискось, в сторону.

Вот и берег. Шагов пятьдесят, не больше, устало прикинула она, даже сорок. Она шла, шла. И все же это далеко, сорок шагов, пусть тридцать...

– Голуба, – обернулся Данила, – поднатужься, ладно?

– Да, – откликнулась Мария, – да... – Почувствовала, что вода убывает, убывает, она уже покрывала только живот, уже у колен плескалась.

Берег! Берег! Обессиленная, на четвереньках, Мария выкарабкалась из воды.

Колея выходила из реки и, впечатавшись в прибрежный песок, вползала в кустарник, разделенный просекой. Данила осмотрелся. За кустарником начинался проселок. Проселок бежал в селение, выступавшее вдалеке. Туда податься? Нет. После того, как его обстреляли из села, он опасался селений. Что делать? "Ну перешли реку. И – куда? Вслепую же... Недолго и немцу в руки попасть". В самом деле, куда направиться? Вопрос этот встал перед ним со всей жестокой определенностью. Он пытался утешить себя, представляя положение не таким безвыходным. "Ну прорвался где-то немец. Ну ходит по нашим тылам. Не паникуй, рыжий. Страх видит и то, чего нет на самом деле".

По проселку пылила телега. Данила пристально следил за ней, телега медленно приближалась. Будто желтоватый дым валил из-под копыт лошади в оглоблях. В такт бегу лошадь мотала головой. "Хорошо б свой, русский..."

– Н-но! – услышал Данила. – Н-но!..

"Свой... Свой... – обрадовался. И тут же мелькнуло: – А свой ли?.." Лошадь выскочила на просеку и двинулась к броду.

– Стой, друг. – Данила высунулся из зарослей. Седой человек с морщинистыми щеками от неожиданности даже выпустил вожжи из рук. Лошадь почуяла, что на нее смотрят, вскинула голову, заржала. – Какое то село, друг, а?

– Яке село? – с подчеркнутым удивлением переспросил возница. – На що воно тоби те село, дурень старый. – Человек с морщинистыми щеками рассерженно сбил картуз на затылок. – Ось що. Швидче тикай видсиля, поки пули не схопив. И сосункив оцих тягни. Там ось, – боком повернулся к селенью и ткнул кнутом в воздух, – хрицев повнесенько... Ховайся! сказал, понизив голос, будто кто-то мог его подслушать. Он подхватил вожжи. – Н-но! – решительно рявкнул, и лошадь осторожно ступила в воду.

"Никуда дело, – помрачнел Данила. – Совсем никуда. Влипли..." Сознание, что оторваны от всех, что остались одни и совершенно неизвестна обстановка, удручало. Он заметил, Мария смятенно смотрела на него. Обычно спокойный, Саша растерянно сжал губы, опустил голову.

– Ладно, хлопцы, – выговорил Данила наконец. – Понял, что нужно делать.

– Что? – выпрямился Саша и посмотрел на Данилу в упор.

– Подожди, еще поразмыслю.

Но думать было уже не о чем. Все ясно, все устрашающе ясно. Надо поворачивать в обратную сторону, на юг, что ли. "Раз немец везде тут, значит, Бровченко отошел. А может, а?.. Били же на рассвете орудия, снова вспомнил. – Слыхал же... Выходит, где-то еще держатся наши". В надежде нет ничего предопределенного, ничего обязательного, просто без нее нельзя сделать следующий шаг.

И они шли дальше. Шли вдоль берега, по течению вниз, оглядывались, озирались. Обходили селения, забирались в рощи, в кустарники, когда те появлялись на пути.

"На родной земле к своим людям не свернуть? – горестно размышлял Данила. Он покачивал головой. – И не поверил бы, ей-богу, в такое, скажи мне кто..." Он еще не совсем постиг законы войны, на многое смотрел как человек мирный.

Под ноги легла тень, она скользила, передвигалась по прибрежному песку, показывая след бредущего по небу облака. Шли молча, сломленные усталостью. Данила уже не искал свою часть. Хоть к какому-нибудь подразделению прибиться. Но дорога пустынна.

Показались несколько сосен, одиноких, пыльных, со слегка наклоненными стволами, тоже пыльными.

– Сашко, – прервал Данила молчание. Саша вопросительно взглянул на него. – Влазь-ка вон на сосну. Может, чего и заметишь, а? Биноклю на!..

Саша скинул вещевой мешок, прислонил винтовку к стволу и, сдирая кожу на коленях, вскарабкался на высокую, сукастую сосну.

– Подкрути окуляры под свои глаза, – напомнил Данила. Задрав вверх голову, смотрел он, как Саша, одной рукой прижимая бинокль к глазам, другой подкручивал окуляры, наводил на резкость. – Видишь чего, нет?

Саша всматривался вдаль. Увидел слабую линию пролета моста.

– Мост, дядь-Данила, – бросил вниз, не опуская бинокля. – Километра с полтора отсюда.

– Мост, говоришь? Плохо, раз мост. Немец. – Данила совсем пал духом. "В мешке... Никуда не деться..." – А на мосту чего? Приглядись.

– Увидишь разве? Пустой вроде мост.

Выхода не было. Данила решил все же подойти к мосту поближе, а там понаблюдать, выяснить обстановку. "Терять нечего, так и так – крышка".

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Он не мог оторваться от сна, хоть и слышал над собой голос Валерика. Голос Валерика он узнает среди тысячи других голосов. Чего он хочет, Валерик? Чего он хочет?..

– Сами приказали разбудить через полтора часа, а уже минут десять тормошу вас, и – никак, – жаловался Валерик.

Андрей медленно постигал смысл того, что говорил Валерик. Веки, чувствовал он, тяжелы и не поднять их, и окончательно не пробудиться. Глаза еще заставлены сном, и сон продолжает развертываться перед ним. Вот подкатывает к перрону поезд. Мама и Танюша с Адмиральской двадцать три выходят из вагона. У них сияющие, радостные лица. Он встречает их. Он тоже доволен. Вечером, помнит он, все отправятся в Большой театр. Он берет их чемоданы, легко несет. Входит в вокзал. Какой-то чужой вокзал, весь из мрамора и стекла, с лепным золоченым плафоном. Никогда не был он здесь. Никогда, – подсказывает память, отделяясь от сна. И какие-то люди рядом, у них точные, определенные лица, но у него нет знакомых с такими лицами, ни разу не встречал их... Как появились они перед ним? Но это же сон, думает он во сне. В снах так же мало логики, как и в жизни, из которой возникают сны... Что-то происходит, что-то хорошее, но он уже не поспевает за этим, начинает отставать...

Где же он, где?.. Он вынырнул из цепкой глубины сна и старался разобраться – что с ним на самом деле и что не на самом деле.

– Да подымайтесь же! – теребил его за плечи Валерик. – Сами ж приказали, а сами спите. Подымайтесь, а, товарищ лейтенант!..

Андрей задвигал кулаками – протирал глаза. Где ж он?.. Помнилось, повалился он прямо на землю, а проснулся вот, и под ним шинель. Кто ж подстелил, как не Валерик. Андрей и не слышал, не чувствовал, как тот поворачивал его с боку на бок и подсовывал шинель, сон сморил его враз.

"Сон, это великолепно, – доволен он сном, который виделся и от которого так безжалостно оторвал его Валерик. – Выдумываешь себе мир, и ни от кого, ни от чего он не зависит, это твой собственный мир". Андрей все еще тер кулаками глаза, как бы приспосабливая их для другой жизни, отличной от той, что минуту назад они видели.

Наконец сообразил – вон он где! Он там, где ему и надо быть. Бремя трудной его жизни снова лежало на плечах.

– Писарев!

– Я.

– Есть что от комбата? – вскинул Андрей глаза, красные и мутные. Он вопросительно смотрел на Писарева.

– Есть, есть, товарищ лейтенант. Три пулемета.

– Три? Не два?

– Что это, я до трех не сосчитаю?

– Хорошо, что три, – обрадовался Андрей. – Погода улучшается!.. А обещал два. Слушай, все три Рябову. Все Рябову. Всего вероятней противник двинет на него.

– А пулеметы уже у Рябова, – пожал Писарев плечами. – Приказали же. Когда ложились отдыхать. Говорили вы, правда, о двух. Ну, а я все три Рябову. – И как бы удивляясь: – Расщедрился комбат: связисты еще и телефоны приволокли, провод. И уже протянуты линии во все три взвода. И проверили: связь как надо...

– Ну да, ну да, – проговорил Андрей. – Сон так в мозги ударил, что я и забыл предупредить тебя о телефонах. – Вспомнил: сон камнем придавил его к земле. – Теперь, считай, мы не рота, – полк.

– Полк, полк, – подтвердил Писарев и улыбнулся. – Еще три станкача и расчеты – семь бойцов...

"Взвода, конечно, не будет", – пришли Андрею на память слова комбата. А все ж – пулеметы.

– Так. Ясно, – сказал Андрей. – Вано загнул свой правый? – Правый фланг роты беспокоил его теперь больше, чем мост. Укрепиться перед лощиной, делившей откос надвое – на северную сторону и южную, значит закрыть противнику выход к берегу. А выйдет к берегу, отрежет роту от воды, и она окружена.

– Копает еще. – Писарев стал протирать стекла пенсне.

– Затягивает Вано. Ему пересечь просеку, дотянуть до вырубки, как приказал комбат, и – круг.

Писарев хмыкнул:

– Ну пересечет, ну дотянет. И что? – Он помолчал, собирался с духом, чтоб сказать. Андрей ждал. – А и накопает, чучел, что ли, понапихает в траншею? Штыков у Вано, известно, раз-два – и обчелся.

– Ничего не поделать, с "раз-два – и обчелся" придется выполнять задачу.

И чтоб отойти от неприятного для обоих разговора, Андрей спросил:

– С плотами как?

– Валят сосны. Таскают к берегу и связывают.

И как бы в подтверждение слов Писарева Андрей услышал отдаленные удары падавших сосен, услышал глухой стук топоров.

Андрей заметил на лице Писарева стеснительную ухмылку.

Видно было, тому хотелось вызвать у ротного любопытство.

– Не мудри.

– А мудрить чего? – блеснули стекла пенсне. – У нас, кроме плотов, еще кой-чего завелось. Про запас, так сказать.

Андрей выжидательно смотрел на Писарева. Тот не отвел глаз.

– Ребята Вано выскочили на шоссе и растаскали брошенный, видать, сбитый, грузовик. Ну, не растерялись и приволокли скаты. Все пять, и – под откос. Так что, не успеет кто на плот, на персональном баллоне на тот берег переберется.

– Молодцы.

– Молодцы, – согласился Писарев. – Так что порядок. Плыть будет на чем...

– Так сказать, забота о кадрах?.. – улыбнулся Андрей.

– Точно. О кадрах.

До войны Писарев работал начальником отдела кадров в каком-то химическом научно-исследовательском институте. Андрей иногда прокатывался насчет анкет и прочего, что было связано, по его представлениям, с деятельностью отдела кадров. Сейчас Андрею хотелось ненадолго отвлечься от всего, что вот-вот обступит его во всей своей мрачной определенности. То, что сообщил старшина, стоило минутной радости.

– А кадры наши – дай бог! – пошутил Андрей. – Хотя анкеты, возможно, не у всех на "пятерку"...

Писарев уловил настроение командира роты.

– Анкета, товарищ лейтенант, должна быть непременно на "пятерку", анкета – развернутая исповедь. Бывает, субчик какой столько в ней разведет – ахнешь: вот работник! А подразберешься: сукин сын.

– А выяснить чтоб, сукин ли сын, товарищ бывший начальник отдела кадров, достаточно пары вопросов, а?

– На фронте их и всего два, больше не требуется: храбрый? трус? На второй вопрос, однако, никто не отвечает, все ставят прочерк...

– А ты бы как ответил на эти два вопроса?

Писарев рассмеялся:

– Для меня нужен третий вопрос, так, чтоб между первым и вторым... И смущенно покраснел.

Писарев всегда смущался и краснел. Робкий с виду, бледнолицый, близорукий, в пенсне, из-под которого смотрели глаза серьезные, вдумчивые, иногда улыбавшиеся, он мало походил на старшину, на помкомроты. Он сам понимал это. И голос не командный, и весь какой-то не боевой, – трезво оценивал он себя. – И это пенсне, делающее похожим на интеллигентного хлюпика... Правда, он прошел курс военной подготовки, имел звание старшины.

До него вот, до Писарева, был помкомроты, тоже старшина, уральский сталевар. Тот был что надо... – восхищенно качнул головой Андрей, вспоминая. – Твердый, смелый, никому спуску не давал. "Воюй, раз винтовку в руки дали", – требовал от каждого. Во всяком случае, трусы в роте вывелись. И в этом здорово помог помкомроты, – признавал Андрей. – Жаль, убили парня на Ирпене. А этот, – подумал Андрей о Писареве, – этот... бог его знает!.. В бою еще не был. Наверное, точно о себе сказал, для него нужен третий вопрос – между первым и вторым... Да и с виду ясен – ни то ни се... Анкетка у него, верно, на "пятерку" – правильная, не споткнешься...

– Ладно, старшина. К вопросу об анкетах вернемся после войны. Ладно. Лодки, когда прибудут, вместе с гребцами направь к Володе. Не забудь в суматохе.

– Ну, такое забыть! – обидчиво пробормотал Писарев.

– Надо все проверить, пока противник молчит. Посмотрим, что разведка принесет...

– Разведка – дело не скорое, – вздохнул Писарев.

– Ладно. Поторопи ребят, побыстрее пусть плоты связывают. А стемнеет, начнем переправлять раненых.

– Есть.

Писарев поправил спавшую набок пилотку, застегнул пуговицы на мятой гимнастерке, снял с колышка винтовку. Вышел из блиндажа.

2

– Володя, глянь... Видишь, нет? – Семен козырьком приставил ко лбу ладонь и всматривался туда, куда показывал.

Между соснами двигались по левому берегу неясные фигуры. Скрылись, опять показались, снова скрылись и показались.

– Вроде вижу. Вроде и не вижу, – неопределенно откликнулся Володя Яковлев. – Да, вижу, пожалуй.

– Подозрительно. Пошли-ка кого-нибудь проверить.

– Никита!

– Я! – Перед Семеном и Володей Яковлевым с винтовкой на ремне стоял, готовый к исполнению приказания, круглолицый, широкий в плечах, грудастый красноармеец, такой грудастый, такой плечистый, что гимнастерка на нем трещала и в локтях расходились швы. Сапоги с желтыми голенищами, напоминавшими краги, которые снял Никита с немецкого офицера на Ирпене, держали на себе опадавший солнечный свет. – Я, – повторил большой улыбавшийся рот.

– И ты, Тиша, сюда, – позвал Володя Яковлев.

– Есть.

Маленький, с рыхлым безбровым лицом, с узкими крохотными глазами красноармеец остановился рядом с Никитой:

– Есть. Есть.

Земляк Никиты – оба из Луги, что под Ленинградом, – незлобивый, трусоватый, он не разлучался с ним, держался около, будто опасался остаться один, без него. Куда Никита, туда норовил и он. Перед тем как приступать к какому-нибудь делу, вскидывал на Никиту спрашивающие глаза. Здоровенный Никита относился к нему насмешливо, но в обиду не давал. Втихомолку чистил его оружие. Чистка винтовки была для Тиши мукой, долгое время путал части и не мог их собрать, и лишь недавно это стало у него получаться. И надо ж было этому случиться: в первом своем бою, за Ирпенем, Тиша так оробел, что намочил в штаны. Он услышал вдалеке рокот двигавшегося танка противника и орудийный выстрел. Тиша опрометью кинулся в укрытие. Раздался и второй выстрел и, кажется, третий. Никита, залегший неподалеку, когда все смолкло, поднялся, отряхнулся: "Э, Тишка, да у тебя никак мокрые штаны?.." – "Да ну? – с безразличным удивлением осматривал Тиша темное пятно у себя между ногами. – Так десять же танков били в меня, не видел разве?.. И не такое может получиться..." – "Ну, землячок, считай обмыл свое первое сражение с Гитлером..." – "Ага, Никитка... Штаны обсохнут. Было б на чем им сохнуть..." А тут, как назло, прнтопали бойцы из отделения. Ну, шутки, смех. Так и пристало к нему прозвище: Тишка-мокрые-штаны. Не обижался он на добродушное посмеивание товарищей, сам потешался над своим "грехом", к прозвищу привык. Говаривал даже: "Дешево отделался..."

Вот и сейчас, взводный прикажет чего-нибудь, ему и Никите.

– Есть, – потоптался на месте Тишка-мокрые-штаны.

– Вон, видишь? – показывал Володя Яковлев Никите на двигавшиеся фигурки.

– Точно.

– Мотнись. Выследи. Не стрелять без крайней необходимости, предупредил Володя Яковлев. – Приведи.

– Есть не стрелять, товарищ сержант. Есть привести.

Никита и Тишка-мокрые-штаны переходили от сосны к сосне, останавливались у толстых стволов, наблюдали.

– Два мужика, – сказал Никита. – Не вываливай, слышь, свой зад за ствол, приметят. Смирно стой.

– А я стою, Никитка. А я стою, – настороженно, будто опасность в шаге от него, откликнулся Тишка-мокрые-штаны.

– И баба. У того, слева, винтарь. Сюда чешут.

Сбоку – раскидистая ель, и оба, Никита и Тишка-мокрые-штаны, пригибаясь, перебежали к ней и укрылись в густых ветвях.