Текст книги "Синие берега"

Автор книги: Яков Цветов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 30 страниц)

– Садитесь, – кивнул Андрей немцу и уселся на траву. Он выдернул травинку и сунул в губы.

Немец все еще стоял.

Потом с неловкой торопливостью сел.

– Послушайте, гауптман, вы давно служите Гитлеру в его смертоносном деле? – Андрей приложил ладони к вискам. – Это уже не допрос, можете не отвечать.

– Я был во Франции, – сказал немец, уклоняясь от ответа. Он старался быть осторожным. – Там, знаете, такие же, как у вас, облака на небе, и бабочки такие же порхают по лугам, и такая же трава...

– Такая же трава?.. – прервал его Андрей насмешливо. – В чужих государствах, оказывается, вы интересуетесь главным образом бабочками и травой?..

– Я не договорил, простите, – испугался немец и поспешно поднял руку ладонью вверх, пальцы дрожали. – Все там такое же, как у вас, хочу я сказать. Но такого ожесточенного сопротивления мы там не встретили.

– Возможно. Но Гитлер непременно и там получит сокрушительные удары. Со временем. Подавить народ нельзя. Никакой. Что нужно вам от нас? От французов, от других? Кости наши, но мертвые, выпотрошенные черепа, в которых погас мозг. Нужна земля наша, нужны города и деревни наши, но без нас...

– Да, да, – поторопился согласиться немец. – Это ужасно, это ужасно! – даже вздохнул.

Андрей не обратил внимания на подобострастный возглас.

– И мы пока отдаем нашу землю. Только потому отдаем, что не успели сделать столько же танков, столько же военных самолетов, сколько сделали вы. Мы делали другие вещи. Не может же обыкновенное железо, которому придали задуманную форму смерти, торжествовать вечно! Нет, гауптман.

Немец моргнул набрякшими веками, будто в глаза дунул ветер. Андрею показалось, что уже видел это лицо с рыхлыми чертами – как бы равнодушное, лицо это скрывало в себе безжалостную жестокость. Лицо гитлеровца. Нет, он не был похож на немца, который возникал в воображении Андрея еще на школьной скамье и когда был студентом, собственно, совсем недавно. Он любил Гёте, Шиллера, Гейне, Рильке. По ним и судил о немцах. Гитлеровец нисколько не напоминал ему тех немцев, он как бы исключал их, зачеркивал.

– Послушайте, гауптман. Гений вашего народа создал нечто большее, чем эти совершенные формы убивающего железа. Почему же то, другое, отступило? Или народ ваш стал ниже самого себя?

– Война ведь, – беспомощно, чтобы что-нибудь сказать, проронил немец.

– Война. Вам не приходило в голову, что война – это состояние мира перед тем, как он должен проснуться и увидеть то, чего нельзя?

– О герр, чувствуется русский интеллигент.

– Вы не ошиблись. Я учитель. То есть должен был стать учителем, а вот вынужден быть командиром роты.

– А я юрист. Из Ганновера.

– Юрист? – почему-то удивился Андрей. – Вам лучше, чем другому, значит, понятно, что должна быть пролита кровь виновного во всем этом. Ради самой справедливости. Вы заставили меня взять в руки оружие. Что ж, буду беспощаден. Мы враги потому, что у вас не человеческие идеи, а звериные инстинкты, вы не бой ведете, а убиваете, как разбойники. Как разбойники, сведенные в полки и дивизии. А в этом разница все-таки есть, а? Вы оставляете на нашей земле следы ваших сапог, ваших рук, отлично приспособленных к уничтожению живого, и по этим следам мы вернемся и воздадим вам должное. Справедливо, господин юрист?..

Андрей встал, сунул пальцы за ремень, разогнал складки гимнастерки. Немец тотчас проворно вскочил на ноги и выжидающе посмотрел на Андрея.

Андрей молчал, глаза устремлены в сторону, откуда надвигалось солнце и куда вот-вот он направится.

Он заметил, немец заволновался. Видно было, собирался сказать что-то важное, но еще не решился. Он переминался с ноги на ногу, морщил лоб, облизывал губы.

– Да? – вывел его из затруднения Андрей. Взгляд его медленно скользил по мятущейся фигуре немца. – Вы не все сказали?

– Господин офицер, – произнес немец, едва сдерживая дрожь. Он что-то невнятно пробормотал, потом речь его стала членораздельной. – Господин офицер, – осмелился он, наконец, – вам не выбраться отсюда, вы окружены. Куда б вы ни пошли, натолкнетесь на части германской армии. Вы хороший человек, я это понял. И товарищи ваши тоже. Окажу вам услугу. Я не только гауптман. Я – нацист.

– Вы нацист?

Немец подумал, что Андрей ухватил мысль, которую он собирался выразить, мысль спасительную для этого русского офицера.

– Да, да, – закивал он. – Я член партии Гитлера. У меня почетный знак "Орденблут". Это кое-что значит. И можете быть уверены, что к вам подобающе отнесутся, если приведу в расположение наших войск. – Он даже воодушевился от сознания, что может помочь, и представлял себе, как ведет он этих потерявшихся, отчаявшихся в бесполезной попытке вырваться из окружения красноармейцев. Бог знает, возможна и награда...

– Вы, гауптман, уже оказали мне услугу – разъяснили обстановку. В моем положении, сами понимаете, это очень важно.

– А я благодарен вам за хорошее отношение ко мне, офицеру германской армии. – Немец трепетно прижал руку к груди, в глазах мелькнуло столько радости и надежды – в жизни его, наверное, не было такой счастливой минуты: он спасен!

– Но принять вашей благодарности не могу, – покачал Андрей головой. Для нее не будет основания. Вы офицер и юрист и поймете все в соответствии с тем, как сложились обстоятельства. Вы сами сказали: война. И я безоговорочно подчиняюсь законам войны, которую не мы начали. Ничего не могу изменить в них. В плен вас мне взять некуда, вы же знаете, я окружен вашими войсками. Я не вправе рисковать судьбой моего подразделения и отпустить вас: ваши войска, жандармерия слишком близко.

Лицо немца покрылось обморочной желтизной. Плечи потерянно опустились и сразу стали короткими, слабыми, словно нес он сюда на себе всю Германию, выдохся и обронил перед Андреем.

По его водянистым глазам, в которых бился животный страх, бесстыдный и совершенно лишний для солдата, оказавшегося в таком положении, пробовал Андрей представить себе, что было бы с ним, попади он этому немцу в руки. В глазах этих видел Андрей другое: презрительную усмешку, превосходство над "унтерменшем", убежденность в естественности насильственной смерти всего ненемецкого. "Он признает только такое состояние, когда находится наверху, на ком-то. Другие возможности исключены. Мразь!" Андрей был даже рад, что увидел это, пусть в воображении, но увидел, и его охватило равнодушие к тому, что сейчас произойдет с белобрысым нацистом из Ганновера.

– Через несколько минут вас расстреляют. – Немец тупо не уклонялся от его взгляда, просто он ничего уже не осознавал. Он, казалось, не дышал. Андрей почувствовал в себе злую брезгливость. – Вы истый нацист, так? Не я обрек вас на смерть. Ваши идеи, ваши действия, Гитлер вас убили. Я коммунист. Возможно, и мне скоро придется погибнуть. Недалеко отсюда. Что ж. Я встречу гибель, как подобает коммунисту и солдату, защищавшему свою Родину. На лугах которой, как и у вас в Германии, летают бабочки, растет трава... Мне сказать вам больше нечего, господин нацист.

Жалкий стоял немец на подгибавшихся ногах. Ничего не смог он произнести. Кадык судорожно ходил вверх-вниз, вверх-вниз, нижняя, выпяченная губа отвисла и обнажила горячий блеск золотых зубов. Голова безвольно склонилась на грудь, и он уже не видел, что небо наполнилось синим светом и возле вспыхнула береза с розовым от зари стволом.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

Самолет – опять "рама" – проплыл над их головами, сверкнул на солнце и растворился в воздухе. Все в том же направлении. На северо-восток. Никакого сомнения: в той стороне находились советские войска. Андрей шел правильно.

Но все на пути враждебно, всего надо опасаться – шишки, упавшей с сосны, шороха листьев, случайного огонька вдали... Роте – ему, Андрею, и Семену, десяти утомленным, выбившимся из сил бойцам, раненому Рябову, слепому Полянцеву и девушке – противостояли танковая армия Гудериана, и еще танковая армия, и полевая армия генерала Рейхенау... "То, чего немцы не смогли сделать с нами у переправы, они сделают здесь, у нас в тылу. Если это еще можно назвать тылом..." Андрей шел и смотрел себе под ноги, это было то же, что смотреть перед собой и видеть слившиеся деревья. В гущине елей и сосен был полумрак, а наверху, в просветах, между вершинами, горел день.

Отгороженная от других советских частей и подразделений, рота ни от кого уже не ждала приказаний, не ждала помощи. Андрей мог рассчитывать теперь только на себя.

"Нас будут считать пропавшими без вести, – подумал Андрей. И, словно его слышали там, далеко, мысленно произнес: – Но мы не пропали, вы просто не знаете, что мы здесь, среди хмурых, диких лесов и гнилостных болот, которые тоже часть нашей прекрасной Родины, на Родине все ведь прекрасно; мы здесь, зажатые со всех сторон противником, но все равно, мы на своей Родине, с автоматами мы, с винтовками, с гранатами, с касками и котелками, с небольшим уже запасом продовольствия, с памятью о вас, о наших улицах и домах; мы здесь, мы здесь, Москва, мама, старый поэт Касьян Федулов, ученики лучшей в городе школы, так и не начавшие в ней учебный год; мы здесь, товарищи, находящиеся по ту сторону фронта, и не считайте нас "пропавшими без вести"! Мы затерялись в пространстве, и ни письма вам написать, ни позвонить по телефону. Мы в окружении, на войне такое бывает. Но мы выберемся и опять будем взрывать мосты, если понадобится, и наводить переправы, и ставить минные поля и разбирать минные поля, и ходить в атаки, отправляться в медсанбаты и возвращаться оттуда. Нет, не считайте нас пропавшими без вести, мы вовсе не пропали. Вы просто не слышали наших выстрелов у домика дорожного мастера, не услышите и других выстрелов наших... Мы продолжаем сражаться".

Рота шла на северо-восток. Куда направилась "рама". Шла лесом, лесом, так, как объяснял дорогу тот неприятный усач. "Здорово напугался усач, так напугался, что и дорогу нам не перепутал". Тяжелая тишина стояла в мире. Только шум ветра, который начинался вот в этих деревьях, рядом, и в них же кончался, да где-то неподалеку в ствол настойчиво тукал дятел.

– Андрей...

Андрей повернул лицо к Марии, она поправляла санитарную сумку на плече.

– Товарищ лейтенант, – неуступчиво поправил он ее. – Товарищ командир. Ясно?

– Я не боец твой. Ясно? – Мария сама удивилась своей неожиданной решимости. Но как и тогда, в блиндаже, продолжала смотреть на Андрея, неестественно спокойная. – Не приписана к роте. Ясно? Так что не лейтенант и не командир. Ясно? – говорила она негромко, с каким-то простодушным упорством уже, и слова ее таили что-то недосказанное.

Андрей промолчал, поддавшись внезапной догадке: что-то происходит в ее отношении к нему, в его тоже. Да нет, объяснял он себе, жаль эту девчонку, попавшую в беду, и все тут. Он пытался сохранить прежний тон.

– Держи себя, сестра, как положено. Запомни, армия в Любых обстоятельствах армия, – старался произнести строго. Но глаза выражали другое, и он чувствовал это.

Люди механически, с тупым напряжением передвигали ноги. Шаг Марии тоже нетвердый, мелкий, качающийся. Андрей заметил, каждый шаг стоил ей усилия, и она держалась, чтоб не выдавать этого.

– Вот ведь приходится как... – повернул он к ней голову. – Да еще пули, да снаряды, да бомбы. Вот ведь как!..

– Ну и что?

– А ничего. На безопасном расстоянии от войны она может казаться не такой. Когда пуля выпущена в твою грудь в километре с чем-нибудь от тебя, можно не особенно беспокоиться, это неприятно, и только. А за тысячу километров от фронта война выглядит и вовсе терпимой. Нет?

– Зачем ты мне об этом? – Мария даже приостановилась, в глазах слезы обиды. – Разве не я бежала с тобой по откосу вниз, когда в нас стреляли пулеметы? Не я лежала возле тебя на плоту?.. Зачем ты это, Андрей?

Он уже сердился на себя: в самом деле, зачем? Пробовал смягчить сказанное:

– Влипла ты с нами, видишь? Шла бы с беженцами на восток, может быть, и в Москве, дома давно была б... А с нами... Видишь же...

– Вижу.

Положение не казалось ей таким страшным, словно не раз бывало с ней такое и стало уже привычным. Просто была убеждена, что все кончится благополучно. Она не сомневалась, что все кончится хорошо, ведь какое было на коротком пути от берега реки под Киевом до этого леса!.. И ничего, обошлось.

– Андрей... Скоро доберемся до своих?

– Скоро? Не знаю. Этого я совсем не знаю.

– Ну да-а... – протянула Мария.

– Не задавай мне таких вопросов, Мария... сестра... Не мешай мне.

– Я мешаю тебе? – обидчиво замедлила Мария шаг.

– Все время мешаешь, – выпалил Валерик. Он шел, чуть отступив от Андрея, и злился. Он не выносил Марии, и каждый раз, когда она подходила к Андрею, в нем вспыхивало желание оттолкнуть ее, обругать, прогнать. Но сдерживался. "Чего ей надо от нас?.. – досадовал он. – Вот и сейчас: чего пристала к командиру?" – Валяй отсюдова, – прошипел ей в лицо.

Мария, ошарашенная, приостановилась, через минуты три шла уже рядом с Сашей, с Данилой, с Вано.

Андрей чувствовал, что-то проникло в него, и справиться с этим и не мог и не собирался. "Ладно, – договорил он себе. – Ничего особенного в том, что жалеешь девчонку. Девчонка хорошая. – С усмешкой вспомнил, как отчитывала его в блиндаже, в ночь перед уходом на правый берег. – Брось. Не в жалости к ней дело. Тут другое. И не надо выдумывать. Не надо выдумывать. – И опять усмехнулся: – И Валерику ясно, что тут другое, и ревнует потому мальчонка. Не хочет, чтоб мыслями его командира, которого всем сердцем опекает, завладела она. А Танюша с Адмиральской как? пробовал он отбиваться от того, что подошло и не уходило. – А Танюша? С Адмиральской двадцать три? Зеленая калитка и все такое? – Он легко вздохнул. – То юношеское, может быть, даже детское". Он шел и думал об этом, и был доволен, что думал об этом, и вытеснялось все другое сокращалась и чем-то спокойным наполнялась дорога.

Андрей с Валериком дошли до поваленной старой сосны, выпятившей вверх сухие толстые паучьи сучья. Сапоги погружались в траву, как в зеленую воду. Под ногой что-то звякнуло, покатилось. Андрей увидел: пустая консервная банка. У сосны валялись еще банки, окурки: следы чьего-то пребывания. "Перед нами проходило подразделение. Небольшое. Если судить по количеству банок, окурков. Идем, значит, правильно", – убеждал себя Андрей.

Сквозь редевшие деревья стали проступать рваные просветы, напоминая, что близка опушка. Убывал лес, вместе с ним убывала темнота, не вечерняя, а все же темнота, в которой можно таиться от врага, если он недалеко. Кончался защитительный мрак леса. Появилась и еле приметная просека, узкая, как тропа, она давно стерлась, сошлась с травой. Трава уже сглаживала просеку с лесом.

"Должно быть, подходим к Холодному яру, если не сбились, догадывался Андрей, – к тому самому полю, где усач стаскивал с убитых сапоги".

– Опять выбираемся на голое место, – сказал Семену. – Не напоролись бы на кого.

– Не тайга, Андрей, – наморщил Семен лоб. – Может, задержаться до сумерек? Решай.

Андрей ответил не сразу.

– До сумерек долговато. Сам говоришь, разрывов будет много, и на каждый разрыв полдня задержки, так и до зимы не доберемся, куда надо. Рискнем.

Подошли к опушке.

Солнце с силой ударило в глаза: здесь свет и земля сошлись, и все казалось прозрачным, как стекло. Простор поля, пересеченного в километре от опушки широким и длинным оврагом, был наполнен светом, на который трудно было смотреть.

– Пилипенко, Саша! – позвал Андрей. – Давайте вперед. Посмотрите, что в том Холодном яру.

Все следили, как уменьшались фигуры двигавшихся по полю Пилипенко и Саши. Вот остановились они и исчезли, наверное, спустились в овраг.

Минут через двадцать уже направлялись обратно, к опушке.

– Трофею, товарищ лейтенант, приволокли. – Широкая улыбка делала почти счастливым лицо Пилипенко. Он бросил у ног Андрея немецкую шинель с майорскими погонами, сапоги, фуражку. – Полная форма. Даже крест Железный прихватил. Самого офицера брать не стали, оставили в яру – весь уже провонял. А у Сашка целый ефрейтор в руках. Кидай, Сашко. Видать, денщик офицера. Так что...

– Что? – разъяренно крикнул Андрей. – Какого черта ерунду мне торочишь! Не за барахлом посылал тебя! Лавры усача прельстили?

– Так, товарищ лейтенант, кроме барахла там и нет ничего... недоумевал Пилипенко, почему рассердился командир. – Верно говорил усач, много побитых и наших, и этих. В яру и возле яра. Кругом тихо, товарищ лейтенант.

Андрей брезгливо отшвырнул ногой шинели, сапоги, фуражку, пилотку, все, что Пилипенко и Саша принесли. Он все еще сердился.

– А знаешь, Андрей, – раздумчиво произнес Семен, – трофей – не трофей... как знать, вещи эти и службу сослужить могут. Распихаем по "сидорам". Выкинуть всегда успеем.

– Рассовывай, если хочешь, это дерьмо. В руки брать противно.

Долго шли полем, держа направление к лесу на горизонте. Давно осталась позади опушка, и Холодный яр оставили давно. Лес слишком медленно приближался. Люди тяжело переставляли ноющие ноги. Но Андрей, охваченный беспокойством, торопил, торопил бойцов.

"Рама" еще раз показалась над нами. Неспроста это. Неспроста. Но, странно, сюда не доносился даже отдаленный гул орудий, терялся Андрей в догадках.

– Лес, наконец. Лес!

Сначала деревья вразброд – пять-семь сосен, ель, несколько елей, сосны и ели; Андрей озирался: не потерялись бы люди; с каждым шагом становилось темней, будто их, бредущих в глубь леса, торопливо настигал вечер; потом деревья сгрудились, непроходимо сбились вместе, и уже ночь перед глазами. А по времени быть еще дню.

Потом и в самом деле день иссяк. Темнота лесная вошла в темноту ночи.

Андрей услышал раздавшийся у плеча голос Данилы. Данила говорил кому-то:

– Вон и малиновка зазвеньчила. Считай, на третий час ночи пошло. Она из ранних, пичужка; малиновка. Слышь, завела?

Поблизости коротко рассыпался серебряный птичий посвист, и тотчас же посвист этот раздался рядом, на другом дереве. "А верно, который час? Погруженный в нелегкие свои размышления, Андрей не смотрел на часы. Собственно, какое это имело значение? Только одно заботило его: одолеть пространство и выйти к своим. – И все же, который час?" Зеленые стрелки на циферблате показывали: два тридцать.

Впереди деревья расступились, и между ними показалось темное строение или что-то другое, неподвижное, похожее на строение.

– Стоп! – приказал Андрей.

– Сто-о-оп... – негромко понеслось назад. – Сто-о-оп...

– Пилипенко! Посмотри, что там...

Что еще подстерегает роту? И здесь, в лесу, может всякое произойти.

Пилипенко вернулся.

– Лесная сторожка, товарищ лейтенант. Пустая, – произнес в голос. И тише: – Как раз для привала.

Если уж Пилипенко намекнул на привал, значит, люди вконец выбились из сил.

– Все ко мне! – приказал Андрей. – Привал. Тебе, Пилипенко, и Саше придется побыть в охранении. Потом вас сменят.

– Ясно, – сказал Пилипенко.

– Есть! – голос Саши.

2

Андрей проснулся оттого, что и во сне услышал сухой и пряный запах сена, на котором лежал. А может быть, открыл глаза потому, что втянул в ноздри былинку и она щекотнула в носу. Может, оттого пробудился, что почувствовал рядом Марию, будто знал: и она не спит. Она не спала, она осторожно ворочалась, и сено шуршало под нею, как живое.

В приоткрытой двери сторожки зыбился слабый и холодный месячный свет, и Андрей угадывал в нем разметавшихся во сне бойцов. Слева от него, высвободив из-под пилотки волосы, тонко посвистывал носом Валерик. Подобрав колени, жадно и громко спал Вано. Уткнув голову в согнутый локоть, уснул Семен, худое, спокойное тело его дышало ровно и тихо. В углу темнела фигура прислонившегося к стене Полянцева, как обычно, он спал и не спал – ни храпа, ни дыхания. Во сне стонал Рябов, и стон был жалобный, какой-то детский. У самой двери примостился Данила, как бы преграждая собой вход в сторожку.

Андрей приподнялся, коротким движением подтянул брюки.

– Ты куда? – мягким заботливым голосом спросила Мария. И Андрей почувствовал ее руку.

– Не усну больше, – сказал он. – Проверю пойду охранение. Сменять ребят надо. А ты поспи.

– И я с тобой.

– Нет. Спи.

– Приказ?

– Просьба. Ты ж к роте не приписана, так?..

– А просьбу можно и не выполнять.

Она встала, обеими руками провела по юбке, стряхнула сено, машинально поправила косу, натянула берет на голову.

Андрей подождал Марию. Пошли рядом. Темнота поглощала звук шагов.

– Прохладно, – зябко повела Мария плечом.

– Как и положено в эту пору. Луна еще молодая, – поднял Андрей глаза вверх.

Саша стоял у сосны, шагах б тридцати – сорока от сторожки, он сначала услышал Андрея и Марию, потом увидел смутные их фигуры и растерянно двинулся навстречу.

– Саша.

– Я!

– Отправляйся отдыхать.

– Товарищ лейтенант, разрешите остаться, – попросил Саша, и в голосе слышалось взволнованное ожидание: вдруг откажет?..

– Отдыхать!

– Сашенька, миленький, – тронула его Мария за локоть, – вздремни пойди, Сашенька...

Саша потоптался, ничего не сказал и медленно, сутулясь, будто в чем-то виноват и чувствовал это, пошел в сторожку.

– Пилипенко! – Андрей повернул голову в другую сторону.

Пилипенко вышел из-за широкого полога ели.

– Пилипенко-о... – тягуче подтвердил он, что здесь.

– Автомат – сестре, а сам – спать. Времени в обрез. Скоро двинемся.

– Автомат трофейный, товарищ лейтенант. Покажу сестре, как да что.

– Сам покажу. Ступай.

Андрей и Мария шли осторожно, останавливаясь и прислушиваясь. Шагов пятьдесят вперед, шагов пятьдесят обратно. Обходили сторожку со всех сторон.

Мария подтягивала сползавший с плеча автомат. Автомат показался ей тяжелым. Она споткнулась обо что-то. Еще раз споткнулась.

– Тверже, тверже ступай, – сказал Андрей. – В наших обстоятельствах ноги должны быть ногами.

В темноте Мария не видела лица Андрея, но почувствовала, что он улыбался.

– Совсем, знаешь, спать не хочется, – с ноткой удивления проронила она.

– А мне всегда хочется, – подчеркнуто сказал Андрей. – Кажется, единственно, что не может надоесть, это – спать.

– Слишком утомляешься, – сочувственно, со вздохом произнесла Мария. Но ты редко выглядишь очень, очень усталым. Правда...

– У меня нет права на это. Одно дело отвечать за самого себя, другое дело – рота.

– Андрей. Жизнь несправедлива. Вот смотрю на тебя и думаю: нельзя же на такого молодого возложить столько. Ты старше меня на четыре года всего, а я не смогла б того, что ты...

– Четыре года все-таки что-то значат. Но и ты смогла б. Совсем недавно я тоже не предполагал, чего могу. Могу вот жить под пулями, видеть смерть товарищей могу, и сам умереть смогу... И – ничего. – Голос Андрея звучал уже хрипло, что-то в нем изменилось, и Мария молчала. Андрей тоже молчал. Потом, как бы вспомнив, что не досказал: – Видишь ли, теперь во мне умение многих. Я вобрал в себя и готовность ко всему и мужество тех, кого с нами уже нет. Они были хорошие, крепкие люди. Даже те из них, кого я распекал. Их опыт стал моим опытом. Как мои беды и моя твердость послужат другим. Ни в чем не надо обманываться, понимаешь? Тогда чувствуешь себя сильнее. Ну вот, опять споткнулась. Что это ты, Мария?

– Я не споткнулась. Подумалось что-то, и сбилась с ноги.

– Что ж тебе подумалось?

– Я ухвачусь за твою руку, Андрей. Когда темно, боюсь быть одна, жалобно сказала Мария.

– Цепляйся. Что ж тебе подумалось?

– Ты сказал: не надо обманываться. Мне и подумалось: в нашем положении обязательно рассчитываешь на что-нибудь спасительное, надеешься на что-нибудь. Надежда, понимаешь, нужна, пусть даже маленькая, как непогасший уголек. Вот на плоту, знаешь, я очень, очень надеялась. Сама не знаю на что. На судьбу. На тебя. И видишь же, помогло... А иначе не выдержать, ведь так, Андрей?

– Надежда – да. Если она не иллюзия.

– Ой, Андрей... Я совсем девчонка, мне и не разобраться, где надежда, а где иллюзия. Мне лишь бы на чем-то успокоиться.

– И правда, девчонка.

– Но мне не это подумалось. Мне другое подумалось.

– Да?

Андрей услышал шорох. Шагнул вперед, прикрыв спиной Марию.

– Кто?

– Да я, товарищ лейтенант, – сонный хрип Валерика. – Перепугали вы меня. Холодно стало, проснулся. Смотрю, вас нет. Что это вы, товарищ лейтенант? Не спите нисколько.

– Давай, Валерик, втроем и будем в охранении.

Валерик слышно шмыгнул носом и двинулся позади Андрея и Марии.

– Да? – повторил Андрей.

Мария не отвечала.

– Да? – еще раз произнес Андрей.

– Не сердись. Не то подумалось мне, о чем сказала, другое подумалось. У меня, Андрейка, не надежда и не иллюзия. У меня – ты. И ты – вот он, коснулась пальцами его лица.

Андрей почувствовал, ее прохладные пальцы дрожали. Хотелось, чтоб она не отнимала их. И она, показалось, долго не отнимала.

Он удивлялся: три дня назад, точнее, той ночью перед переправой, всего этого не было и быть не могло в его суровом и жестоком мире. И вдруг – вот оно! Даже остановился, подумав это. Он слышал голос Марии, шаги ее, что-то в нем возникало, уже возникло, что-то такое сильное, радостно-неодолимое.

Мария окликнула его?

– Андрей... – услышал он.

– Да?

Мария молчала. Теперь, поняла она, что не одна со своими мыслями, желаньями, со своей несложной девичьей свободой. Что-то кончилось и начиналось другое, в чем разобраться еще не могла, хоть неясно, потаенно от себя самой ждала этого и знала, что это наступит, когда-нибудь придет и все изменит в ее судьбе. "Это пришло?" – обрадованно испугалась она. Она поправила берет на голове, слишком большой. И подумала о девушке, которая носила его раньше, об убитой медсестре Тоне.

– Андрей...

– Да? Говори же...

Мария продолжала молчать.

Может быть, девушка просто верила: несмотря ни на что, он выведет ее из окружения, она вернется домой, – подумалось Андрею. – И благодарно будет вспоминать своего спасителя, лейтенанта, пока не выйдет замуж. Вспомнит, как тяжело было ей в этом сентябре. И эту ночь у сторожки вспомнит. И как в болоте потерялась. И переправу. Переправу обязательно. И все остальное, конечно.

– Выберемся если, – сказал он, – тогда будут чего-нибудь стоить и твоя надежда, и иллюзия твоя. И я тоже.

Оказывается, к присутствию женщины нужно привыкнуть. Если, конечно, это не просто так... А Мария – не "просто так", – понял он окончательно. И это плохо. Очень плохо. Он должен быть весь в войне. Тут сердцу делать нечего.

– Андрей, я не обманываюсь в тебе? Ведь не обманываюсь? – Она не ждала ответа, подумала, что ответить нелегко, и не нужно отвечать.

Андрей вслушивался в ее голос, в ее слова, которые ничего общего не имели ни со сторожкой, в которой спали бойцы, ни с тем, что еще предстояло этой ночью. Он должен быть весь в войне, подумалось снова. Но девушка тоже война, она делит с ротой все тяготы. И хорошо, что она с ним. Очень хорошо. Сердце дрогнуло от этой мысли: что-то теплое входило в его тяжелую жизнь. Это было началом чего-то нужного, – говорил он себе, – и даст силы преодолеть еще более трудное, чем то, что было до сих пор. Она уйдет, Мария, она уйдет, конечно. Но все равно, он уже не будет один...

Он остановился, будто всматривался во что-то. Холодная ночь. Опасная ночь. Полная неопределенности ночь. Прекрасная ночь.

– Валерик, подымай всех...

3

Лесом, лесом шли, как объяснял усач дорогу. "Дорогу? – усмехнулся Андрей. – Дорогу куда?.." Почему он решил, что идет именно туда, где соединится с частью Красной Армии? "Рама" подсказала? Но ни одного выстрела не слышал он, пока рота шла в этом направлении. Он покачал головой. – Правда, то тут, то там натыкались они на следы боев. Как знать, может, тоже придется ввязаться в бой и какое-нибудь другое подразделение остановится возле них, убитых, среди оружия, касок, котелков...

Все еще было темно.

Андрей услышал сердитый бас Пилипенко.

– Не жрамши сколько, – напоминал он кому-то. Тот, к кому обращался, молчал. – В брюхе пусто, как в фляжке, из которой выдули самогон... И не наврал рыжий Данило: харч поминай как звали. Каши бы!..

– Какой? – насмешливо подал другой голос. "Петрусь Бульба, – узнал его Андрей. – С Бульбой, значит, говорит".

– Какой? Какой хотишь! Пшенной, или гречневой, или рисовой, овсяной. Перловой. Кукурузной. Манной. Все равно, Хоч из опилок!..

Андрей тоже почувствовал необоримое желание есть. "И правда, хоть из опилок, но каши бы..." И забыл, подумалось, как пахнет хлеб. А у хлеба запах, а вот какой – забыл. И он стал думать о белых булках, ржаных кирпичиках, и представлял их себе, вкусные, божественные.

"Где ж речка, и мост, и водянка, о которых говорил усач, – тревожился Андрей. – Повернули же от сторожки точно на восток. Не наврал усач? До сторожки все было так..."

Попали в такую гущину, что продвигаться стало невозможно.

– Держаться кучно! – то и дело напоминал Андрей невидимым бойцам. Не отставать! Затеряется кто, пропал...

А ночь, как замороженная, не клонилась к рассвету. Должна же когда-нибудь кончиться тьма, как кончается лес, как кончается поле и начинается что-то другое!

– Семен, ты где?

– Тут, – отозвался Семен. Он был в нескольких шагах от Андрея.

– Помаленьку, а надо пробираться, а? Нельзя застревать.

– Перекличку бы!

– Да, – согласился Андрей.

Никто не отстал. Саша и Мария откликнулись вместе. "Вот и хорошо, подумал Андрей. – Парень последит, чтоб не отбилась".

Они шли сквозь голубоватую темноту, Саша и Мария, почти касаясь плечами.

– Ты совсем отвернулась от меня, – упавшим голосом сказал Саша.

– Что ты, Сашенька, миленький...

– Отвернулась, Марийка. И чувствую, и вижу это.

– Плохо, Сашенька, чувствуешь, плохо видишь.

Саша шел не останавливаясь, нигде не сворачивая, не пригибаясь там, где разросшиеся ветви перебросились с одного ствола на ветви другого ствола, он шел прямо, будто отстранил от себя деревья и дорога свободно открывалась перед ним.

– Сашенька, смотри, глаза выцарапаешь. – Мария взяла его за руку. Поосторожней, смотри...

Несколько минут оба молчали. Мария все еще не отпускала руку Саши.

Саша, сбавляя шаг, обернулся к Марии, собрался что-то сказать.

– Скажи, Марийка, у тебя есть что с командиром? – произнес он надломленным голосом, даже перестал дышать. – Я так это... просто...

– И не так и не просто, Сашенька. – Он почувствовал, рука Марии дрогнула, пальцы разжались и выпустили его руку. – Ты хорошо относишься ко мне, оттого и спрашиваешь, а не так и не просто...

– Оттого, Марийка... – покорно согласился Саша. – А не ответила.

Саша ждал, что она скажет. Она молчала.

– Есть, – сказала одними губами, но Саша отчетливо слышал ее слова. И не знаю, с чего взялось это. И ты ведь не знаешь, с чего берется такое?..

Саша молчал.

Словно что-то тяжелое внезапно обрушилось на обоих.

Мария уловила, теперь шел Саша ссутулившись, каким-то задыхающимся шагом, как недавно в сторожку шел. Сердце сжалось у нее, даже слезы, чувствовала, выступили на глазах.