Текст книги "Синие берега"
Автор книги: Яков Цветов
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Недалеко, левее, должно быть у Вано, раздавался ожесточенный стук автоматов. "Немцы... – было ясно Пилипенко. – Вано, значит, еще отбивается..." Пилипенко понимал, пока Вано держится, надо успеть перемахнуть через траншею и спуститься к берегу. Как только сомнут Вано, дорога немцам открыта и плотом уже не воспользоваться.
– Ребятки, господом богом прошу, быстрее давайте, – приказывал он и умолял. – Иначе нету нам спасенства!..
Но где эта чертова траншея? Может, не туда двигались? Мысль эта ужаснула его. Сплошной мрак – не за что глазу уцепиться. Никакого ориентира!..
Он едва переступал, ноги расходились в стороны, одной рукой волочил за собой стонавшего Антонова, другой – тащил пулемет.
Он услышал шум впереди.
– Что там?
– В траншею угодил, – плаксиво откликнулся Сянский. – И сержант на мне... Плохо!..
– Амба! – как бы подтверждал Рябов, что плохо.
– Брось ты свое "амба"! – с досадой оборвал его Пилипенко. – Ничего не амба. Сейчас выберемся и – к воде!
Выкарабкались из траншеи.
Словно освещая им дорогу, вскинулась ракета, долгая и пугающая. Тающий свет ее растекался, растекался, охватывая все небо, до самого конца, всю землю, до самого конца. Пилипенко потерянно скрипнул зубами. "Сейчас стукнут в спину", – приготовился он к худшему. Он и Антонов кинулись на землю, Полянцев стоял, как бы озираясь. Слишком суетливо водил перед собой руками, и это было непохоже на уравновешенного Полянцева.
– Ложись, душа из тебя вон! – рявкнул Пилипенко. – Ракету не видишь?
И когда тот повернулся к нему лицом, в свете, уже начинавшем синеть, Пилипенко увидел: Полянцев слеп.
Неловко, будто хватаясь за воздух, Полянцев запоздало опустился на землю. Он, возможно, еще не понимал, что лишился света, что жить теперь будет в мире, в котором все только черное, и всю жизнь не уйдет из памяти белое, зеленое, синее, красное.
Выстрелов не было.
– Поднимайсь!
Шли, бежали дальше. Впереди Сянский с Рябовым, чуть позади Пилипенко с Антоновым, с Полянцевым. Сколько двигаются уже, а откос не приближался. Рябов, услышал Пилипенко его вскрикнувший голос, кажется, споткнулся обо что-то.
– Ну чего там еще?! – вскипел Пилипенко.
Рябов припал на колено, и рана в бедре зло напомнила о себе. Снова вспыхнула ракета, он увидел: перед ним, скорчившись, с неестественно согнутой ногой, с которой свисала размотавшаяся обмотка, лежал Петреев, связист Петреев, с худыми узкими плечами, с невозможно бледным под зеленоватым светом, искаженным лицом. Ему, видно, было очень больно, когда осколок впился в лоб, так больно, что боль не проходила и сейчас: брови перекошены, рот судорожно раскрыт, два передних зуба врезались в нижнюю искривившуюся губу. Смерть настигла его, наверное, когда он нашел перебитый снарядным осколком провод и соединял концы. Рябову вспомнилось: "Хрен его носит где, этого Петреева!.." А он, бедный Петреев, маленький связист Петреев, может быть, в ту минуту упал здесь.
Сянский подхватил Рябова, тот поднялся, сделал шага два, оглянулся, и пока окончательно не иссяк свет ракеты, глядел в открытые глаза Петреева, и казалось – тот смотрел вслед, удивленно и укоризненно, что его оставляют здесь одного...
Запахло водой. Вперед, до откоса – метров пять. И наверное, метров пятьдесят до немцев – назад. Считанные метры. Считанные секунды. "Ну, пан или пропал", – пробормотал про себя Пилипенко.
– Антонов! Цепче держись за меня... Полянцев, друг, не теряйся. На меня иди. Спину мою чувствуй. Сянский, ты?.. – волновался Пилипенко. Он стал командиром вот этих трех. Взводный, раненый, не в счет, он уже не мог давать команду. Пилипенко стал командиром этих трех, потому что они инстинктивно поверили в него, в его решения, в его приказания – в волю его: они хотели остаться солдатами, но живыми. И он понимал это.
Теперь у него хватало дыхания только для того, чтобы самому передвигаться. Но его подгоняла беда, и он знал, что у Антонова, у Полянцева дыхание еще слабее, и тащил за собой Антонова, Полянцева и пулемет.
Выстрелы настигали их. Немцы окружали их, чтоб отсечь от берега.
– Хлопцы... как можете... все... и Антонов, и Полянцев... и Рябов... мотайте... Огнем прикрою...
"На минуты две сдержать бы... Дать возможность хлопцам оторваться. Метров пять же... А там откос, и вода". Пилипенко приник к пулемету. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. Р-р-раз!.. Очередь. И – на ноги. Немецкие автоматы продолжали стучать. "Хлопцы уже у откоса?.." Быстрее! Быстрее!.. Он бросился их догонять. Антонов полз, загребая ладонями песок, одно колено не сгибалось, другое он с трудом подтягивал. Мелким, заплетающимся шагом, с напряженно протянутыми перед собой руками, ступал Полянцев. Рябов спотыкался и скользил вниз, увлекая за собой Сянского: Сянский не удержал его, и Рябов со стоном покатился. Пилипенко услышал, что Рябов застонал, и догадался, что произошло. Он подбежал к Рябову.
– Быстро, быстро... – выдохнул решительно. Он наклонился над Рябовым, и тот, приподняв голову, обхватил шею Пилипенко.
Пилипенко грузно ступал, раскорячив ноги, правой рукой поддерживал Рябова, левой волок за собой пулемет. "Еще шаг, эх! Еще шаг, эх!" приближался Пилипенко к цели.
Бегом... бегом... бегом!.. Пусть стреляют... Бегом!..
Они бежали. Полянцев тоже. Антонов тоже.
Слышно было, на воде колыхался плот.
5
Семен оглянулся, во тьме проступали ивняковые заросли, напоминая гору. Казалось, они нисколько не отошли назад. Семен повернул голову и снова стал смотреть перед собой: вода была совсем черной, еще черней ночи, и как ни силился, не мог разглядеть – ни ее начала, ни конца. Он нервничал, нельзя было определить, далеко ли до берега. Стена мрака стояла мертво, и только хлюпавшая под быстрыми веслами вода напоминала о движении. Стремительные огоньки трассирующих пуль вонзались в эту стену и пропадали.
Семен, сжавшись, сидел на корме. Левая рука – на диске автомата, пересекавшего грудь. Над самой головой проносился тонкий короткий свист. Ветер гнал прогорклый дым по реке, бил в нос, скреб в горле. Дым напоминал о рухнувшем мосте. Раздался глухой взрыв, почти в то же мгновенье второй, уже недалеко от носа лодки, впереди, как бы загораживая ей путь. Кверху вскинулась вода и тяжелым ливнем обдала Семена, всех. "Бьет минометами", – переживал Семен.
– Ребята, жмите! Жмите!.. – во весь дух крикнул он, хоть и знал, что гребцы что было силы налегали на весла. – Жмите!..
Семен отчетливо слышал, точно видел, как, упираясь в слани ногами и трудно переводя дыхание, гребцы всем телом откидывались назад, наклонялись вперед, снова назад... Под сильными взмахами весел лодка подавалась дальше, дальше, но, казалось ему, так медленно, что хотелось прыгнуть в воду и плыть, плыть...
Через борт переплескивалась вода. Насквозь промокшие гимнастерка, брюки прилипли к спине, груди, рукам, ногам, но Семен не ощущал холода. Он поводил глазами, как бы искал чего-то, что уняло бы его тревогу. Над ним тянулся темный простор неба, испещренного звездами. Звезды лежали и на воде, сверкающие, холодные. Вода шла по звездам, не накрывая их.
Семен настороженно вслушивался: поблизости раздавались чужие всплески воды – странно, кто-то греб в сторону моста, в дым.
– Кто? – трубкой прислонив ладони ко рту, крикнул Семен. – Кто, отвечай!
Там, во мраке, выжидательно молчали.
– Куда... дурачье... гребете?.. – выпалил Никита. – Левей надо, если свои!
– Свои-и! – наконец вырвался из темноты густой осиплый голос. Поняли! Есть левей...
– Никитка-а-а! – послышался оттуда обрадованный возглас Тишки-мокрые-штаны.
Шум приближавшейся лодки нарастал.
– Ты, Кудренко-ов? – окликнул Семен. – Или Пото-омин?
– Каплюшкин! – помедлив, ответила соседняя лодка. – Кудрянкова Колю... – Слышный взмах весел заглушил голос. – И Потомина... – Взмах веслами. – Только что миной накрыло... – Взмах веслами. – Мы и шарахнулись от мин. – Торопливое хлюпанье сбегавшей с весел воды. – Да не туда... Гребок. Гребок. Сильный гребок.
Лодки шли рядом.
Вспорхнула ракета. Семен согнулся весь, бросил взгляд назад и ужаснулся: неужели они почти не отдалились от берега? Откос по-прежнему стоял перед глазами – недалеко, словно не к левому берегу двигалась лодка, а держала к правому. Над кручей висел ракетный свет, и видно было, как Широкая тень откоса разбежалась по реке и неслась лодкам вдогонку. "И не поверил бы, что могут быть такие широкие реки".
Свет оборвался, и ночь опять легла на воду, гремящую, несущуюся, страшную. Немцы снова ударили. Все в лодке, затаив дыхание, молчали. Во мраке они не видели, как их расстреливают, и потому могло показаться, что автоматы, бившие справа, бившие слева, мины, с резким всплеском ударявшиеся в воду, – вхолостую, и это немного успокаивало.
– Ни-кит-ка-а! – снова донеслось из соседней лодки. – Ни-кит-ка!..
– Ладно тебе, Ти-ш-ш... – Голос Никиты как бы увяз в темноте, оборвался на полуслове. И в то же мгновенье нос лодки круто повернул вправо.
– Что там? Черт бы вас побрал! – злился Володя Яковлев. – Не суши весло! Крепче налегай! – Он с Шишаревым рванули весло на себя. Лодка еще больше шарахнулась вбок.
Семен дотянулся до поперечины. У уключины, свесившись над бортом, чуть не вываливалось тело Дунаева. На спине Дунаева лежала недвижная голова Никиты. Ноги Никиты вытянулись, беспомощные, твердые, прямые.
– Дунаев! Никита! – Семен растерянно тряс за плечи одного, другого. Они не откликнулись. – Никита! – уже тормошил его Семен. – Никита!.. Голова Никиты сползла со спины Дунаева, и он свалился на дно лодки. Дунаев!..
Но Дунаев и Никита не шевельнулись. Семен пересел к правому борту и обеими руками сжал весло. Со свистом пронеслась мина, и он сунул голову между колен. Гулко ударил разрыв, и тотчас в воздух, ставший жарким, врезался ужасающий шорох осколков.
– Володя! Володя! Взяли!
Семен налег на весло. Лодка дернулась, но теперь нос подался влево.
– Взяли! Что еще случилось?..
– Случилось, товарищ политрук! – испуганно прокричал Шишарев. Сержанта хлопнуло. Вот только...
"Что?.." – задыхался Семен. Из сознания выпало: минуту назад перед самой лодкой разорвалась мина.
– Володя, – быстро проговорил Семен, – переберись к корме. Сможешь?
Тот не ответил.
– Володя! Сможешь? Шишарев, весло!
Лодка тяжело двинулась.
Володя Яковлев пробовал взлезть на корму и не смог. Его охватила слабость. Должно быть, потерял много крови. Грудь разрывала боль, он кусал губы, грыз кулак – пытался осилить боль. Он лежал перед Шишаревым, лицом вниз. Вода на дне лодки студила лоб, щеки. С трудом втянул в себя глоток воды. Повернулся на бок, прижал рукой грудь – ничего не помогало. Его поразила мысль, похожая на отчаяние: такой, на войне, он бесполезен – ни держать винтовку, ни бросать гранату, ни взрывать мосты, если опять придется. Уже и дышать стало невозможно. И он понял: еще немного – и все. И все...
"Почему я?.. – вспыхнула терзающая обида, пересилив боль. – Именно... я? Почему? Ради них это... Ради тех, кто появится потом, после меня. Меня не будет, будут другие, может быть лучше, может быть хуже, но не я, не я..." Спазм сдавил горло. Он проглотил рвавшийся наружу стон.
Вода, пространство, которое не превозмочь, осколок, впившийся в грудь возле сердца, все требовало его смерти. Он должен был умереть. Часто, даже в самых трудных обстоятельствах, думал он, как вернется домой, к друзьям, в редакцию, и будет писать книгу о войне, о том, как оставаться человеком и на войне, и женится, наверное, на студентке Нине. Теперь он знал, возвращения не будет.
Надо что-то одолеть в себе, что-то такое сильное, глубокое, может быть неподвластное и воле, и тогда пропадет самое противное состояние, когда человек перестает быть человеком, когда в нем гаснут мужество, чувство долга, простое сознание необходимости, – и он уже ничего не будет бояться, смерти тоже. Мысль эта смягчила его, сделала уступчивей. "Пусть. Пусть я, – уже примирялся он с неизбежным. – Ничего не поделаешь... На войне вслепую же, не на выбор. Не я, значит, другой. Жизнь всем дорога... у всех она одна... И ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь... – Стало как-то легче, боль отодвинулась, недалеко, – потому что немного, а слышал ее. Его ничто уже не обременяло: ни воспоминания, ни привязанности, ни желание жить. – Ничего не поделаешь... Ничего... На земле всегда есть человеку место – живому, мертвому тоже. То, что пришло в мир, никогда не уходит. В них... которые придут потом... войдет что-то и от меня... от моих бед и страданий... от моих коротких радостей... от моих желаний и надежд... от веры моей... – Он задыхался. – Не делай я того, что делаю сейчас, им... тем... другим... и вовсе, быть может, не быть..." Он чувствовал, все внутри медленно обрывалось, сознание меркло. Он обмяк весь. "А мост! Мост... – вдруг пришло в голову. – Мост... Мост – это я... Я!.." Он хотел улыбнуться и, может быть, улыбнулся, подумалось ему. В последнюю минуту, видно, необходимо утешение, большое утешение, чтоб легче принять конец. Он слышал свой слабевший голос: "Мост... мост... мост... мост... – И, как под тихий шум дождя, засыпал. – Мост... мост..."
– Шишарев, жми! Шишарев... – выдохнул Семен. Шишарев в лад движениям Семена тяжело налегал на весло. Ноги Семена упирались в чье-то тело, Дунаева или Никиты.
Лодка, шедшая рядом, пропала. Возможно, вырвалась вперед, Семен поймал: что-то захлюпало сбоку. Не лодка?
– Ты? Каплюшкин?
Никакого отклика.
– Ты? Отвечай?
Молчание.
Никого, значит. Показалось.
– Жми, Шишарев!
Опять захлюпало по правому борту. Не показалось, нет.
– Кто? Кто? – снова крикнул Семен. – Отвечай!
– Подбери-и-и... друг... – донесся рваный голос. – Подбери...
Семен узнал: отделенный. Поздняев!
– Подгребай! Не вижу тебя. Ты на чем?
– На балке... – простонал отделенный. – Пуля в руку... не удержусь...
Семен рывком взял в сторону – на голос. Минуты через три лодка ткнулась во что-то твердое.
– Табань, Шишарев.
Семен выпустил весло, протянул руку.
– Цепляйся, отделенный!
Ничего не получалось. Отделенный барахтался у борта. Семен подхватил его под мышки и втянул в лодку.
Отделенный хотел положить на корму раненую руку, но мешало скорченное тело Володи Яковлева.
– Чуток повернись, друг... – попросил отделенный. Володя Яковлев не ответил.
И раненая рука отделенного бессильно упала на мертвое плечо Володи Яковлева.
6
Трое, Вано и оба бойца, скрытые темнотой, вскочили с земли и во весь дух понеслись к воде. Они оторвались от голосов автоматчиков, залегших метрах в двухстах от них.
Вано понимал, несколько мгновений, и немцы сообразят, в чем дело – и автоматными очередями вдогонку. Надо воспользоваться этими мгновеньями. Может быть, повезет...
Вано бежал, не оглядываясь, чтоб и секунды не потерять, секунда – это метра два, больше, если усилить бег. Но бежать быстрее он не мог, слишком напряжены мышцы, слишком стучало сердце. Тело стало неприятно мокрым, словно он уже в воде. За спиной раздалась автоматная дробь. "Ну все! Не успеть... Где-то тут баллоны. Где-то тут... – Он споткнулся о них, упал. Так и есть, тут".
– Цепляй баллоны! – крикнул невидимым бойцам. – Баллоны!
В секунду перекинул через грудь баллон, ступил в воду. Широко вдохнул воздух. Ноги увязали в донном песке. Вано сделал два-три скачка, стало глубже. Сапоги наполнились водой, отяжелели. Еще немного, и дно ушло из-под ног. Он почувствовал облегчение: река скроет, а начнут палить, нырнет, всплывет, снова нырнет... Вода, как-никак, спасение.
Он загребал саженками. Поблизости, слышал он, плыли те, двое.
"Там, на берегу, осталось несколько баллонов, – тревожился Вано. – А если немцы вслед?.. – Он чуть было не захлебнулся, подумав об этом. – Нет. На баллонах немцы не рискнут", – успокоился он.
Течение тянуло его назад, к правому берегу, и он чувствовал это. Он ложился на бок, выбрасывал вперед руку, со всей силой врезал ее в глубь воды. Холодные и длинные языки волн, еще не успокоившихся после взрыва моста, накатывались на Вано, поднимали под ним баллон.
Он услышал лёт пуль и увидел их светящийся след. "Накроют... накроют... Шпарит трассирующими..." Сзади изнуряюще долго стучали пулеметы. Потом, в стороне, там, где был мост, дважды хлопнули разрывы. "Мины... А то – бризантные, да?.." – соображал Вано.
Взвился ошеломляющий свет ракеты. Стрельба продолжалась.
Пуля шлепнулась у самой груди Вано. Как раз в ту секунду, когда снова лег на бок и выбросил руку вперед. Пуля пробила баллон. Баллон стал опускаться в воду. Вано вынырнул из него и пошел вплавь. Он вобрал в себя воздух, двинул головой вниз, и вода накрыла его, всего; всплыл; взмах взмах – взмах, и снова головой вглубь. В открытых глазах – мрак. Кончилось дыхание, наверх! Черт возьми, свет ракеты стоял широко и долго.
Вано увидел, медленно, вместе с отяжелевшими баллонами, уходили под воду оба бойца.
Черные бугорки уменьшались у него на глазах.
Река молчала.
Правая рука вперед... левая рука вперед... правая рука вперед... Под ним текла холодная и черная вода.
Он, видно, вконец устал, вода показалась очень плотной, сдавливала грудь, спину, живот. Правая рука вперед, левая рука вперед...
Он захлебнулся, потянуло ко дну. "Кажется, попал в воронку". Водоворот тянул вниз, тянул вниз. Проклятые сапоги, и не скинешь их... Вано почувствовал, силы покидают его.
"Вано, не сдавайся. Не сдавайся, – безмолвно просил он себя. – Дотяни до берега, Вано... Нельзя же так, слушай, Вано. Ушел от немцев и глупо погибнуть. Вано, Вано, не сдавайся! Поднажми..."
Проклятые сапоги! Проклятые сапоги!.. Надо было скинуть их на берегу. Надо было скинуть... Не скинул. Они не дают плыть. "Вот и принимай смерть, Вано..."
С усилием выбросил правую руку, она чуть задержалась и, тяжело подгребая воду, пошла назад. Тело чуть продвинулось вперед. Он выбросил левую руку. "Вано, Вано... – подбадривал он себя. – Вано..."
Чудесная это штука, надежда. Во всех случаях, даже в самых погибельных, как тень тянется надежда за человеком. В чем она сейчас, надежда эта, Вано? Во всем! В нем самом.
Правая рука вперед. Левая рука вперед...
7
Пилипенко сунул ноги в ложбинку меж бревен, чтоб удержаться на плоту. С силой толкнул шест с туго привязанной к нижнему концу саперной лопаткой.
– Сянский! Живее ворочай!
– Ох, духу уже не хватает, – чуть не плача отозвался Сянский. – Шест вот выпущу из рук... – тревожился он.
– Вы-ы-пущу!.. Я тебе кишки выпущу! До берега с гулькин нос. Ворочай давай!
Плот все время сбивался вбок. Как ни старался Пилипенко регулировать движение, Сянский не поспевал за его взмахами.
Осколки разрывавшихся рядом мин шлепались в воду, и брызги покрывали плот.
– Ни черта не видать, – бормотал Полянцев. – С глазами что-то неладно.
"А может, закрыты? Да нет, открыты... А в них ночь и страх, могут ли они видеть?.." – неуверенно успокаивал себя.
– Ни черта не видать! – сказал в голос.
– Не видать, – подтвердил Рябов. Он лежал на плоту, вытянутые руки цепко держались за колени Полянцева.
Разрыв!.. Разрыв!.. Накат воды двинулся на плот, и край плота под тяжестью накренился. Залило Рябову глаза, рот полон воды.
"В вилку, что ли, берет", – Рябов выжидательно сжал плечи. Носом уткнулся в мокрые бревна. Что-то рухнуло на Рябова и ударило в бедро, в самую рану. Сянский, понял он, вместе с шестом повалился на него.
Волна прошла, плот выровнялся. "Сейчас еще стукнет, – ждал Рябов напряженно. – Амба!" Его не покидало ощущение, что никогда уже не вернется в мир, в котором ничего не надо бояться.
"По времени и берегу уже быть", – мелькнула мысль. Вода впереди казалась ему черной пахотой, и дух от нее шел густой, кисловатый, как бывало в Малинках от пахоты. Кружилась голова. Лучше не смотреть на воду, решил он.
Он услышал:
– Ну, Сянский! Разом давай! Разом! Разом! Причаливаем!..
"Слава богу... – с чувством облегчения подумал Рябов. Он вглядывался перед собой: только тьма впереди, ночь стояла на месте. Слух выделил из ночи: волна перебирала гальку. – Верно, значит, причаливаем".
Пилипенко швырнул шест, и шест с глухим стуком шлепнулся на песок.
– Сержант! Сейчас подсоблю...
– Нет. Поведешь Полянцева. – Рябов уже встал на правое колено. Левое бедро ныло. – Я сам выберусь. Поведешь Полянцева, – повторил. – А ты, Сянский, поможешь Антонову. Выгружайсь!
Подхваченный откатывавшейся волной, плот качнулся, и Рябов, взмахнув руками, не устоял, упал в воду. Ногами уперся в дно. Ноги неподатливые, тяжелые. Рукой нащупал выпиравшее из воды корневище. С минуту не мог подтянуться, чтоб выползти на берег.
Наконец вылез из воды.
8
Андрей рывком вскочил на плот. Нога застряла между связанными бревнами, и он упал головой вперед на какую-то сумку, похоже противогазную. Ушиб раненое плечо – ударила режущая боль.
Андрей прижал к себе автомат, словно боялся выронить, посмотрел вокруг, ничего не увидел.
Плот отчалил от берега.
Слышно было, под саперными лопатками, привязанными к шестам, гремуче всплескивала вода.
– Раз! – Петрусь Бульба толкал шест назад.
– Раз! – откликался Валерик, делая то же.
– Раз!..
– Раз!..
Тяжело, напряженно Петрусь Бульба и Валерик погружали в воду шест, и когда они двигали локтями, поднимался и опускался ствол перекинутой через плечо винтовки.
Андрей разогнул ноги, уткнул в вещевой мешок. Возле растянулись раненые Ляхов и Ершов. Ершов тихо постанывал.
Под ними медленно шла утомленная вода, шла, как и вчера, и неделю назад, и до войны, и тысячу лет назад. Вода шлепалась о бревна, и холодные брызги падали Андрею на лицо. Плот пах свежим сосновым духом, и дух этот был крепче запаха наплывавшей воды.
Андрей приподнял голову, в слабеющем свете притухающей ракеты видел: прямо и вкось двигались к левому берегу плоты, лодки, темные пятна, должно быть, бревна, и на них бойцы... Сбоку неуклюже тянулся плот. Рябовский... – схватывал Андрей. – Оттуда больше некому. Точно, Рябовский... – Сзади плота торчали на воде какие-то кочки. – Баллоны, понял он. Вано?.. А со стороны обороны Володи Яковлева в полосах багрового дыма показались лодки. Одна... две... "Восемь было у Володи..." Андрей усиленно всматривался: "Точно, две..."
Ракета погасла, плоты, лодки, баллоны, бревна ушли во мрак, словно под воду.
– Раз!..
– Раз!..
Андрей почувствовал, планшет давил в бок, мешал. Перебросил планшет на спину. Все равно, лежать было неудобно, и, упираясь коленями, ладонями в мокрое, скользкое бревно, хотел встать. Не удержался и опять шлепнулся на плот.
– Раз!.. – Петрусь Бульба.
– Раз!.. – Валерик.
Впереди разорвались мины, и в том месте судорога схватила воду, она вскинулась вверх и тугим напором бросилась на плот. Вода хлестала в лицо, заливала глаза, затекала за воротник гимнастерки, перекатывалась через спину. Теперь ощутил Рябов жутковатый запах черной воды.
Еще удар мины, особенно гулкий, пронзительный какой-то.
Осколки падали густо и шумно, словно лил сильный дождь с градом.
Потом все смолкло.
Ляхов и Ершов крепко уцепились за кругляши, чтоб их не смыло. Было трудно лежать на раздвигавшихся и сдвигавшихся бревнах, и Ершов напрягся, сел, согнув перебитую пулей руку; Ляхов тоже кое-как уселся, подперев ладонью раненую голову. Сбоку примостилась Мария. Данила сидел вытянув ноги, Мария упиралась в них.
Данила застонал.
– В ноге что-то неладно. Пуля, черт, угодила. Должно, в мякоть. А хоть и в мякоть, а больно.
Мария отодвинулась от него, привстала на колени, держась за Сашино плечо.
У плота грохнул снаряд. Значит, танки подошли к береговому откосу. Мария закрыла глаза, чтоб отогнать страх. Когда ничего не видишь, оказывается, еще страшней, и она разомкнула веки. Мрак и теперь стоял перед нею.
Дробь пулемета рассыпалась по реке.
– Ложись! – Андрей весь подобрался.
Все уже лежали. Обхватив качавшееся бревно, Андрей тоже лежал, у самого края плота, и волосы спадали с непокрытой головы. Грудью ощутил он дрожь реки. Петрусь Бульба и Валерик продолжали стоять на плоту и бешено гребли шестами.
Длинные пулеметные очереди настигли плот, и тотчас раздались вскрики Ляхова и Ершова, в которых слышалась последняя сила. Андрей почувствовал, Ляхов и Ершов сползали с плота. Он пытался кого-то из них удержать, и не удержал.
Снова ракета, слишком яркая, затяжная, черт возьми. Но и она погасла. Казалось, в небе спрятались молнии, и вот-вот новая вспышка хлынет на воду и раскроет плот. В ночь опять врезался холодивший душу свет. Андрей увидел: мины накрыли двигавшийся слева плот. Плота не стало, ушел в воду. Лодка, одна из двух, шедших со стороны горевшего моста, разлетелась вдребезги. "Мало кто спасется. – Андрей слышал гулкое биение сердца. – А может, и никто". Что делать? Что делать? Это, наверное, и есть высшая степень страдания, когда в минуту смертельной опасности не можешь помочь тем, кому обязан помочь.
Вокруг билась ночная дикая вода.
В голову ни с того ни с сего урывками набегали из давнего далека пустяки какие-то, затаенные в краешке памяти, – все та же речная коса с белым берегом и синей водой... запертая на ночь калитка на Адмиральской двадцать три, и он с Танюшей у этой запертой калитки... И еще что-то, и еще что-то, и еще, случайное, возникало навязчиво, без связи. Чушь какая-то! – отбивался Андрей. – Забыть, забыть. Навсегда. Но ему так и не удавалось забыть то, что надо забыть. Как ни старался.
А ракеты светили, светили; похоже, зажглись навечно.
Там, на середине реки, течение было быстрое, крутились воронки, вода неслась гребешками.
Пулеметы продолжали стучать. Снова ударили минометы. Андрей опять подумал: "Никто не спасется". И ничем, ничем, никому не может он помочь. Через минуту, через секунду он тоже пойдет ко дну. Такой огонь! Такой огонь!
Пережить бы это, пережить бы, и тогда ничто уже не будет страшно, ничего худшего уже не будет, никогда, все пойдет хорошо, честное слово, внушал себе Андрей, словно от него самого зависело, останется ли жить. Потом, когда-нибудь, если он все-таки выживет и все это отойдет в прошлое и успокоится, ночь эта не будет казаться ему правдой, он усомнится, было ли это на самом деле. По-другому увидятся ему и губительная глубина под ним, и надежда, самая неясная на свете и в то же время самая сильная, без которой умер бы тут же, сразу. Почему-то подумалось: "Хорошо, что происходит это ночью. Днем было бы труднее. Днем особенно хочется жить..." Добраться б до берега, добраться б до берега. Но – мины, пулеметы, ракеты. Столько возможностей умереть, и так мало шансов выжить. А может быть, кто-нибудь и доберется до берега...
Андрей смотрел на воду, он не представлял себе, что под светом она такая черная, пугающая. В ушах все еще стоял тяжелый гром рухнувших ферм и перекрытий моста, перед глазами – роты, двигавшиеся к новому рубежу обороны, он дал им возможность оторваться от противника. Сознание выполненного долга вытеснило все остальное.
Он подумал о Марии. Стало ее жаль. Как ей, девчонке? В такой попала переплет...
– Мария... – негромко позвал.
На плоту шевельнулась темнота:
– Вам помочь, лейтенант? Рана?
Андрей забыл, что бинт охватывал плечо.
– Страшно?
Марии было страшно, но, стараясь придать голосу бодрость, сказала:
– Не очень. Нет.
– Держись крепче, не выпади, смотри.
– Не выпадет, – отозвался Данила. – А мы с Сашком зачем?..
Саша положил руку на плечо Марии, и рука ощутила, как по телу девушки пробегает дрожь. Он набросил на нее плащ-палатку, чтоб дрожь унялась.
Мария доверчиво уткнулась лбом в его плечо и замерла. Она чувствовала рядом длинное, вытянувшееся тело Саши и как спокойно дышал он, словно выскользнул из этого ада и страшиться ему было нечего.
– Сашенька... – бормотала Мария, прижимаясь к нему, будто рвалась туда, где он, по другую сторону опасности. – Сашенька...
– Не бойся, Марийка. Марийка... Ну не бойся! – как бы слышал Саша тревожный стук ее сердца.
Для молчаливого Саши, знала она, это было много, и благодарно коснулась губами пахнувшего потом и порохом мокрого рукава его гимнастерки.
– А самолетов не будет, Сашенька, миленький?
– Самолетов?.. Не будет. Самолетов не будет.
– Не будет? – Странно, мысль о самолетах беспокоила Марию больше, чем огонь, рвавшийся вокруг.
У нее было такое ощущение, будто все еще находится в гибнущем городке и лежит рядом с убитой девочкой с розовым бантиком на окровавленной головке, рядом с бездыханным милиционером, которому мешала кобура на боку, рядом с Леной, Ленкой, Леночкой; это опять предстало с ясной живостью, и она увидела улицы в пламени, горящие машины, и того чернявого красноармейца, перематывавшего обмотку на ноге другого, раненого красноармейца, и ставшие ненужными вещи, разбросанные на тротуарах.
Сбоку лопнула мина. Плот накренился, Мария захлебнулась водой и снова почувствовала себя на реке.
Андрею подумалось: обойти эту ночь, переправу эту через реку, ужас этот он не сможет никогда. Если останется жить. Но разве можно остаться в живых? Он весь сжался: опять тупой и сильный удар, и вода опять вскинулась и залила плот.
И – ракета! В ее неестественном свете Андрей увидел только что покинутый бойцами берег.
Он повернул голову. Тот, другой, левый берег не приближался, словно плот, не двигаясь, колыхался на воде.
– Да гребите же! – понукал он Петруся Бульбу и Валерика.
– Раз! – всей силой напрягался Петрусь Бульба, толкая шест.
– Раз! – отталкивал шест Валерик.
Ракеты погасли.
И все перестало существовать, только мрак и бурлившая под шестами вода.
Андрей прерывисто дышал. Сердце уже ничего не могло в себя принять, даже надежду, даже радость, если б была возможна радость.
Черная река. Черный воздух. Черный воздух прошивали длинные трассы огненных пуль. Андрей обернулся назад: горел город и небо над ним горело, зловеще багровое. Красная ночь еще страшнее черной ночи, с содроганием подумал Андрей. "Нельзя, нельзя, чтоб они победили. Совсем нельзя. Нельзя. Их победа – это еще одна война. А может, и не одна... Видят же люди, больше чем когда бы то ни было, что такое война! Не может же все это уйти в ничто, исчезнуть, ничему не послужить!.."
Над плотом, над головой, висела холодная звезда, та самая, что стояла над ротным командным пунктом, другая звезда сверкала левее, как раз на дороге к высоте сто восемьдесят три, помнил Андрей. Достичь бы берега! Только достичь берега, большего и не нужно.
– Раз!..
– Раз!..
– Раз...
Петрусь Бульба, Валерик гребли натужно, но плот, казалось, двигался медленно, почти стоял на месте.
Андрей поднялся на колени, потом встал на одну ногу, на другую. Плот покачивало.
– Валерик, вместе давай! – Андрей ухватил шест повыше рук Валерика. Давай!..
Все равно, вода была сильнее, она не поддавалась, будто сдерживала плот.